Что ж можно было сделать с этим народом, если б дать ему вольно жить, свободно развиваться!!
Староверы! — вечно гонимые, вечно ссыльные, — вот кто на три столетия раньше разгадал заклятую суть Начальства! В 1950 году летел самолет над просторами Подкаменной Тунгуски. А после войны летная шкода сильно у совершилась, и доглядел старательный летчик, что двадцать лет до него не видели: обиталище какое-то неизвестное в тайге. Засек. Доложил. Глухо было, далеко, но для МВД невозможного нет, и через полгода добрались туда. Оказалось, это — ... старообрядцы. Когда началась великая желанная Чума, то бишь коллективизация, они от этого добра ушли глубоко в тайгу, всей деревней. И жили, не высовываясь, лишь старосту одного отпускали... за солью, рыболовной и охотничьей металлической снастью да железками к инструменту, остальное делали сами все, а вместо денег, должно быть, снаряжался староста шкурками. Управясь с делами, он, как следимый преступник, изникал с базара оглядчиво. И так выиграли... староверы двадцать лет жизни! — двадцать лет свободной человеческой жизни между зверей вместо двадцати лет колхозного уныния. Все они были в домотканой одежде, в самодельных брюках, и выделялись, могутностью.
Так вот этих гнусных дезертиров с колхозного фронта всех теперь арестовали и
влепили им статью... ну как бы вы думали, какую?.. Связь с мировой буржуазией?
Вредительство? Нет, 58-10, антисоветскую агитацию (!?!?) и 58-11, организацию.
(Многие из них попали потом в джезказганскую группу Степлага, откуда и
известно.)
А в 1946 году еще других староверов, из какого-то забытого глухого монастыря
выбитых штурмом нашими доблестными войсками (уже с минометами, уже с опытом
Отечественной войны), сплавляли на плотах по Енисею. Неукротимые пленники — те
же при Сталине великом, что и при Петре великом! — прыгали с плотов в енисейскую
воду, и автоматчики наши достреливали их там.
А. И. Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ» («Новый мир», 1989, №11, стр. 153 — 154).
Эту историю я услыхал впервые уже не в лагере, а вскоре после выхода на волю, в Москве» куда я не вполне еще легально приезжал из Суздаля к жене и сыну. Некий охотовед, бывший свидетелем описанных Солженицыным событий, рассказал мне ее, узнав, что я собираюсь ехать к старообрядцам Сибири. В его рассказе прозвучал с иронией и бредовый слух, распространявшийся властями и не раз потом встречавшийся мне в начальственных рассуждениях, устных и даже печатных, будто сибирские пустынники — это сбежавшие в тайгу колчаковцы.
Действительность оказалась куда сложнее, и корни ее уходили в прошлое ее на десятки, а на сотни лет. Кое-что начало открываться здесь в первой же моей экспедиции к сибирским кержакам в 1966 году. Кстати говоря, тогда же мне с женой посчастливилось услышать рассказ одного из тех, кого избежала Ранней весной 1951 года автоматная пуля в холодной енисейской воде. Но сейчас Речь не о наших полевых дневниках как источнике сведений о преследованиях сибирских кержаков властями нынешнего века. Есть источник куда более важный и вполне традиционный для древней русской культуры.
Разгромленные Берией в 1951 году скиты частично возродились уже через несколько лет в ином месте, а точнее — в нескольких местах. Постепенно там восстановилась книжность- — обычный атрибут пустынножительства. И, как повелось издревле, вскоре стали не только хранить книги, но и переписывать. В Пушкинском Доме после первых экспедиций я рассказал о современных сибирских скрипториях (рассказ этот был вскоре напечатан в Ленинграде и Оксфорде). Местные сочинения XVIII — XIX веков, переписывавшиеся в них, надолго попали в центр внимания новосибирских и затем свердловских историков раскола. Но лишь совсем недавно новосибирский археограф Н.Д. Зольникова и я получили довольно представительный массив источников, говорящих о сохранении литературной традиции в среде сибирских пустынножителей до наших дней — о создании ими новых и продолжении прежних сочинений. Кое-что из старообрядческих сочинений XX века попадалось археографам и раньше — в Новосибирске и Москве есть, например, три списка бегунского стиха о мученической смерти группы монахов от рук «бериевских палачей» (так в тексте. — Н.П.). Экспедиции Пушкинского Дома приобрели не так давно «Житие» одного из старообрядцев, пострадавших от сталинских репрессий. Но совсем недавно еще один из арестованных на Енисее в 1951 году показал мне историческое сочинение пустынников, где. описаны события с XVII века почти до наших дней. Наряду с лагерными преданиями, изложенными Александром Исаевичем, мы имеем теперь повествование самих жертв событий 1951 года, составленное в 1958 году в традициях древнерусской литературы о мученичестве отцов и пустынников.
Но прежде чем переходить к этому повествованию, надобно сказать, что мы имеем здесь дело не с несколькими разрозненными плодами творчества отдельных писателей-самоучек из народа, а с образцами многовековой традиции демократической книжности. Эта «литература низов» нечасто пересекалась с «литературой верхов», но само существование последней было невозможно без народной культуры, этики, мировоззрения. Об одном из таких пересечений мне уже приходилось писать — в связи с ярким крестьянским сочинением второй половины XIX века «Повестью дивной», где поднималась поистине толстовская тема преступности смертной казни путем наказания шпицрутенами. Конечно же, Л.Н.Толстой, создавая знаменитый свой рассказ «После бала» с яркой картиной такой казни, не подозревал о существовании тайной народной повести о том же. Подобно этому и А.И.Солженицын, описывая на основании лагерных преданий разгром енисейских старообрядческих поселений, не мог знать, что уже в 1958 году событие это было подробно изложено в обширной рукописи, созданной в древних традициях житийного жанра. Жанр этот пользовался особой популярностью у староверов, подчас соединявших его с автобиографическим повествованием. Черты этой аввакумовской традиции заметны и в сочинении 1958 года, хотя, как справедливо отметил известный ленинградский филолог Л.А.Дмитриев после нашего рассказа об этом памятнике, он напоминает по языку и писательским приемам самые древние жития святых Русского Севера.
Связи с литературой Севера, Поморья очень характерны и для «официальной»
сибирской литературы XVlI века, и для народных сочинений востока России в
последующие века. Когда я ранней весной прошлого года впервые взял в руки
манускрипт с житийным рассказом о разгроме 1951 года, для меня замкнулся
какой-то круг собственной моей жизни: четверть века назад новосибирские
археографы начали изучение сибирской народной книжности нескольких прошлых
столетий, века нынешнего, и мне в первой же экспедиции удалось увидеть в горах
южной Сибири не только действующий скрипторий (мастерскую по изготовлению
рукописных книг), но и сами памятники литературы крестьян Урала и Сибири.
Литературы, о которой мы ранее, в общем-то, и не подозревали. С небольшой книги
в восьмую долю листа, переписанною рукой главы скита и главного умельца
скриптория о. Палладия, началось наше знакомство с сочинениями, авторами,
приемами и жанрами народной литературы Урала и Сибири XVIII — XX веков. И вот
теперь оказалось, что все это имеет отношение к историко-житийному
повествованию, включившему в себя и рассказ о событиях 1951 года.
Итак, я держу сейчас в руках современный манускрипт в четвертую долю листа на 324 страницах (162 листах). Дело происходит в хранилище древних книг Сибирской Академии наук, у полок, тесно заставленных старинными фолиантами XV и последующих веков, среди коих год от года все больше бесценных свидетельств народной книжности, литературы рядом с многотомными справочниками по водяным знакам, по древнерусской текстологии, палеографии. Вот стоят, например, три толстенных тома, составленных в конце XIX — начале XX века по единому плану в зауральских крестьянских семьях Силиных и Макаровых, огромная тематическая энциклопедия популярных в крестьянской среде текстов, созданных человечеством за три с лишним тысячелетия, от Моисея и царя Давида до Аввакума и современных народных книжников. Когда мы с женой впервые увидели эти тома у стариков, перебравшихся из опустевшего деревенского центра двухсотлетней книжной культуры в панельный дом нефтяного сибирского города, нас поразила масштабность этого крестьянского труда, благополучно совершенного по велению собственной души, без чьей-либо помощи или «идеологического руководства». Ведь в каждом из этих томов — от полутора до трех тысяч страниц; был еще четвертый том, недавно исчезнувший (в районе побывало несколько аферистов, охотившихся за стариной якобы по поручению не существующих старообрядческих общин), дошла лишь часть оглавления этого тома с общей нумерацией страниц более 7600. И свод этот был повторно переписан Варсонофием Макаровым со значительными вариантами еще раз или даже два раза! Одно лишь описание дошедших трех томов, изданное опытными археографами Л.В.Титовой, Т.В.Паиич, О.К.Беляевой, занимает более 110 страниц современного типографского набора.
Это лишь частный штрих, свидетельствующий о толще того крестьянского культурного слоя, с которым мы впервые столкнулись в Сибири в 1966 году, когда о. Палладий протянул мне ту маленькую книжицу. Дело было на небольшой зеленой поляне перед его крохотной кельей, поставленной впритык к огромному гранитному кряжу, близ потайного хода в горы (предосторожность отнюдь не лишняя — пустынника несколько раз арестовывали, побывал он перед войной и на той дальневосточной пересылке, где кончились дни Осипа Эмильевича Мандельштама; но Палладию удавались смелые побеги — однажды в монашеском своем одеянии он прошел тайными горными тропами более тысячи километров). Под спокойный, мелодичный шум горного ручья, где в специально отгороженном садке плескались пойманные скитниками хариусы, я читал по этой книге для обитателей скита сочинение о преследованиях старообрядцев светскими и церковными властями Российской империи. Сочинение это принадлежало к неизвестному дотоле жанру — «Родословию» целого старообрядческого согласия, главной его целью было показать преемственность истинной веры в сменявших друг друга пустынножительных общинах часовенных, уходивших все дальше в глубь лесов от гонений и насилий. То первое «Родословие» было составлено о. Нифонтом по поручению Екатеринбургского собора 1887 года и содержало рассказ о местных делах с петровских времен, используя сочинения тогда еще неведомых науке народных писателей XVIII века — холопа Максима, крестьянина Мирона Галанина, заводского жителя Тимофея Заверткина и других. Позднее мои свердловские коллеги и ученики, возглавляемые энергичным археографом Рудольфом Германовичем Пихоей, найдут еще несколько таких родословий. Кроме другого родословия часовенных, созданного в 1871 году о. Валентином, станут известны родословия поморского, федосеевско- филипповского согласий старообрядцев. Но во всех них описание событий не шло далее конца XIX века.
И вот сейчас, спустя четверть века наших поисков, в моем доме на Золотодолинской появился после длиннейшего пути из восточносибирских лесов невысокий седобородый старик, уже года два приглядывавшийся ко мне, проверяя рассказы общих таежных знакомых о таком странном явлении, как ваша археографическая лаборатория. Первое появление Афанасия Герасимова было в тягчайшее для меня время, когда от глупой врачебной ошибки нашей академической медицины мучительно умирала моя жена, умевшая радушно и тактично принимать таежных посланцев. Она успела познакомиться со стариком, посетовала даже, что не в силах должным образом встретить его сейчас. -Позднее я читал привезенные стариком эсхатологические и полемические его сочинения, а теперь вот получил от него на время обширное произведение объединявшее труд многих поколений народных книжников. В предисловии к этой рукописи говорилось, что она была создана «в лето 7471» (1962/1963 г. од нашему летосчислению), но рассказ в ней был продолжен красивым полууставным почерком моего гостя до событий начала 1980-х годов.
Протограф этой книги должен был сгореть в разгроме 1951 года. Но рукопись на сей раз не сгорела. Содержавшиеся несколько дней под караулом в сарае скита пустынники ухитрились, несмотря на охрану, закопать тонкую книжицу в землю. Они не смогли, хоть и пытались, спасти толстые фолианты Священного писания, творения отцов Церкви. Книги эти вместе с иконами были свалены для сожжения в соседнем помещении. Они спасали свою историю. Когда горели все постройки скита, огонь был так силен, что слегка опалил и листы закопанной в сарае рукописи. Через несколько лет ее откопали и бережно переписали, восстановив утраченное и дополнив затем рассказом о последних событиях.
Родословие о. Нифонта наряду с другими источниками широко использовалось в этом сочинении, но само оно было создано в традициях другого, очень древнего жанра — патерикового. Одно из самоназваний произведения такое: «История о отцех и пустынножителех, в последнее гонительное время подвизавшихся в северных краях Руския земли, в пределах Уральской и Сибирской пустыни». Название это заставляет вспомнить и о литературных традициях XVIII века знаменитой Выгорецкой киновии поморского согласия Семена и Андрея Денисовых, и о патериках раннего христианства и Древней Руси.
Патерик рассказывает о жизни монахов какой-либо знаменитой обители, группы скитов одной местности в течение ряда лет, причем житию каждого чернеца обычно посвящается отдельная глава. Пустынники, авторы сегодняшнего урало-сибирского сочинения, стремятся следовать законам этого жанра, они не скрывают, а, наоборот, подчеркивают, что хотят подражать древним патерикам, с почтением цитируют два из них — «Лимонарь» («Синайский патерик») и «Азбучный патерик». Изложенные в этих книгах жития древних подвижников, случаи из их жизни веками служили высоким целям этического воспитания русского читателя. Они же давали запоминающиеся примеры жизни в согласии и мире с окружающей природой, подчас суровой; безмолвный, гармоничный храм природы — другая, наряду с Библией, книга божественного откровения, намек на непознаваемые высшие цели бытия.
Сибирские авторы нового патерика свободно и привычно живут и пишут в традициях этого жанра и этого мировоззрения. В сочинении 58 глав, и в подавляющем большинстве каждая из них рассказывает о каком-то одном пустыннике или об одной связанной с ним истории (есть, правда, исключения, но такое случалось и в древних патериках). Речь идет, естественно, о старообрядцах Урала и Сибири, и детальное повествование поэтому начинается с тех знаменитых борцов XVII века за старую веру, от коих ведут свой корень большинство последующих старообрядческих согласий. На первых страницах «Истории о отцех и пустынножителех...» мы находим имена Аввакума, дьякона Федора, Епифания, Лазаря, Дионисия и других; но повествование это краткое, несколько больше внимания уделяется лишь основателю часовенного согласия керженскому иноку Софонию, разгрому Керженца при Петре I, казни тамошнего дьякона Александра.
Но со времени массового бегства в 1720-е годы сторонников Софония с Волги на Урал повествование становится гораздо более детальным, появляются первые точные датировки событий. С 1724 по 1821 год можно составить почти непрерывную цепь основных дат, отражающих этапы жизни и миграции главного пустынножительного центра часовенных, ще развернется деятельность будущих знаменитых руководителей этого центра отцов Дионисия, Иова, Максима (холопа «из нагайских татар»). На могилы пустынников собирались на уральских Веселых горах многотысячные толпы паломников, в нашем патерике рассказывается! как сокрушали власти этот обычай в 1920-е годы и как он опять и опять возрождался потом вплоть до 1955 года.
Вот лишь некоторые звенья той цепи событий в жизни общины, которые отражены на страницах патерика, — приводим их для характеристики глубины народного исторического сознания востока России. XVII век — проповедь Аввакума, первые самосожжения на виду карательных команд. 1724 — 1725 годы — о. Никифор постриг о. Иова. 1729 год — о. Иов постриг о. Максима,, ставшего после смерти в 1751 году своего учителя во главе общины. 1765 год — тайная поездка о.Максима в Москву, где ему как-то удалось ознакомиться с церковными документами и источниками по вопросам, волновавшим общину. 1775 год — собор на Нижнетагильском заводе с обсуждением этих вопросов, отношения к таинству священства. 27 мая 1783 года — кончина о.Максима и разделение общины на четыре части, во главе одной из них стал схимоинок Власий Тянигин, из заводских жителей. Ему наследовал о. Никодим, умерший 12 мая 1843 года и оставивший после себя схимоинока Лаврентия. 13 августа 1867 года Лаврентию наследовал будущий автор «Родословия» инок Нифонт. После смерти о.Нифонта 26 января 1890 года во главе общины остались его ученики о.Савва и о.Силуян. В 1892 году они решили, что скрываться и дальше на укромных лесных заимках уральских староверов становится опасно, и перевели обитель в более глухие места, на реку Чулым «в томских пределах».
В 1917 году, когда наступило «смятение» (по терминологии патерика), о.Савва перенес основную часть скитов в Колыванскую тайгу, а о.Силуян с несколькими монахами уехал на Дальний Восток, «на открытое море». В 1924 — 1925 годах о.Савва стал составлять продолжение главного исторического труда своего учителя — патерик приводит длинные выдержки из «Родословия о. Саввы»; это и все последующие продолжения «Родословия о.Нифонта» были ранее нам неизвестны. Перед смертью (18 декабря 1927 года) он поручил руководство общины отцам Симеону и Мине. В 1932 году в Колыванскую тайгу пришло известие о разгроме властями обителей на Дальнем Востоке, а еще через несколько лет колыванские скитники поняли, что и им с неизбежностью надо, пока не поздно, опять сниматься с нелегко освоенных мест и снова отправляться подальше от торжествующих слуг Антихриста.
21 мая 1936 года на разведку был отправлен мужественный и опытный землепроходец
о. Антоний, выведавший и дальние укромные места в бассейне Енисея, и тайные пути
к ним в обход опасных населенных пунктов. Десятки пустынников, отцов и матушек,
вместе с их верными крестьянскими почитателями из мирян переселились
несколькими группами, разбив весь путь на три
— четыре отрезка. Забирали все «божество» (иконы, книги, лестовки, поручи,
ризы), минимум продовольствия и семян, рыболовную снасть, гнали через тайгу
скот. Строили в промежуточных пунктах тайные укрытия в лесу. Великий переход
этот в пару с лишним тысяч верст начался в 1937 году и завершился весной 1940
года. Расселились группами маленьких скитов и крестьянских заимок близ небольших
речек по обеим сторонам Енисея. Там «пожиша в тишине и безмолвии... пребьппа
мирно до наступления весны 7459 г.» 23 марта 1951 года военная экспедиция
карателей захватила и разгромила первый скит, затем та же участь постигла
другие, после следствия с пытками и суда арестованные в мае 1952 года были
разосланы по лагерям. 5 августа 1953 года в лагере скончался о. Симеон.
Но в декабре 1954 года все выжившие были освобождены, постепенно они восстановили на ином месте свою общину, во главе которой долгие годы находился о. Антоний, умерший 13 марта 1977 года. Возродилась книгописная традиция. Несколько человек описали свои мучения. О.Антоний в 1964 — 1965 годах поведал о тяготах .переселения из Колыванской тайги, а в 1967 — 1968 годах написал автобиографическое сочинение. В патерике есть рассказы и о пустынниках последних лет, быть может, повествование будет продолжено.
На страницах патерика пустынножители нашего века постоянно ссылаются на
авторитетные примеры из жизни и трудов иноков прошлых веков, особенно своего
часовенного согласия. Возникает удивительное, невероятное для сегод-няшнего
времени яркое ощущение живой связи с людьми «века осьмнадцатого», других
столетий. Можно выслушать их советы, нравственные поучения, оценить не только их
высказывания* но и поведение в трудные минуты, верность древнейшим
святоотеческим правилам. Автор патерика десятки раз во время рассказа о событиях
XX века возвращается к случаям из жизни «древних отцев» Урала (и наоборот, в
главах об уральских пустынниках XVIII — XIX веков повествуется и об их
посмертных чудесах, относящихся и к XX веку).
Важный вопрос: каковы источники знаний народных историографов о столь далеком
прошлом? В основе нашего патерика, постоянно переплетаясь, лежат источники и
письменные и устные. Базу первых составляют, естественно, книги Священного
писания и Священного предания, основной текст начинается со
слов Евангелия от Матфея, толкования Иоанна Златоуста. Из творений
святоотеческой традиции значительное место отводится авторитетнейшим в
монастырской жизни этическим нормам, запечатленным в трудах аввы Дорофея,
Ефрема Сирина, нашего русского пустынножителя Нила Сорского.
И рядом — обширные цитаты из сочинений местных крестьянских писате-лей XVIII — XIX веков. Наряду с «Родословием о. Нифонта» постоянно используются четыре или пять родословий, составленных его преемниками. Создатель патерика имел в своем распоряжении и богатый эпистолярный архив — десятки посланий уральских и сибирских пустынников. Характерно, что подобный «архивный» период современные исследователи истории народной книжности обнаруживают в начальную пору деятельности многих старообрядческих центров. Н.Ю.Бубнов, например, изучает это явление применительно к московскому и другим центрам XVII века. Урало-сибирский патерик пестрит указаниями на подобные свои источники: «с письма матушки Фаины», «от послания матушки Македонии», «ученик о.Саввы Александр повествует сице», «дозде рукопись о. Антония», «прощальное письмо о.Симеона», «с рукописи о. Макария Уральского», «с рукописи о.Тарасия Мурзина», «дозде матушка Бнафия», «послание к матушке Тавифе», «с рукописи матушки Фаины». Целый пласт когда-то тщательно хранимых памятников народной письменности. И, увы, неизвестно, что из них избежало костров карателей.
Автор патерика проявляет достаточную широту взглядов и не чурается использовать нужные ему сведения «внешних» авторов — от Мельникова-Печерского и уральских краеведов начала нынешнего века до моего «Путешествия за редкими книгами» (М. 1984, 1988). Непривычные для пустынножителей словоупотребления таких книг разъяснены в примечаниях. Вместе с тем обильно используется устная историческая традиция: постоянны отсылки к устным рассказам пустынников и крестьян-мирян. Зачастую буквально на наших глазах совершается превращение устного текста в письменное произведение о подвижнике — совсем как в древних житиях Русского Севера. Иногда устный рассказ передается несколькими поколениями, прежде чем попасть в одну из глав патерика. Так, рассказ об умершем в 1830 году иноке Павле (глава 12) был сообщен о. Валентином о. Нифонту, тот передал его о. Савве, последний — о. Симеону, который и «поведа его нам», как пишет автор патерика.
Содержание 58 глав этого сочинения вполне традиционно — рассказы о подвижнической жизни пустынников, о чудесах и видениях, о мученичестве за веру. Могилы первых иноков этой общины, находящиеся близ Нижнего Тагила, на Веселых горах, славились исцелением бесноватых, собирали многотысячные толпы! паломников.
Исцелений и исполнившихся предсказаний на страницах урало-сибирского патерика немало. Зачастую в чудесах проглядывают черты крестьянского быта. Вот, например, чудо, о коем поведал некий крестьянин, «деда Иларион Иванович»: «Была у меня кадь меду и оказалась закрыта неплотно и по грехом пали в мед две мыши. Аз, рече, лопатою почерпнул их со всем с медом и бросил. А из кади верхний слой собрал в корыто». Затем по его просьбе пришел соседний пустынножитель и «исправил мед в каде и в корыте» при помощи освященной богоявленской воды. Но деда Иларион, не поверив до конца в это исправление, сказал: «Я не буду сам-то ясти из корыта-то, но пчелам скормлю». Однако пчелы — дивное дело — «не прикоснулись меда». Через несколько дней пустынник объяснил крестьянину, что все дело в его «маловерии... я ведь одинаково как в кади, так и в корыте исправил». Тогда Иларион «взем лжицу, ознаменовался крестным знамением; с верою хлебнул из корыта и поставил пчелам. И абие нападоша и изъядше вся». В рассказе этом ярко проявились характерные черты народного православия в сочетании с крестьянским прагматизмом.
Тот же крестьянин поведал о другом, куда более важном для него чуде. Во время первой мировой войны он попал в германский плен, хотел бежать от охранявших пленных жандармов, затем из поезда, «но несть мочно, понеже бодро блюдут». Тогда он стал молиться святителю Николе об избавлении из плена. «И ста поезд, и нас погнал конвой. И со мною, рече, нечто случися, нападе на меня обморок, и повалихся, исступих из ряду, щ навалихся на стену, они же мимо идоша. Аз же в себя пришед, обретохся един стою, и устремихся Й„™яти поя вагоны. И слышу онех кричащих: „Потеряли, потеряли единаго". И тако избавлен бых святителем Николою, приидох к Своим».
Но воспоминания о германском плене — далеко не самое страшное в нашем памятнике. Пустынножители, веками привыкшие уходить все дальше в горные и таежные дебри от «зверонравных антихристовых властей», столкнулись в последние десятилетия с гонениями невиданной силы. И тема эта звучит в патерике все сильнее, особенно с 1930-х годов. Тема гонителей и мучеников. Вот, например, рассказ об о. Лаврентии из сылвенских крестьян («с рукописи матушки Акинфы»). Долгое время он не хотел оставлять своих духовных детей на Урале, все задерживая свое неизбежное путешествие на восток. Лишь когда в 7440 году (1931/1932) «стало смятение велие на всех живущих, и тогда он поехал искать места под Кузнецком, и оттуду на Абакан. И тут присмотрели место, перевезли багаж, но жить не пришлось, ибо узнали власти и взяли его под стражу». В заточении «очень его мучили», всячески издевались над верой арестованного пустынника. «Ему давали в руки Евангелие и говорили: Брось его на пол и топчи! Он этого не делал, они сами бросят и начнут его бить, сколько хотят, на допросах, и опять отнесут в камеру тюремную. Когда ему говорили на допросах, что отрекися Евангелия, он им говорил, что благодарю Бога, сподобившаго мя за Его пострадати. Питаться не стал, говорят, сорок дней не вкушал пищи».
Мы можем это, переведя на язык современности, назвать политической голодовкой против издевательств над заключенным. И немалая доля истины в такой характеристике есть, но дело тут глубже. В часовенном согласии старообрядчества старались строго соблюдать древние церковные правила, запрещавшие смешиваться с неверными в пище, питье, посуде — употреблять приготовленную иноверными еду, участвовать в совместных с ними трапезах и т. д. Катаклизмы нашего века, резко усилившие у часовенных ощущение приблизившегося вплотную конца света, остро поставили вопрос о душепагубности любой пищи, хоть как-то связанной с антихристовым богоборным государством и его слугами (в постановлениях послевоенных соборов эти последние получили очень точное наименование — «кадровые»: «если кто пояст у кадровых или в гости к ним побывает... — 300 поклонов» ептимьи). Получать пищу из рук тюремщиков — кормиться от Антихриста. Конечно, в реальной жизни столь строгое непринятие даже лагерной пайки от безбожной власти случалось сравнительно редко; после XX съезда КПСС Ангарский собор 17 декабря 1957 года принял и формальное решение, слегка смягчавшее для заключенных последствия за нарушение подобных запретов. Но все же непринятие в тюрьме пищи о. Лаврентием — явление более глубокое, чем протест против поведения следователей.
О конце этой истории патерик повествует скупо: «Потом его отпустили на квартиру, тут он и преставился б июля, а память ему 16 июля. Был мужественный и крепок телом».
Трагическое завершение при почти идиллическом скитском начале имеет и еще одна из глав патерика: «О отце Георгие и матушке Павлине, с рукописи и от сказания о. Антония». В Колыванской тайге о. Георгий был келарем (экономом) обители и отличался исключительным трудолюбием. Автор его жития вспоминает о тех недолгих временах сытости с некоторой ностальгией по хорошо освоенному поселению на плодородной земле, которое пришлось покинуть, снова оставив зарастать лесом участки тайги, раскорчеванной за годы изнурительной работы^ переселяясь в суровые, бесплодные края. Для всего образа мыслей крестьян-пустынножителей очень характерно, что весь рассказ пронизан и народной трудовой этикой, и христианскими идеями смиренного, но непреклонного непринятия мира зла. Соединение того и другого — в популярнейших у старообрядцев заветах раннехристианского социализма, от афористичной формулы апостола Павла «кто не работает — тот не ест» до нравоучительных напоминаний инокам аввы Дорофея и Ефрема Сирина о том, что монашеские общины обязаны кормиться плодами рук своих.
О. Георгий показан в патерике как образец смирения (он говорил даже, что недостоин христианского погребения) и как неутомимый работник, добровольно выполнявший работу за двоих. Именно потому святой дух благословил его труды и им сопутствовал успех: «А хлеб пек зело хороший, корки никогда толстой не было, и сырого тоже не было. И всю пищу приготовлял вкусно для питания братии. И был добр огородник, вся овощь у него росла хорошо, ботун во все лето не приедали, дажеуи ко старицам носили и на зиму насаливали. Лук у него рос крупный и капуста тоже росла, хороши вилки и крупны, словом что умел ходить за огородом».
Но эта радостная для рачительного крестьянина картина вскоре сменяется страшными описаниями голода. Во время переселения из Колыванской тайги маленькая группа старцев, стариц и мирян вынуждена была после труднейшего зимнего пути почти в тысячу верст укрыться в тайном убежище вдали от жилья. Продовольствия у них было мало, но уговорились, что вскоре за ними зайдет о. Антоний и направит их в другую промежуточную базу. Однако случилось так, что о. Антонию самому пришлось с трудом уходить от выслеживавших его властей, осторожности ради скрываться и от некоего «охотоведа, садившего ондатров и соболей». Тем временем продукты в землянке о. Георгия кончались. Еще перед тем «6 месяцев ели мало хлеба с торфом». Теперь «60 дней жили без хлеба, из торфа с ягодами пекли лепешки и солену горячую воду пили». Была, правда, очень рискованная возможность: выйти за хлебом «в мир», где их, как оказалось, уже разыскивали. Но и не зная об этом, «о. Георгий говорил, что я хлеба ради не поеду в мир, лучше с голоду умереть, как пишет священноинок Дорофей в 10-м слове. Часто просил он нас прочитать это слово (писала позднее об этих страшных днях матушка Акинфа. — Н.П.), сам не умел, был неграмотен».
Вот уже три столетия в национальной нашей культуре чтится подвиг высокообразованной аристократки Феодосьи Прокофьевны Морозовой, принявшей голодную смерть, но не изменившей своим убеждениям. Подвиг о. Георгия затерялся в кровавом месиве наших десятилетий. Мы сумели сегодня прочесть лишь первые листы огромного фолианта — мартиролога XX столетия.
Умерший 30 марта 1939 года о. Георгий был отпет остальными обитателями землянки, но похоронить его у них уже не хватило сил. Долгое время в соответствии с собственным предсказанием он был просто «загребен снегом», пока во время одной из последующих рискованных экспедиций о.Антония тот, сделав изрядный крюк, не похоронил о.Георгия по полному иноческому чину...
Второй умерла матушка Павлина. Удивительно ее предсмертное предсказание. Она пообещала оставшимся, что они еще «хлеба белаго поедят», но потом настанет, к несчастью, «перелом в жизни». Патерик поведает, как на новом месте, освоенном изнурительным трудом, сбудутся эти слова. Многолетний трудный путь на новое место описан в патерике со слов нескольких участников переселения. Есть здесь и пространный рассказ самого о.Антония. Когда я читал эти страницы, я поймал себя на мысли, что при всем своеобразии этого тайного перемещения большой общины, уходившей от коллективизации, есть здесь и традиционная для истории Руси и Сибири тема. Тема вольнонародной крестьянской колонизации, побега от крепостничества, тема народного освоения севера и востока страны. Веками эта тема была связана и с голодовками, и с нелегкими путешествиями, и с упорным трудом земледельца. И это постоянное сгремление в необжитые места! Вспомнилась знаменитая довоенная работа А.П.Окладникова: исследование поселения землепроходцев на острове Фаддея, обитатели которого умерли в XVII веке от голода.
Но ^вернемся к рассказу о.Антония. Он подробно повествует о своих путешествиях 1936 — 1940 годов: о скрытном передвижении за тысячи верст небольшой разведывательного отряда землепроходцев, о выборе места для поселения и о поэтапном перемещении туда нескольких десятков пустынников, а также связанных с ними общей целью крестьянских семей. (Подобные семейные заимки, недоступные взору начальства, нередко появлялись близ скитов как в XVIII, так и в XX веке. Свердловские археографы нашли послание 1926 года о конце света; оно было отправлено крестьянской семьей, переселившейся вместе с о.Саввой в Колыванскую тайгу, многочисленной родне, оставшейся на Урале.) Зимой 1935/1936 года по разведанному пути с о.Антонием отправились крестьянин Кирилл Яковлевич и шестеро старцев и стариц. «Повезли книги, иконы и прочий багаж. Дорога была опасная, много было страха у путешествующих, но десница Божия покрывала их. Опасный места ехали по ночам». Власти что-то узнали о них, их разыскивал некий «председатель» близ заимки Козловой, где еще жили единоличники; дорога раздваивалась Старцы знали, что «председатель» поехал по какому-то из двух путей, но Ж гнали по какому. «Отец Антоний ехал впереди и, не доезжая до своротка, он заповедает коню: если нет на Козловской председателя, дабы своротил на Козловскую, а если он там, то прямо иди на Вьюркову». Конь свернул на Козловскую, а «председатель» в тот день оказался на Вьюрковой. Переночевали спокойно, за следующий день ушли далеко от опасных мест, крадучись пересекли проезжую дорогу. На следующей ночевке их настигли.
Но даже в те страшные времена бюрократическая разобщенность разных частей механизма подавления давала иногда надежду на спасение. Пустынников догнал вооруженный отряд, имевший свою четкую задачу: изловить хозяина приютившей их избушки, некоего Нестора. «Сей Нестор сбежал из тюрьмы, скрывался. При путешественниках пришол, поужинал и скрылся. Ночью приехал начальник Анковады (!) и с ним еще двое искать Нестора. О.Антоний.еще не спал, пошол наружу и точию спустился с крыльца, подскочил к нему начальник, ударяет пальцем в грудь и вопрошает его: Слушай, хозяин, а хозяин где? О.Антоний думает: если скажу, что был хозяин дома, то буду Июда предатель. А если скажу — не был, то ведь нас 8 человек и могут иные сказать, что был дома, И тогда начальник может даже меня забрать. И, наконец, заключил в уме не быть предателем, ответил ему резко: Не видал никакого хозяина». Остальные не сговариваясь показали то же. Отряд НКВД тут же уехал.
Дальнейшее изложение изобилует описаниями труднейших переходов. «Обратно пошли с Михайлова дня двое, о.Антоний и о.Виталий на лыжах, у них не хватило хлеба на 4 дня, шли голодом, да еще был тогда мороз»; с трудом дошли до деревеньки, «жители дали им ведро муки и с ним дошли до места». «А с 6 декабря, с Николы... братия вси пошли на лыжах с нартами... оставили одного о.Максима. Подъему не было, дни коротки, ночи морозны и без хлеба, точию на одной заварушке жиденькой, одну кружку на человека, а когда и на пятерых 4. Дошли с Божией помощию благополучно до о.Симеона и пояснили о местах все». «А весной паки пешком отправились» дальше, «да еще со скотом. И помыслили, затолико дальное растояние, около 200 верст сколько было трудностей и опасностей: реки, рема (Рема — пойменный; кустарник), непроходимыя галеи и ломашники, и с котомками, да и на коровах тоже котомки. И вся сия минули за отеческия молитвы с Божиею помощию благополучно, а попечение все и руководство опять же на о Антонии».
На новом месте тоже сначала голод и тяжкий труд. «Тут хлеб стряпали напополам с гнилушкой, даже так случалось, что на один ковш муки гнилушки клали от трех ковшей и до пяти и квашню никогда не солили. И о вариве тоже скудно было, также и о одежде и обуви. А работа была тяжелая: раскарчевка пашен и постройка келий». Автор нашего столетия рисует традиционные картины русской земледельческой колонизации от Белого моря до Тихого океана, от Киевской Руси до наших дней.
Тяжелые путешествия по делам общины не раз выпадали на долю о.Антония и позднее. Однажды он вместе с тем же Кириллом Яковлевичем сплавлял на лодке по Енисею немалый груз, «около 60 пудов. На Енисее объезжали некий остров, и когда выехали на средину Енисея, поднялся сильный ветер и волны, и уже постигла темная ночь, волны стали заплескивать в лодку». Буря на Енисее! Хоть и сам я плавал по нему немало, в памяти тут же встает намертво зазубренное еще на студенческой скамье — сравнение, которое так любил вставлять в свои речи Иосиф Виссарионович: гребцы, застигнутые на Енисее бурей, могут опустить в отчаянии руки, и тогда они наверняка погибли, но могут смело вступить в схватку со стихией, выгрести, победить, О.Антоний не опустил руки. Но дальнейший рассказ патерика выдержан в духе этого жанра — это рассказ о чуде: «И по смотрению Божию у о.Антония обрелись в кармане несколько гвоздиков, и ими приколотили брезент к лодке, и тогда не стали волны заплескивать в лодку. И в такой опасности сохранил Господь от потопления за отеческия молитвы».
Дальнейшее плавание по притокам тоже далось нелегко: «...воды мелко, лодка засежает, ветер, дождь, снег, холод. Река замерзает, пошла шуга и река стала. А проехали только около половины. Склали багаж, сделали лыжи и нарты. С 11 октября пошли на лыжах, 7снегу мало, трава, чаща, воза болыпия. Шли 17 дней, погода не равна: то снег, то холод, то слякоть, оттепель». Однако смелый землепроходец о.Антоний все преодолел. Рассказ о его подвигах завершается свидетельством одного из «самовидцев»: «Мужествен был он духом, но и телом крепок бе, когда ему куда-либо нужно идти, его ничего не держало, ни дождь, ни снег, ни распута, ни мороз».
Более десятка лег на. новом месте пустынники и крестьяне «пожища в тишине и безмолвии». Но повествование наше уже подходит к своей кульминации — к рассказу о страшном разгроме поселений в 1951 году. Событиям этим посвящена особая повесть, составляющая 38 главу патерика. В конце повести автор поместил традиционную просьбу извинить его «за все грубыя ошибки, недоразумения и забвения». В конце он указал дату завершения своего труда и по традиции древнерусских книжников тайнописью («цифровой литореей») начертал свое имя: «Написася сие дополнение к книзе Родословной в 7466 (1958) году, закончена 1 марта. Написано многогрешным и недостойным имени и звания, слагаемо численностию является десятичное число и пятичное и сотое с седмидесятим и пятьдесятое последи». Имя расшифровывается 1ерон. Грамотный крестьянин Иерон Алексеевич, укрывавшийся от колхозов недалеко от пустынников, был свидетелем и жертвой погрома.
Иерон рассказывает, что беглецы «пребыша мирно до наступления весны 7459 (1951) года, до опустошения и раззорения и обителей сожжения безбожными суровыми безчеловечными властми. Аще и прежде сего с воздуха многое время назираху, а в сие время по земли шествующе, явишася послании отряд безбожных варвар, со оружием и палицами, аки на разбойников, жаждуще во един бы час пожрети и истребити всех, но не имеху на се позволения и невозможно было им всех скоро яти, яко разееяни бяху, жилищам сокровеным по разным местам укрывающие», и стези не имуще к жительству своему, яко мнозех без вожатых невозможно бе обрести».
Иерон рассказывает, как невдалеке от первого женского скита каратели смогли захватить несколько крестьян и «пленяюще сих емляху с собою в путь... всех пленных впрягаху аки скота, хотяща и не хотяща, нудяху шествовати с ними... везуще с собою оружие и продукты питания». Автор удивляется, как быстро шел на лыжах этот вооруженный отряд:
«Сии вельми спешно идуще, в малые дни великое растояние пути проидоша, не чуяху усталости, Богу в мале попустившу пострадати, а врагу сих вооружившу с великим тщанием и скоросгию текуще на раззорение стада Христова словесных овец.
В нощь на 23 марта 7459 года в среду 4-я недели святаго и великаго поста неожиданно явися християноненавистный полк безбожных варвар к... смиренным старицам, многим уже почивающим, яко нощь бе. Сии варвари по указанию своего предводителя во вся проходы раступишася и окружиша, но никто же бе сопротивлялся или бежа куда, но вси смирено пребываху во ужасе от незапнаго нашествия дикообразных во множестве варвар, не смеюще рещи какова либо слова... По первому требованию от старших отряда было дать им пищи, накормить всех пришедших близ 40-ти человек. Сие сотвориша смиреннии старцы, всех накормиша и напоиша. А место для отдыха они зверонравнии богохульницы избраша часовню, где по прибытии сразу же сия красоту обнажиша, святыя книги и иконы, попираху и сожигаху, аще и не вси первее, но егда по отъезде вся сожгоша, келии и книги и иконы разве аще неще божиим благоволением осташа или сокровени быша негде. Зде явная мерзость запустения творящеся от них на месте святе, скверными своими руками всю святыню истребляюще, богохульными словесы и скверными не изглаголанными сквернословии насмехающеся и табачным дымом всюду обдыхающе».
Вокруг захваченных избушек поставили круглосуточную стражу и помест¬ли здесь главный штаб отряда. Уже на следующий день туда насильно доставили стариц соседнего скита матушки Флины, а скит со всеми книгами и иконами сожгли.
По-прежнему трудно было с проводниками. Иерон Алексеевич, несколько раз возвращаясь к этой теме, рассказывает, какими побоями и пытками заставляли пленных показывать путь. Многие захваченные крестьяне и не знали тайных дорожек к скитам, но «обретеся таковый человек, глагола им: „Аще и вем ко старцем путь, но не поведу вас, да предателем^церкве Христове". В таковем исповедании гнаху его пред собою - биюще без милости палицами пременяющеся».
Так прошел день пути, ночевали все прямо в тайге, на снегу. Невольные проводники пытались увести отряд карателей подальше от главного скита о.Симеона. Плененный и шедший вместе с этим отрядом Иерон рассказывает, что, к великому озлоблению начальников отряда, скит Сергия в тот день так и не нашли. Но «во утрии 27 марта в понедельник 5 неделю поста, аще и не хотяще, обретшее я близ стариц Валентины, направления пути ко старцем изменыпе, сих миновахом, а ко старицам Валентине внезапно заидохом. Зде зверонравный отряд безбожных варвар много лютости показа, озлоблений неудачным походом к старцем, многих стариц напугаша, порядки свои поставиша, много наругавшеся над святынею, красоту церковную обнажиша».
Поставив стражу в ските для охраны захваченных стариц, отряд наутро отправился на дальнейшие поиски скита о.Сергия. Иерон рассказывает, как всех их нещадно избивали, требуя показать дорогу, как «вышепомяиутый исповедник, пребывая непоколебим во своем исповедании, глаголаше: «Не иду предавать церковь Христову с вами», они ж бияху его палицами без милости, яро взирающе и кричаще убити глаголюще и всех нас, яко не ведем их». Кстати говоря, этим «неведомым исповедником» мог быть и сам автор рассказа, повествовавший о себе в третьем лице; законами древнерусской литературы такое вполне допускалось.
Иерон сообщает далее, что захваченные крестьяне снова и снова пытались увести отряд в ложном направлении, что между ними и конвоем, постоянно избивавшим проводников, все время разгорались споры, идти на юг или на север. Но в конце концов «Богу попустившу», и каратели увидели постройки скита. (Мне вспомнились удивительно близкие рассказы о захвате старообрядческих скитов в первой половине XVIII века.)
Иерон продолжает: «Егда ж видеша обитания старцев безбожнии, тогда аки зверие дивии устремишася на них, един другаго погоняюще, со оружием на безоружных смиренных старцев наскочиша, ничто же таково чающих».
Карателям были известны имена руководителей общины, в том числе отцов Симеона и Антония. Но в лицо они никого не знали. Они стали требовать, чтобы пленные старцы назвали свои имена, но те по многовековой традиции отказывались это сделать. В конце концов, чтобы прекратить истязания всех захваченных, о.Антоний назвался сам. Симеон же находился тогда в отдельном тайнике, вырытом в земле и замаскированном так, что его невозможно было обнаружить даже вблизи. Но «обретеся таков человек, страха ради приведе их к дверем келии». Симеон тоже был захвачен и «1-го апреля в суботу акафистову в вечернее время» был под конвоем доставлен в основную обитель. Затем всех захваченных отправили в главную резиденцию отряда. Все постройки скита Сергия, где было «древних святых книг и икон великое множество», сожгли, как и другие скиты. Лишь «напрестольное Евангелие древней крупной печати и бисерныя ризы со святых икон содраша, с собою взяша». Было захвачено большое количество хлеба и другого продовольствия. Раньше оно находилось во многих небольших тайниках. Но как раз накануне, прослышав .о военной экспедиции, старцы и миряне свезли все продукты в одно место, чтобы разделить их между собой и бежать в разные стороны. Опоздали с этим побегом буквально на несколько часов, ведь нельзя было просто бросить книги и иконы. Да и хотели последний раз отслужить по этим книгам воскресную службу.
Так продолжали захватывать один скит за другим, каждый раз предавая огню «келии и всю святыню, книги, иконы». Подчас сжигали даже продукты. Не обошлось и без мародерства в скитах и крестьянских избах. Иерон вспоминает, что «многое безчинные воины женское празнечное одеяние емляху». Весь скот был пригнан вместе с монахами в главную квартиру отряда. С таким трудом возникшее в суровых, безлюдных местах земледельческое поселение на глазах навсегда исчезало с лица нашей земли.
Конечно же, читая этот рассказ поистине народного писателя-агиографа, видевшего все события своими глазами и в прямом смысле слова ощутившего их своею кожей, я не мог не думать, что повествование его отражает и общие судьбы русского крестьянства нашего века-волкодава. Что все частные трагедии были производными от генеральной линии, продиктованной из Кремля, со Старой площади, с Лубянки. И что каждый раз «на местах» были свои конкретные исполнители. Автор нашей повести вспомнил о них сразу же после рассказа о мародерстве. «Главари безбожного отряда были по фамии Щербин в Валов и обыскатель народа и вещей лютый безбожный тиран Софронов и словоиспытатель Соколов».
Арестованных крестьян, включая автора повести, погнали к реке строить плоты. Уже после этого в главной квартире отряда выведали от кого-то, что остался неразгромленным скит матери Тавифы. Тотчас на поиск этого скита был послан отряд солдат во главе с «предводителем Софроновым и Нечаевым». Со слов очевидцев Иерон рассказывает, как опять начали истязать старцев, чтобы они показали путь к скиту. И на этот раз особенно отличался «зверонравный безбожный тиран Софронов». Многие старцы знали путь, но молчали, «не хотяще бьгги предателями». «О.Израиль дерзновенно изрече: Аз вем сих стариц, но не иду предати стадо Христово. Сей зверонравный (Софронов. — Н.П.) в ярости бияше первее толстыми палками, потом тонкими прутьями бияше без милости, потом вервию оцепив за тайныя уды влечаше без милости, дабы вел ко старицам... и прочия многа истязания и томления новым исповедником содела, богохульная наругания и срамословия воздух оскверни скверноглаголанием». Один из старцев, которого пытали меньше других, все же показал путь. Скит был разгромлен в страстную среду, 12 апреля, а на Пасху все его обитатели были доставлены в главную квартиру отряда. Иерон Алексеевич особо подчеркивает, что и на Пасху конвой заставлял их делать плоты.
И все же два скита тогда удалось утаить от карателей. Уцелели «отец Тимофей и брат Макарий, а из стариц мать Анатолия с пятию послушницами, божиим изволением покрываеми осташася, в некоей сокровенной келие близ старицы Валентины пребывающих».
О пути арестованных на плотах, о следствии и суде Иерон сообщает крайне скупо.
Он не упоминает даже о пытках на следствии, о чем мне во время наших экспедиций
рассказывали другие арестованные.
5 мая 1951 года 19 мужчин и 41 женщина, захваченные карателями, были вывезены на
плотах «в народное место». По дороге с плотов удалось бежать двум мужчинам (о
чем я знал раньше) и четырем женщинам. И еще шестерых конвой не довез до места;
о судьбе их повесть умалчивает, быть может, это те, кого пуля настигла в воде; о
том, что стреляли в плывущих, я сам слышал не раз, однако определенного вывода
делать не берусь. Позднее доарестовали еще 14 человек крестьян («три семьи и
одиночки»), затем еще трех. Позднее 27 человек, включая 8 старцев и 12 стариц,
«были под строгой стражей отправлена в Красноярскую внутренную режимную тюрму,
за которыми более имелось подозрение от властей, яко предводящих людьми и для
них неблагонадежными. Зде начались допросы и разследование от рождения и до
сего времяни, кто каков и откуда оысть и что имя ему и чеео ради последова на
пустынное житие».
Следствие длилось немногим более года. За это время изловили и доставили в Красноярск еще шестерых крестьян. По сведениям Иерона, по делу проходило 33 человека, осужденных «неправедным судом, всех к лишению свободы и на работы сроком на 25 лет, инии же на 15 и на 10 осуждени быша. И потом вси быша отправлени по лагерям на работы, нецыи и в дальныя края, кого куда по имени властели определиша. Отец Симеон, отец Антоний и Александр, и еще нецыи из старцев и мирян и мнози из стариц были отпправлены в Иркутскую область».
Вслед за повестью о разгроме скитов в патерике помещено несколько свидетельств очевидцев о дальнейшей судьбе и кончине о.Симеона. Его увезли на Тайшетскую пересылку, затем в лагерь на реке Чуне. Здесь он перестал принимать казенную пищу, лишь изредка варил Ъебе кашу, когда удавалось достать крупу. Затем он вообще перестал принимать «варево» и скончался в лагере 5 августа 19'53 года: «...изнеможе телом и впаде в недуг, объят его опухоль, и памалу пред аде дух свой Госпсщеви и прият могила неизвесная для нас многострадальное тело его в недра своя». Позднее в заключении в КоМи АССР скончалась и мать Маргарита.
Уцелевшие от разгрома монахи и несколько крестьян в первое время прятались на прежних местах, «одержими боязнию, бегающе аки елени». Затем маленькая эта община под управлением о.Тимофея и матери Анатолии, «ради опасности от воздушных назирателей» стала постепенно перебираться в другие места..
В декабре 1954 года все оставшиеся в живых арестованные по этому делу были отпущены с полной реабилитацией, после чего общину возглавил о.Анто-ний.
Помещенные в патерике тексты очень интересны для лингвиста: древнерусский язык соседствует в них с местным говором, уральскими и сибирскими диалектизмами. На этом фоне выделяются редкие вкрапления советского бюрократического новояза и лагерного жаргона. Освобождение с реабилитацией описано, однако, без употребления новых слов: «... отпущены быша на свободу восвояси, кто куда изволит — поехать невозбранно, и вины не имущи на себе никоеяже, и аки никогда же осуждены быша именоватися». Скончавшиеся же «почиша о Господе в заключении и в злострадании душа своя предаете, яко мученицы венцем победным от Бога венчанн будут в день праведнаго Суда Божия».
А вот лагерные реалии. Об одном из лагерных чудес повествует мать Акинфа. Часовенные пустынножители в принципе не принимали технических новшеств, особенно же радиовещания, которое было источником антихристовых идей. Но в заточении подчас возникали трудные ситуации: «Еще когда мы были в лагере, в заключении, во время шмона, когда у нас в бараках производили обыск, всех нас выйэняли в клуб. Тамо было радио, баян, потифон и кино. И вот бывало, когда прочитаю молитву «Да воскреснет Бог» или подойду к радиу, ознаменую его крестом, и оно зашшипит, как змея, и заглохнет».
Говоря о событиях после освобождения арестованных, Иерон Алексеевич не скрывает печального для него факта, что далеко не все вернулись в общину, воссозданную на новом месте: «...мнози нецыи изволиша пространное житие и широким путем поидоша, ведущим на погубление». Но все же в заключительной части повести Иерона звучит понятная гордость тем, что гонители так и не смогли восторжествовать над свободной совестью верных. Эти последние «божиим смотрением и строением еще остаются и пребывают, согласно святаго писания, не имут бо скончатися грады Израилевы до втораго пришествия Христова». Так заканчивает Иерон свое повествование.
Пора и мне закончить этот рассказ свой о событиях, о коих вкратце поведал Александр Исаевич Солженицын. К тому же впереди неотложное дело: когда я писал эти заключительные строки, в руки мои ненадолго попал второй том Урало-Сибирского патерика. Книга, оформленная подобно первому тому, в четверку, на 138 листах — 276 страницах; переплет матерчатый, корешок кожаный, одна металлическая застежка. Надо копировать.
PS. Не могу удержаться и приведу без комментариев лишь один рассказ из этого второго тома — о захваченной во время разгрома 1951 года матери Маргарите.
«А во время раззорения в 7459-м году их вывезли с прочими из пустыни и осудили в трудовые лагеря. Мать Маргариту с иными увезли на север за Уральские хребты, на окраину Европы (в Коми АССР, Кожвинскаго р-н). И там она находилась в одном месте с матерью Трифеной и матерью Тарсилой. Сия мать Тарсила повествует о ней сице:
Там, в женском лагере, в четвертом отделении, где мы находились, было около 3000 человек, люди были разных вер. Тут мать Маргарита трудилась на обчих работах. В праздники не работала, аще и принуждаема бе, и наказуема тюремным заключением. Воздержашися от всяких плотьских удовольствий, в баню мытися не хождаше. Варево суп не вкушаше, зане с мясом бе, а принимаше хлеб точию, да кашу и малую часть рыбы, иноческий чин всегда имущи на себе.
И по некоем времяни впаде в болезнь, боляше 12 дней, воспаление легких. Великое старание имяху врачи о ея исцелении, но ничто же успеша.
Она всегда собиралась домой и говорила определенно, что мы скоро все домой поедем, нас всех отпустят. Во время болезни все слышалось ей пение отцов и матерей.
Преставися в вечную жизнь месяца марта 21, в лето 7462 (1954), на суботу ночию. Память ей 19 июля. Лице ее было светлое, и когда средили ее в чин (одели в монашеское одеяние. — Я. П.), тогда весело осклабися, и тако лежаше в веселом виде. Даже сама начальница лагеря сказала: „Весело пошла, видно, заработала". Подобно сему и старейшая врачей докторица рекла: „Я еще не видала таких покойников . Когда она была вынесена в больничной колндор, где лежала полторы сутки, тогда тут множество людей к ней ходили и молились всяк по-своему, кто как мог, и целовали ея. Я им возбраняла это делать, потому что бни с нами веры не одной, а они отвечали, 'что она ведь от сего не погреши.
Здслали ей крест по прошению нашему, но неправильно, и мы попросили их поправить его по-християнски, и они поправили, и покрасили его, также и гроб красили желтой краской. А потом в воскресение утром, когда повезли ее из больницы в санях, тогда многочисленный народ за ней пошли толпой до вахты, и тут так же люди у нее толпились, как и в больнице. И потом уже под вечер положили ее на машину, и народу столько село провожать ее, сколько могло вместиться. И тако увезоша ю на кладбище и погребоша и поставиша на могиле ея крест.
Воистину достойно удивления! Как прославляет Бог прославляющих его, яко прослави рабу свою, вдохнув такое благорасположенное чювство народу, еже почтити кончину ея. Сколько было тут умерших," и люди никого так не провожали, ни к кому не собирались и такой почести не приносили, но смотрели на них с отвращением, как на чюжих, странных и иноверных. Также и власти никого из них не почитали, кресты им делать не разрешали, но презирали их как осужденных. А здесь было наоборот, сердечною любовию как магнитом всех привлекало к ней. Также и власти почтили ее, разрешили зделать крест и окрасить, и говорили о ней достойныя памяти слова, и позволили народу проводить ее на машине вопреки лагерному закону, по которому заключенные не имеют право выходить за вахту, только лишь на работу под стражей по назначению начальства.
В подтверждение сказаннаго приведем преподобнаго Феодора Студита, том 2, стран. 463, письмо 20, писано в 818 году к Ипатию о преподобном Иякове исповеднике... „Если, как ты прибавил, было многочисленно собрание при его погребении, и притом людей знатных обоего пола, то и это служит подтверждением сказания, ибо не было бы такого собрания к человеку незнатному по плоти, если бы не было указания Божияго"».
Новый мир №9 1991
Из архива Фонда Иофе