Последний бутерброд

Приговоры к высшей мере обжалованию не подлежали, да и возможности такой не представлялось, так как по закону приговор приводился в исполнение немедленно. Поэтому с целью избежать недоразумений и «судебных ошибок» члены Военной коллегии Верховного суда СССР во главе с председателем постоянной сессии в Красноярске Кандыбиным и состоявшим при нем прокурором Главной военной прокуратуры Липовым провели инструктивное совещание с оперативными работниками УНКВД, на котором были изложены требования к составлению обвинительных заключений по делам «правого центра» и националистов, подлежащим рассмотрению выездной сессией. Главным требованием было наличие в обвинительном заключении обвинения по статье 58-8 УК, то есть в террористической деятельности против вождей партии и государства, ибо по твердому убеждению судей расстрелять таких террористов было не только обязанностью судей, но и делом их большевистской чести. Было высказано пожелание, чтобы в деле кроме заверенных копий протоколов допросов были признания самих подсудимых и чтобы по возможности предотвращались отказы в суде от ранее сделанных признаний на том основании, что к заключенным были применены меры физического и психического воздействия.

На этом же совещании начальник 3-го отдела УГБ УНКВД Блинов заявил, что из камер к нему поступает информация от нужных людей о том, что среди «правых» и националистов зреет план отказаться на судебном заседании от подписанных на следствии показаний. Чтобы расстроить планы врагов, Блинов предложил вручать обвинительные заключения за двенадцать часов до начала процесса через оперативных работников НКВД. Предполагалось рассадить оперативников по разным кабинетам и дать им в помощь людей для связи с секретарем Военной коллегии, чтобы арестованные не знали оперативников, которые будут вручать им обвинительные заключения в лицо. Кабинеты между сотрудниками УНКВД распределить так, чтобы арестованные не могли контактировать друг с другом, и после вручения обвинительных заключений не возвращать обвиняемых в камеры, а оставлять на ночь в кабинете. При этом нужно было найти способ вступить в контакт с обвиняемым и по возможности склонить его к признанию своей вины на суде.

Это руководство было принято к действию. Когда обвиняемого, уже преданного суду, вводили в кабинет, он видел перед собой совершенно незнакомого человека, который сообщал ему, что на следующий день состоится суд, и суд поручил вручить ему, подсудимому, копию обвинительного заключения. Он давал прочитать обвинительное заключение и просил расписаться в получении копии. В сложившийся долгими месяцами ритм вносился новый элемент: завтра суд, сегодня стало известно, в чем его будут обвинять. Естественно, у человека возникала необходимость с кем-то посоветоваться. А вручавший обвинительное заключение вызывал своего помощника и передавал ему подписанную справку о вручении этого документа подсудимому. Сам же продолжал сидеть вместе с подсудимым в кабинете, словно ожидая вопросов. Ему было строжайше запрещено уговаривать подсудимого подтвердить свои показания в суде. Обращение оперативника было вежливое и предупредительное. Если подсудимый спрашивал, почему его не ведут в камеру, ему разъяснялось, что ночевать он будет здесь, в кабинете, и может располагаться на стуле или на диване. Затем у подсудимого спрашивали, не желает ли он горячего чайку с бутербродом, от чего практически никто не отказывался. Тот же помощник приносил оперативнику и подсудимому пару стаканов чая и бутерброды. Так возникала атмосфера доверительных отношений. В такой обстановке с языка подсудимого невольно срывался вопрос: что же с ним будет? Оперативнику категорически запрещалось говорить о квалификации преступления, о статьях, частях, пунктах обвинения, о санкциях по вмененным статьям. Он ограничивался общей отговоркой: все, мол, в руках суда, как суд решит, так и будет. У подсудимого не было адвоката, ему не у кого было получить правовой помощи. Единственным, кто что-то мог ему сказать, был сидящий с ним в кабинете человек, благожелательно с точки зрения тюремных правил к нему относящийся. Большинство не понимали этой игры, а пытались получить ответ на главный вопрос: что делать? И задавали его вслух! И вот тогда молчаливый собеседник, как бы между прочим, провозглашал старую как мир истину: чистосердечное признание смягчает наказание. Сталин и его последователи не признавали эту истину. Оперативник знал это, а подсудимый либо не догадывался, либо в отчаянии хватался за соломинку. Некоторым даже подсовывались бумага и карандаш, чтобы написать заявление для председателя Военной коллегии о чистосердечном признании своей вины, своем раскаянии и обязательствах искупить вину перед партией и народом.

Но было немало и таких, которые твердо стояли на своем: они не виноваты, их оклеветали, очных ставок с другими не провели. О таких лицах сообщалось членам Военной коллегии, и в суд их не приводили, а без их участия выносили им смертные приговоры.

Другие, более проницательные, разгадывали эту игру и играли с оперативниками. Но, придя в суд, решительно обвиняли органы НКВД и следователей в истязаниях, требованиях подписать ложные показания. Члены Военной коллегии квалифицировали такое поведение как свидетельство отсутствия раскаяния подсудимого и клевету на органы советской власти. Исход же был один, независимо от того, как вел себя подсудимый.

Все это в 1956 году сообщил следствию Семен Сумкин, прикомандированный УНКВД края к выездной коллегии Верховного суда, а позднее возглавлявший следственный отдел. Он сам был участником этой «тонко замаскированной обработки подсудимых, согласованной с высокой судебной инстанцией», и использовался «как пешка в большой шашечной игре» диктатора.

Оглавление Предыдущая Следующая