Частушка как особая форма устного народного творчества пользовалась огромной популярностью в сибирской деревне. В ней, как в зеркале, отражались многие перипетии крестьянской жизни той далекой, ушедшей от нас эпохи: людские радости и печали, трудовые будни и досуг, бытовые зарисовки и психология масс.
Для историков, изучающих колхозную деревню, частушки являются интереснейшим и незаменимым источником, ведь практически все сколько-нибудь значимые социально-политические явления бурных 1930-х гг. нашли свое отражение в частушечном жанре. Причем ценность этих, казалось бы, незамысловатых четверостиший не только в их большой информационной насыщенности, но и в той живости, оперативности восприятия переживаемых событий, которым практичный крестьянский ум давал зачастую точную оценку.
Страстным ценителем и собирателем сибирского фольклора был Александр Вениаминович Гуревич (1905-1953) - известный красноярский краевед и литератор, автор более чем 150 научных публикаций. А.В.Гуревич особо ценил частушку за ее краткость и, в то же время, выразительность, эмоциональность и искренность. Стараниями ученого в государственном архиве Красноярского края отложились обширные материалы и результаты многолетних полевых изысканий, которые после смерти А.В.Гуревича были сгруппированы в специальном фонде, носящем его имя.
Анализ документов показывает, что основная работа по сбору фольклорного материала проводилась в 30-40-х годах, то есть в период окончательного утверждения сталинского режима и административно-командных методов управления. Закономерно поэтому преобладание в фонде частушек сугубо позитивного, а нередко и откровенно панегирического характера. Однако в рукописях Александра Вениаминовича и его помощников встречаются четверостишия, которые не укладываются в узкие рамки официально разрешенных концепций и оценок. Это относится и к вопросу о восприятии крестьянами коллективизации.
Борьба с врагами колхозного строя стала одной из главных тем "колхозных" частушек начала 1930-х гг. В них чувствуется влияние правительственной концепции об ответственности сельской буржуазии и священнослужителей на любую задачу в деле колхозного строительства. Подобная политика способствовала нагнетанию в деревне атмосферы озлобления, недоверия, страха и, тем самым, как бы оправдывала широкое применение властями жестких насильственных мер:
Наш кулак, Фома зубатый,
Лапти старые надел,
Все излишки хлеба спрятал
И в колхоз вступить хотел.
....Вишь, кулак, да в новой шкуре
Скромно просится в колхоз,
Рубашенка вся худая...
Притворился кровосос.
Эх, наш колхоз
Что-то зашатался:
Знать, кулак затесался
Известно, что сплошная коллективизация и ликвидация кулачества как класса сопровождалась многочисленными нарушениями и перегибами, которые трактовались населением далеко неоднозначно. Одни воспринимали этот процесс как возможность поживиться за счет кулацкого добра, другие с жалостью смотрели на разрушение и упадок процветавших ранее крепких крестьянских хозяйств, третьи сами оказались на месте обездоленных и репрессированных. Горечью пронизаны слова частушек спецпереселенцев, попавших под "колесо истории":
Советская власть
Она не бьет, не ранит.
Кто в кулацкий дом зайдет,
сам хозяин станет.
Вы за что меня сослали?
Не кулацка дочь была.
С кулаками на собранье
Агитацию вела.
Ой, колхозы! Ой, колхозы!
Что вы понаделали?
Из кулацких, из домов
Тротуары сделали
Поиск несуществующего врага был необходим официальным властям, чтобы скрыть истинные причины неудач аграрной реформы, которые крылись в излишней спешке, администрировании, отсутствии необходимых материально-финансовых, кадровых и правовых предпосылок. Действительно, о каком расцвете колхозного движения могла идти речь, если отсутствовало элементарное трудовое законодательство. Труд оказался обезличен, а колхозники не заинтересованы в его результатах. Очень остро стоял вопрос о специалистах. Во главе колхозов, потребкооперации, сельсоветов стояли люди, хотя и подходящие по своему социальному положению, но зачастую малограмотные и непригодные для руководящей работы. Все это было тонко подмечено в крестьянском фольклоре, причем в некоторых частушках ирония перемежается с откровенной сатирой:
С неба звездочка упала
Бригадиру на ремень.
Бригадир, кого полюбит,
Тому пишет трудодень.
В Курумском колхозе
выдавали премии,
Кому дали за работу,
Кому за сидение.
Бригадир сидит на поле,
А бригада - по полям.
Бригадир убил сороку,
Разделил по трудодням.
У колхозе "Победитель"
Ничего я не понял:
Председатель сидит пьяный,
И завхоз ногу сломал
Глобальные изменения старого уклада жизни, вызванные коллективизацией, не могли не сказаться на психологии людей. Рушились привычные, многовековые стереотипы, менялись оценки моральных норм и правил поведения. Для людей старшего поколения это стало настоящей трагедией, тем более что обозначился конфликт с молодежью, оказавшейся более восприимчивой ко всему новому, хотя и неустоявшемуся, и далеко не всегда положительному. Данные противоречия также нашли должное отражение в частушках сибиряков:
Ты не стой в саду,
Не маши наганом.
Все равно гулять не буду
С таким хулиганом.
Ты закуривай, не бойся,
Я - не староверочка.
С малых лет я приучена
К папиросам девочка.
А мы сами пионеры,
Сами председатели!
Не боимся никого:
Ни отца, ни матери!
Подводя краткие итоги, отметим, что "антиколхозные" частушки из фонда В.А.Гуревича могут быть широко использованы для реконструкции крестьянской психологии. И хотя подобного рода частушки не имели массового характера, то, что они сумели прорваться через препоны внутренней и внешней цензуры, говорит о многом. По сути "антиколхозная" частушка - это проявление в скрытой завуалированной форме крестьянского сопротивления насильственной коллективизации, несшей разрушение всего привычного уклада деревенской жизни.
1. ГАКК. ф.р-1839, оп.1, д.100, л.16; д.123, л.119.
2. Там же. д.123, л.119; д.124, л.3, 4, 8.
3. Там же. д.12, л.34; д.100, л.17; д.123, л.46-об., 47, 141; д.124, л.4.
4. Там же. д.100, л.15; д.123, л.126; д.124, л.5, 17.
Архивный фонд Красноярского края: вопросы научного и практического использования
документов.
Тезисы докладов научно-практической конференции г.Красноярск, 20 октября 1995 г.
Красноярск, 1995 г.