Я родилась в 1923 году и почти половину двадцатого века занималась творческой работой, из них 40 лет посвятила Норильску, участвуя в его создании. В 50-х годах я застала там ГУЛАГ, при мне позже его закрыли, но психология лагеря еще долго жила здесь.

…Владимир Евгеньевич Полуэктов (муж Ларисы Григорьевны Назаровой) был родом из старинной дворянской семьи, за что преследовали родителей, его самого и его братьев. Старшего расстреляли, остальные сидели и позже были реабилитированы. У Владимира был большой опыт строительства Магнитки, других предприятий. В 1942 году его арестовали, когда он приехал домой, — семья его жила за городом. Как выяснилось позже, донос на него написал человек, которому Полуэктов отказал в ремонте квартиры.

Арестанта Полуэктова направили в лагерь под Москвой, где в лесах он строил военный объект. Тут его и увидел А.П.Завенягин, который был знаком с Владимиром по совместной работе на Магнитке. Авраамий Павлович тогда сказал ему: «Направлю тебя в Норильск, это лучше, интереснее будет». У Полуэктова заканчивался срок заключения. Запрос из Норильска шел долго, нескоро Владимир Евгеньевич через тюрьмы по этапу добрался сначала до Красноярска, потом до Дудинки.

А.П.Завенягин что-то явно сказал о муже в соответствующих инстанциях Норильлага, потому что сначала Владимира поселили не в мужском, а в женском лагере — ненадолго. Потом началась другая жизнь — на вольном поселении.

Когда Полуэктов возвращался в Норильск со мной, он побывал в Красноярске на приеме у генерала Панюкова, бывшего директора Норильского комбината. Тот сказал Полуэктову, что в Норильске очень ожесточился режим и Владимира могут куда-нибудь выслать вместе с другими, окончившими срок наказания. Зря он везет с собой жену... Муж пришел очень расстроенный и предложил мне вернуться домой. Я с негодованием отвергла эту мысль и решила с мужем разделить судьбу (в мозгу всплывали образы жен декабристов).

…Мы приехали из апрельской Москвы 1952 года в настоящую зиму. Норильск был рабочим поселком, а на месте будущих городских кварталов шло строительство. Мы жили в поселке, который назывался Аварийным, он состоял из двух улиц — Октябрьской и пересекающей ее Заводской. На Октябрьской улице мы поселились в небольшом четырехквартирном двухэтажном доме. Улицы были завалены снегом, который постоянно вручную расчищали бригады заключенных в черных бушлатах под надзором конвоиров. Кругом были видны заборы из колючей проволоки и вышки охранников. Это был характерный для того времени пейзаж. По улицам водили заключенных утром и вечером в сопровождении вооруженных солдат и собак.

Я была очевидцем показной власти конвоя, когда звучали команды «Стоять! Бежать! Сесть!» в снег и в грязь. Колонна, подчиняясь, поддерживала плечами и руками падающих от усталости.

Вдоль Октябрьской улицы, за линией домов, громоздились самодельные жилые сарайчики, так называемые балки, заносимые снегом по самую крышу. Входы в них напоминали норы, ведущие в сугроб. Здесь не было улиц, адресов и номеров построек.

По дорогам бегали черные «воронки» — грузовые машины, обтянутые брезентом с приставной лесенкой у входа. В них перевозили заключенных, а часть их предназначалась и для городского населения. На остановках толпа всегда ждала этот транспорт. Люди набивались в машину до отказа и висели гроздьями у входа. На поворотах пассажиры дружно цеплялись друг за друга. Я приспособилась не ездить, а либо ходила пешком, либо подсаживалась в проезжающие мимо низенькие саночки (по разрешению возницы), которые везли какой-либо груз. Лошадки были лохматые и красивые. В условиях холода длинная шерсть животным помогала выжить. Позже на улицах стали появляться первые автобусы.

Моя проектная деятельность проходила в отделе промышленных сооружений на Заводской улице, в здании из бруса, построенном для ВОХР очень добротно. Двухэтажное здание состояло из огромных комнат-залов, в которых удобно размещались строительный отдел по проектированию производственных и подсобных зданий, отдел совхозов и подсобного хозяйства, электротехнический, технологический, теплотехнический, отдел генплана и транспорта, другие отделы.

Расскажу о моем первом приходе в Норильск-проект. Я подошла к глухому забору на Заводской улице и прошла через проходную, держа направление в руке. Через небольшой дворик вошла в двухэтажное деревянное здание. По скрипучей лестнице поднялась на второй этаж. На двери была табличка: «Главный инженер Ефим Корнеевич Стрельцов». Постучавшись, я вошла и внезапно попала в объятия невысокого плотного человека: «Проходи, Лариса, проходи, дорогая...» Но, вглядевшись в меня, он смущенно признался, что его девушка — мой настоящий двойник... Она только что вышла из заключения, и звали ее тоже Лариса... Меня действительно много раз путали с ней, даже муж, обознавшись как-то в магазине, пробрался к ней через толпу... Мы долго разговаривали с Ефимом Корнеевичем. Он пригласил меня пообедать в столовую. За столик к нам подсели два офицера, которые внимательно слушали мою оживленную болтовню о Москве. Ефим Корнеевич расспрашивал об улицах, о театрах. Но тут вмешался офицер и в грубой форме отчитал его: «Раз не пускают в столицу как врага народа, нечего и расспрашивать о ней». Мы замолчали. Я была поражена: с главным инженером Проектной конторы так по-хамски мог разговаривать офицер только потому, что на плечах погоны. На обратном пути я рассказала Стрельцову про брак с з/к, что мы с Володей решили на всякий случай временно его скрывать, ведь тогда еще ни у кого не было реабилитации.

Однажды меня поразила такая картина. Охрана вела троих пожилых мужчин посредине улицы. Они шли не спеша, вальяжно раскланивались с проходящими мимо проектантами, даже поклонились мне и внимательно осмотрели. Они совершенно не обращали внимания на двух солдат сзади: у одного штык был направлен в сторону их спин, а другой вел на цепи овчарку. Мой спутник, проектант, сообщил с гордостью: «Это наши академики...» Я уже забыла их фамилии, помню только, что, когда их освободили и им разрешили уехать, они вернулись в Академию наук.

Уголовники ненавидели труд и придумали целую систему членовредительства и симуляции: искусственно себя истощали, вызывали заболевания кожи, лихорадку, сердечную недостаточность. На штрафном лагпункте Каларгон была такса за «услуги»: отрубить палец — одна пайка хлеба, отрубить руку — три пайки. Удивительно, как в таких условиях интеллигентные люди оставались в живых да, еще пережив все ужасы лагеря, работали с пользой для государства?.. Это были люди, увлеченные своей специальностью, любимым делом, люди большой силы духа. Они умели постоять за себя, не жили животной жизнью, а выпускали стенгазеты, плакаты, участвовали в самодеятельности. Они верили, что все тяжелое пройдет, и как могли помогали стране. Патриотизм был их особенностью.

Ефим Корнеевич предложил мне работу в промышленном секторе. Я отнекивалась, считая себя гражданским архитектором, но он сказал, что Витольд Станиславович Непокойчицкий мне отказал — не взял к себе в сектор. Тогда я решилась пойти к нему сама. Я созвонилась с Непокойчицким и поехала в Горстрой. Автобус доходил только до гастронома на Октябрьской площади. Первые здания были уже построены, между ними стоял высокий забор с воротами, через которые водили заключенных. Я прошла через эти ворота. Меня встретил Непокойчицкий, и я вместе с ним пришла в барак — гражданский отдел Норильской проектной конторы. То, что я увидела, поразило мое воображение: в узком длинном помещении лицом к глухой стене сидели проектировщики за одной длинной полкой, заменяющей, видимо, стол. Они сидели в одинаковых серых робах, и на спине у каждого был номер. Работа на столе освещалась висевшими лампочками. Они работали в полной тишине, ко мне не обернулись. Свет из узких окон освещал их номера. Мы прошли мимо них в светлую большую комнату, кабинет Витольда Станиславовича, и он сказал с характерной для него усмешкой: «Вот это и есть мои архитекторы, я обычно подбираю их по спискам каторжан с наиболее длительными сроками, так что у меня вакантных мест нет». Я возвращалась мимо согнутых спин тесно сидящих людей. Мое настроение упало, я уже не хотела работать в гражданпроекте. Внутренне я ужаснулась: Непокойчицкий показался плантатором, управляющим рабами. Долго у меня оставалось это настроение, особенно после рассказов о том, как он несправедлив к исполнителям, среди которых были талантливые архитекторы, имеющие большое количество построек на родине. Он не давал подписывать выполненную ими работу (об этом, в частности, мне рассказывали Кочар, Меклер и даже Розина, попавшая к нему позже). Потом я узнала, что было два или три человека (уже освободившиеся з/к), на которых он опирался в своей работе. Мазманян и Яшкин бывали у него дома и, подчиняясь ему, всегда поддерживали его в спорах на профессиональные темы.

В секторе работало много заключенных весьма высокого профессионального уровня. Таким был Георгий Барсегович Кочар — до ареста он возглавлял Союз архитекторов Армении, проектировал и строил многие общественные здания. Человек самостоятельно мыслящий, не смирившийся со своей участью. Кочар смело высказывал свои суждения. Позже из Красноярска он писал: «...в полярном зодчестве есть интересные проекты, смелые мысли и даже практические предложения. Но это не стало повседневной практикой. Готовые проекты не внедряются в жизнь...» Такого бунтаря и профессионала заставили работать копировщиком, на старых кальках можно найти его подпись.

Освободившись из лагеря, Георгий Барсегович уехал в Красноярск, где несколько лет до отъезда на родину был главным архитектором города. Мне запомнилась командировка в Красноярск, где я познакомилась с Г.Б.Кочаром. Он показал мне строительство драматического театра на проспекте Мира. В Армении он много и успешно работал до конца жизни.

Единственно признанным из з/к архитектором был Мазманян. Он проектировал овальную площадь и Севастопольскую улицу с домами, имеющими лоджии (типично южный прием). В промышленном отделе в нашей бригаде работал тихий высокий Арсруни Габриелович Голикян. Мы узнали, что в Армении после освобождения он стал активным, работал главным архитектором в Эчмиадзине. Из Армении, между прочим, поступал запрос о его участии в проектировании Норильска. Г.Б.Кочар мне с горечью рассказывал, как ему мешал работать Непокойчицкий, как он не мог ставить подписи под своими работами, и потому доказать, какие постройки его, он не может. Это его очень обижало, впрочем, как и других архитекторов.

Руководитель отдела гражданского проектирования Витольд Станиславович Непокойчицкий приехал в Норильск по приглашению А.П.Завенягина вместе со своей женой Лидией Владимировной Миненко. В отделе было три бригады: архитекторов (руководил В.Непокойчицкий), конструкторов (Н.Андриенко) и планировщиков (М.Мазманян). Микаэль Мазманян до ареста тоже был крупным архитектором, в 1952 году он уже был освобожден. Ему обязана планировкой большая часть города: от въездной Октябрьской площади примерно до середины проспекта Ленина и до стадиона. Старшими в архитектурной бригаде были Л.В.Миненко и Н.И.Механиков.

В промышленном отделе не было тишины, какую я застала в гражданском отделе. Там была обстановка бесконечного кипения страстей, и порой казалось, что вот-вот скрестятся рапиры, — такие горячие споры шли по техническим вопросам. Особенно громогласен и напорист был Михаил Яковлевич Шер. Несколько групп находилось в большом зале, столы стояли вокруг руководителя. В группу металлистов входили руководитель Чембулов, инженеры М.Я.Шер, Николай Николаевич Бойков, элегантный, умный, джентльмен в полном смысле слова, и эстонец Аардма. В большом зале сидели архитекторы Левитан, Меклер и Нелли Дьячкова. Далее располагались техники-чертежники, тоже из западников. Они отличались дисциплиной, опрятной одеждой — белоснежными рубашками каждый день и нарукавниками. Рядом с ними жена Шера, инженер, выглядела очень старой и распустехой. У нее что-то было с ногой, она сильно хромала и плохо двигалась, так что в конце рабочего дня Михаил Яковлевич натягивал на нее теплые рейтузы. Помню и Николая Николаевича Тороцко, он был не то инженером, не то архитектором...

Небольшое отступление. Когда через много лет я с дочерью ездила на Черное море, то на пляже услышала знакомый голос Рахили Ильиничны, жены Шера. Оглядываюсь и нигде не вижу старческой фигуры. И вдруг ко мне чуть не подбегает загорелая курортница — это так преобразилась от моря Рахиль Ильинична! Два или три года лечения в Евпатории, морской воздух и купание в море способствовали тому, что она помолодела лет на тридцать.

Руководил промышленным сектором Серафим Федорович Румянцев, высокий, худой, необычайно моложавый и очень подвижный человек с открытым лицом. Он быстро воспринимал новые технические идеи и требовал их доскональной проработки. А Ефим Корнеевич Стрельцов мечтал заменить ручной труд горняков горным комбайном, которым он уже занимался несколько лет. Я не знаю, чем закончились его работы, но у него заболело горло, он уехал и там умер... Через много лет я впервые побывала на глубоком руднике и увидела, как синхронно работали механизмы, добывающие руду и управляемые только человеком за пультом. Так что мечта Ефима Корнеевича осуществилась.

На свое рабочее место я проходила через большую комнату мимо всех и через небольшую дверь попадала в нашу деловую маленькую комнатенку.
Я работала с инженерами-конструкторами (заключенными) и двумя девушками, одна из которых была моей копировщицей. Обстановка в нашей комнате была исключительно серьезной, все молча и сосредоточенно работали над чертежами. По временам объявлялся перекур. Мужчины курили, а мы разговаривали и слушали одного из з/к, ростовчанина Рябченко. Он с юмором рассказывал разные байки и сам первый весело смеялся, заражая весельем и нас.

Бывало, наши заключенные вспоминали свою жизнь. И становилось ясно, какие это незаурядные, умные люди. Они выжили, попав в грязный омут лагеря, и, несмотря на моральное угнетение и унижения, своим делом занимались серьезно, с увлечением. Я восхищалась их стойкостью. Таким же был мой муж Владимир Евгеньевич Полуэктов. В обеденный перерыв в комнате завязывались интересные разговоры о науке, литературе, философии. Наши з/к блистали эрудицией. После работы все спускались в маленький дворик со скамейками (если было лето) — хилые кустики имитировали садик. Мужчины и женщины из разных отделов весело беседовали и шутили. А в это время конвой постепенно формировал колонну. Мы же старались уйти раньше, но безликая колонна з/к догоняла нас и проходила через открытые ворота под понукания конвоя. В последние два года их стали увозить в «воронках», а до этого з/к в любую погоду шли пешком. Одна из старых норильчанок рассказала такую историю. Бывало, к колонне выбегали дети. Заключенные любовались ими и старались по дороге сорвать травку или цветочек и отдавали их детям. Однажды ребенок подбежал слишком близко и оказался на руках у мужчины, который прижал его к груди со слезами на глазах, но мать в ужасе кинулась в колонну и вырвала ребенка.

Далеко не все относились к заключенным-специалистам по-человечески. Одна наша комсомолка ненавидела всех заключенных, и вдруг ее заставили проектировать закрытый объект, посадив за глухую перегородку вместе с заключенной копировщицей. Активистка просидела с ней полгода, не здороваясь и ни разу не взглянув на нее, смотрела мимо, будто не человек перед ней, а пустое место. Девушка от обиды и унижения часто выскакивала из помещения и горько плакала. Все ее очень жалели, но сделать замечание комсомолке не могли.

Другому случаю я сама была свидетельницей. При посадке на самолет конвой привел человека в наручниках, — видимо, его везли в краевой суд. Каково же было мое удивление, когда две простые женщины подошли к нему, надели плотно на его голову шапку и застегнули пальто, чтобы не замерз. Вот пример доброго сердца. Один из многих...

В нашей комнате работал заключенный-чех, по образованию художник. Он был огромного роста и худой. После освобождения выезд ему не разрешили. Он нашел себе невесту, которую привел к нам. Она была еще худее и выше его, но он с большой гордостью нам рассказал, что ему нравятся именно такие женщины. В лагерных условиях больше всего ценилась красота души. В нашей комнате работала техник из немцев Поволжья Люся Вормсбехер. Ее отец был министром финансов, его семью выслали, а у него даже не отобрали партбилет. Люся отличалась серьезностью и необыкновенной бледностью. Она вышла замуж за литовца, у них родилось двое сыновей, позже все они уехали в Каунас.

Однажды нас, вольнонаемных девушек из разных отделов, вызвал к себе начальник кадров. Он нам объявил, что одна из нас выходит замуж за только что освободившегося заключенного (значит, врага народа), и за это их высылают на Север. Я подумала: что может быть севернее Норильска? Теперь-то я знаю — Нордвик, а тогда решила: если мужа вышлют, я тоже поеду с ним. Кадровик ссылался на какое-то постановление...

Несмотря на общую гнетущую обстановку лагеря, который был вокруг нас, молодость брала свое. Я купила по случаю рояль, ковром застелила тахту. Из первого отпуска мы привезли оригинальные обои, на тумбочке стоял радиоприемник — в то время модный. Большое зеркало, гипсовая копия Венеры Милосской украсили наше жилье. Моими первыми друзьями были молодожены Косаревы — наследники комсомольского вождя страны. Он уже погиб в тюрьме, о чем, впрочем, пока они не знали. О них можно написать много и подробно. Актеры оперетты, с которыми мы летели в самолете, стали у нас завсегдатаями. Я подружилась с Вандой Антоновной Савнор, певицей из театра Станиславского, которая добровольно поехала с мужем в ссылку, бросив сцену. Мы познакомились, когда я готовилась к выступлению в самодеятельном конкурсе в 1953 году. Ванда приходила к нам домой петь, я аккомпанировала, играл скрипач Лернер. Мы хором пели про журавлей, летящих через Север. Приходили также Тарновские — он поэт, она балерина...

Репетиция спектакля в драмтеатре.
Стоит актриса Ванда Савнор

…Шел 1953 год... Из лагерей отпустили «бытовиков» на все четыре стороны, а политических задержали в лагерях. Город покрылся кровью от драк и резавших друг друга бандитов. Во все концы страны послали вербовщиков, они приглашали людей в Норильск. После расформирования Норильлага ему предстояло стать относительно вольным поселением.

Норильск объявили комсомольской стройкой. Нужно было переоборудовать лагерные бараки под жилье комсомольцам. Меня вызвал начальник сектора Кушнев и дал соответствующее задание. Мне дали в помощь работника.

Незабываемым оказалось первое впечатление от лагеря. За мной заехал мой помощник. По приезде в поселок мы увидели: столбы выдернуты, колючая проволока ограды скатана, территория покрыта зеленоватым льдом, тянущимся от деревянной уборной. Вошли в первый попавшийся барак, и в нос пахнуло таким воздухом, что я чуть не упала в обморок. Силой воли заставила себя идти дальше. Из тамбура попали в пристройку для нарядчиков. Там еще не были убраны нары в два яруса, закрывающие небольшие зарешеченные окна. В торце помещения стояли большой стол и печь для сушки одежды и портянок, как мне объяснил сопровождающий. Я прикинула, что можно сделать в этих условиях. Все нужно убрать, окна увеличить (дом каркасно-засыпной), а все пространство барака разделить поперечными перегородками на три части и сделать квартирки — маленькую переднюю с плиткой и жилую комнату с гардеробным шкафом. По этой схеме я переоборудовала бараки всех лаготделений. В пристройке для нарядчиков получились уборная и умывальная.

Обследовали мы и остальные здания: каменные кухню и столовую. В помещении ШИЗО решили разместить почту, а клубное помещение присмотрели для магазина и бани. ... Всего было переоборудовано 17 поселков. …Мы работали день и ночь, и к прибытию комсомольцев все было приведено в порядок: чистенькие, побеленные хатки ждали гостей, от лагерей не осталось и следа, комнаты казались даже уютными.

…После расформирования лагеря в Норильске активно строили самодельные домики-балки, отличавшиеся антисанитарными условиями. Они были опасны и в пожарном отношении. Большая часть политзаключенных, оставшихся в Норильске, устраивалась жить где можно: у знакомых, в балках... Позже многие уехали, а комбинат остро нуждался в кадрах.

…Забастовку, одновременно проходившую во многих отделениях Норильлага в 1953 году, назвали волынкой. Мы почти ничего не знали о ней, так как было объявлено молчание, как объяснил мне муж. Я видела только черные полотнища над стройкой, стояла какая-то необыкновенная тишина, на улицах не было движения...

В эти дни мы с мужем прогуливались перед сном, вдруг слышим рокот моторов и видим, как на большой скорости без фонарей идет колонна грузовых автомобилей с солдатами, за ней вторая колонна пожарных машин, а затем третья — машины «скорой помощи». Мы остолбенели... Колонна шла в направлении лагеря 3/6. Мы долго прислушивались, не будет ли каких-то звуков, но — ничего. Машины не возвратились.

Впоследствии одна из девушек, которую освободили, рассказала, что женщины из ее барака должны были поддержать всеобщую забастовку и не выходить на работу. Вдруг они услышали рев подъезжающих машин и приказ по громкоговорителю: «Всем выйти на улицу!» Зэки со страхом притаились. И тогда на первый план выступили пожарные машины, которые стали поливать женщин холодной водой. Забастовщиц продержали на улице долгое время, поэтому волынка закончилась заболеваниями.

Во время волынки однажды по какому-то неотложному делу я пошла в управление строительства. Хотела войти к главному инженеру Б.В.Ермилову, так как секретаря не было на месте. У Ермилова были двойные двери, с тамбуром перед кабинетом. Когда я открыла первую дверь, услышала истошные крики на диком жаргоне с матом, поняла, что он разговаривает с Дудинкой и советует усмирить женский лагерь, запустив туда солдат для изнасилования. Я выскочила из приемной.

…Решающим фактором на Крайнем Севере для жизни человека и для строительства является вечная мерзлота. В 30-х годах XX века сложилась новая наука — геокриология, пользуясь данными которой и одновременно развивая ее, строился Норильск. Работал над этой проблемой норильчанин Михаил Васильевич Ким, бывший аспирант Ленинградского инженерно-строительного института, попавший в лагерь по обычному недоразумению. На пересечении Октябрьской и Заводской улиц, в низком, как бы осевшем одноэтажном здании, располагалось геологическое управление. Здесь я познакомилась с М.В.Кимом. Навстречу мне поднялся маленький кореец в темной робе (видимо, еще был заключенным), с таким добрым, открытым выражением лица, что я отреагировала приветливой улыбкой. Это приятное впечатление сохранилось у меня на всю жизнь. Михаил Васильевич стал заведующим Норильской научно-исследовательской лабораторией. Впоследствии я работала с ним в одном здании, мы часто виделись и стали друзьями. Он прошел путь от лаборанта отдела изысканий Норильскпроекта до инженера этого же отдела, потом стал руководителем научно-исследовательской лаборатории. Как ученый, он был признан отечественной и мировой наукой, так как определил различные свойства вечномерзлых грунтов на широте Норильска…

…Как время все расставляет на свои места!.. Вспоминаю, как муж получил задание на строительство мемориального комплекса «Сталин в ссылке». В 1949 году Владимир поехал на Курейку — здесь он должен был построить павильон над домиком, в котором жил Сталин. Правда, место выбрали выше (во избежание затопления), а когда разбирали избушку, она рассыпалась — стены сгнили. Пришлось строить дом заново, а старую мебель для него собирали со всего села. Для установки скульптуры Сталина из Норильска привезли рабочих с чистой биографией. С трудом нашли человека по фамилии Деев, знавшего вождя. Уже в день первой экскурсии он был нетрезв и разочаровал экскурсантов своим рассказом: «Сталин был небольшого роста, кривоногий, конопатый, с больной рукой. Любил ловить рыбу, много курил, на политические темы не разговаривал» (21 августа 1993 года «Заполярная правда» опубликовала письмо Сергея Алексеевича Ивкина. Он написал, что грек Нагорный «участвовал в утоплении статуи Сталина в Енисее и разгроме музея (на Курейке). На следующий год, как утопили статую, был сильный ледоход. И краем льдины статую подняло со дна Енисея. Бюст торчал из воды. Проходил теплоход с туристами, и, конечно, сфотографировали. В Красноярске изъяли у всех фотопленку. Но все равно на Западе в газетах появилась эта фотография. Из этого музея хотели потом сделать музей революционеров, отбывавших ссылку в Туруханском крае. Но так ничего и не сделали...» (газету прочитала Г.Касабова)).

Какое значение мы придавали этому событию тогда! Сегодня об этом вспоминать неинтересно — мы знаем о тиране много больше того, о чем только догадывались...

…Однажды мы узнали, что директор комбината В.С.Зверев еще в 1951 году заказал на заводе художественного литья в Мытищах скульптуры Ленина, Сталина, Калинина, Ворошилова, Кирова. Постепенно их стали привозить в город в отдельных ящиках и складывали в Норильскснабе. В 1958 году скульптуру Сталина разыскали в Игарке. Началась полемика, где установить его скульптуру. Я помню, как А.С.Бурмакин на заседании исполкома предложил поставить ее вместо Ленина, а профиль Ленина высечь в скале над городом, прямо на горе Шмидта. Стали обдумывать идею. Бурмакин предложил приурочить открытие памятника Сталину ко дню выборов, 24 декабря. Определили место — Привокзальная площадь. Монтаж поручили сделать освободившемуся из заключения Дмитрию Ивановичу Кормакову и скульптору Жильцову, что оказалось нелегким делом. Трудно было определить размер всей скульптуры, так как все части были разрознены и запакованы отдельно. Скульптура была тяжелой, ее отдельные части весили до 5 тонн. К скульптуре не было никаких сопроводительных документов. Жильцов и Кормаков определили общий размер всей скульптуры приблизительно в 9,5 метра. Чтобы определить габариты фундамента и постамента, Дмитрий Иванович даже влезал на крышу вокзала. Монтировали скульптуру под брезентом. Обнаружились несоответствия: то голова не входила в паз плеча, то на спине были какие-то выступы, которые Жильцов вырубал зубилом. Наконец памятник торжественно открыли. После разоблачения Хрущевым культа Сталина нашлись два добровольца-тракториста, которые ночью самовольно сдернули скульптуру с постамента, зацепив цепью, поволокли ее и утопили в озере у медного завода.

Я была свидетелем того, с каким ужасом отнесся к этому деянию А.С.Бурмакин. Он вызвал меня в кабинет и потребовал немедленно достать скульптуру из озера, отвезти ее на склад ЖКУ, аккуратно там положить и накрыть. «Еще пригодится» — так он сказал. Я была исполнительной. Задание выполнили в срок. Однако тут у меня случился странный провал памяти. Я не помню, как ее вытаскивали из озера и как тащили... Только потом я пошла посмотреть, как скульптура лежит и где. Увидела, что ее накрыли, лежит под стеной сарая. На освободившееся место поставили небольшой бюст Калинина.

Вскоре стало известно, что прибыла новая скульптура Ленина, заказанная директором комбината. А.С.Бурмакин приказал мне найти для нее соответствующее место. Я такого места не нашла: в небольшом городе с одной главной улицей ставить два одинаковых памятника с обоих ее концов невозможно. Поставить его против входа на стадион, спиной к глухой стене? Это было как-то не очень красиво... Я сообщила главе города свои соображения. Он срочно вызвал всех к себе в кабинет и грозным голосом сообщил, что городской архитектор не находит места Ленину. Избрали комиссию, она ходила два или три дня по всему городу. Но должного места скульптуре не нашла. Я была реабилитирована. Скульптуру запаковали и отправили в Игарку.

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."