Агентурно-оперативная работа подразумевала тот комплекс действий и мер, которые составляли основу деятельности в области политического сыска, разведки и контрразведки, следствия, тюремной обработки, и с помощью которых чекисты осуществляли свои тайные функции. Формы и методы такой работы были обусловлены не столько традиционным набором тех особых средств и приёмов, с помощью которых функционирует любая спецслужба, сколько спецификой роли и места органов госбезопасности в политической системе СССР.
Роль всеобъемлющей тайной полиции, обеспечивающей в большей степени не государственную безопасность, а проведение непрерывного террора и уничтожения целых социальных групп населения, диктовала опору на самые «острые» формы работы карательных органов. Агентурная работа с помощью вербовок негласных помощников позволяла получать самую разнообразную информацию обо всех интересующих чекистов лицах и событиях, в т. ч. вымышленную и необходимую для фабрикаций политических дел. Перлюстрация переписки, прослушивание помещений и телефонных переговоров, наружное наблюдение за подозрительными лицами, негласные выемки и открытые обыски давали возможность сбора информации, которая дополняла (либо заменяла) агентурные сведения и позволяла приступать к следующему этапу работы – следственному. Важной частью агентурно-оперативной работы являлись усилия работников учётно-архивных отделов и спецотделов предприятий, которые негласным путём собирали информацию о подозрительных лицах, накапливали и обрабатывали её.
После ареста обвиняемый оказывался в специально подготовленной обстановке, которая должна была подвигнуть его на признание своей антигосударственной и иной преступной деятельности. Допросы следователями, которые уличали арестованных с помощью улик, свидетельских показаний, очных ставок, обнаружения противоречий в показаниях, а также внутрикамерная разработка и обработка давали информацию о деятельности обвиняемых и служили материалом для судебного или внесудебного рассмотрения. В тюрьме арестованных охраняли, допрашивали и зачастую расстреливали. Таким образом, агентурно-оперативные приёмы давали возможность полного цикла чекистской работы – от сбора предварительной информации до непосредственного уничтожения «врагов» государства.
Естественно, что функции реальной защиты интересов страны (разведывательная и контрразведывательная деятельность, защита границ и экономических интересов, охрана государственной тайны, дезинформация враждебных разведок и т. п.) также опирались на агентурно-оперативные мероприятия. Но мы согласны с мнением о том, что в 30-х годах обеспечение функций политической полиции занимало в деятельности ОГПУ-НКВД ведущее место, а разведывательно-контрразведывательные и пр. мероприятия по обеспечению собственно госбезопасности – второстепенное (1).
Тема негласного сотрудничества с «органами» щекотливая. С одной стороны, в современном обществе существует крайне негативное отношение к секретным работникам госбезопасности, с другой – тайну их сотрудничества, в т. ч. давно минувших дней, охраняет законодательство. Известный публицист Юрий Щекочихин в своей книге «Рабы ГБ» мудро отметил: «Осуждать легко. Мы можем с гневом отвергать причины, толкнувшие на предательство тех, кто стал сексотами и стукачами из-за другого, сложившегося уже менталитета души, – и в этом, наверное, огромная заслуга последнего времени. Но давайте не будем забывать… страх перед Системой, жернова которой перемололи десятки миллионов, желание выжить… Я не оправдываю… просто напоминаю о том, что неизвестно, как бы мы сами в те годы сумели противостоять религии предательства» (2).
Агентурная работа, являющаяся сердцевиной деятельности любой спецслужбы, была одним из приоритетных направлений деятельности органов ОГПУ-НКВД. Каждый чекист обязывался вербовать агентуру, за работниками ОГПУ-НКВД закреплялись определённые участки работы, которые они, по жаргонному выражению чекистов, «обслуживали». Это «обслуживание» заключалось в том, что чекисты подыскивали лиц, способных давать ценную информацию о каком-либо учреждении, предприятии, воинском подразделении или каких-то интересующих госбезопасность людях, после чего склоняли их к негласному сотрудничеству. Ведущим принципом агентурно-оперативной работы «органов» было стремление иметь осведомителей повсюду. В. Р. Менжинский подчёркивал, что ОГПУ должно знать всё, что делается в СССР, и вполне справляется с этой задачей (3). Приоритетными целями чекистских вербовок были лица, обладавшие связями среди ответственных работников советских учреждений, иностранцами и так называемыми «бывшими людьми», а также постоянно соприкасавшиеся с большим количеством посетителей: работники гостиниц, вокзалов, культурно-зрелищных учреждений и т. п. – вплоть до дворников.
В результате усилий «органов» значительная часть советского населения в течение долгого времени вела двойную жизнь, являясь тайными агентами ВЧК-КГБ. Эти незаметные (а подчас очень заметные и всем известные) люди в укромных местах встречались с чекистами, поставляя материалы разной степени важности и ценности: от обывательских сплетен и лжесвидетельств до сведений, впрямую затрагивавших государственные интересы.
Агенты ВЧК-КГБ несут тяжёлую ответственность за осуществлённые с их помощью политические репрессии; наиболее активные из них оговаривали и помогали уничтожать целые группы людей. Основные документы, рассказывающие о работе агентуры, хранятся на особо секретном режиме в Центральном архиве ФСБ и региональных архивохранилищах службы госбезопасности. Огромное количество личных и рабочих дел агентуры оказалось сожжено в ходе массированных чисток архивов КГБ середины 1950-х и начала 1990-х годов; неизвестно, были ли уничтожения исторически значимых материалов в последние полтора десятилетия (скорее всего, да). Но, несмотря на утраты, даже в открытых архивных хранилищах можно найти впечатляющее количество сведений, касающихся главного секрета работы карательных органов советского государства.
Хотя отчётные материалы об основной деятельности «органов» недоступны, весьма важные сведения об агентурной работе в райгоротделах ОГПУ-НКВД, периферийных транспортных и особых отделениях НКВД сибирского региона можно найти, например, в спецсообщениях в партийные инстанции, следственных делах на чекистов и работников милиции, материалах судебно-прокурорских органов, документах личного происхождения. Эта информация далека от полноты, но даёт возможность приблизительно оценить размах и «качество» конспиративной работы. Масса разнообразных фактов об агентурной работе госбезопасности опубликована к настоящему времени в печати (4). Деятельность некоторых видных агентов стала предметом подробного изучения (5), а сами принципы втягивания советских граждан в паутину доносительства исследованы отдельно (6).
Среди опубликованных документов очень ценная информация о многих агентах ОГПУ-НКВД содержится в записке комиссии Н. М. Шверника от 1964 г., посвящённой расследованию обстоятельств фабрикации «военно-фашистского заговора в РККА» (7). Важные документы, регламентирующие негласную деятельность «органов», опубликованы в новейших сборниках (8). Исключительную ценность представляют документы, приведённые в исследовании Д. Бурдса, в т. ч. подробная инструкция ГПУ УССР от 1930 г. о постановке информационно-осведомительной сети, а также в книге о Ежове Н. Петрова и М. Янсена.
Рядовые осведомители – лица, чей интерес для историка относителен. Их было очень много, причём значительная часть уклонялась от реальной работы или давала маловажные сведения. Да и обстоятельно изучить массив биографий рядовых стукачей можно будет ещё нескоро. Но вот активные агенты и резиденты, которые поставляли материалы провокационного характера и, таким образом, непосредственно помогали карательному аппарату в организации репрессий, должны быть по возможности выявлены и названы. Эта задача облегчается тем, что в архивно-следственных делах и реабилитационных материалах в первую очередь обычно фигурируют именно сексоты-активисты, о которых публицисты и историки пишут с перестроечных времён, что и позволяет к настоящему времени иметь большой массив открытых источников с достоверными сведениями о конспиративном аппарате ОГПУ-НКВД (9–10).
Основы агентурной работы советской тайной полиции были заложены ещё в период ВЧК, когда чекисты быстро создали масштабный осведомительный аппарат, опиравшийся на две основные категории конспиративных помощников: коммунистов и сочувствующих, с одной стороны, и выходцев из враждебных классов, с другой. Численность секретной сети сильно колебалась: если в последние месяцы существования ВЧК она превышала 60 тыс. чел., то вместе с резким сокращением в 1922–1925 гг. чекистского аппарата уменьшилось и количество агентуры. При этом в случае необходимости негласная сеть по определённой линии работы могла быть увеличена скачкообразно: так, по данным начальника 6-го отделения Секретного отдела ОГПУ Е. А. Тучкова, только за 1924 г. «число осведомов среди церковников и сектантов» выросло в шесть раз (11).
Чекисты постоянно корректировали функционирование конспиративной сети. Ещё в июле 1921 г. руководители ВЧК, обобщив имевшийся опыт, выпустили инструкции, касавшиеся принципов агентурной деятельности и не терявшие актуальности в течение всех 20–30-х годов. Осведомительный аппарат делился на массовую осведомительную сеть, резидентов и секретную агентуру. Рядовые осведомители вербовались «на патриотической основе» в основном из социально близких слоёв населения для пресечения контрреволюционной, шпионской, вредительской, саботажнической и иной враждебной работы на предприятиях, в учреждениях, в армии и в деревне. Характерно, что вербовкой рядовых осведомителей и дальнейшей работой с ними занимались секретные уполномоченные (негласные оперативные сотрудники) информационных отделов. К секретной агентуре относились лица, завербованные из классово-враждебной среды: члены антисоветских партий, бывшие офицеры царской и Белой армии, старые специалисты, а также «враги» уже арестованные и использовавшиеся в качестве внутрикамерных агентов. Все эти сексоты были призваны разрабатывать отдельных лиц, а также группы и организации, занимавшиеся контрреволюционной деятельностью. Данных секретных агентов также часто именовали внутренней агентурой, подразумевая внедрение их во враждебную среду (12).
Агентов внедряли в окружение подозрительных лиц, и тогда они были «разовыми», т. е. нередко их исключали из сети после того как они заканчивали сбор сведений об объекте своего наблюдения. Правда, следует отметить, что многие лица находились в агентурной разработке по 10–15 и более лет. Например, сибирские чекисты с 1925 г. «вели» арестованного и расстрелянного в 1942 г. юрисконсульта райтрансторгпита Томской железной дороги В. В. Никитина, человека с солидным революционным прошлым: «Разрабатывался агентурно 7-ю источниками, которые систематически освещали его антисоветскую деятельность» (13).
Ещё в феврале 1921 г. для связи с осведомителями в деревне был создан институт резидентов. Губчека формировали резидентуры для связи с сексотами в сельских районах, которые действовали параллельно с осведомителями уездных политбюро. Резидентами становились политически грамотные коммунисты, пригодные для руководства рядовыми осведомителями. Вскоре резиденты стали использоваться и в городах, их численность постоянно росла. Резиденты были низовым руководящим звеном осведомительной сети. Фактически они являлись тайными уполномоченными и исполняли роль передаточного звена между рядовым сексотом и штатным сотрудником ОГПУ-НКВД; в 1930-е гг. на одного резидента приходилось примерно 10 осведомителей, нагрузка в 20 чел. считалась предельной. Свои резиденты имелись и в воинских частях, и в крупных учреждениях. Обычно резидент «вырастал» из квалифицированного осведомителя.
На селе резидентов вербовали из тех, кто по службе часто контактировал с крестьянами: инструкторов РИКов, агрономов, кооператоров, работников МТС, страховых касс и сельбанков, культработников. На всех партийных и беспартийных работников райуполномоченные ОГПУ должны были заводить так называемые «обработки» с целью изучения этих лиц и отбора подходящих для негласной работы, причём анализировалась с помощью учётных материалов ОГПУ, милиции и судебных органов вся информация: от деловых и личных качеств кандидата до степени его зависимости от начальства и прочности занимаемого положения (14). С резидентами и важными агентами штатные чекисты регулярно встречались, получая информацию и направляя, путём устных указаний, их деятельность. Эти квалифицированные агенты были важным источником пополнения «органов» – многие резиденты со временем становились гласными сотрудниками госбезопасности.
К середине 1929 г. в окружных центрах Сибкрая имелось не менее двух городских резидентов. Так, в г. Камне (Камень-на-Оби) такими резидентами работали заведующий секретной частью окрисполкома Г. И. Вдовин и помощник участкового фининспектора И. Л. Будкин. В 1929 г. оба они стали официальными уполномоченными районных органов ОГПУ. Городские резиденты были связаны с работниками ИНФО окротделов ОГПУ, разгружая райуполномоченных и кустовых резидентов от связи с частью осведомителей.
В каждом районе с 1930 г. предписывалось иметь не менее двух резидентов (15), впоследствии эта цифра была увеличена в несколько раз. На мелких предприятиях должна была действовать одна резидентура, на крупных – не менее пяти. Резидентами по студенчеству должны были быть либо лица с высшим образованием, либо проверенные в качестве осведомителей студенты старших курсов. Резиденты следили за объективностью донесений осведомителей и давали им инструкции по каждой полученной сводке, наблюдали за их настроениями и политическими взглядами, при необходимости проверяли через других осведомителей. Раз в два месяца резидента полагалось вызвать в округ и дать указания. Запасные резиденты использовались как осведомители. Расшифровывать резидентов перед партийно-советским руководством не полагалось, в крайнем случае – только «через окружное Бюро содействия».
В инструкциях руководители ГПУ УССР прямо указывали ни в коем случае не вербовать зампредов РИКов и заведующих отделами РИКов, т. к. практика показала их непригодность для этой работы в районах с малым процентом коллективизированных хозяйств (16). Напротив, бывших чекистов рекомендовалось назначать резидентами, но только в тех случаев, когда об их былой работе не было известно населению. В марте 1935 г. приказ Ягоды рекомендовал местным органам НКВД пересмотреть кадры резидентов и привлекать к этой работе сотрудников милиции, погранохраны, пожарных, лесничих, работников ЗАГСов, в особенности на селе (17).
О той роли, которую приобретали некоторые резиденты, говорит эпизод с бывшим китайским коммунистом П. И. Сойкиным (он же Чжан Ю Чжан, он же Ей Фей Чжун). Сосланный в Сибирь как троцкист, он до 1936 г. являлся резидентом особого отделения Прокопьевского ГО УНКВД ЗСК. Бывший троцкист фактически руководил полком, состоявшим из тысячи с лишним китайцев, интернированных после перехода советской границы, поскольку среди них только двое знали русский язык. Сойкин не только вербовал из китайцев агентуру, но и пользовался правом вести в горотделе НКВД следствие по арестованным соотечественникам, заняв там положение внештатного уполномоченного (18–19).
Поиск враждебных режиму лиц практически целиком основывался на агентурной работе. Широкое использование негласных методов работы давало основной эффект и в пресечении деятельности криминальных элементов в тех областях, которые поручались чекистам: так, в 1929 г. с помощью агентуры было задержано 89 % всей контрабанды (20).
Мифологизация как внутреннего (якобы повсеместные заговоры) и внешнего (якобы постоянная угроза интервенции) противника советской тайной полицией приводила к дезинформации политического руководства и неадекватным реакциям. Так, использование недостоверных агентурных источников привело к информированию чекистами советской верхушки о грядущей в мае 1922 г. высадке в Крыму врангелевского десанта или о намерении У. Черчилля организовать в 1929 г. интервенцию ряда западных стран (21).
А в июне 1927 г., после неожиданного для чекистов проникновения в СССР нескольких агентов-боевиков РОВСа, попытавшихся взорвать общежитие работников ОГПУ на Малой Лубянке, власти, спешно расстреляв в качестве заложников 20 видных дворян, бросились массово арестовывать так называемых «бывших», буквально за считанные дни подвергнув репрессиям 9 тыс. чел (22). Однако эти меры должны были не столько остановить внутрисоюзных «террористов», сколько пополнить осведомительную сеть. Проникновение заграничных боевиков-белогвардейцев было расценено как провал имевшейся сети, поэтому её срочно принялись расширять. Например, в Сибири массовые аресты с целью пополнения агентуры были произведены уже в ночь с 14 на 15 июня 1927 г. (23).
В циркулярном письме полпредства ОГПУ по Сибкраю от 22 июня 1927 г. об усилении осведомительной работы в связи с обострением международной обстановки и активизацией контрреволюционной деятельности подчёркивалось, что чекисты должны изолировать контрреволюционные элементы путём ареста и высылки, ликвидировать враждебные группировки оперативными методами (изъятие) или агентурными (разложение через внедрённую агентуру). Агенты-спецосведомители должны были ориентироваться не на поставку информации, а на глубокую внутриагентурную работу; также им должны были ставиться не универсальные, а конкретные задачи (24).
Тон в агентурной работе, судя по всему, задавал первый зампред ОГПУ Г. Г. Ягода, который в июле 1927 г. ознакомил начальников ведущих отделов ОГПУ со своей точкой зрения на актуальные направления негласной работы. По мнению Ягоды, июньский удар оказался на 50 % нанесён по «старому контрреволюционному активу», который (в лице представителей антисоветских партий) уже, «испытав сидку и внутреннюю тюрьму», малоопасен. Зато, по мнению Ягоды, «очень грозную опасность представляют сейчас антисоветские группировки на заводах», которые якобы «есть везде», а весь политический террор «исходит целиком от молодёжи». Зампред ОГПУ призвал чекистов искать «молодой актив» контрреволюции, поручив это лучшим чекистам и отказавшись от услуг старых агентов, «выдохшихся и расконспирированных». Закончил Ягода таким выводом: «Этой операцией надо воспользоваться для вербовки, вербовать пачками. Лучше завербовать, чем посадить его в лагерь, если он даже заслужил этого» (25). Таким образом, от высшего руководства «органов», убеждённого в повсеместном наличии антисоветских организаций, исходили установки на массовые вербовки в среде враждебных элементов с помощью элементарного принуждения – арестами и угрозами уголовного преследования в случае отказа сотрудничать (26).
При этом следует подчеркнуть, что мнение Ягоды восходило к установкам Сталина и лишь развивало их, нацеливая «органы» на продолжение карательно-вербовочной кампании. На необходимость широких акций в этом направлении Сталин лично указывал председателю ОГПУ В. Р. Менжинскому в письме от 25 июня 1927 г. В нём вождь, знавший о проводившейся кампании арестов, потребовал «повальных арестов» конкретно от Контрразведывательного отдела ОГПУ во главе с А. Х. Артузовым – с целью парализации «английского шпионажа» и широкой вербовки арестованных в агентурно-осведомительную сеть. Также Сталин приказал шире вербовать комсомольскую молодёжь (27). А уже десять дней спустя появилось упоминавшееся выше письмо Ягоды начальствующему составу ОГПУ. Основными кандидатами на аресты с последующей вербовкой становились бывшие офицеры, студенты, техническая интеллигенция, журналисты, церковный актив.
К исходу 20-х годов органы ОГПУ имели широкую агентуру в партийно-государственных и хозяйственных органах, армии, церковных кругах, интеллигенции, политической ссылке, а также среди участников внутрипартийной оппозиции. К этому времени агентурной работой в Сибирском крае занималось около 1.000 оперативных работников полпредства ОГПУ, окружных отделов, транспортных и особых отделений, а также участковых уполномоченных. С осени 1929 г., после образование Сибулона ОГПУ, началась вербовочная работа среди заключённых лагерей. Вербовками либо наводками для кадровых чекистов на подходящих лиц активно занимались и резиденты органов госбезопасности.
Из-за подхода к вербовкам как самоцели должная регуляция численности информационной сети не производилась, отчего она уже во второй половине 20-х годов непомерно раздулась. В ряде оперативных подразделений, не справляясь с нагрузкой, резидентами стали руководить не только чекисты-оперативники, но и старшие резиденты, набиравшиеся из наиболее опытных агентов. Это приводило к отрыву оперработников от непосредственных источников информации, но позволяло – за счёт перепоручения основной части работы резидентам – сохранять огромную по численности осведомительную сеть (28). Полноценная работа с громоздким конспиративным аппаратом затруднялась и тем, что централизованный учёт сексотов ОГПУ отсутствовал даже в конце 20-х годов, а в течение следующего десятилетия был неполноценным.
Оценивая усилия органов ОГПУ по вербовке осведомления, авторы
учебника истории КГБ говорят, что состояние агентурной сети на 1929 г.
было неудовлетворительным. Действительно, есть опубликованные данные о
том, что в конце 20-х годов агентурная работа проводилась на
сравнительно невысоком уровне, так что в некоторых сёлах и деревнях,
особенно украинских и сибирских, вообще не было осведомителей (29).
Это было связано и с формальным подходом к вербовкам, и невозможностью с
помощью небольшого аппарата окружного отдела (обычно 10–30 оперработников)
завербовать осведомление во всех населённых пунктах округа, насчитывавшего
обычно порядка 20 районов. На июль 1930 г. в Сибирском
крае было 234 района и более 30 тыс. населённых пунктов.
С разделением 30 июля 1930 г. Сибкрая на Западно-Сибирский и
Восточно-Сибирский к Западной Сибири отошло 172 района с 4.390 сельсоветов и
18.570 населённых пунктов с общим числом населения
8.115 тыс. чел. (в т. ч. 1.294 тыс. горожан). В Восточной Сибири населения
оказалось впятеро меньше (1.532 тыс. чел., в т. ч. 341 тыс. – городского), но в
43 районах края, насчитывавших 986 сельсоветов, оказалось
целых 12,9 тыс. населённых пунктов, что означало наличие в каждом
поселении в среднем 120 чел., тогда как в Западной Сибири в каждом
посёлке в среднем жило 440 чел. (30).
Наличие огромного количества удалённых от районных центров мелких посёлков вызывало очевидные трудности для успешной агентурной работы, которая концентрировалась в более крупных поселениях. Только формирование районных аппаратов ОГПУ в течение 1930 г. позволило резко увеличить количество оперативных работников, приступив к более основательному формированию осведомления в сельской местности. Этот процесс был общим для всей страны и позволил сильно увеличить количество негласного аппарата. Районные уполномоченные ОГПУ обязывались не только вербовать резидентов, но и подготавливать запасных резидентов. Также они должны были встречаться с наиболее ценными спецосведомителями, а с остальными агентами работать через резидентов.
После ликвидации округов в 1930 г. для контроля работы районных отделений и аппаратов были созданы оперативные секторы ОГПУ. В городских и районных отделах оперативная работа велась в определённых рамках: уполномоченные вербовали преимущественно осведомителей, а вербовку агентов и специальных агентов (как и работу с ними, а также аресты, обыски и выемки, следствие) местные чекисты проводили с разрешения или по заданию вышестоящих органов. Главной функцией местных чекистов, таким образом, объявлялась информационная – как и ранее, в период существования окружных отделов и участковых уполномоченных в районах (31). Однако чекисты сельских и городских аппаратов были не только вербовщиками кадров для рядовой осведомительной сети. По заданию уполномоченных и руководящих работников полпредств и оперсекторов они постоянно фабриковали дела, заставляя своих агентов давать провокационные показания на лиц, якобы причастных к антигосударственной деятельности.
Организация агентурного аппарата в конце 20-х годов Секретным, Экономическим и Информационным отделами регулировалась правилами 1922 г., а в Особом отделе имелись свои градации. Тем не менее, вся агентура делилась на две основные категории: рядовых осведомителей, сообщавших первичную информацию, и агентов (специальных осведомителей), которые участвовали в агразработках. Особую роль среди оперативных отделов играл ИНФО – его работники, получив компрометирующие данные на каких-либо лиц и сочтя эти данные пригодными для дальнейшей работы, передавали их в Секретный, Экономический и другие отделы, где оперативники на «антисоветчиков-одиночек» заводили дела-формуляры (досье), а на группы – агентурные дела, которые затем «разрабатывали» (32). Вероятно, основная часть разработок заканчивалась выводом о бесперспективности данного агентурного дела, и оно через положенный срок отправлялось в архив, откуда при необходимости могло быть затребовано назад.
Широкую фабрикацию политических дел в 1929 г. чекисты представляли как адекватный ответ поднявшему голову классовому врагу. На фоне повсеместной активизации враждебных сил логично выглядело мнение о необходимости реформирования и усиления агентурной работы. Например, в начале 1930 г. по линии Секретно-оперативного управления ОГПУ была установлена новая градация негласного аппарата.
Вводились следующие категории: специальный агент, специальный осведомитель, осведомитель (информатор). Спецагенты – профессиональные (то есть имеющие работу в гражданских учреждениях лишь для прикрытия) или полупрофессиональные секретные сотрудники, постоянно или периодически занятые на агентурной работе в СССР или за рубежом и пользующиеся доверием у работников госбезопасности. Они были призваны выполнять ответственные поручения руководящих работников ОГПУ-НКВД – от создания легендированных квази-организаций до разведывательно-диверсионных и террористических действий в стране и за рубежом. Именно спецагенты являлись важнейшими фигурами при организации масштабных чекистских провокаций.
Учёт спецагентов, как сообщает официальный источник, был централизован в соответствующих оперативных отделах полпредств ОГПУ. Но на самом деле, как сообщал Сталину Н. И. Ежов, на 1935 г. никакого централизованного учёта спецагентов не было. На местах количественный состав этой агентуры произвольно регулировался работниками УНКВД в зависимости от характера ведущихся агентурных разработок, насчитывая где десятки, а где – сотни человек. Спецагенты получали зарплату и дополнительные деньги на «оперативные расходы», т. е., как пояснял Ежов, на организацию пьянок с разрабатываемыми лицами (33).
Более распространённой категорией квалифицированной агентуры являлись спецосведомители – лица, завербованные из антисоветской либо лояльной среды для работы по конкретным заданиям на разработках или линиях оперработы. То есть в категорию спецосведомителей перешли те тайные агенты, которые наблюдали за подозрительными лицами, сопровождали их в поездках, получали командировки в какие-либо учреждения и пр. Перестала специально выделяться и прослойка агентуры из числа «бывших» – спецосведомителем могло быть лицо как из враждебной, так и сочувствующей социальной среды. Для освещения духовенства они вербовались из церковнослужителей, для «работы» с интеллигенцией – из инженеров, писателей, художников. Спецосведомители не находились на связи у резидентов, а были связаны непосредственно с чекистами.
Разновидностью спецосведомителей являлись агенты-маршрутники, которые выезжали для освещения (или нарочитого обострения) ситуации в те районы, где негласная сеть была слабой. Маршрутники контролировали действия имевшихся осведомителей, перепроверяли и перекрывали их информацию, выполняли специальные задания, непосильные для местных сексотов. Например, агент-маршрутник Н. И. Кузнецов, ставший впоследствии легендарным диверсантом, в начале 1930-х гг. «разрабатывал» ссыльных эсеров в нескольких населённых пунктах Коми-Пермяцкого округа.
Осведомители (информаторы) – самая широкая прослойка агентуры из всех слоёв общества, использовавшаяся для освещения конкретных вопросов в различных социальных группах, а также отдельных объектов и явлений. Вместе с тем, в ЭКО, транспортных отделах и их подразделениях на местах продолжали работать лица, именовавшиеся, как и прежде, агентами и осведомителями (34).
Возможно, что формальный подход, выразившийся в переименовании отдельных
категорий агентуры, был выдан чекистской верхушкой за
серьёзные новации, повысившие качество осведомления. Но возможно и то, что в
связи со стремлением увеличить число вскрываемых «заговоров» чекисты стали
больше внимания уделять высшему классу агентуры –
спецагентам, способным вести провокационную работу и
помогать фабриковать «организации». Судя по всему, уже в начале
30-х годов таких агентов было много. Самые квалифицированные спецагенты
находились в распоряжении Иностранного отдела ОГПУ-НКВД и выполняли реальные
разведывательно-контрразведывательные задания за
кордоном. Например, известный белоэмигрант-евразиец С.
Я. Эфрон использовался как групповод и наводчик-вербовщик, лично
заагентуривший в середине 30-х годов 24 чел. из числа парижских
эмигрантов (35).
В июне 1931 г. во всех территориальных органах ОГПУ должен был быть заведён учёт агентуры и её работоспособности. Такое внимание руководства тайной полиции к учёту конспиративного аппарата говорит о том, что элементарное требование учитывать агентуру и фиксировать качественные характеристики её работы повсеместно игнорировалось. Последовавшая в августе 1931 г. кадровая чистка, после которой активно занимавшийся оперативной работой зампред ОГПУ Г. Г. Ягода вынужденно ушёл на вторые позиции и был заменён непрофессиональным чекистом И. А. Акуловым, а многие крупные чекисты лишились должностей, вряд ли способствовала улучшению агентурной работы. Её стагнация очевидна на протяжении всех 30-х годов, но объясняется не столько субъективными факторами (тот же Ягода год спустя вернул и резко укрепил свои позиции в аппарате ОГПУ-НКВД, спокойно относясь к пренебрежению подчинённых агентурной работой), сколько повсеместным увлечением чекистов следственной работой, ибо с помощью жёсткого и пристрастного следствия оперативникам удавалось «компенсировать» недостатки своей работы с агентурой.
При анализе негласной работы видно, что в ОГПУ-НКВД торжествовал чисто бюрократический подход к делу. Так, с января 1930 г. должна была быть прекращена практика использования осведомителей из «антисоветской среды» для освещения политической обстановки в отдельных районах, настроений рабочих, крестьян-середняков и батраков, для выявления недостатков в советских учреждениях и общественных организациях. Для этой цели предписывалось использовать только проверенных и лояльных к власти агентов (36). Таким образом, сообщать о критике народом положения дел в стране, резко ухудшившегося после начала коллективизации, могли только «свои».
В особом циркуляре СОУ подчёркивалось, что вербовку следовало вести, хорошо подготовившись и изучив сильные и слабые стороны потенциального сексота, с «духовным превосходством» чекиста, тактом и сообразительностью. Вербовка осведомителей, особо интересных для ОГПУ, поручалась лишь ответственным чекистам-руководителям. Предписывалось избегать насилия при вербовочных процедурах, однако это пожелание осталось на бумаге; привычно игнорировалось и должное изучение потенциальных агентов. Сами чекисты признавали, что вербовки большей частью совершали молодые и неопытные сотрудники, что приводило к срывам и расконспирации методов чекистской работы. Санкции на утверждение вербовок, которые должны были подписываться начальниками отделов, в середине 30-х годов были формальностью, из-за чего крупные чекисты обычно не видели агентов «живьём».
Работа же со спецосведомителями заключалась в простом получении сводок и даче новых заданий; зачастую не создавалось личного контакта агента с его чекистом-куратором, ибо последние то и дело менялись. Отсутствовало и нормальное взаимодействие между работниками разных чекистских подразделений, что приводило к нередким провалам агентуры. Со значительной частью агентов связь поддерживалась редко и нерегулярно, а встречи с ними плохо конспирировались.
Руководство ГПУ УССР в июне 1933 г,. отметив, что работники ЭКО, даже наиболее квалифицированные, повсеместно слабо ведут агентурную работу, приказало всем руководителям аппарата ЭКО принять на связь самых ценных агентов, а также выделить наиболее грамотных и опытных чекистов для агентурной работы, не отвлекая их на прочие служебные мероприятия. В сентябре 1933 г. Ягода в своём приказе отмечал, что многие чекисты-руководители, в т. ч. низовые, не работают с агентами и не участвуют в следствии, в связи с чем реальная агентурноследственная работа ложится на плечи чекистов-новичков (37). Однако и в середине 30-х годов в таком крупном подразделении, как ЛенУНКВД, спецосведомители почти всегда вербовались и находились на связи у самых неопытных чекистов – практикантов и помощников уполномоченных.
Что касается резидентов, то они, загруженные на основной работе, обычно редко встречались с осведомителями и не могли выполнять инструктивных требований по перепроверке сводок и повышению квалификации рядовых сексотов. Работа резидентов с рядовыми осведомителями пускалась на самотёк, из-за чего сводки, получаемые чекистами от резидентов, не были достаточно ценными. Ленинградские чекисты, как отмечал Н. И. Ежов в начале 1935 г., совершенно не вербовали осведомителей, перепоручая эту обязанность резидентам (38).
Инспекции 1930–1931 гг. показали, что во многих местных отделах ОГПУ в силу запутанности учёта или полного его отсутствия не было даже приблизительной информации о количестве негласного аппарата, из-за чего связь с агентурой просто терялась. Такое положение было общим правилом в течение всего десятилетия (39). Проверка работы Убинского РО УНКВД ЗСК, проведённая в начале 1935 г., показала, что личные дела на спецосведомителей, резидентов и рядовых осведомителей не были оформлены и подшиты, отсутствовал учёт движения (пополнения и выбытия) сети, не была заведена особая тетрадь, в которой учитывалась агентура (40).
Обычным явлением на всех уровнях, в т. ч. в области внешней разведки, были недисциплинированность и пренебрежение правилами конспирации (41). Из-за грубых нарушений режима секретности нередки наблюдались случаи расконспирации и потери агентов. В конце 1929 г. новосибирские контрразведчики были вынуждены отказаться от засылки в германское консульство под видом повара негласного работника, разболтавшего о своих связях с ОГПУ. А позднее в Москве по небрежности произошёл провал нескольких агентов контрразведывательного аппарата ОГПУ, «разрабатывавших» сотрудников одного из посольств (42).
Руководство ОГПУ принимало меры, которые должны были повысить качество агентурной работы. Они были очевидными: проверка кандидатов на вербовку; большее внимание не к рядовым осведомителям, а к немногочисленной квалифицированной агентуре (следует учитывать, что по условиям времени степень квалификации присваивалась в соответствии не столько с общим уровнем подготовки и возможностей агента, сколько с его умением помогать в фабрикации дел); постоянная работа с агентами, систематическая проверка сети, выявление двойников и дезинформаторов; организация учёта агентуры; повышение ответственности чекистов за вербовки.
Однако основные установки ОГПУ фактически ориентировали чекистов прежде всего
на производство массовых арестов и вымогательство
признаний (43). Весной 1937 г. Ежов констатировал, что 80 % в чекистской работе
занимает следствие (хотя нужно наоборот), а чекисты занимаются агентурой лишь в
«пределах, необходимых для того, чтобы начать следственное дело» (44). После
измен ряда агентов-двойников чекисты стали сильно
опасаться предательства своих негласных сотрудников. Основания подозревать часть
осведомительного аппарата в недостаточной лояльности
имелись, ибо в период коллективизации значительная часть агентуры на селе, с
точки зрения чекистов, показала себя «двурушнической»,
отказываясь от разоблачения «кулаков-повстанцев» (45). Для нелояльности были
основательные причины: и насильственные методы вербовки, и упор на массовость
агентурной сети среди
лиц, враждебных властям.
Очистка сети от тех, кто избегал сотрудничать с чекистами и помогать им фабриковать бесчисленные дела на крестьян, стала одной из главных задач местных органов ОГПУ первой половины 30-х годов. Например, руководство ОГПУ, полагая, что на транспорте активизировались «контрреволюционные элементы», в феврале 1933 г. предписало транспортным отделам пересмотреть осведомительную сеть и вычистить тех, кто передавал искажённую информацию; одновременно предлагалось избегать случайных и непродуманных вербовок. При каждом факте нарушений нормальной работы транспорта линейным уполномоченным приказывалось агентурным путём искать виновников, исходя из того, что они являются членами контрреволюционной организации. В тот же период Ягодой был подготовлен приказ, угрожавший чекистам, которые допустят работу с агентом-двойником, заключением в концлагерь (46).
Тем не менее, даже с имевшимся не до конца лояльным негласным аппаратом чекисты Сибири, опиравшиеся в первую очередь на профессиональных агентов-провокаторов, смогли расстрелять по приговорам тройки свыше 5.000 чел. только в 1930 г., что стало рекордной цифрой для региональных чекистских структур СССР. Возможно, имея в виду подобные массовые расправы, авторы учебника по истории КГБ, дезинформируя читателей, сообщали, что в агентурную сеть в первой половине и середине 30-х годов проникло немало враждебных элементов и «участников антисоветских групп», которые сознательно оговаривали ни в чём не повинных людей и провоцировали органы ОГПУ на репрессии. На деле чекисты сами постоянно создавали всё новые «заговоры» и, например, весной 1932 г. работники ПП ОГПУ ЗСК только в сельской местности вели агентурную разработку целых 63 «контрреволюционных группировок», насчитывавших 573 участника (47).
Документы говорят, что на местах установки ОГПУ начала 30-х годов относительно повышения качества агентурной работы были очевидным образом проигнорированы, отчего, по официальной оценке, она в 1933–1934 гг. во многих территориальных, транспортных и особых отделах ОГПУ по-прежнему находилась на низком уровне. В некоторых подразделениях регулярная связь поддерживалась только с одной третью агентурно-осведомительного аппарата, а многие оперативные работники передавали связь с агентами и осведомителями в руки исключительно резидентов. Таким образом, значительная часть оперсостава просто устранялась от повседневной агентурной работы, довольствуясь скоропалительными вербовками да рапортами, которые готовили резиденты. Основным ориентиром в оперативных подразделениях была установка на количественный рост осведомительной сети (48). Сотрудники СПО УНКВД ЗСК весной 1937 г. жаловались, что многие директивы прежнего начальства были стереотипны: «завербуйте», «вскройте», «углубите», и не имели конкретного содержания. Сами же новосибирские чекисты нередко составляли отчёты о встречах с агентурой ещё до явки (49).
В результате, например, большинство имевшихся в особых отделах разработок велось годами без каких-либо результатов. Но и прочие подразделения ОГПУ-НКВД не могли похвастаться эффективностью. Материалы проверок райотделов НКВД середины 30-х годов говорят, что в Западной Сибири аналогичные проблемы с непригодными для «реализации» агразработками были обыденностью. Насколько можно судить, почти в каждом РО ОГПУ-НКВД первой половины и середины 30-х годов велись разработки на всевозможные «повстанческие», «вредительско-диверсионные», «хищническо-саботажнические» и даже «шпионские» организации. Но по большинству вёдшихся в районах Запсибкрая в 1933–1936 гг. разработок на «троцкистские» и т. п. организации руководители ОГПУ-УНКВД не давали разрешения на их ликвидацию, ссылаясь на нехватку сколько-нибудь серьёзного обвинительного материала. В результате, например, в Завьяловском РО УНКВД по Алткраю к 1938 г. имелось до 20 «законсервированных разработок» (50).
В условиях, когда разработки большей частью заводились на различные «антисоветские группировки», которых на деле не существовало, иного результата – без откровенной фабрикации агентурно-следственных материалов – и быть не могло. Причинами слабой агентурной работы также были: низкая квалификация и недобросовестность оперработников; частая сменяемость местных работников (начальник райотдела нередко работал на своём месте только несколько месяцев), что приводило к потере агентуры; постоянные переброски партийно-хозяйственного актива и специалистов, среди которых вербовалась квалифицированная агентура; объективная трудность налаживания качественного осведомления силами одного-двух оперативников в небольших райаппаратах и райотделах. Торжествовала практика приписок, создававших иллюзию серьёзной негласной работы. Таким образом, все недостатки в агентурной работе, отмеченные на рубеже 20–30-х годов, были в полной мере характерны и для следующих лет, несмотря на многочисленные грозные приказы руководства ОГПУ-НКВД (51–52).
Количественный состав негласной сети в исследуемый период существенно колебался: в первой половине 30-х годов, когда политическая обстановка резко осложнилась, а численность аппарата ОГПУ выросла в разы, шло интенсивное разбухание сети, насчитывавшей, как отмечал в 1937 г. Н. И. Ежов, миллионы осведомителей (53). К началу 1935 г. НКВД располагал примерно 500 тыс. осведомителей, из которых более 270 тыс. работали в центральных и территориальных органах, а остальные (их сколько-нибудь точный учёт отсутствовал) – в армии, на транспорте и входили в так называемое «дворовое осведомление» Оперода. Численность конспиративной сети по регионам колебалась очень сильно: если в Ленинграде насчитывалось 50 тыс. осведомителей, из которых работоспособной была лишь меньшая часть, то в Северном крае –12 тыс., а в Саратовском – только 1.200 (54).
Что касается резидентов, то их к началу 1935 г. насчитывалось по СССР 27.650 чел. Все они работали на НКВД бесплатно, совмещая нелегальную службу с работой в учреждениях и на производстве. Число спецосведомителей на тот период Ежову узнать не удалось, поскольку никакого централизованного учёта этой категории агентуры не существовало. Даже отделы ГУГБ НКВД не имели сведений о числе спецосведомления по линии СПО, ЭКО, Особых и транспортных отделов. Эта информация имелась только в местных управлениях НКВД. В ЛенУНКВД спецосведомителей было до 2 тыс. чел. В основном они находились на связи у оперработников, а не резидентов, и работали практически всегда тоже бесплатно (55).
К середине 30-х был вновь осуществлён определённый сброс бесполезного осведомления и усилено внимание к специальной агентуре. В августе 1936 г. новый начальник УНКВД ЗСК В. М. Курский провёл оперативное совещание, на котором особо отметил, что работоспособность райотделов будет оцениваться не по количеству осведомительной сети, а по агентурным разработкам на врагов, заведённым местными работниками (56).
В период «Большого террора» перестройка агентурной работы происходила неоднократно. Оперативник Особого отдела ГУГБ НКВД СибВО В. Я. Чуйко летом 1937 г. сетовал, что за минувший год в агентурной работе по указанию свыше несколько раз кардинально менялись методы: «то вербовали пачками, то пачками избавлялись от агентуры» (57). В начале 1937 г. произошло значительное сокращение сети, а затем в оперативных отделах были выделены особые агентурные группы из нескольких опытных работников, занимавшихся работой с негласным составом и готовивших материал для следователей. Но оказалось, что основное количество следователей вообще не имеет времени на встречи с сексотами, а специальные группы весьма мало занимаются агентурной работой из-за занятости на следствии, ибо всякий подготовленный чекист-агентурист почти неизбежно являлся и матёрым следователем.
В октябре 1937 г. лишь 20 % оперативников СПО УНКВД по Новосибирской области работали с агентурой, что касается специальной агентурной группы отдела, то она не была укомплектована сильными работниками и завела только 25 разработок. Работников СПО, много говоривших о необходимости новых вербовок, новосибирские чекисты в своей стенной газете ехидно именовали изобретателями «вербных воскресений». Были предложения в обязательном порядке закрепить за каждым чекистом по 5 агентов, но они остались пожеланиями. Агентурные группы создавались до конца периода «массовых операций», однако, как в конце 1938 г. отмечали в КРО УНКВД НСО, «созданная агентурная группа осталась только на бумаге» (58).
О крайне слабой эффективности агентурных групп говорят такие цифры: в декабре 1938 г. аппарат СПО УНКВД НСО мог отчитаться о годовой вербовке 21 сексота, аппарат КРО – 35, а 8-й отдел, курировавший промышленность, – 39. Хуже всего дела обстояли в 6-м отделе, надзиравшем за военизированными организациями – созданный в августе 1938 г. всего лишь из четырёх оперативников и не имевший арестованных, он к декабрю 1938 г. завербовал 5 осведомителей и ни одного агента. С формальной точки зрения лучшие результаты оказались у 7-го отдела, «обслуживавшего» оборонную промышленность – 75 агентов, включая троих резидентов, однако в этом отделе не велось ни одной агентурной разработки (59). Затем в управлениях НКВД были созданы следственные части, занимавшиеся ведением дел, а все остальные чекисты в основном переключались на агентурную работу, так что количество вербовок каждым оперативником становилось, как и до периода «Большого террора», главнейшим показателем его работы.
Весной 1941 г. нарымские чекисты сообщали в УНКВД НСО, что агентура «ориентируется на вскрытие фактов растранжиривания семян на фураж, на цели хищения, порчу а/с элементами в целях срыва сева». Например, осведомитель «Локомобиль» сообщал о том, что два работника Коломинской МТС умышленно занимались «порчей новых запчастей трактора». Тогда же барабинские чекисты сообщали в Новосибирск, что «имеющаяся агентурно-осведомительная сеть ориентируется на вскрытие к-р вредительской деятельности в области животноводства и в подготовке к весеннему севу»; продолжается «обставление агентурой» состоявшего на учёте «кулацкого элемента», подбираются кандидатуры на вербовку среди переселенцев для «освещения политнастроений и проработки АСЭ» (60).
Таким образом, для 1937–1938 гг. характерны как массовые репрессии в отношении негласного аппарата из чуждых слоёв, так и одновременное значительное уменьшение масштабов вербовок в связи с перегрузкой следственной работой, в которую были втянуты практически все оперативные сотрудники. Но с 1939 г. агентурная сеть снова стала быстро расти, причём особое внимание уделялось вербовкам на территориях Польши, Румынии, Прибалтики и Финляндии, только что присоединённых к СССР. Аппараты НКВД в новых регионах формировались за счёт центральных и местных органов, в т. ч. сибирских.
Качество же осведомления по-прежнему оставалось невысоким и нередко вызывало претензии. Чекисты не имели иллюзий относительно качества большинства своих негласных помощников. Если предлагаемую ими информацию было невозможно использовать для фабрикации какого-либо дела, то подобное донесение подчас даже не считали нужным подшить в рабочее дело агента. О цене таких донесений свидетельствовали слова начальника УНКВД НСО И. А. Мальцева, в конце 1938 г. ругавшего подчинённых за несоблюдение конспирации: «…Ходят арестованные в уборную, где в ящиках не только бумага, а иногда и агентурные донесения, которые без разбора бросаются сотрудниками» (61).
В сентябре 1939 г. циркуляр НКВД СССР отмечал очень низкое качество сводок по экономическим вопросам, поступавших из регионов, в т. ч. из Новосибирска и Барнаула. В этих записках не было аналитических выводов, а сообщаемая информация зачастую основывалась на «непроверенных донесениях малоквалифицированной агентуры». Зато явно фальсифицированные данные об активности в Новосибирской области германской и японской разведок, полученные из УНКВД в 1940 г., напротив, считались в наркомате очень ценными (62). При этом Отдел кадров НКВД СССР в 1940 г. констатировал, что работа по изучению негласного состава повсеместно поставлена недостаточно (63).
После разделения карательного ведомства весной 1941 г. на аппараты НКГБ и НКВД некоторые руководители управлений НКВД демонстрировали очевидное пренебрежение к агентурной работе. Например, УНКВД НСО возглавил старый чекист, бывший начальник ДТО ГУГБ НКВД Орджоникидзевской железной дороги, Г. П. Кудинов, который весьма мало заботился о качестве материалов, отправляемых для информирования областного партийного руководства. В начале июня 1941 г. помощник 1-го секретаря Новосибирского обкома ВКП (б) Г. Н. Пуговкина жаловался, что докладные записки Кудинова почти ничем не отличаются от сообщений корреспондента газеты «Советская Сибирь», и приводил пример чекистской халтуры: «Трактор тракториста Поросенкова на второй день после выезда в поле встал на перетяжку», возмущаясь тем, что из докладной невозможно узнать ни причин поломки, ни даже названия МТС (64).
У каждого оперативника ОГПУ-НКВД имелся вербовочный план, согласно которому он должен был в течение года заагентурить несколько человек. Не преуспевшие в вербовках оперативники регулярно прорабатывались как по административной линии, так и в своих партийных организациях, что было постоянной практикой не только 30-х годов, но и последующих десятилетий (65).
Осведомителя вербовали из числа лояльных лиц, не проявлявших «советской активности» и не выглядевшими «коммунистами» в своей среде. «Кулацкие элементы» должны были освещаться лицами из той же среды, но не «идеологами» и «руководителями» – чтобы чекисты могли влиять на них. Для освещения сельской интеллигенции практиковалась вербовка инструкторов наробраза, земельные органы контролировались сетью из агрономов и землеустроителей, кооперативные – агентами из состава правлений и ревизионных комиссий. Для осведомления о настроениях молодёжи в районе в начале 30-х годов считалось достаточным иметь двух-трёх осведомителей (66).
Отказ кандидата от негласного сотрудничества был серьёзной неприятностью для «органов», поскольку существовала вероятность «расконспирации методов чекистской работы» со стороны несостоявшегося агента. Тем более, если ухитрившийся ускользнуть из сексотского ошейника ещё и отказывался дать подписку о неразглашении проведённой с ним «беседы», как официально именовалась попытка вербовки. При получении сведений о том, что отказавшийся стать агентом распространяет сведения о попытке его завербовать, чекисты старались такого человека арестовать и отправить в ссылку. Для проверки благонадёжности агентов использовались другие агенты, а также наружное наблюдение и перлюстрация.
В конце 1920-х гг. одним из руководящих документов в негласной работе была «анкета предварительной обработки» объекта, предназначенного для вербовки. Помимо обычных вопросов (социальное происхождение, служба в белых армиях) в анкете были и специфические: личные качества, политические убеждения, политическая эволюция, среда, в которой вращается и степень авторитетности в данной среде, благоприятны ли формы связи с объектом. Указывалось и то лицо, которое должно было освещаться кандидатом на вербовку. Анкета заполнялась сотрудниками ОГПУ на основании данных, полученных негласным путём, и должна была помочь представить агентурные возможности человека, прорабатывавшегося на роль сексота (67).
К попытке завербовать люди относились по-разному. Одни навязывались сами, другие соглашались без особых колебаний, третьих нужно было ломать, четвёртые уклонялись от сотрудничества с «органами»всеми способами. Отказ стать агентом характеризовался как очевидное проявление нелояльности; таких людей нередко старались наказать (добиться увольнения с работы, лишить избирательных прав, арестовать, сослать). Подвергшиеся преследованиям апеллировали подчас в высокие инстанции, но далеко не всегда находили поддержку. С точки зрения основателя ВЧК, принуждение к вербовке являлось нормой, важно было лишь не перегнуть палку и не спровоцировать вербуемого на протест. Дзержинский в записке своему заместителю Менжинскому от 30 марта 1924 г. указывал, что «при помощи обысков, высылок, арестов можно бы получить и информацию, и осведомителей» (68).
Арест всегда являлся эффективнейшим средством приобщения к негласной работе. Например, после прекращения в 1931 г. дела о вредительстве «Паутина» на работников Общества изучения Сибири и её производительных сил, Западно-Сибирского географического общества и Сибирского геодезического управления из 8 освобождённых пятеро стали выполнять задания ОГПУ. После ареста подозреваемого в контрреволюции на него составлялась особая анкета, в которой отмечалась ценность арестованного как потенциального сексота. Если заключённый не давал показаний и демонстрировал нелояльность к органам следствия, то чекисты исключали его из кандидатов на вербовку. Например, поэт Николай Клюев, арестованный в 1937 г. томскими чекистами, категорически отказался признать вину. И в его анкете один из следователей нервно черкнул в графе, отмечавшей целесообразность или нецелесообразность вербовки арестованного: «Ни в коем случае!» (69).
Что касается общей процедуры вербовки, то она была отработанной и базировалась (при тщательном подходе к делу, который демонстрировался далеко не всегда, особенно в провинции) на представлении работника «органов» о характере кандидата в осведомители, его агентурных возможностях и «качестве» имеющегося на него компромата. Наличие компрометирующих материалов было очень важным обстоятельством, поскольку помогало «зацепить» будущего агента и затем держать на «крючке». В 1930 г. чекисты УССР в инструкции по агентурной работе отмечали: «Вообще следует учитывать, что обычно наши объекты идут на вербовку только путем определенного давления на них в результате использования имеющихся обстоятельств. Попытки вербовать “на авось”, что практикуются часто, в большинстве случаев заканчиваются неудачами. Как правило, не следует злоупотреблять вызовами на вербовку тех взятых на учет, на которых нет компрометирующих материалов или не обнаружено таких данных, которые способствовали бы успешной вербовке» (70).
Опытный чекист П. А. Судоплатов так напутствовал своих подчинённых: «Ищите людей ущербных, неудачников, озлобленных, совершивших какие-нибудь преступления». Осенью 1939 г. омские чекисты, признавая затруднительность вербовки баптистов, отмечали, что «без наличия на намечаемого к вербовке компрометирующих материалов, могущих обрабатываемого лица скомпрометировать перед общиной, вербовку производить нецелесообразно», ибо она обычно кончается провалом. Чекисты-руководители советовали подчинённым отбирать лиц, отошедших от секты, проверять, не являются ли они нелегальными проповедниками, а затем вынуждать их вернуться в лоно общины с покаянием, что позволяло бы вести «глубокую разработку нелегальных баптистских общин» (71).
Принцип опоры на чем-то замаранного человека, всецело обязанного своим хозяевам и боящегося их, был общим для советской кадровой политики: среди партийно-чекистской номенклатуры всегда хватало людей с каким-либо неблагополучием в анкетах. Чекисты понимали, что качественную информацию может дать только заинтересованный агент. Между тем основное количество агентуры работало за страх, ибо материальное стимулирование агентуры в сталинское время являлось весьма умеренным. Особое внимание чекистов привлекали добровольные доносчики, поскольку они являлись очевидными кандидатами для пополнения агентурной сети. Так, начальник отделения 2-го ЭКО УНКВД НСО В. С. Максимкин в 1938 г. «завербовал одну заявительницу; в результате правильного её использования [была] вскрыта контрреволюционная группа». Аналогичные факты отмечались тогда же в работе и других чекистских подразделений (72–73).
Кандидата на вербовку приглашали в укромное место – на конспиративную квартиру, в отделение милиции, в помещение спецотдела предприятия, заводского комитета ВЛКСМ или профкома и т. д. Обычно начинали исподволь: сначала интересовались, считает ли себя собеседник советским человеком, а затем очень настойчиво, часто с угрозами, приглашали к сотрудничеству ради патриотической необходимости выявления антисоветских элементов. Вызывать могли неоднократно, а при отказе сотрудничать обязательно отбирали подписку о неразглашении разговора. Новоиспечённый конспиративный сотрудник заполнял подробную анкету, ему давали псевдоним и осведомляли о характере сообщений, графике и месте встреч. На каждого агента заводили не только личное, но и так называемое рабочее дело, куда подшивались его донесения.
Имя сексота было когда произвольным («Бойкий», «Колонист», «Учёный», «Лиса», «Пулемёт» и т. д.), когда «говорящим»: работник винокуренного завода мог получить кличку «Спирт». Зачастую кличка завербованного начиналась на ту же букву, что и его фамилия. Начальников РО НКВД в сельской местности, злоупотреблявших последним приёмом, периодически предупреждали, чтобы они не называли агентов кличками, совпадающими первой буквой с фамилиями, но в течение 1930-х гг. искоренить эту практику не удавалось (74).
При вербовке чекисты нередко вели себя предельно жёстко, особенно в первые годы существования «органов». Но и в последующем методы насильственной вербовки (угрозы арестом, в т. ч. членов семьи, действительное взятие под стражу и т. д.) применялись повсеместно. Даже официальными источниками отмечено поступление в 1930 г. в приёмную М. И. Калинина жалоб граждан на принуждение к сотрудничеству с ОГПУ под угрозой репрессий (75). Писательница Л. К. Чуковская оставила воспоминания о том, как её – бывшую ссыльную – в феврале 1935 г. вызвали в УНКВД по Ленинградской области и потребовали стать осведомительницей. Получив отказ, чекисты сначала кричали: «Привыкла, что тебя по голове гладят? Мы тебя отучим!», а потом несколько раз выстрелили – не то холостыми патронами, не то в воздух. Тем не менее Чуковская смогла настоять на своём отказе (76).
Номенклатуру тоже вербовали очень жёстко (77–78). Важным источником, раскрывающим методы негласной работы ОГПУ-НКВД, является стенограмма выступления Н. И. Ежова на встрече с мобилизованными в НКВД молодыми коммунистами и комсомольцами 11 марта 1937 г. В ходе встречи нарком предельно откровенно высказался относительно обычных методов вербовки органами ОГПУ-НКВД: «Агента не подготовляли для вербовки, а просто вызывали в ЧК или в какую-нибудь тёмную квартирку, конспиративку. Угрожали, если он не соглашался быть агентом, и таким образом вербовали агентуру». С точки зрения Ежова, подобные способы заагентуривания были не только вполне допустимыми, но должны были применяться и далее: «…Можно и уголовное дело создать, имеется масса возможностей для этого. Вы должны создать такие условия и среду, при которых он [агент – А. Т.] сам к вам в лапы полезет, чтобы Вы его привязывали не ниточкой, а настоящим стальным канатом, и чтобы с него взять именно всё».
Заявив, что «у нас осведомительная сеть и сейчас очень широкая, а в своё время (в первой половине 30-х гг. – А. Т.) она была более широкой… временами она исчислялась миллионами людей», Ежов раскритиковал «валовой» подход, приводивший к раздуванию сети за счёт неквалифицированной и зачастую бесполезной агентуры. Также нарком отметил, что чекисты привыкли опираться на доносы неквалифицированных осведомителей, из сообщений которых не всегда ясно, что те хотели сообщить, и не умеют выращивать агентов, способных раскрывать сложные дела. Подчеркнув, что кадры резидентуры обычно готовились из осведомительской среды путём отбора наиболее грамотных и толковых секретных сотрудников, Ежов призвал наладить взаимодействие осведомителей и квалифицированных агентов, немедленно вербуя агентуру для качественного освещения тех дел, о которых первая и поверхностная информация поступает от осведомителей. Призвав отказаться от использования бесплатных агентов, нарком велел оплачивать сведения сексотов, исходя из их действительной ценности. Также Ежов потребовал умело руководить агентурой, воспитывать и поощрять её (79–81).
Чекисты с целью показать хорошую отчётность шли по самому простому пути: вербовали в основном рядовых осведомителей, зачастую перепоручая эту процедуру резидентам, которые становились фактически негласными уполномоченными. Со временем многие резиденты переводились на штатную оперработу – особенно в конце 1920 – начале 1930-х гг., когда срочно потребовалось сформировать органы ОГПУ в каждом районе. Несмотря на помощь резидентов, некоторые чекисты среднего уровня имели на связи свыше 100 агентов. Вряд ли при таких перегрузках можно было получать ценную информацию. Но, поскольку чекистов интересовали прежде всего компрометирующие материалы на граждан, обилие подобных сведений считалось гарантией должного качества поступавших материалов.
В связи с тем, что карательная политика увеличивала контингенты недовольных, постоянно предпринимались усилия по расширению агентурного наблюдения. Приказом ОГПУ в июле 1931 г. была объявлена инструкция по учёту и разработке антисоветских и контрреволюционных элементов по линии СПО, в которой выделялись определённые контингенты. Приказы ОГПУ от 25 сентября 1931 г. «Об усилении агентурно-оперативной работы по ссыльному кулачеству» и от 8 декабря 1932 г. «Об агентурно-оперативной работе в деревне» показывали внимание тайной полиции к усилению наблюдения в деревне уже после нанесения основных террористических ударов 1930–1931 гг. по «кулакам» и «подкулачникам» (82). Большое внимание уделялось созданию осведомления в местах крестьянской ссылки.
В первой половине 1930-х гг. вербовка агентурно-осведомительной сети была поставлена очень широко и число сексотов быстро росло. О масштабах негласной чекистской работы в Западной Сибири некоторый материал дают следующие цифры: к январю 1939 г. в архиве УНКВД НСО насчитывалось 10 тыс. агентурных дел и 15 тыс. дел-формуляров, т. е. досье на «подучётный элемент» (83). Следует учитывать, что действительное число досье и разработок было намного большим, поскольку они заводились и определённое время хранились во всех местных подразделениях: райгоротделах, транспортных оперпунктах, оперчекотделах лагерных отделений, после чего – если не были «реализованы» – поступали в архив управления НКВД.
Из цифр, представленных в ноябре 1933 г. работниками Тяжинского РО Томского оперсектора ОГПУ, следовало, что контрольные цифры «насаждения сети на мирное и военное время» – 462 чел. (42 резидента, 33 спецосведомителя, 387 осведомителей) были непомерно велики, поэтому чекисты утверждали, что могут добиться «насаждения» в районе лишь 351 агента – 38 резидентов, 22 спецосведомителей и 291 осведомителя (84). Задание оперсектора означало не менее 100 осведомителей и 10 резидентов на каждого оперативника, из-за чего негласная работа становилась во многом формальной, а основные функции руководства осведомительной сетью ложились на плечи резидентов. Найти же в рядовом районе порядка 75 квалифицированных негласных работников для исполнения обязанностей резидентов и спецосведомителей, как указывалось в заданиях для Тяжинского РО ОГПУ, было практически невозможно. В связи с этим говорить о реальности принятых обязательств в районных отделах ОГПУ не стоит. Но если чекисты смогли «насадить», как запланировали, 38 резидентов и 22 спецосведомителя, это значит, что они, вероятно, завербовали основную часть районного начальства и специалистов.
Между тем нагрузка на заместителей начальников политотделов МТС и совхозов по оперработе (ЗНПО) была заметно меньше: 3–4 резидента, а также 7–9 спецосведомителей, занятых в агентурных разработках. Например, в Ададымском зерносовхозе (входил в сферу действий Томского оперсектора ОГПУ) сеть, которой руководил ЗНПО, насчитывала (на 1933 или 1934 г.) 28 чел (85). В других районах ЗСК нагрузка на ЗНПО также была в разы меньше, чем на работников райотделов.
Как сообщал начальник Венгеровского РО УНКВД ЗСК Д. И. Надеев, в середине 1930-х гг. в районе работало семеро ЗНПО по работе НКВД в совхозах. Семёрка «совхозных» чекистов на осень 1936 г. «обслуживала» общим счётом от 1.000 до 1.500 чел., располагая на всех лишь 25–30 работниками негласного аппарата. На каждый совхоз приходилось 150–200 работников, «обслуживаемых» НКВД – то есть той подозрительной массы, за которой велось наблюдение силами нескольких агентов. Напротив, райотдел НКВД, состоявший всего из двух работников – Надеева и его помощника – обслуживал (как уверял Надеев) с помощью почти 200 осведомителей и агентов 36 сельсоветов, 120 колхозов, 2 совхоза, т. е. порядка 5.000 чел. С точки зрения Надеева, эффективность агентурной работы ЗНПО была очень низкой и почти все проведённые ими дела носили общеуголовный характер (86).
Естественно, что в крупных городах агентурная сеть была особенно разветвлённой: Б. И. Сойфер, работавший в 1936 г. замначальника Барнаульского горотдела НКВД, имел на связи более 150 негласных сотрудников и, по его словам, сидел в горотделе за приёмом агентуры «день и ночь». Получалось, что Сойфер в одиночку курировал чуть ли не половину сети в 200-тысячном городе, ибо по секретно-политическому отделению горотдел имел к весне 1937 г. 190 агентов, а по контрразведывательному – 90; что касается штата, то ГО НКВД насчитывал менее 20 оперативников (87).
Чекисты подробно освещали настроения работников крупных предприятий. Например, перед праздниками в управлениях НКВД создавались специальные оперативные группы, ежедневно информировавшие руководство о ситуации на стратегических объектах и настроениях населения. Так, 30 апреля 1937 г. старший опергруппы УНКВД на левобережной ГРЭС предъявил дежурному УНКВД по левобережному участку – помначальника СПО УНКВД ЗСК А. Р. Горскому – два агентурных донесения, из которых следовало, что за истекшие сутки каких-либо происшествий и «резких антисоветских настроений» на ГРЭС не наблюдалось, а было только недовольство культурным обслуживанием (мало новых кинофильмов, отсутствие ресторана) и урезанием премиальных (88).
Напротив, в сельских районах ситуация с осведомлением в совхозах и МТС зачастую могла быть весьма невыразительной. Из записки Тюменского оперсектора ОГПУ о полунегласном обследовании колхоза «Новая деревня» в д. Точкалово Тюменского района по состоянию на 15 марта 1932 г. следовало, что в колхозе из 25 дворов 17 были населены сектантами – адвентистами 7-го дня, а осведомитель был только один – завербованный месяцем раньше секретарь Аманадского сельсовета А. Н. Демидов, тоже член секты. Он характеризовался как «вполне грамотный», но чекисты подчёркивали, что «располагать на его откровенность и дачу нам правильных сведений нужно критически». Демидов «виделся один раз с сотрудником СПО Орловым при вербовке, от которого получил достаточный инструктаж», но с тех пор чекисты с агентом не встречались, и тот не мог передавать им материалы. Работники Тюменского оперсектора ОГПУ отмечали необходимость приобретения ещё одного осведомителя «для перекрытия донесений первого и дополнительного освещения группы адвентистов и колхоза» (89).
Резидентов, курировавших осведомителей, нередко приходилось заменять. Заместитель председателя Кочковского РИКа и одновременно районный резидент ПП ОГПУ ЗСК М. Е. Копейкин «был пристрастен к спиртным напиткам», за что в 1930 г. «населением от руководства в районе был отстранён», что наверняка сильно уменьшило его ценность как агента. А резидент в Тогучинском районе ЗСК коммунист и бывший партизан Крылов был в середине 1930-х гг. исключён из сети за неработоспособность (90).
Характерной и постоянной чертой чекистской критики и самокритики на местном уровне были сетования на невнимание к агентурной работе и её слабый уровень. Оперуполномоченный Особого отдела СибВО Мануйлов в июне 1937 г. признавал: «Если бы меня спросили, что я сделал в конвойном полку за время, которое я с ним работал, я бы не знал, что сказать, потому что таковы условия. Полк в подавляющем большинстве находится в разъездах, агентуру поймать трудно…». Тогда же в Транспортном отделе ГУГБ НКВД Томской железной дороги отмечали, что сотрудниками до сих пор не выполнены решения февральско-мартовского пленума ЦК о перестройке работы с агентурой и о привлечении новых агентурных кадров (91). В 1937–1938 гг. на связи у начальника Куйбышевского оперсектора УНКВД НСО Л. И. Лихачевского было примерно 15 агентов. Оперативник Топчихинского РО УНКВД по Алткраю С. М. Чеботарёв в конце 1930-х гг. обвинял своего начальника в том, что тот встречался два раза в месяц всего с двумя-тремя агентами, а оперсовещание за восемь месяцев работы провёл лишь одно, да и то вопросы, касавшиеся осведомительной сети, обсуждал в присутствии милиции (92).
Особенно рьяно работники НКВД критиковали недостатки агентурной работы в период «массовых операций». Характерно, что при этом они ограничивались исключительно выражением своей крайней озабоченности в связи с повсеместной запущенностью ситуации, не предпринимая почти ничего для её исправления. Замначальника СПО УНКВД НСО К. К. Пастаногов 25 октября 1937 г. отмечал: «[Кулацкая] операция проводилась без агентурных данных и поэтому допускались казусы, мы арестовывали близких нам лиц. К операции подготовка велась только два дня, а отсюда и качество…». Тогда же начальник 7-го отделения КРО Н. А. Ульянов сокрушался по поводу того, что в течение сентября и октября «не дал ни одного рапорта об агентурной работе и с меня никто их не спрашивает. …Старую агентуру потеряли, а новую не приобрели, имеющаяся же агентура работает неактивно. Существующее у нас 9 отделение имеет довольно большое количество агентуры, а принимается её мало, учёта агентуры нет». Ульянову вторил опытный чекист из СПО Г. К. Филимонов: «…К [резидентам] у нас самое лёгкое отношение. Это, по сути дела, негласные уполномоченные, а мы с ними не работаем» (93).
Начальство постоянно давало указания выправить ситуацию с агентурой. Бывший начальник Топчихинского райотдела НКВД П. И. Циунчик показывал, что 8 февраля 1938 г. в управлении НКВД по Алтайскому краю проводилось оперсовещание, на котором была дана установка «вербовать смелее из той среды, которую собираетесь разрабатывать». На вопрос следователя: «Однако на оперсовещании не было дано права вербовку производить без санкции краевого управления, тем более из числа лиц разрабатываемых?» Циунчик ответил: «Да… но было сказано, что вербовать смелее и немедленно для активизации разработки быв. партизан, контрреволюционно настроенных, сектантов и других…». В сентябре 1938 г. заместитель начальника УНКВД НСО А. С. Ровинский велел контрразведчикам «смелее вербовать из вражеской среды и заставлять врага работать по выявлению к-р подполья» (94).
Партком УГБ УНКВД НСО весной 1938 г. так планировал воспитание молодых чекистов: «Разбором агентурных разработок добиться ясного представления молодыми чекистами: а) порядка заведения агентурных разработок; б) вербовки агентуры и ввода [её] в разработку; в) руководства агентурой в процессе ведения разработки; г) перепроверки донесений агентуры; д) вывода агентуры из разработки при оперативной ликвидации [группы]. В области следствия молодые чекисты должны были быть обучены оформлению следственных дел, использованию при допросах агентурных и других уликовых данных, умению вести “квалифицированный допрос обвиняемого”» (95).
Однако круглосуточно занятым на следствии оперативникам, как правило, было не до вербовок. Начальник ДТО А. П. Невский в апреле 1938 г. признавал, что, хотя и имеет на связи нескольких агентов, встречается с ними нерегулярно, не берёт на явки молодых работников и не учит их вербовать. Тогда же помначальника КРО УНКВД НСО Н. С. Великанов критиковался за то, что за январь-апрель «не завербовал ни одного агента», а оперативник КРО Ю. Д. Берман каялся: «…Я в течение шести месяцев с агентурой не работал, был занят на следствии. […] Со мной работает тов. Головин. Я брал его на явки, я хожу с ним, но не указываю ему на линию поведения с агентом, т. к. я сам молодой, ни от кого не получал направления в агентурной работе…» (96).
В декабре 1938 г. помначальника КРО УНКВД НСО В. Д. Качуровский докладывал, что, с одной стороны, 80–85 % агразработок и дел-формуляров в его отделе приведены в порядок и зарегистрированы Учётно-архивным отделом, но в агентурной разработке контрразведчиков находится только 38 % учитываемого отделом контингента, а негласных помощников завербовано за последний год 35 чел. Установив, что среди сексотов только трое являются агентами, а все остальные – рядовые осведомители, А. С. Ровинский недовольно заявил: «Спрашивается, зачем им (контрразведчикам – А. Т.) осведомители? Им нужно иметь исключительно агентов». Руководящие работники УНКВД тогда же отмечали, что ни в одном отделе не изучались на предмет надёжности новые агенты, так же как не было случаев перепроверки сведений путём наблюдения за агентом другого секретного сотрудника (97).
Репрессии в период «массовых операций» 1937–1938 гг. основательно выкосили агентурную сеть и усугубили провальную ситуацию в осведомлении. Контрразведчик УНКВД по Алтайскому краю А. В. Ковешников показывал, что в это время «большая часть старой агентуры б/Барнаульского гор. отдела [оказалась] пересажена», новые вербовки не производились и большинство оперативников совершенно не вели работу по созданию агентурного аппарата (98). В директиве ДТО ГУГБ НКВД Томской железной дороги от 3 марта 1939 г. отмечался крайне низкий уровень агентурной работы в местных отделениях: агентуры было мало, резиденты, а также целевые вербовки отсутствовали, работники редко выезжали на отдалённые станции, графики встреч с агентами руководством не контролировались, «пассивная» агентура не отсеивалась, имевшиеся агентурные «зацепки» не превращались в разработки (99).
О пренебрежении агентурной работой говорилось и в известном постановлении ЦК ВКП (б) и СНК СССР от 17 ноября 1938 г. «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». Недостаточное внимание к агентуре стало одним из поводов придраться к работе самого «железного наркома». Н. И. Ежов в письме Сталину от 23 ноября 1938 г., где просил отставки, соглашался с критикой негласной деятельности НКВД: «Главный рычаг разведки – агентурно-осведомительная работа – оказалась поставленной из ряда вон плохо» (100).
Чекистам пришлось принимать меры для исправления сложившейся ситуации, но они стали действенными только после окончания периода массовых чисток. В конце периода «Большого террора» чекисты приступили к восстановлению и преумножению агентурной сети. В июне 1939 г. бывший начальник СПО Кемеровского горотдела НКВД И. Т. Ягодкин писал в УНКВД и горком партии о своих недавних заслугах: «Принято мною по 4-му отделению (с января 1937 г. – А. Т.) 106 человек негласного аппарата, из них: 17 отсеяно как балласт, двурушники и провокаторы, 79 человек вновь завербовано отделением (за 1939 г. все завербованные не включены, не имею данных) и при сдаче отделения передано 163 человека. Новую агентуру лично сам приобретал… сам работал с агентурой… на личной связи имел 19 человек, также присутствовал на явках… 3-му отделению (контрразведывательному – А. Т.) передано три разработки (“Искатели”, “Колчаковцы”, дело Немировец), 2-му отделению (СПО – А. Т.) передано агентурных дел – 7 (“Сектанты”, “Химики”, “Церковники”, “Повстанцы”, “Русский Союз”, “Отопленцы”, “Технологи”) и другой одиночный учтённый АСЭ…» (101).
О масштабах работы по восстановлению сети в транспортном отделении НКВД ст. Барнаул говорит такой факт: в марте 1939 г. оперативник Ерёмин планировал в ближайшее время «завербовать агентуры целевого назначения 15–20 чел.» и приступить к насаждению резидентов в лестранхозах (целевое назначение означало, вероятно, подводку агентуры для освещения конкретного человека). В отчёте о работе с кадрами УНКВД НСО сообщалось, что в 1940 г. негласный оперсостав достаточно высокой категории – занимавшийся наружной разведкой и контролем переписки – насчитывал в области 85 чел. (102).
Большой проблемой являлась слабая общая подготовка чекистов: некоторые сибирские оперработники конца 1930-х – начала 1940-х гг. были настолько малограмотны, что оказывались не в состоянии письменно изложить полученную от агента информацию. Для обучения нового пополнения в управлениях НКВД на местах обобщался опыт массовых репрессий, анализировались особенно громкие, выдающиеся дела прошлых лет. В августе 1940 г. омским чекистам была разослана инструкция УНКВД за подписью его начальника М. Е. Захарова «Об агентурно-оперативной работе с контрреволюционной деятельностью церковников и религиозных национальных (немецких и др.) сект», в которой сообщалось о выпуске специального сборника справок по контрреволюционной деятельности церковников и сект в помощь оперативным работникам, т. к. в «органы НКВД на оперативно-чекистскую работу пришло много новых людей, не имеющих достаточного теоретического и практического опыта в агентурно-оперативной работе вообще и, в частности, по контрреволюционному сектантству и церковникам» (103).
Списки лиц, прорабатывавшихся агентурным путём, начальники райотделов периодически отсылали в областной аппарат – в виде отчёта о проделанной работе. Весной 1941 г. начальник Доволенского межрайонного отделения НКГБ отправил – по указанию начальника УНКГБ – в Новосибирск список 66 руководящих работников сельского хозяйства с указанием компрометирующих материалов, которые были получены от 73 сексотов, агентов и резидентов, а также с помощью анонимок и доносов. Уровень работы источников можно видеть из агентурных сообщений «Котова» и «Кларнета» в отношении заведующего Доволенской райбольницей А. И. Каца, которые гласили: «Высказывает диверсионные настроения по уничтожению колхозного скота. Подозрителен в умышленном распространении заразных болезней среди населения». На одного из председателей колхозов имелась информация сразу от пяти осведомителей, что свидетельствовало о значительной плотности агентурной сети, ориентированной на сбор данных о «вредительстве» (104).
Встречи чекистов с осведомителями происходили обычно на конспиративных квартирах, где либо вообще никто не обитал, либо жил проверенный человек, который во время встречи оперативников с агентами просто уходил из дома. Тайных агентов их кураторы часто принимали на явочных квартирах, принадлежавших надёжным лицам, чья профессия помогала сексотам беспрепятственно посещать эти явки: врачам, адвокатам и т. д (105). Содержателей явочных квартир старались привлекать из числа коммунистов, их родственные связи тщательно проверялись.
В сельской местности, где оборудовать тайную квартиру было сложно, агентура зачастую являлась прямо в здание райотдела ОГПУ-НКВД либо на квартиру к чекистам, что нередко приводило к лёгкой расшифровке осведомителей (резиденты же имели реальную возможность принимать осведомление только на дому). В середине 30-х годов врид начальника Убинского РО УНКВД ЗСК С. Ф. Мочалов пожаловался агенту, увидевшему скопление посетителей в здании райотдела: «Понимаете, нет конспиративной квартиры, очень неудобно принимать здесь народ» (106).
Но и в Новосибирске оперативники в середине 30-х годов принимали агентуру прямо в здании управления НКВД, в связи с чем положение о приёме сети резидентами на конспиративных квартирах вряд ли работало. Барнаульские чекисты-транспортники весной 1939 г. предлагали прекратить приём агентуры в здании отделения ДТО НКВД и подыскать конспиративную квартиру. Поэтому часто осведомители приходили к своим резидентам на дом. Для явочных целей использовал свою квартиру даже замначальника ИНО НКВД П. А. Судоплатов (107).
Для тайного проживания агентуры, которая на время приезжала из других регионов, чтобы потом быть отправленной с новыми заданиями, уже в начале 1920-х гг. оборудовались специальные конспиративные квартиры, содержавшиеся проверенными сексотами. Так, в 1921–1922 гг. новониколаевские чекисты содержали большую трёхкомнатную конспиративную квартиру № 4 по улице Барнаульской 56, которая использовалась для приёма приезжей агентуры (108). Подбор конспиративных квартир в условиях многолетнего жилищного кризиса представлял немалые трудности для чекистов. Начальники отделений сами должны были подыскивать конспиративные квартиры, которые к тому же периодически приходилось менять, чтобы не рассекретить свою работу. В конце 30-х годов такими точками стали квартиры даже в самом известном жилом здании Новосибирска – номенклатурном 120-квартирном доме, где селили преимущественно чекистов. Например, агент «Калиновский», в 1937–1938 гг. активно работавший по «церковной контрреволюции», был поселён именно в этом доме. Под некоторые явочные квартиры НКВД 30-х годов в Москве использовались коммуналки (109).
Молодые оперативники приходили на явки с куратором из числа опытных чекистов и учились работе с агентом. Но из-за безответственности начальства нередко случались различные казусы, приводившие к расконспирации чекистской работы.
Бывший томский особист С. С. Чернов пояснял – при допросе по делу исполнявшего обязанности начальника особого отдела 78-й стрелковой дивизии П. И. Циунчика, – что в 1936 г. он «обслуживал» 232-й полк и имел в своём распоряжении конспиративную квартиру, принадлежавшую домоуправлению полка. Она должна была содержаться за счёт так называемого «9-го параграфа», предусматривавшего расходы на оплату агентуры, но в течение года за эту квартиру чекисты не платили. В итоге помощник командира полка распорядился в один прекрасный день взломать замки и поселить в неё одного из командиров, который явился вечером в момент, когда Чернов принимал на этой явке своего агента. Командир принялся скандалить, требуя от чекиста удалиться, и мотивировал свои претензии тем, что днём в ней Чернова никогда не бывает и поэтому тот может без квартиры обойтись: «Этот командир следил за мной, кто ко мне ходит и почему обязательно вечером». Чернов также обвинял Циунчика в том, что тот расходовал конспиративные средства по «9-му параграфу» на дрова для отопления своей квартиры и требовал, чтобы Чернов содержал явку за собственный счёт (110).
Обыденной причиной нарушений конспирации являлись пьянство и распущенность чекистов, постоянно использовавших явки для пьянок и интимных свиданий. Пример здесь подавал сами наркомы Ягода и Ежов. В середине 30-х годов руководящие сотрудники УНКВД по Московской области А. П. Радзивиловский, А. В. Викторов-Вишняков, Г. М. Якубович и другие безнаказанно устраивали кутежи на конспиративных квартирах, оплачивая их деньгами, которые вымогались у агентов-священнослужителей (111). Начальник отделения ДТО УНКВД по Омской области М. Я. Завьялов в декабре 1938 г. был исключён из партии и вскоре уволен из «органов» за присвоение денег арестованных, а также за то, что в нетрезвом виде «допустил факт расконспирации, явившись на конспиративную квартиру с посторонней женщиной… буфетчицей ст. Омск, с которой имел связь» (112).
Часто конспиративных помещений не хватало даже в областных центрах, поэтому на отдел в областном управлении НКВД в 1938 г. могла приходиться единственная квартира, на пороге которой скапливались «очереди ожидающей приёма агентуры» (113). Порой чекисты ловили своих осведомителей в случайных местах. В конце 1938 г. начальник 8-го отдела УНКВД по НСО Н. Х. Мелехин озабоченно указывал, что оперативник С. М. Заяринов «встречал ценного агента на улице, и от этого качество агентурного материала невысокое». Его коллегу, опытного оперативника СПО УНКВД И. П. Губанищева, начальство распекало за то, что он «пошёл на конспиративную квартиру в форме, чего делать ни в коем случае нельзя». Такие же сложности были в рассматриваемый период и у чекистов Украины: в г. Сталино (Донецке) из-за недостатка явок чекисты некоторых сексотов принимали в собственных квартирах или прямо на улице (114).
Явочные квартиры удавалось конспирировать далеко не всегда. В сёлах и маленьких городах работников ОГПУ-НКВД знали в лицо и те, кто с ними встречался, нередко оказывались на виду. Сотрудников госбезопасности их настоящие противники могли и перехитрить. П. А. Судоплатов вспоминал, как после советской оккупации западно-украинских территорий местные националисты вели пристальное наблюдение за зданием НКВД во Львове, определяли по наличию характерных сапог советского образца переодетого в штатское чекиста, после выхода из здания секретно «вели» его и так вычисляли явки, которые посещали оперработники и их агенты (115).
Секретность работы и кадров чекисты тщательно оберегали. Одной из причин существования органов внесудебной расправы было именно стремление скрыть деятельность агентуры, чья работа оказалась бы расшифрованной при гласном судебном рассмотрении. Однако в обыденной жизни случаев расконспирации негласной работы хватало: пьющие и недисциплинированные чекисты постоянно теряли секретные документы, включая списки агентов, делали достоянием гласности свои контакты с осведомителями.
Замначальника политотдела Таштыпского молмясосовхоза по оперработе (Красноярский край) В. А. Хмыров в октябре 1935 г. был исключён из ВКП (б) за систематическое пьянство, устройство незаконных обысков и потерю записной книжки с псевдонимами сексотов. Начальник оперотделения УНКВД по Читинской области Н. И. Громов в ноябре 1938 г. оказался исключён из компартии за бытовую связь с осведомителем-«шпионом» Коротковым и нарушение «чекистской дисциплины», а затем уволен из НКВД (116).
Сами сексоты также нередко расшифровывали себя или коллег. Например, осуждённый за злоупотребления и воровство бывший ташкентский чекист С. В. Орлов был старшим осведомителем Информационно-следственной части Вишерских лагерей ОГПУ и в 1931 г. оказался осуждён за избиение заключённых. Также его обвиняли в утере списка осведомителей командировки Чувал – с именами, фамилиями и кличками (117).
За раскрытие своей связи с «органами» негласные агенты несли суровую ответственность – для этого проступка в уголовном кодексе существовала статья № 121, имевшая довольно широкое применение. Так, за 1924 г. органами ОГПУ СССР за расконспирацию было осуждено 138 чел., а в 1925 г. – 185. С июля 1926 по июнь 1927 г. по ст. 121 УК было осуждено 16 сексотов ПП ОГПУ по Сибкраю (118). Большинство осуждённых сексотов получало ссылку, но, начиная с тридцатых годов, их зачастую наказывали более сурово – тремя годами лагерей.
Необходимость вести двойную жизнь, регулярно встречаться с резидентами и оперработниками, сообщая им сведения о коллегах и знакомых, вызывали у сексотов серьёзный стресс. Бывали случаи, когда соглядатайство приводило агента к психическому срыву. В начале 1935 г. секретного сотрудника НКВД с пятилетним стажем А. И. Колчина, служившего инспектором госдоходов краевого финуправления в Новосибирске, работа на «органы» довела до сильнейшего невроза. Колчина, связанного с начальником отделения ЭКО В. Г. Болотиным, неожиданно передали на связь новому «оператору» – сотруднику Госстраха (ранее работавшему в горфинотделе) и одновременно резиденту НКВД Королёву. Тот при первой встрече назвал кличку Колчина – «Смелый» – показав тем, что знает про агента всё что нужно, и велел приходить для встреч на свою квартиру по ул. Коммунистической, 96 (неподалеку от здания управления НКВД). Две встречи произошли в феврале, три – в марте. Королёв поручил «Смелому» собирать сведения о настроениях в коллективе, а главное, связаться с «бывшими людьми», установив связь и наблюдение за С. К. Хмелевцевым и Губиным из госбанка, С. Плоткиным из крайисполкома, инженером Б. П. Лепаринским (расстрелян в 1937 г.), плановиком С. А. Меньшениным (в 1942 г. получил 8 лет за «антисоветскую агитацию»), Ив. Ульяновым – как подозрительными для чекистов лицами.
Но в марте 1935 г. «Смелому» вдруг стало казаться, что за ним следят. Взвинченный финработник пришёл к начальнику сектора госдоходов Комму и рассказал ему о слежке за собой и своей работе по осведомлению соответствующих органов. Начальник тут же сообщил куда надо, после чего болтуна арестовали. Врачебная экспертиза показала, что Колчин здоров, но является невротической личностью. С него взяли подписку о невыезде и вскоре передали дело на предмет внесудебного решения. ОСО при НКВД СССР 28 октября 1935 г. осудило сексота на три года ссылки в пределах Западно-Сибирского края (119).
Некоторые граждане за смелость отказаться стать доносчиками платили высокую цену. Не поддавшийся чекистскому шантажу и сознательно нарушивший конспирацию техник новосибирского «Мелиоводстроя» В. М. Павчинский «за отказ сотрудничать с ОГПУ по выявлению антисоветски настроенных граждан» был осуждён Коллегией ОГПУ в апреле 1933 г. по ст. 121 УК РСФСР к трём годам лагеря (120).
Завербованные представители «чуждых социальных слоёв» нередко разоблачали свою негласную работу совершенно сознательно, хотя наказания за это могли быть жесточайшими, особенно в период «Большого террора». Наиболее ненадёжными агентами были верующие, чьи духовные устремления были максимально далеки от доносов и провокаций. Характерны в этом отношении провалы Славгородского окротдела ПП ОГПУ по Сибкраю. В марте 1930 г. славгородские чекисты обвиняли арестованного немца-меннонита П. Нейфельда в том, что он активно вёл агитацию о необходимости эмиграции немцев, при этом, «являясь источником, не только не доносил о готовящейся эмиграции [в Германию] среди населения, а своими донесениями вводил нас в заблуждение, указывая на то, что никаких разговоров про эмиграцию нет и всё обстоит благополучно» (121).
Завербованный Славгородским окротделом ОГПУ в 1930 г. под псевдонимом «Штопор» проповедник-меннонит Я. А. Ремпель отказывался от работы и вместо порученного разложения сектантской общины, напротив, укреплял её. Арестованный омскими чекистами как «двурушник», Ремпель в начале 1933 г. твёрдо показал: «Я работать с самого начала дачи мною подписи отказывался… потому, что не хотел предавать людей в руки ГПУ». Тройкой ПП ОГПУ Ремпель за «антисоветскую агитацию» был осуждён на 10 лет заключения. В ходе следствия по делу Гальбштадского восстания 2 июля 1930 г. в Немецком районе чекисты выявили нелояльность уже не осведомителя, а важного агента. Оказалось, что спецагент следственно-оперативной группы Славгородского окротдела ОГПУ П. А. Кригер в первой половине 1930 г. «не только не освещал действительное положение вещей в эмиграционном движении в районе, но сам принял активнейшее участие в этом движении». Кригер был осуждён на 10 лет лагерей (122).
В марте 1932 г. максимальные сроки заключения – по 10 лет концлагерей – получили томский ксёндз Ю. М. Гронский и один из его прихожан. Последний, ставший по принуждению ОГПУ сексотом для слежки за ксёндзом, позже раскаялся и всё чистосердечно рассказал своему духовнику. Эта «расконспирация» вызвала особую ярость чекистов, что отразилось на жестокости наказания (123).
Арестованный в феврале 1933 г. новосибирский священнослужитель Иосиф (Иннокентий) Ливанов – брат епископа Тарасия – показал: «Весной 1932 г. я дал обещание органам ОГПУ быть сотрудником, но в силу своих политических убеждений… я не мог сообщать в ОГПУ ни об одном факте известных мне контрреволюционных проявлений… я не сообщил и о известной мне существующей в Новосибирске к/р организации, в которой я состоял». Священник Змеиногорской церкви на Алтае П. В Демидов в 1937 г. был арестован и, помимо антисоветской агитации, обвинён в том, что, будучи сексотом, «подавал неправильные материалы на контрреволюционный элемент и тем самым прикрывал свою подрывную деятельность». На допросе он признал, что «старался ввести в заблуждение органы НКВД, сознательно поступал как двурушник». В январе 1938 г. отца Павла расстреляли (124).
Аналогично поступали многие завербованные священнослужители и в соседних регионах. Например, арестованный в 1937 г. Челябинским УНКВД агент по разработке духовенства «Ручьёв» показал: «Я считал недостойным выдавать своих близких…», а его коллега «Севастьянов» сделал такое заявление: «С органами НКВД я был связан 7 лет, но идейно не работал, а если и писал кое-что, то только из-за боязни репрессий» (125).
Верующие проявляли особенную твёрдость в противостоянии чекистам, но стремление сбросить с себя вериги осведомительства наблюдалось среди жертв массовых вербовок постоянно. В 1930 г. для разработки «красного профессора» А. Н. Слепкова был завербован арестованный и затем освобождённый Павел Кротов из самарской группы «рютинцев» (Слепков тогда жил в Самаре), который о своём сотрудничестве с ОГПУ сообщил Слепкову. Молодой московский поэт Иван Приблудный в начале 1930-х годов сознательно расконспирировал себя, категорически не желая доносить – и оказался за это в ссылке в Астрахани, где его снова завербовали, показывая, что он напрасно надеялся скинуть чекистскую удавку… (126).
В конце 1940 г. чекисты разоблачили и арестовали осведомителя-трудпоселенца «Романова» из пос. Берёзовка Пихтовского района Новосибирской области, работавшего в промартели. Он рассказывал знакомым о получаемых заданиях, «приёмах конспирации при явке в райотделение НКВД», о разрабатываемых «органами» лицах и даже о том, кого они собираются арестовать. Работал на «органы» он с 1938 г., давая информацию о хозяйственной деятельности артели и антисоветских высказываниях председателя колхоза и заведующего фермой, но в 1940 г. стал уклоняться от явок и утверждать, что разрабатываемые им лица прекратили заниматься антисоветской деятельностью. По мнению чекистов, привлекших «бывшего кулака» по ст. 121 УК и осудивших постановлением Особого совещания на три года ИТЛ, «Романов» расконспирировал свою работу «в целях приобретения авторитета» среди окружающих (127).
Карательным структурам далеко не всегда удавалось спрятать следы работы своих негласных агентов. При очных ставках, а также во время ознакомлении с материалами следственного дела обвиняемый нередко мог без труда вычислить доносчика. Официально считалось недопустимым, чтобы сексоты выступали на суде свидетелями обвинения (за исключением особых случаев), но на практике подобные эпизоды были системой, поскольку во многих фальсифицированных делах только они и могли быть «разоблачителями» подсудимого, одновременно невольно раскрывая свою подстрекательскую и провокационную роль. Очевидно и то, что оставшийся на свободе человек, знакомые которого были репрессированы, неизбежно навлекал на себя подозрения в сексотстве.
Нередко сотрудники какого-либо учреждения знали «своего» сексота в лицо. Причинами могли быть небрежная работа связанных с ним сотрудников ОГПУ-НКВД, болтливость начальства, принимавшего агента на службу, неуклюжие действия сексота по провоцированию сослуживцев либо сознательная политика самого осведомителя. Так, из разговоров сотрудников новосибирского краеведческого музея в середине 1930-х годов всем было известно, что их коллега С. Г. Витте, бывший дворянин и ссыльный, «был устроен [в музей] по предложению органов НКВД». Сотрудничество с НКВД одного из основателей компартии Франции А. Я. Гуральского не было секретом для ряда его знакомых. «Я резидент одной могущественной державы», – намекая на НКВД, как-то сказал вращавшийся в военно-дипломатических и интеллигентских кругах Б. С. Штейгер, занимавший фиктивную должность в Большом театре и расстрелянный в 1937 г., а известный переводчик И. А. Лихачев, давший показания на Д. Хармса и др. обэриутов, в послевоенное время, не стесняясь, называл себя по-французски «Жан-ажан», т. е. «Иван-агент» (128). Следует учитывать, что какой-нибудь маловажный и отслуживший своё осведомитель мог быть расконспирирован сознательно, чтобы создать у его сослуживцев иллюзию безопасности (своего стукача знаем!) и заставить быть откровенными с другим агентом, замаскированным лучше.
Одним из самых распространённых грехов в чекистской среде было сожительство с осведомительницами. Зависимость пойманных на каком-либо компромате женщин от своих «операторов» легко позволяла последним получать от запуганных агентесс сексуальные услуги. Даже будущий министр госбезопасности В. С. Абакумов в начале своего пути был замечен в интимных связях с сексотками (129), но сей грех в чекистской среде был настолько популярным, что не отразился на стремительной карьере Абакумова.
Работники ОГПУ-НКВД более низкого уровня также стремились использовать осведомительниц не по назначению, но в случае огласки могли поплатиться (130–132). Принуждение сексоток к сожительству процветало среди томских чекистов. В начале 30-х годов начальника ЭКО Томского оперсектора ОГПУ В. Д. Монтримовича сняли с работы за устройство пьяных оргий с сексотками. Один из коллег негодующе сообщал, что Монтримович учинил у себя на квартире пьянку, во время которой «расконспирировал и изнасиловал студентку музтехникума, ценную осведомительницу, связанную со мной по работе». Среди обвинений в адрес бывшего начальника Томского горотдела НКВД И. В. Овчинникова, осуждённого к расстрелу в марте 1941 г., значилось и такое: «Установил интимные отношения с нештатной сотрудницей “Ниловой”, чем расконспирировал её и ориентировал своих работников на неправильные взаимоотношения с нештатными работниками Горотдела НКВД». Новосибирский контрразведчик О. Ю. Эденберг сожительствовал с актрисой И. К. Мацур прямо в тюрьме, где та была внутрикамерной осведомительницей, а когда женщина забеременела, составил – без следственного дела – «альбомную справку» на неё с целью добиться расстрела наложницы как шпионки. Иоланту Мацур освободили, ибо на неё не оказалось следственного дела; что касается Эденберга, то какого-либо реального наказания он не понёс (133).
Справедливости ради отметим, что не только чекисты получали удовольствие от своих агентесс. Иногда и агенты «использовали как женщин» жён своих операторов. У видного алтайского чекиста Ф. Н. Крюкова в 1937 г. случилась неприятная семейная история, связанная с недозволенной активностью почтенного агента с 17-летним стажем по кличке «Огонёк». Этот бухгалтер артели «Сбыт» в г. Рубцовске был на связи у начальника Рубцовского оперсектора НКВД Крюкова и при этом нагло сожительствовал с его женой. После того как Крюков поймал агента прямо у себя дома, «Огонька» арестовали и в самом конце 1937 г. как участника вредительско-диверсионной организации осудили к 10 годам. Несмотря на особенную тяжесть своего проступка, «Огонёк» оказался единственным из уцелевших фигурантов дела, все его многочисленные подельники пошли под расстрел (134).
Сексоток могли использовать в неоригинальных комбинациях с целью обыкновенной компрометации неугодного человека. Начальника Пудинского райотдела Нарымского окротдела НКВД А. А. Левченко секретарь РК ВКП (б) летом 1941 г. обвинил в том, что тот свою осведомительницу Клюско «подослал к [рай]прокурору Литвинову, чтобы она склонила его на половое сожительство, и этим хотел свести личные счёты с Литвиновым» (135).
Порой неформальные отношения с агентом служили поводом к увольнению того или иного политически скомпрометированного чекиста, что, например, произошло с оперативником КРО УНКВД НСО Г. И. Горбенко, который во время встречи нового 1938 г. оказался замечен в том, что «танцевал и гулял с агентом “Фиалка”, чем способствовал расконспирации агентуры» (136). В итоге Горбенко, обвинявшийся в самых разных грехах, был уволен из НКВД.
Законом для работников любой спецслужбы является пристальная слежка друг за другом, результаты которой обычно не выходят за пределы ведомства. Как отмечал в 1926 г. один из руководителей Томского окружкома ВКП (б), чекисты «имеют слабость следить один за другим и в то же время скрывать, что делается в их аппарате» (137).
Агентурные действия одних чекистов против других регулировались особо (138). Однако эффективно контролировать сотрудников госбезопасности возможно только негласным путём. В каждом региональном представительстве ОГПУ-НКВД в 30-х годах действовал аппарат так называемого особоуполномоченного при Отделе кадров, составленный из нескольких проверенных оперативников – прообраз современной службы собственной безопасности. Часто им приходилось выезжать куда-нибудь в глушь, чтобы в рамках так называемых «спецпроверок» выяснить происхождение коллеги, проверить какие-либо подозрительные факты из жизни его родственников.
Чекисты активно следили друг за другом, выявляя как служебные преступления, так и политические ереси. В конце 1929 – начале 1930 гг. в центральном аппарате ОГПУ агентурным путём были выявлены трое троцкистов, которых немедленно расстреляли: Я. Г. Блюмкин, Б. Л. Рабинович, Г. А. Басов. В конце 1930 г. расстреляли уполномоченного КРО ОГПУ Н. Н. Жихарева (139). В 1933 г. за связь с женой-«шпионкой» расстреляли инспектора адморготдела полпредства ОГПУ по Московской области М. А. Капустина. В 1935 г. после доносов об антисоветских настроениях коменданта здания правительства в Кремле А. Б. Данцигера чекист Н. Н. Попов-Колчин начал сбор материалов о нём: «Я произвёл подробную агентурную проверку, всё полностью подтвердил и дал материал [начальнику Оперода НКВД СССР К. В.] Паукеру, который с ним направился к Ягоде. Через несколько дней Паукер вызвал меня, разругал и вернул мне весь материал, приказал его хранить, сказав: “Это наш человек, к Ягоде не ходите…”». Однако сохранившиеся материалы два года спустя привели к аресту и осуждению Данцигера (140).
Так называемые спецпроверки, которые стали обязательными с 1936 г., касались не только подробностей биографии самого работника НКВД, но и его родственников. В результате таких проверок выяснялось немало компрометирующих фактов. В 30-х годах многие сотрудники госбезопасности «разоблачались» кадровыми работниками, сверявшими чекистские анкеты разного периода, в результате чего обнаруживалось, что сомнительные факты биографии, сообщённые при поступлении на службу (служба в белых армиях, исключение из партии, пребывание на оккупированной территории, факты осуждения родственников и пр.), в последующее время, когда чистки стали придирчивее, часто выпадали из повторных анкет и автобиографий.
Агентурные материалы на чекистов, связанных с «врагами» или имевшими компрометирующее прошлое, были использованы для репрессий в отношении многих работников госбезопасности. Вместе с тем решение о судьбе того или иного сотрудника зависело прежде всего от воли начальника УНКВД и его окружения (за исключением случаев, когда решение о репрессиях в отношении того или иного чекиста инициировалось Лубянкой). Чекисты были прекрасно осведомлены о принципах кадровой работы своего ведомства: врагом будет назначен тот, на кого покажет вышестоящий начальник. В условиях клановости некоторые чекисты получали индульгенции и не подлежали спецпроверке.
Начальник УНКВД по Алткраю С. П. Попов легко продвигал на вышестоящие должности лично преданных чекистов, о которых давно имелись материалы агентурных разработок, зачастую с малодостоверными сведениями. Особоуполномоченный УНКВД И. Г. Бисярин в 1938 г. докладывал Попову сведения о разработках разного времени, заведённых на видных сотрудников управления. Их оказалось немало. Так, с 1929 г. в разработке находился старый чекист Г. Л. Биримбаум, который считался подозрительным в связи с былой принадлежностью к партии эсеров, происхождением из семьи торговца, службой у белых, пребыванием за границей. В официальном послужном списке Биримбаума его принадлежность к эсерам и пребывание за границей зафиксированы не были (141). Данная разработка не помешала Биримбауму сделать хорошую карьеру, став в 1937–1938 гг. помощником начальника УНКВД, поскольку его покровители, и прежде всего С. П. Попов, не придавали разработке значения и советовали Бисярину её прекратить.
Разработка на начальника КРО УНКВД по Алткраю И. К. Лазарева обвиняла его в связях с троцкистской молодёжью во время учёбы в совпартшколе. Свидетельскими показаниями замначальника СПО УНКВД ЗСК А. А. Ягодкина это обвинение было отвергнуто, но, после ареста Ягодкина в 1938 г., подозрения против Лазарева снова обрели силу. Начальник Ойротского облотдела НКВД М. Н. Буторин состоял под агентурным наблюдением как связанный в 1936 г. с троцкистами в бытность руководителем Киселёвского РО УНКВД ЗСК (142).
В 1938 г. аппарат особоуполномоченного закончил следственное дело на начальника Благовещенского РО НКВД А. В. Вирковского – как поляка и зятя жандарма. Однако С. П. Попов отказал в санкции на арест, заявив, что Вирковский – хороший работник. Дело М. А. Дятлова о принадлежности к правотроцкистской организации в бытность начальником Змеиногорского РО НКВД несколько раз докладывалось Попову и его заместителям, но в итоге его прекратили, и Дятлов отделался временным переводом в систему мест заключения. По указанию заместителя Попова Е. П. Никольского было прекращено дело и на начальника Павловского РО НКВД Н. А. Антонова, а также на шофёра помначальника УНКВД П. Р. Перминова Самойлова, обвинявшегося в «вооружённом избиении», поскольку за дебошира перед УНКВД походатайствовал сам Перминов (143).
Об интенсивном прицельном сборе компрометирующих материалов на местных работников НКВД говорит факт допроса в 1937 г. видного сибирского эсера И. Х. Петелина, в середине 30-х годов помогавшего сдавать техминимум видным чекистам – начальнику ДТО ОГПУ-НКВД Томской железной дороги в 1933–1936 гг. А. М. Грицюку, начальнику ОДТО НКВД ст. Новосибирск А. Я. Мушинскому, начальнику ОДТО НКВД ст. Барнаул А. Ф. Мухину. Петелин обвинялся в том, что под видом решения технических задач с Грицюком и Мушинским якобы подсчитал, что в случае войны Томская железная дорога сможет пропускать по 100 эшелонов в сутки (144). Таким образом, при желании целый ряд видных чекистов мог быть обвинён в даче информации крупному «заговорщику». Типичным было использование чекистов в качестве внутрикамерных агентов для разработки их репрессированных коллег, которым те представлялись арестованными (145).
С окончанием «Большого террора» партийные структуры начали пресекать излишнюю агентурную активность в собственно чекистской среде. Начальник отделения УНКВД по Алткраю М. Ф. Яковенко в 1939 г. был исключён из ВКП (б) за издевательство над работниками УГБ и похвальбу заданиями от арестованного к тому времени начальника УНКВД С. П. Попова «разрабатывать начальников РО НКВД». Другое обвинение заключалось в том, что в агентурные сводки на сотрудников НКВД Яковенко «добавлял отсебятину»… Несмотря на такие серьёзные провинности, вскоре он был восстановлен в членах партии (146).
Партячейкой Кемеровского горотдела НКВД в 1939 г. начальнику секретно-политического отделения И. Т. Ягодкину был дан выговор за антипартийные действия: он не только создавал фиктивные дела, но и «пытался разрабатывать работников горотдела НКВД (А. А. Царёва, П. В. Селезнёва, В. Г. Трындина и др.) без всякого на то основания» – видимо, после ареста прежнего начальника горотдела В. Д. Монтримовича (147). Таким образом, для самих работников ОГПУ-НКВД агентурная разработка коллег была обыденностью и могла захватывать значительную часть оперсостава местных подразделений.
Особое внимание у чекистов было к постановке осведомления в местах заключения и политической ссылки. Размах агентурной работы в лагерях и спецпоселениях в первой половине 30-х годов скорее всего не был особенно велик, но информация о настроениях заключённых поступала постоянно. С начала 30-х годов в спецпосёлках активно вербовалась агентура, при этом особенное внимание уделялось работе с молодёжью с целью её отрыва от «кулачества». Для розыска беглых «кулаков» использовалась как противопобеговая, так и милицейская агентура, сведения партийно-комсомольских активистов, облавы и прочёсывания населённых пунктов и лесных массивов (148). С первых месяцев существования Сибулона-Сиблага ОГПУ среди заключённых вербовали агентуру, которая сообщала как о готовившихся побегах, так и о враждебных власти высказываниях.
Чекистское «обслуживание» лагерного населения возлагалось на оперативно-чекистские отделы (в переписке именовались третьими), имевшими уполномоченных во всех лагпунктах. В апреле 1935 г. Ягода указывал, что «внутренняя и закордонная белогвардейщина» имеет весьма полное представление о режиме лагерей, численности заключённых «контрреволюционеров» и даже пытается связаться с лагерниками и подготовить налёты «диверсионных банд на подразделения приграничных лагерей». Между тем начальники оперчекотделов «бездействуют и агентурой не руководят», допускают осуждённых по ст. 58 УК к работе «в важнейшие звенья лагерного аппарата», поддаются на провокации агентов-двойников, которые создают «дела», отвлекающие чекистов.
Согласно положению от 14 сентября 1937 г., в составе оперчекотделов лагерей были контрразведывательные, секретно-политические, особые и учётно-статистические отделения. Работа контрразведчиков заключалась в агентурной проработке заключённых, осуждённых за шпионаж, измену родине, диверсию, а также активистов вредительских и повстанческих организаций с целью выявления не только враждебной деятельности в лагере и попыток связаться с волей, но и обнаружение не вскрытых при следствии их прежней контрреволюционной работы и связей. Работники КРО также разрабатывали вольнонаёмных, «подозрительных по шпионажу», выявляли и предотвращали вредительство, диверсии и какие-либо ненормальности в производственной деятельности лагерей. Секретно-политическое отделение прорабатывало осуждённых оппозиционеров, террористов, националистов, «фашистов», церковников, сектантов, а также вскрывало антисоветские проявления среди вольнонаёмного состава. Ещё одна функция СПО – освещение политических настроений заключённых и вольнонаёмных.
Особое отделение занималось «агентурно-оперативным обслуживанием» личного состава военизированной охраны. Учётно-статистическое отделение учитывало «контрреволюционный элемент» среди заключённых, а также агентуру и всю оперативно-следственную работу в лагерях. Отделение по борьбе с побегами насаждало агентуру, способную давать информацию о готовящихся побегах. Вербовки заключённых производились с тем расчётом, чтобы использовать их и после освобождения. Вся ценная агентура должна была находиться на личной связи у оперативников, с остальной могли работать резиденты из числа вольнонаёмного состава. Все резиденты утверждались начальником территориального УНКВД (149).
Появление в местах заключения многочисленных детей репрессированных вызвало к жизни приказ НКВД от 11 февраля 1938 г. «Об агентурно-оперативном обслуживании трудовых колоний НКВД для несовершеннолетних и приемников-распределителей». Однако, как отмечал циркуляр оперативного отдела ГУЛАГа от 9 мая 1941 г., агентурно-оперативное обслуживание несовершеннолетних заключённых, содержавшихся в трудколониях и приёмниках-распределителях, так и не было организовано. В связи с этим в колониях фиксировались как случаи бунтов, так и различных «контрреволюционных проявлений». Циркуляр предписывал начать широкие вербовки из числа обслуживающего персонала колоний и заключённых-подростков старших возрастов. При этом личные дела на завербованных несовершеннолетних не заводились, а только отбиралась подписка о неразглашении, в которой не указывалось о привлечении к сексотству. Особое внимание обращалось на несовершеннолетних, осуждённых по ст. 58 УК, детей репрессированных и перебежчиков. Резидентами должны были быть преимущественно партийные воспитатели (150).
Противопобеговая агентура не была эффективной до самого конца 30-х годов, благодаря чему из лагерей ежегодно бежали многие тысячи заключённых, включая политических. Особенно массовыми они были в первой половине 30-х. Только в апреле 1934 г. по 10 ИТЛ было зафиксировано 5.362 бежавших, а на учёте числилось 45 тыс. беглецов (151). Ярким эпизодом противостояния властям стал дерзкий побег летом 1934 г. за границу заключённого Белбалтлага И. Солоневича, ставшего затем известным эмигрантским публицистом. Впоследствии число побегов удалось значительно сократить, что было связано с усилением как режима, так и осведомления, которое и в относительных, и абсолютных цифрах было не так велико. Однако ещё в 1938 г. из ГУЛАГа бежали около 30 тыс. чел. В 1940 г. агентурно-осведомительная сеть в среде заключенных ГУЛАГа составляла 1 % от их числа в 1,3 млн чел., а к 1947 г. выросла до 8 % (152).
Постоянное чекистское внимание привлекала политическая ссылка. Сексоты, внедрённые в её среду, должны были предотвращать побеги и давать полную картину настроений ссыльных. Исходя из полученных данных, чекисты периодически фабриковали дела об антисоветской агитации и повстанческих намерениях тех или иных групп ссыльных. Уже в 1920-х гг. ссылку освещали агентурой настолько плотно, что у известного эсера Д. Д. Донского к 1927 г. создалось мнение о почти поголовном сексотстве вновь прибывших ссыльных в Нарыме. Агентам выплачивали дополнительное содержание, причём некоторые из них арестовывались специально, с целью последующей отправки в ссылку (не этапом) и внедрения в колонии адмссыльных троцкистов (153). Чекисты старались получить осведомление и в среде уголовных ссыльных, чья численность намного превышала количество политических.
Огромная нагрузка на аппарат управлений НКВД периода «Большого террора» приводила порой к сбоям в «оперативном обслуживании» ссыльных. Например, на сосланную в Кемерово как участницу «фашистской организации» и имеющую родственников за границей Зинаиду Венегер сводка-меморандум с места её прежнего жительства пришла в Новосибирск в 1936 г., а отправлена кемеровским чекистам «для ориентировки» она оказалась только в феврале 1938 г. (154). Правда, неизвестно, не стала ли к этому моменту З. Венегер жертвой массовых арестов.
Удовлетворительная степень агентурной работы была достигнута далеко не сразу. В марте 1931 г. «чекистское обслуживание» спецпосёлков Западной Сибири находилось на низком уровне как из-за нехватки охраны, так и в связи со слабостью осведомления. Планового насаждения сети по спецпереселенцам проведено не было, а её распределение по районам и поселкам оказалось случайным и неравномерным (1 осведомитель на 32–108 «кулаков»). Осведомление было малочисленным и некачественным, значительная часть сексотов «совершенно не отражала действительного настроения и деятельности спецпереселенцев и давала материалы, не имеющие агентурной ценности». Из-за огромной удалённости спецпосёлков от районных центров (от 100 до 700 км) «связь гласного состава с осведомлением и резидентами была очень редкой, случайной, материалы запаздывали и теряли свою ценность». Со стороны СПО центра полпредству ОГПУ ЗСК были даны конкретные указания по принятию «энергичных мер» к улучшению чекистского «обслуживания» ссылки. Однако летом 1931 г. чекисты Запсибкрая в отчёте для СПО ОГПУ вопрос об агентурно-оперативной работе среди крестьянской ссылки совершенно обошли (155). В связи с плохой охраной и слабым осведомлением из некоторых районов крестьянской ссылки в первые месяцы и годы смогла бежать основная часть высланных.
На август 1931 г. по Тобольскому округу на 8.788 «кулацких» семей имелось 613 осведомителей. Значительный процент осведомителей – от 25 до 30 – приходился на долю молодёжи. Если по Тагильскому и Пермскому округам Уральской области один осведомитель приходился в среднем на каждые 19–20 семей, то в Тобольском агентурная сеть была плотнее – 1 осведомитель на 14 семей. Реально по Тобольскому и Пермскому округам работало не более 45 % имевшихся осведомителей, остальные не только не использовались, но со многими даже не было установлено связи и не выяснено – из-за частых перебросок ссыльных – место проживания.
Связь с осведомлением осуществлялась обычно через участковых и поселковых комендантов, а также их помощников, однако многие коменданты, навербованные из случайных людей, считались чекистами неподготовленными и даже ненадёжными. В связи с этим агентура передавалась не всем комендантам и «зависала», поскольку райотделы ОГПУ физически не успевали связаться со многими осведомителями. Попытки повсеместного насаждения резидентов из комендантов спецпосёлков, характерные для Сибири и Урала, вызывали у некоторых чекистов начала 30-х годов резкое отторжение: «Ведь комендантов в первую голову надо освещать, выявлять их безобразные поступки, вызывающие нередко волнения среди переселенцев. Коменданты скрывали фактическое положение вещей на местах». Для исправления ситуации намечалась подготовка резидентов из числа работников леспромхозов. Однако использование комендантов в качестве резидентов было характерно и для начала 1940-х годов (156).
Как отмечалось полпредством ОГПУ по Уралу, получаемый от сети агентурный материал отражал главным образом политические настроения, «контрреволюционную агитацию», отказ от работы и побеги. По 5 районам Тагильской опергруппы за 1930 – первую половину 1931 г. из 2.192 бежавших удалось задержать только 577 (26 %). Из задержанных подавляющая часть – 80 % – была арестована с помощью указаний агентуры. Вместе с тем были отмечены случаи, когда осведомители скрывали информацию о готовящихся побегах и даже содействовали беглецам. Благодаря агентуре чекисты осуществляли среди ссыльных крестьян жестокие репрессии. На середину 1931 г. по ОСП ПП ОГПУ Урала – в трёх округах, включая Тобольский – было заведено 17 дел на 91 чел., в т. ч. четыре групповых (на 65 чел.). По законченным делам основная часть осуждённых была приговорена к расстрелу (25 чел.), остальные – к заключению в концлагеря (21 чел.) и принудительным работам (157).
В сентябре 1931 г. ГУЛАГ издал циркуляр «О чекистском обслуживании спецпереселенцев», в котором «выявление ненормальностей» в обустройстве ссыльных, а также контроль за их «политнастроениями» возлагались на информационно-следственные отделы лагерей, а также отделы спецпоселений соответствующих полпредств ОГПУ. При этом ОСП вели дела о побегах и хозяйственно-должностных преступлениях, а дела «об активной контрреволюционной и антисоветской деятельности» должны были поручаться сотрудникам СПО райотделов и оперсекторов, курировавшие ссылку (158).
Некоторые выразительные штрихи, касающиеся агентурно-оперативной деятельности по спецпереселенцам Нарымского округа, обнаруживаются в протоколах партийных собраний окротдела НКВД за апрель 1939 г. Так, старший оперуполномоченный А. П. Булаев критиковал контрразведчиков за подмену подлежавшего чекистскому обслуживанию контингента на более «лёгкий», заявив: «Некоторые агентурные зацепки и разработки разрабатывались в б/3 отделении (КРО – А. Т.) на кулаков, дворян, которые должны были разрабатываться в б/4 отделении (СПО – А. Т.), тогда как националистические контрреволюционные западники находились без проработки». По агентурному делу «Интервенты» (в 1940 г. чекисты гордились ликвидацией этой разработки и арестом соответствующей «повстанческой группы» в Чаинском районе) агент «Наур» полтора месяца не давал материалов, так что озабоченный Булаев докладывал, что «сейчас эта разработка углубляется через более опытного агента-маршрутника» по кличке «Понт».
Другой нарымский оперативник констатировал, что по Колпашевскому району имеется пять агентурных разработок и столько же «зацепок», а всего по ним проходят 54 чел., в том числе 48 кулаков-спецпереселенцев. Но по разработкам и «зацепкам» работало только 20 агентов, что означало бездействие остальных. Чекисты пытались смотреть и на перспективу. Начальник СПО П. Г. Кипервас отметил: «Женских резидентур мы не имеем, есть необходимость создать две резидентуры. Это особенно нужно будет в военное время, когда большинство мужчин уйдут на войну». Но на тот момент остро не хватало не только резидентов, но и просто осведомителей-мужчин. Так, оперативник ЭКО окротдела С. Ф. Филиппович имел на связи всего шесть агентов, а его коллега А. Гришин сетовал, что оперативники не вербовали новую агентуру, а занимались «поднятием из архива старой» (159).
Массовое пополнение сибирской ссылки в 1940–1941 гг. за счёт высланных с территорий бывшей Польши, а также Прибалтики привело к необходимости практически с нуля организовывать тайное осведомление среди новых контингентов репрессированных. В апреле 1940 г. агентурное обслуживание трудпоселенцев, спецпереселенцев, высланных из западных областей Украины и Белоруссии и занятых в промышленности и сельском хозяйстве, было возложено на ЭКО управлений НКВД. Коменданты спецпосёлков использовались как резиденты, курировавшие рядовых осведомителей, и передавались горрайотделам НКВД; что касается квалифицированной агентуры, то она поручалась оперработникам ГО и РО НКВД. Однако, как отмечало руководство УНКВД НСО, начальники райотделов в первой половине и середине 1941 г. совершенно не занимались насаждением агентуры среди ссыльных, а усилий предоставленных самим себе работников спецкомендатур в этом отношении было недостаточно. Среди осведомления было много лиц, реально не работавших, отсутствовало и необходимое количество «противопобеговой агентуры». Поселковые коменданты, руководившие осведомителями, должны были, по указанию начальника УНКВД М. Ф. Ковшука-Бекмана, исполнять обязанности не резидентов, а гласных оперативных работников; наиболее ценная агентура курировалась работниками РО НКВД и районными комендантами (160).
Таким образом, в 30-е годы, одновременно с формированием ГУЛАГа и массовой политической ссылки, чекисты организовывали негласное осведомление среди этой категории репрессированных. Агентура всё время ориентировалась как на борьбу с побегами, так и на выявление недовольных, а также подозреваемых в шпионской или вредительскодиверсионной и повстанческой деятельности. Огромное бегство из ссылки, а также лагерей и колоний в первой половине 30-х годов говорит о неэффективности борьбы с побегами, число которых удалось значительно сократить только к концу десятилетия. Зато материала для фабрикации политических дел от агентуры поступало более чем достаточно, в связи с чем из среды ссыльных и заключённых лагерей постоянно фабриковались групповые дела на всевозможные «антисоветские организации».
За состоянием агентурной сети руководящие структуры карательных органов наблюдали постоянно, проверяя её наличие и качество. В 1930-х гг. крайне слабая агентурная сеть неоднократно фиксировалась даже в крупных региональных представительствах ОГПУ. Так, летом 1936 г. начальник УНКВД по Сталинградскому краю Г. Я. Рапопорт при вызове к наркому не смог привести ни одного значимого агентурного или следственного дела. Ягода в приказе по НКВД с негодованием отметил, что этот начальник считал ниже своего достоинства встречаться с агентурой или участвовать в допросах (хотя несколько месяцев спустя на пленуме ЦК ВКП (б) признал, что с агентами не работали и начальники отделов ГУГБ НКВД). Начальник Свердловского управления НКВД И. Ф. Решетов в том же июле 1936 г. лишился должности за то, что действовал «методами периода борьбы с массовой контрреволюцией, которая часто опиралась на массовые аресты, не вытекающие из работы агентуры», в результате чего уральские чекисты ограничивались тем, что разузнавали «у колхозников и рабочих, где можно найти врага» (161).
Плохая агентурная работа объяснялась не только объективными (слабая подготовка, трудности связи с сетью и пр.), но и субъективными причинами, связанными со своеобразной моралью чекистов. Для работников госбезопасности было характерно стремление «подсидеть» коллег, перехватить ценного агента, «сбросить» во вновь образованное подразделение бесперспективные агентурные разработки.
Например, начальник Венгеровского РО УНКВД ЗСК Д. И. Надеев в середине 30-х годов сначала вмешался в разработку подчинённого замначальника политотдела совхоза по оперработе, но потом сам оказался жертвой младшего коллеги, присвоившего себе труды Надеева: ЗНПО совхоза № 293 Венгеровского района Д. Г. Линов весной 1936 г., получив командировку в район для работы по агентурной разработке на «фашистов», которая была заведена аппаратом Венгеровского РО НКВД, впоследствии пытался выдать её новосибирскому начальству за свою (162).
Когда из Транспортного отдела НКВД Томской железной дороги летом 1937 г. выделили 11-й отдел для оперативного обслуживания водного транспорта, ОШОСДОРа и объектов наркомсвязи, то лучшую агентуру Транспортный отдел оставил себе, а водникам достались лишь полдюжины дел-формуляров с устаревшими сводками и ни одной агентурной разработки. Таким образом, вновь образованному отделу пришлось начинать агентурную работу с нуля. Начальник отделения Особого отдела СибВО П. И. Циунчик летом 1937 г. жаловался, что «моё отделение новое, дел в него никто не передавал, а свалили их, как в мусорную яму» (163).
Проверки постоянно доказывали, что в стране было немало районов, в которых агентурная сеть существовала только на бумаге и ограничивалась несколькими малоценными осведомителями. Отсутствие «высших» разновидностей негласного состава – агентов и резидентов – гарантировало чекистам-начальникам крупные неприятности, поскольку самым наглядным образом свидетельствовало о «развале агентурно-оперативной работы». Начальники райотделов ОГПУ-НКВД за недостаточное осведомление в колхозах постоянно получали взыскания, снимались с работы, а то и шли под суд за особенно выдающиеся случаи «развала агентурно-оперативной работы». Так, М. Л. Козяк, работавший райуполномоченным ПП ОГПУ Уральской области по Верхнетавдинскому району, «халатно относился к борьбе с контрреволюционным элементом», в результате чего за 1933–1934 гг. не имел ни одной агентурной разработки и не вскрыл ни одной “вредительской группировки”». За бездеятельность Козяк был перемещён в систему Отдела мест заключения (164).
Проверка состояния агентурной работы Убинского РО УНКВД ЗСК показала, что в начале 1935 г. имевшиеся на оперативном учёте 24 дела-формуляра и четыре агентурные переписки не имели ценности, так как в них с весны – осени 1934 г. отсутствовала какая-либо агентурная проработка заведённых материалов. Например, агентурные переписки «Остатки незнамовцев» на 5 чел. (контрреволюционная деятельность) и «Андреевцы» (3 чел., вредительство в колхозе), заведённые в 1933 г., никак не освещались с марта–апреля 1934 г. Несколько дел-формуляров и одна агентурная переписка содержали только фамилии подозреваемых, причём без каких-либо дополнительных установочных данных. Работа с агентурой велась хаотично, осведомительная сеть то и дело прикреплялась от одного резидента к другому, из-за чего «некоторые резиденты знают сеть почти всего района», а контрольное осведомление отсутствовало полностью. Начальник Завьяловского РО УНКВД по Алткраю А. С. Сушинский, арестованный в начале 1938 г., показывал, что в момент принятия им дел в РО список агентуры насчитывал до 60 чел., но почти все они были неработоспособными: «Когда выезжаешь для связи, то очень редко удавалось найти кого-либо из них…» (165).
Часто возникали ситуации, когда агентурная работа неизбежна обрекалась на
практически полное забвение. Например, с начала 1937 г. в Марушинском РО УНКВД
ЗСК-Алткрая агентура принималась лишь частично, так как оба помощника начальника
райотдела И. Г. Бисярина – уполномоченные С. Ф. Севриков и К. И. Буль – были
разоблачены в связях с «врагами» и уволены, после чего начальник райотдела
долгое время работал один. Впрочем, Буль, «обслуживавший» сельские советы, был
связан всего с 10–12 агентами, которые почти не давали информации. При этом с
лета 1937 г. по февраль 1938 г. Бисярин был почти всё время занят на следствии в
Бийском оперсекторе НКВД. В результате агентурная сеть, составлявшая в начале
1935 г. 113 чел., за три года сократилась до 28 чел. За 1937 г. выбыло 20
осведомителей, в т. ч. четверо были арестованы в «массовую операцию» как
«повстанцы». Основная часть сети выехала из района, оставшаяся работала
едва-едва и в ней не
было ни одного резидента (166).
Восстановление сети шло постепенно. В феврале 1938 г. Марушинским РО был завербован агент-маршрутник «Приезжий» – разъездной инструктор райпотребсоюза, знавший семь языков и согласившийся работать на чекистов «в момент оформления на него следственного дела за хранение карманного оружия». Агент «Приезжий» сразу дал сведения о «вредительстве» в потребсоюзе. Тогда же «из архива» был поднят агент «Степняк» – учитель, проявивший инициативу в работе на НКВД. Однако эти достижения не могли обеспечить информирования обо всех основных объектах района – 64 колхозов, трёх МТС, машинно-тракторной мастерской и райорганизаций (167).
В 1937–1938 гг. недостатки в осведомлении становились поводом для тягчайших политических обвинений. Претензии в адрес арестованного в 1938 г. бывшего томского особиста П. И. Циунчика строились в значительной степени на его слабой агентурной работе, хотя на деле наблюдение за военными было поставлено на широкую ногу. Согласно приёмно-сдаточной ведомости от 14 февраля 1937 г., исполнявший обязанности начальника особого отдела 78-й стрелковой дивизии Циунчик оставил своему сменщику следующее оперативное хозяйство – 19 агразработок (одна из них – «Стихотворцы» – была уже ликвидирована с арестом фигуранта) и две «агзацепки» (одна называлась «Родня», другая была заведена на преподавательницу немецкого языка Ташмелеву). Кроме того, Циунчик передал и 34 досье, в том числе на одного из командиров роты 234-го полка. Однако молодой оперативник М. Н. Гусев жаловался, что Циунчик всего лишь раз присутствовал с ним на явке. Из-за вялой вербовки всё осведомление по 232-му стрелковому полку в Томске, по словам Гусева, в конце 1936 г. составляло едва дюжину человек, «что явно недостаточно». Также Циунчик оценивал агразработки шпионского характера «Уличённые» и «Приятельница» как «абсолютно бесперспективные», хотя чуть позднее, в том же 1937 г., фигуранты этих разработок были расстреляны как японские шпионы (168).
В следственном деле на начальника Залесовского РО УНКВД по Алткраю Е. М. Долматова, снятого и арестованного в конце 1937 г., говорилось, что свою работу начальник райотдела развалил и с начала массовой операции и до 20 сентября 1937 г. не завёл ни одного дела по «кулакам» и прочим контрреволюционным элементам. С начала 1936 г. в райотделе отсутствовали ликвидированные разработки и работа с негласным аппаратом. Дел-формуляров оказалось всего 11 штук и во всех этих досье агентурные материалы были старые. Сменивший Долматова И. Г. Писеев сообщал начальнику УНКВД о таком невероятном случае утраты политической бдительности в работе с агентурой из социально-враждебных слоёв:
«В июле месяце с/г. [1937] из Барнаульского ГО [НКВД] в Залесовский район приезжает осведомитель-маршрутник. Последнему Долматов наряду с заданием выдаёт… фиктивную справку на право свободного соблюдения религиозных обрядов – богослужение; этот маршрутник как поп приезжает в с. Пещерка Залесовского района, организует религиозную общину, при поддержке которой проводит богослужение, крещение детей и т. д. Больше того, маршрутник (кличка не установлена) среди общины повёл активную к-р. работу, которая была вскрыта сельской парторганизацией». Помощник оперуполномоченного того же райотдела НКВД А. С. Воронин показал о том, что Долматов велел ему напечатать удостоверение с разрешением этому священнику производить религиозные обряды в сёлах Пещерского сельсовета и всего Залесовского района. Начальник РО заявил, что Плотников «является нашим осведомителем», после чего «поп провёл религиозные обряды в церкви Пещерского с/совета», которая была закрыта с 1931 г. (169).
Многие прекращённые агентурные разработки получили вторую жизнь в годы «Большого террора». В 1934 г. Бийский РО НКВД завёл агентурную разработку «Братья» на повстанческое формирование в с. Енисейское, участники которого якобы имели оружие и готовили восстание. Вскоре эту разработку отправили в архив, а в начале 1938 г. подняли, лиц, проходивших по ней, обнаружили и взяли в «агентурную проработку». В Топчихинском РО ОГПУ-НКВД с помощью агента «Турка» чекисты взяли на заметку колхозников колхоза «Красный повстанец» Зиминского сельсовета и установили несколько «антисоветчиков» из числа красных партизан, жаловавшихся на притеснения со стороны коммунистов. «Турк» в 1933–1935 гг. постоянно давал компрометирующую информацию на недобросовестных колхозников (невыходы на работу в бригадах достигали 50 %), ругавших колхозные и советские порядки. Аналогичную информацию поставлял источник «Михайлов», но заведённая по всем этим материалам в апреле 1936 г. разработка «Пекари» была несколько месяцев спустя сдана П. И. Циунчиком в архив как неперспективная и возобновлена весной 1938 г. уже новым руководством райотдела (170). В 1938 г. также были возобновлены действия по восьми делам-формулярам на лиц, обвинявшихся большей частью в антисоветской агитации, и сданных Циунчиком в архив.
Наказания за «развал агентурно-оперативной работы» были серьёзными, часто заканчиваясь увольнениями из «органов». В 1937–1938 гг. служебная халатность нередко возводилась в контрреволюционный саботаж, что имело плачевные последствия для нерадивых чекистов. За развал агентурной работы чекисты шли под суд и после эпохи «Большого террора». В 1941 г. был снят с работы и позднее осуждён на 6 лет заключения начальник Качугского РО УНКВД по Иркутской области Г. С. Сверчков – за срыв явок, плохое качество агентурных материалов и засорение аппарата НКВД чуждым элементом (171).
В первые годы советской власти агенты ВЧК-ГПУ получали как пайки, так и дополнительное денежное содержание. Но часто этих скудных материальных благ было недостаточно, чтобы прочно привязать агентуру. Г. С. Агабеков, вспоминая о своей чекистской работе в Тюмени в 1921 г., говорил, что из-за обесценивания денег агенты получали вознаграждение продуктами: «С агентурой в то время расплачивались не деньгами, так как деньги не имели почти никакой цены, а продуктами, водкой или же протекцией в учреждениях, где агенты служили. В распоряжении губчека имелся секретный фонд спирта, выдававшийся агентуре для угощения лиц, у которых можно было получать сведения» (172).
Денежное вознаграждение за услуги по осведомлению бывало очень разное: часто никакое либо очень скромное, в иных случаях – весьма высокое. В годы террора некоторые отличившиеся агенты смогли подзаработать: в декабре 1937 г. агенты ДТО НКВД Южной Донецкой железной дороги «Лёгкий», «Семёнов» и «Скромная» получили премии в размере от 200 до 300 руб. (173). Но такое вознаграждение полагалось только солидным агентам, остальным платили меньше либо вовсе не платили. Часто чекисты присваивали секретные суммы для агентуры –соблазн был велик, ибо агента было несложно уговорить расписаться в получении большей суммы, чем та, которая ему выдавалась на руки. Однако подобное мошенничество нередко раскрывалось, поскольку агенты не упускали случая пожаловаться на тех, кто «зажимал» их вознаграждение.
Чекисты могли содействовать служебному продвижению ценного сексота, а агент-заключённый за свою негласную работу порой мог получить главное – свободу. Арестованный публицист из бухаринской школы В. Н. Астров согласился давать любые показания на Бухарина и его окружение – и сам Ежов лично в 1937 г. велел Астрова выпустить из тюрьмы и дать ему работу в Москве. Бывший член Верховного суда СССР Я. Б. Шумяцкий в 1937–1938 гг. был агентом НКВД и после ареста отделался пятилетним сроком (174).
Небольшие шансы уцелеть были и у агентов из числа видных военнослужащих – даже в период повального истребления комсостава. При фабрикации дела «военно-эсеровской организации», разгромленной в начале 1938 г. (в неё входили бывшие эсеры маршал А. И. Егоров, командармы И. П. Белов и М. К. Левандовский, а также командарм М. Д. Великанов и комкор И. К. Грязнов, которые эсерами никогда не были) чекисты использовали своего агента Я. М. Фишмана. Член «центра» корпусной инженер Я. М. Фишман долгое время, до самого ареста, являлся негласным осведомителем НКВД и оказался единственным из членов «организации», кто избежал расстрела; впоследствии он ряд лет руководил в «шарашке» разработкой средств противохимической защиты (175).
Случаи освобождения агентов наблюдались и в Сибири. Согласившийся на роль одного из лидеров «белогвардейского заговора» в 1933 г. новосибирский зоолог М. Д. Зверев за согласие сотрудничать был досрочно освобождён из лагеря и продолжал негласно работать на «органы». Арестованных сексотов Омского оперсектора ОГПУ И. В. Антипина, Н. С. Ольшаневского, А. И. Рыбьякова и В. Д. Шалаева (все они были жителями Тевризского района) в деле о «белогвардейском заговоре» использовали недолго, но эффективно. Эта четвёрка, помещённая в отдельную камеру, весной 1933 г. обработала около 70 чел. из Тевризского района. Сексоты «помогли» арестованным признаться в заговорщицкой деятельности и были освобождены уже через несколько недель с прекращением дела (лишь Антипин получил 5 лет ссылки). Отметим, что Рыбьяков двумя годами ранее уже арестовывался как «повстанец» и, вероятно, в этот раз купил себе свободу, дав подписку о сотрудничестве. Был у чекистов эффективный рычаг давления и на Ольшаневского – тот был бесправным ссыльным (176). В декабре 1934 г. начальник УНКВД ЗСК Н. Н. Алексеев и его ближайший помощник И. А. Жабрев ходатайствовали перед крайисполкомом о восстановлении в правах шахтёра-спецпереселенца Ивана Шура в знак признания его заслуг в деле разоблачения «контрреволюционной деятельности ряда спецпереселенцев». Уже пять дней спустя власти выполнили эту просьбу (177).
Позднее, в 1940–1950-х гг., например, сексоты-ссыльные из числа «наказанных народов» за свою ударную работу на НКГБ-МГБ могли рассчитывать на перевод в более благоприятную для жизни местность, другие льготы, а иногда и на досрочное освобождение (178).
В целом отношение чекистов к агентуре было сугубо потребительским. Если требовалось развернуть масштабное дело, а осведомитель или агент были «чуждыми людьми», то их легко осуждали вместе с теми, кого они оговорили. Впрочем, и конспиративные помощники из рабоче-крестьянской среды тоже могли быть отправлены за решётку или в расстрельный подвал. Агентуру с самого начала 1920-х гг. вербовали для активного использования в провокационных целях, после чего без особого сожаления «пускали в расход» вместе с теми, кого она оговаривала, таким образом надёжно обрубая концы очередного сфабрикованного дела (179–180).
Типичным примером чекистской расправы над отслужившим своё сотрудником является судьба «звезды» знаменитой операции «Трест» А. А. Якушева. В конце 1929 г. он был тайно, без ордера и санкции прокурора, арестован (фактически похищен) и надолго изолирован по обвинению в преступных связях с белоэмигрантскими лидерами, во встречах с которыми, собственно, и заключалась работа Якушева. В его деле не оказалось никаких компрометирующих свидетельств, но после четырёхлетнего заключения экс-агента осудили на 10 лет как шпиона и он погиб в заключении.
М. А. Тумшис предполагает, что Якушева попытались использовать заместители председателя ОГПУ в целях компрометации В. Р. Менжинского (181), но эта версия представляется нам излишне изощрённой. Скорее всего, Якушев «исчез» по более прагматическим соображениям: ненужный агент, недавно связанный с крупными чекистами и выезжавший за границу с ответственейшими поручениями, слишком много знал и его пребывание на свободе было потенциально опасным для интересов ОГПУ. Отработанный «материал» чекисты, обжёгшиеся на перебежавшем в 1927 г. агенте-авантюристе А. О. Опперпуте-Стаунице, хотели видеть под надёжным замком, а не на свободе. Кстати, именно таким образом рассуждал сам Сталин о штатных сотрудниках госбезопасности: «У чекиста есть только два пути – на выдвижение или в тюрьму» (182).
Возможно, что Якушев – с учётом высочайшей чекистской квалификации – использовался в качестве внутрикамерного агента, ибо лиц, намеченных для работы «наседками», арестовывали именно тайным порядком. К тому же сексота легко можно было уговорить стать лидером очередной «контрреволюционной организации», которые с 1929 г. фабриковались конвейером – за 1929 г. чекисты СССР вскрыли 7.305 «контрреволюционных образований» (183). От чекистов требовали и регулярного раскрытия агентов-«двурушников», поэтому арест Якушева мог быть подан как разоблачение «предателя». Причин для его устранения много, и все они, с точки зрения чекистов, вполне логичны. Даже смерть агента должна была быть полезной и пополнить цифру разоблачённых врагов в нужной отчётной графе (184).
Пики репрессий 30-х годов самым трагическим образом сказались на судьбе множества видных агентов. Их в ещё больших масштабах делали лидерами всевозможных «заговоров» и уничтожали. Показательна в этом отношении судьба сексота А. С. Мальцева, расстрелянного в 1931 г. барнаульскими чекистами в рамках крупного дела «Охотники» (158 арестованных). Руководители «повстанческой организации» – торговец А. С. Мальцев и «кулак» П. М. Балахнин – якобы ездили по сёлам, «где имели районных организаторов и участковых резидентов», установили связь с бежавшими в тайгу «кулаками» и выдвинули лозунг: «Земля и воля для крестьянства!» Бывший агент по закупке пушнины А. С. Мальцев был человеком несерьёзным, болтливым и любителем жить за чужой счёт. Сотрудники «органов» были большими мастерами по вербовке таких вот слабых людей, которых можно было уговорить сыграть нужную роль. Мальцев имел задолженность перед госторгом и хотел поправить свои финансовые дела, согласившись на роль в спектакле, закончившуюся для него самым плачевным образом (185).
В среде бывшей внутрипартийной оппозиции работало множество тайных агентов, на которых в середине 30-х годов обрушился вал незаслуженных репрессий по обвинению в двурушничестве. Февральско-мартовский 1937 г. пленум ЦК ВКП (б) подчеркнул, что в «процессе следствия по антисоветскому троцкистскому центру только по одной Москве было выявлено 65 агентов предателей, которые систематически дезинформировали органы Государственной Безопасности, запутывали всё дело, активно способствуя безнаказанной деятельности троцкистов» (186).
Особенно выкосили негласную сеть в период «Большого террора». В 1937–1938 гг. годах чекистам агентура была нужна в гораздо меньшей степени, поэтому её с лёгкой душой провели в качестве руководителей бесчисленных повстанческих организаций (обещая, разумеется, помилование и скорое освобождение) и расстреляли вместе с теми, кого сексоты оговорили. Для следствия бо´ льшую ценность имели показания арестованных на тех, кто ещё гулял на свободе – это были более основательные «улики», нежели сводки агентуры. Та просто не поспевала за темпами истребления врагов народа.
Видный работник КРО УНКВД по Алтайскому краю А. Д. Черных в 1939 г. показал: «…Барнаульским ГО НКВД по линии третьего отдела… была арестована почти вся сеть, [хотя] можно было некоторых освободить и с успехом использовать на свободе. На основе этого я вместе с тов. Ковешниковым писали [начальнику КРО] Лазареву несколько рапортов на вербовку и освобождение Белопольского, Лукашева, Автономова, Иванова, Бородина и др., но в их освобождении Лазаревым было отказано. По нашим рапортам были освобождены только Щегельский, Столяренко (арестовывался без санкции прокурора), Ковылин, Попцова и др., фамилии которых забыл. Причем из числа этих освобождённых Ковылин был заагентурен и передан на связь [А. Т.] Степанову, который Ковылина через непродолжительное время вновь арестовал на явке и без всяких документов сдал в комендатуру». Типичный пример расправы с рядовым агентом – судьба преподавателя средней школы взрослых в Барнауле, белоруса В. П. Супрановича, который являлся осведомителем по линии КРО. В 1938 г. он был расстрелян в числе группы из 5 человек, обвинявшихся как члены «ПОВ» (187).
Замначальника УНКВД ЗСК И. А. Мальцев 17 августа 1937 г. издал приказ о начале «польской операции», приказав, в частности, «пересмотреть всю агентуру из поляков» (что означало истребление основной её части) и приобрести новую, причём все вербовки должны были осуществляться только с его личной санкции. Помощник начальника КРО УНКВД НСО В. Д. Качуровский показывал, что в 1937–1938 гг. «много было арестовано и из числа негласных сотрудников органов, которые помогали в обработке других, давали любые показания, и затем были проведены по этим делам и осуждены». О размахе репрессий против агентуры косвенно свидетельствует такая цифра: в январе 1939 г. в архиве Новосибирского УНКВД хранилось 3.750 личных дел агентов, исключённых к тому времени из осведомительной сети (188).
О больших масштабах уничтожения агентуры наглядно свидетельствуют данные и Челябинского УНКВД, где по указаниям начальника П. В. Чистова (помнившего личный опыт работы в Барнаульском оперсекторе ОГПУ в 1933 г.) оперативные отделы арестовывали своих сексотов и добивались от них показаний, по которым затем шли массовые аресты. Так, по делу «Повстанческого духовного центра» (из 1.127 арестованных расстреляно 714) было арестовано 22 агента, включая основных чекистских помощников в его фабрикации: обновленческого архиепископа Михаила (Вяткина) и копейского священника Бормотова (189).
Даже заведомо ценные сексоты – с большим стажем работы и возможностями по добыче нужной чекистам информации – нередко тоже арестовывались и уничтожались. Такая судьба постигла «Популярного» – многолетнего агента Днепропетровского, Запорожского и Донецкого окротделов ОГПУ-НКВД, бывшего близкого сторонника Н. И. Махно, одного из издателей махновской газеты «Набат». Поскольку сексот постоянно высказывал высокое мнение о талантах Махно, он подозревался как двойной агент и не раз арестовывался. В 1938 г. донецкие чекисты расстреляли «Популярного» (190). Генерал-перебежчик М. В. Фастыковский в эмиграции работал на советскую разведку, а после возвращения в СССР усердно доносил на знакомых военных работников. В 1937 г. Фастыковского арестовали и расстреляли. В 1939 г. были арестованы и два года спустя после пыток расстреляны ценные агенты ИНО С. Я. Эфрон и другие, вынужденные выехать из Франции в СССР после нашумевшего убийства перебежчика И. С. Рейсса (191). Репрессии против многих сексотов были связаны и с тем, что их руководители-чекисты оказались «врагами народа».
Неумение агента раскрыть контрреволюционную организацию в освещаемом им учреждении могло вызвать желание «органов» избавиться от него как нерадивого или саботажника. Заведующий отделом денежного обращения крайконторы Госбанка Г. П. Гиргенсон с 1932 г. освещал сотрудников новосибирского госбанка и по заданию чекистов пытался внедриться в якобы существующую там контрреволюционную организацию: «Однако, несмотря на приложенные старания, Гиргенсон не обнаружил в банке контрреволюционной организации. Он доносил об отдельных ненормальных явлениях в работе банка, но органы НКВД не верили его сообщениям, что контрреволюционной организации в банке нет». В итоге Гиргенсон был в 1937 г. арестован по делу «контрреволюционной организации» в Госбанке и получил «вышку», полгода спустя заменённую 15 годами заключения. Попав в лагерь, он продолжил свою работу на «органы» (192).
Агенты, пытавшиеся сопротивляться следствию, подвергались изощрённым пыткам. Сибирские чекисты смогли отыскать и завербовать родственника одного из видных врагов советского режима белого генерала А. П. Кутепова (погибшего при похищении его в Париже чекистами в 1930 г.) – его брата, бухгалтера городской аптеки в Кемерове С. П. Кутепова. Он был сексотом местного горотдела НКВД, но после ареста в марте 1937 г. по ст. 58-10-11 УК этот осведомитель (вполне возможно, формальный) категорически отказался признать вину. В деле Кутепова есть только обличительные показания на него двух арестованных, но отсутствуют материалы следствия, обвинительное заключение и приговор – и, как отмечалось в обзорной справке по его делу, «куда он вообще делся, неизвестно». В октябре 1939 г. новосибирские контрразведчики вынесли постановление о прекращении дела, так как Кутепов «нигде не установлен». На самом деле он был переведён из Кемерова в Новосибирск, где (по сведениям чекиста Н. А. Белобородова) выбросился из окна здания УНКВД, так и не дав показаний (193).
Ряд крупных многолетних агентов тем не менее уцелел. Видный деятель Коминтерна троцкист А. Я. Гуральский (Хейфец) с 1919 г. работал в Германии, с 1924 г. являлся представителем ИККИ при Компартии Франции, а затем подвизался в институте Маркса и Энгельса. Как сторонник оппозиции Гуральский сначала оказался в ссылке, но в качестве агента ОГПУ был возвращён в Москву и с 1929 г. работал в аппарате Коминтерна, а затем пять лет провёл в Южной Америке. Арестованный в августе 1936 г., Гуральский сначала оказался осуждён на 8 лет как троцкист, но в самый разгар террора, в мае 1938 г., его дело было прекращено как на негласного агента. Будучи преподавателем истфака МГУ, до 1948 г. он по линии МГБ работал в лагерях военнопленных. Правда, в 1950 г. неблагодарные чекисты вновь арестовали Гуральского, продержав в лагерях до 1958 г. (194).
С трудом удалось выжить П. А. Маслову, в середине 1920-х гг. являвшемуся резидентом Каменского окротдела ОГПУ по Сибкраю. В 1937 г. Маслов работал в Кузбассе бухгалтером и активно, как сам заявлял, помогал «органам ОГПУ-НКВД разоблачать врагов народа». Но его всё же арестовали как «врага» и только после нескольких месяцев пыточного следствия выпустили. Другим арестованным агентам могло повезти больше. Оперативник Новосибирского УНКВД, работавший в годы «Большого террора» по линии КРО, рассказывал, как однажды к нему в кабинет доставили арестованного хромого бывшего белого офицера, который оказался агентом помначальника СПО С. И. Плесцова. Жертву нестыковки интересов КРО и СПО освободили сразу, без допроса, но впоследствии «этот агент по списку [бывших офицеров – А. Т.] несколько раз арестовывался и сразу же освобождался, о чём Плесцов ругался» на начальника отделения КРО А. М. Волкова, занимавшегося как раз белыми офицерами (195).
Характерно, что агенты непринуждённо переходили от «благородного» выполнения заданий за рубежом к классическому «внутреннему осведомлению». Дочь Марины Цветаевой Ариадна Эфрон после возвращения в СССР регулярно встречалась с работниками НКВД как осведомительница, а в 1939 г. была арестована и осуждена (196). Пограничному жителю селения Нерчинский Завод современной Читинской области, учителю С. М. Бронникову, тоже довелось на собственном опыте узнать пределы «благодарности» хозяев. С 1923 г. двадцатилетний Бронников работал сексотом Забайкальского губотдела ОГПУ в Нерчинско-Заводском районе, собирая сведения о «контрреволюционных элементах». Весной 1933 г. он был отправлен в разведкомандировку в Маньчжоу-Го для сбора сведений о белоэмигрантах, вскоре был разоблачён японцами и в ноябре 1933 г. бежал в СССР.
Иркутские чекисты направили Бронникова в Красноярск, где тот работал в школе, сохраняя и чекистскую специализацию. Когда наступил 1937 г., работы у Бронникова резко прибавилось. Он писал: «Выявлял по г. Красноярску и его предместьям контрреволюционные элементы, делая на них донесения в III отдел (контрразведывательный – А. Т.) УГБ. Имел от III отдела командировку в г. Канск, где также были выявлены антисоветские элементы и дан рапорт на них в III отдел УГБ». Когда надобность в спецагенте отпала, его обрекли на «списание», осудив к расстрелу, который заменили 10-летним сроком (197).
Документы показывают, что от ставших ненужными сексотов чекисты старались отмежеваться, даже от мёртвых. Так, в реабилитационных материалах по делу О. И. Кухмана сказано, что никаких сведений о его секретной работе на «органы» нет. Но зачем бы руководителю евангельских христиан Западной Сибири Отто Кухману на заседании Военной коллегии Верхсуда СССР в Москве упоминать, что его единственная вина – дезинформация органов НКВД, агентом которых он являлся? (198). Может быть, эти материалы были уничтожены, может, искали плохо, но возможно, что Кухман как агент не давал подписку, а действовал по устной договорённости, ибо подобная практика была распространённым явлением (199).
Агентурным путём подробно освещались отнюдь не только выброшенные на обочину жизни «бывшие», «антисоветчики» или лица, контактировавшие с иностранцами. Сама правящая партия и госаппарат были пронизаны огромным количеством сексотов. В октябре 1919 г. ВЧК потребовала от своих местных органов «создать гибкий и прочный информационный аппарат, добиваясь того, чтобы каждый коммунист был нашим осведомителем» (200).
Вербовка осведомителей в коммунистической среде велась самым интенсивным образом, поскольку агенты из среды правящей партии отвечали важнейшим, с точки зрения ВЧК-ГПУ, критериям: лояльности и достаточной информированности. Видный партийный пропагандист С. Б. Ингулов в статье «Партии отдайся весь!», появившейся в августе 1924 г. на страницах бюллетеня Омского губкома РКП (б), восклицал: «Партия не знает чистой работы или чёрной работы, партия изгоняет всякие элементы честолюбия в партийной среде, любая работа – наркома ли, красноармейца ли, фабзавкомщика ли, агента ли ГПУ – одинаково почётна и необходима для партии» (201).
Коммунисты активно сотрудничали с «органами» в выявлении враждебных элементов. Чекисты прекрасно знали о субъективности партийных донесений, часто ориентированных на сведение личных счётов, но относились к ним предельно серьёзно (202). Предметом особого внимания со стороны начальства являлись меры по конспирированию секретных сотрудников. От партийных переписей и всяческих форм разветвлённого партийного учёта сексотов оберегали. Зато часто бывало, что «органы» просто теряли партийные документы агента, и сексот превращался в беспартийного, не смея из-за боязни расконспирировать себя открыто требовать восстановления партбилета. Так случилось с томским сексотом Б. И. Киселёвым, состоявшим на негласной работе с 1918 г. и как-то раз удостоенного чести быть сфотографированным с В. И. Лениным. В 1928 г. он выбыл из партии, поскольку партбилет, хранившийся в ОГПУ, потеряли. Много лет спустя после ряда апелляций престарелому Киселёву за его специфические заслуги перед томскими чекистами была назначена персональная пенсия (203).
Учебник истории КГБ утверждает, что Ленин «интересовался ходом оперативных разработок и следствия, давал указания по конкретным делам» (204). Ленин неоднократно указывал, что в своей повседневной деятельности чекистам следует опираться на комячейки, а сами партийцы должны «смотреть и доносить», ибо хороший коммунист – это хороший чекист. Будучи дисциплинированным партийцем, он тоже не уклонялся от конкретной помощи политической полиции. Когда чекисты в 1921 г. сфабриковали дело «Вихрь» (205), Ленин оказался задействован в этой операции, заверив своей подписью подложный мандат агента провокатора ВЧК (206). В августе 1932 г. Сталин озабоченно писал Л. М. Кагановичу, выражая недовольство слабой бдительностью партийно-чекистского руководства УССР: «Имейте в виду, что Пилсудский не дремлет, и его агентура на Украине во много раз сильнее, чем думает Реденс или Косиор» (207).
Позднее Сталин помогал начальнику УНКВД по Оренбургской области А. И. Успенскому, Ежову, а также высшим чинам союзного МГБ, предлагая провокационные агентурные комбинации. Вождь постоянно контролировал использование наиболее крупных негласных агентов органов безопасности. Так, в 1940 г. Берия в письме Сталину просил санкцию использовать «агента НКВД Ярушевича Б. Д., архиепископа Ленинградской епархии», чтобы «создать нелегальную резидентуру НКВД СССР для организации агентурной работы среди церковников» (208). Особенно активно агентура ОГПУ-НКВД работала против внутрипартийной оппозиции (209). Особое внимание обращалось на окружение Н. И. Бухарина, А. И. Рыкова, М. П. Томского, бывших руководителей Московской парторганизации Н. А. Угланова, В. А. Котова и др. Характерным примером сотрудничества номенклатурного чиновника с «органами» в разработке лидеров правого уклона выглядит ситуация с управляющим делами АН СССР Волынским, который в 1931 г. по заданию начальника СПО ОГПУ Я. С. Агранова сблизился с Бухариным и часто с ним охотился (210). Указания по активной агентурной работе с оппозиционерами получили руководители региональных секретно-политических отделов ОГПУ. В результате все рядовые оппозиционеры даже после исключения из партии активно разрабатывались центральными и местными органами госбезопасности.
В ходе партийной чистки 1929–1930 гг. все материалы на исключённых передавались в ОГПУ, а во время чисток 1933–1935 гг. сотрудники ОГПУ-НКВД уже входили в состав центральной и местных комиссий по чистке и обмену партийных документов. В свою очередь они передавали компрометирующие материалы на коммунистов в партийные органы. С 1932 г. на всех исключённых из партии органы госбезопасности заводили специальные досье и принадлежность к оппозиции рассматривалась как государственное преступление. Когда в мае 1935 г. началась всесоюзная кампания проверки партбилетов, уже к декабрю 1935 г. только НКВД Украины предоставил партийным органам досье с компроматом на 17,4 тыс. коммунистов, а по СССР из 177 тыс. исключённых арестовали 15,2 тыс. чел. (211). В Венгеровском районе ЗСК в эту кампанию по чекистским материалам были исключены более 30 коммунистов, в т. ч. председатель РИКа, райпрокурор, заведующий райзо, уполнаркомзаг, директор МТС… (212).
Внутри оппозиции агентуры «органов» было более чем достаточно. Это неудивительно, ибо оппозиция, воспитанная Лениным в духе сотрудничества с ЧК, не считала связь с политической полицией криминалом. Так, Н. И. Бухарин, ознакомившись в начале 1937 г. с провокационными показаниями своего бывшего ученика В. Н. Астрова, в письме к Сталину убеждал вождя: «Я – за агентов (Астров, напр.). Но нужно, чтобы агенты не врали и не клеветали… не занимались провокацией» (213).
Агентурная разработка внутрипартийной оппозиции велась, естественно, с помощью коммунистов. Но, выполняя разнообразные задания «органов», партийцы были вынуждены компрометировать себя связями не только с оппозиционерами, но и верующими, «бывшими» и прочими «чуждыми элементами». Нередко партиец или комсомолец сознательно выходили из партии или ВЛКСМ, чтобы снискать себе доверие лиц, нелояльных власти (214). На низовом уровне коммунистов-сексотов, конспиративно проникавших в социально-чуждую среду, нередко «разоблачали», исключая из партии, но потом чекисты сообщали об истинном лице своего агента и правда торжествовала. Хотя чекисты из конспиративных соображений не всегда торопились проинформировать партийные инстанции о принадлежности пострадавших к своему ведомству.
Случалось, что какого-нибудь коммуниста вдруг настигало эхо давней негласной работы. Например, К. Д. Зима по заданию Славгородского окротдела полпредства ОГПУ Сибкрая в конце 20-х годов был внедрён в некую «троцкистскую группу» и помог её разоблачить. Переехав в Тарский округ, где не были осведомлены о его заслугах, Зима во время проверки партийных документов в конце 1935 г. был исключён из ВКП (б) как бывший троцкист, скрывший своё участие в оппозиции. Объяснив ситуацию, он довольно быстро добился восстановления в партии (215).
Доносительство в компартии было развито так, что зачастую не было разницы между спецагентами ОГПУ-НКВД и кляузниками-доброхотами. Доносчики-добровольцы выискивались и вербовались чекистами, после чего из категории «любителей» переходили в «профессионалы». Типичным примером превращения доносчика в негласного агента является фигура Н. В. Никольского, осенью 1932 г. оклеветавшего видных работников госаппарата Н. Б. Эйсмонта, В. Н. Толмачёва и А. П. Смирнова как членов заговорщицкой группы, собирающейся устранить Сталина. В своё время Эйсмонт убрал члена коллегии Наркомата снабжения РСФСР Никольского из аппарата, и Никольский, ставший директором Северо-Енисейского комбината, смог отомстить обидчику. Уже в 1933 г. Никольский оказался в агентурной сети ОГПУ-НКВД (216).
Вполне профессиональным доносчиком был секретарь Донецкого обкома КП (б)У и кандидат в члены ЦК ВКП (б) С. А. Саркисов, ранее, в 1927 г., исключавшийся из партии за активную поддержку оппозиции. Именно Саркисов прислал Сталину записку с показаниями против бывшего наркома юстиции первого советского правительства Г. И. Ломова (Оппокова), а также донёс на работника наркомпищепрома и бывшего председателя Сибчека М. Ф. Левитина как человека, десятью годами ранее выступавшего против репрессий в отношении троцкистов. И Ломов, и Левитин были вскоре расстреляны – как, впрочем, и сам Саркисов, по иронии судьбы казнённый в один день с Ломовым (217–221).
Сведения о номенклатуре чекисты получали прежде всего через окружение тех или иных начальников. Жена заведующего сектором крайплана Запсибкрая Г. В. Коршикова была агентом, доносившим о его окружении: «узнавала от мужа о поведении лиц, работавших вместе с ним и арестованных впоследствии, и сообщала в органы». Осведомительницей НКВД являлась и супруга замдиректора Барнаульского меланжевого комбината В. П. Тихомирова, работавшая заместителем секретаря парткома комбината. Видный организатор производства М. И. Гольдберг, перевозя своих приближённых из Иваново-Вознесенска на строительство Барнаульского меланжевого комбината, наверное, не подозревал, что среди них находятся несколько информаторов «органов» – М. И. Лондон, О. Г. Адлер (222).
Вербовка непосредственно самих ответственных работников партийно-советских учреждений соблазняла чекистов всегда (223). А те нередко соглашались работать агентами. Из дела на бывшего начальника Ачинского окротдела ОГПУ К. П. Болотного видно, что в конце 1920-х гг. ачинские чекисты имели в агентах даже секретаря окружкома ВКП (б) М. Л. Бузова. Материалы дела на К. П. Болотного фабриковались путём его жесточайших избиений, но эпизод с давней вербовкой партийного начальника в контексте следствия выглядел второстепенным криминалом и, вероятно, соответствовал действительности. Тем более что Болотный был в настолько хороших отношениях с Бузовым, что получил от него большой архив троцкистов – десятки писем видных оппозиционеров и другие подобные документы – который загадочным образом не сдал после увольнения из ОГПУ, а хранил в доме родителей до самого ареста (224).
В годы «Большого террора» надзор за номенклатурой был наиболее плотным. Начальник СПО УНКВД НСО К. К. Пастаногов обвинялся в том, что в апреле 1938 г. разослал «явно провокационную директиву периферийным органам, в которой предлагалось всем начальникам органов организовать тщательную сугубо законспирированную агразработку всех вновь прибывших на работу коммунистов, командированных Обкомом ВКП (б), этим самым периферийные органы нацеливались на избиение партийно-советских кадров» (225–227). Как отмечали в январе 1939 г. Л. П. Берия, А. А. Андреев и Г. М. Маленков, при Ежове усиленно создавалась «осведомительная сеть в партийных аппаратах (в обкомах, крайкомах, ЦК нацкомпартий и даже в аппарате ЦК ВКП [б])» (228). О методах, которые были в ходу у чекистов, говорит письма некоторых их добровольных помощников. В январе 1938 г. работник Мариинского РИКа (позже следователь НКВД, а затем партийно-советский работник) Г. Т. Бугай написал начальнику УНКВД НСО Г. Ф. Горбачу и секретарю обкома И. И. Алексееву разоблачительное письмо. В нём говорилось, что начальник Мариинского РО НКВД Д. Ф. Аболмасов, к тому времени уже арестованный как враг народа, и его заместитель Е. П. Гриднев после доноса Бугая на секретаря райкома ВКП (б) И. М. Молотова-Лучанского и других дали своему помощнику такое задание: «Ты, – говорит Гриднев, – напой допьяна дочь Лучанского-Молотова и соверши с ней половой акт, и тогда она расскажет, кто у них из родственников живёт за границей и где. В случае, [если] попадёшь впросак, мы тебя выручим…». Бугай гордо писал: «…Я не согласился и нашёл другой метод, по которому действительно подтвердилась связь Лучанского-Молотова с заграницей» (229).
В письме Сталину в январе 1939 г. исполнявшая обязанности редактора «Литературной газеты» О. С. Войтинская жаловалась на трудности своей работы с чекистами в 1937–1938 гг. Сразу после того как она, заведующая отделом критики «Октября», получила работу в «Литературной газете» и написала заявление в НКВД на завотделом печати ЦК ВКП (б) А. Е. Никитина, ей предложили сотрудничество с «органами». Войтинская отнеслась к своей негласной работе на НКВД «как к чему-то священному, как к особому поручению партии», а ей велели стать любовницей писателя Ф. И. Панфёрова и после отказа Войтинской «упрекали, что я плохая коммунистка, что для меня личное выше партийного. Я знала, что моя жизнь принадлежит партии, но стать любовницей врага я не могла». Курировал Войтинскую начальник отделения СПО ГУГБ НКВД А. С. Журбенко (230).
В конце 1938 г. Сталин дал чекистам формальную команду оставить партноменклатуру в покое. Специальный приказ НКВД СССР, утверждённый Политбюро ЦК ВКП (б) 26 декабря 1938 г., предписывал немедленно «прекратить вербовки из числа ответственных руководящих работников в партийных, советских, хозяйственных, профессиональных и общественных организациях», а также «каких бы то ни было» (формулировка Сталина – А. Т.) работников, обслуживающих аппараты ЦК нацкомпартий, краевых, областных, городских и районных комитетов партии». (Неясно, попадали ли военные органы в этот перечень, ничего не говорилось и о вербовках внеслужебного окружения.) Партийные органы внешне полностью выходили из-под чекистского контроля: получалось, что даже уборщицу в райкоме партии для слежки за начальством вербовать было нельзя, зато, например, секретаря при председателе облисполкома – пожалуйста. Со всеми ранее завербованными агентами из числа номенклатуры приказывалось немедленно порвать связь, а личные и рабочие дела подобных осведомителей и агентов подлежали уничтожению в присутствии представителей райкома, горкома и так далее. Приказ доводился до всей номенклатуры, начиная от секретарей райкомов, и до сведения всего оперсостава НКВД (231).
Но в реальности запрет на вербовки номенклатурных работников оказался фикцией. Ситуация, при которой даже самые высокопоставленные работники оказывались агентами госбезопасности, сохранялась и на деле весьма сильно ограничивала партийные власти в их руководстве карательными органами (232).
О пристальном наблюдении «органов» за партийным аппаратом уже после решения о прекращении заагентуривания номенклатуры свидетельствуют и другие факты. Например, в июне 1939 г. первый секретарь Читинского обкома ВКП (б) И. В. Муругов в письме Сталину обвинил руководство НКВД в провокации против своей жены И. А. Муруговой и невыполнении постановления ЦК и СНК от 17 ноября 1938 г. Руководство УНКВД по Читинской области связало Иоганну Муругову с польскими шпионами, которых она якобы ввела в окружение своего мужа. Чекисты сообщили и о том, что И. В. Муругов имеет «близкую связь» с одной из номенклатурных дам, которая «разрабатывается по подозрению в антисоветской работе и шпионаже». Сталин адресовал Берии, ознакомившего вождя с компроматом на чету Муруговых, следующую недвусмысленную резолюцию: «Муругова, видимо, нерусская (поганка!), почему не выясняют национальность Муруговой? Нужно немедля арестовать Муругову… раскрыть шпионское гнездо в Чите». Муругова в январе 1940 г. оказалась в расстрельном списке, в сентябре 1939 г. был арестован и в 1941-м – расстрелян сам И. В. Муругов (233).
Характерна и спецзаписка Кемеровского горотдела НКВД от 12 мая 1941 г. с некоей информацией «по 2-му и 3-му секретарям Кемеровского РК ВКП (б)», адресованная Новосибирскому обкому партии (235). Что касается прямых вербовок номенклатуры, то эта традиция благополучно дожила до конца сталинских времён. Так, начальник Новозаимского райотдела УМВД по Тюменской области А. Е. Бащелин летом 1953 г., когда в связи с делом Берии областные власти проверяли работу «органов», обвинялся в том, что не только отказывался от партийных поручений, но и предложил секретарю райкома КПСС «быть внештатным работником органов» (236).
Агент был бесправен и полностью подчинялся чекисту-оператору. Его в любой момент могли арестовать и осудить по надуманным или реальным (особенно если он был криминальной личностью) обвинениям, а нередко и тайно уничтожить. Правда, этот хвост подчас мог вертеть собакой, разыгрывая какую-нибудь непредусмотренную провокационную комбинацию и заставляя чекиста – скажем, молодого и неопытного, который мог формально требовать честной работы – играть по своим правилам. Как гневно отмечал наркоминдел Г. В. Чичерин, «руководители ГПУ слепо верят всякому идиоту или мерзавцу, которого они делают своим агентом». Обычно сексот покорно выполнял любые, даже явно преступные указания своего куратора. Агент очень часто получал задание провоцировать собеседников на антисоветские высказывания (236) или какие-либо более острые противоправные действия, позволяя себе открытое подстрекательство к восстанию. Также ему могли дать задание сфабриковать улики, подбросить листовки или оружие.
С помощью агентуры людей сознательно стравливали друг с другом, разрушали их объединения. С 1931 г. под чекистским наблюдением находилась община новосибирских татар, группировавшаяся вокруг мечети. Как следует из материалов оперативного дела № 405, «цели органов ОГПУ-НКВД… были направлены на разложение мусульманской общины в г. Новосибирске, внесение разлада в мусульманский совет, компрометацию руководителей общины муллы Галямова Нугмана и муллы Валеева Гарифа и отрыв от них верующих. Эта задача к 1935 году успешно была выполнена, в составе совета получился раздор, а Галямов и Валеев – скомпрометированы». Расколоть общину чекисты смогли с помощью агента «Востокова» и ещё двух секретных сотрудников. Из этой тройки агентов двое в 1937 г. были расстреляны (237).
Со второй половины 1929 г. повсеместно и интенсивно пошёл процесс фабрикации больших и малых заговоров. Типичный пример чекистской работы этого периода – эпизод с провоцированием бывшего штабс-капитана Колчака А. И. Курчеева, счетовода Сибземуправления, который в течение ряда лет был осведомителем полпредства ОГПУ по Сибкраю, а примерно в 1927 г. по каким-то причинам оказался исключён из агентурной сети – возможно, именно для того, чтобы в будущем стать мишенью чекистской провокации. Летом 1929 г. его сослуживец И. Щербаков (секретарь месткома, имевший судимость за растрату) пришёл к Курчееву и, по словам последнего, «стал развивать мысль на создание банды с целью грабежа, но, получив от меня резкий отпор, начал развивать мысль о создании контрреволюционной организации». Вскоре подошёл бывший офицер Н. Бердиченко, знакомый жены Курчеева, и заинтересованно присоединился к разговору. Тут надо подчеркнуть, что бывшие белые офицеры (а также многие представители интеллигенции), из числа которых «заговорщицкие организации» фабриковались постоянно, уже в начале 20-х годов так хорошо знали о приёмах чекистской работы, что зачастую автоматически принимали за провокаторов всех активных критиков советского режима (238).
Поэтому Курчеев заподозрил неладное: «Меня, как ранее работавшего около пяти лет информатором КРО ПП ОГПУ, заинтересовал этот вопрос и я дал повод к развитию темы этой мысли». Обрадованные посетители Курчеева завели разговоры о необходимости выпуска листовок, после чего хозяин дома, «чтобы выявить их окончательно», сказал, что составить антисоветское воззвание для него – сущий пустяк. Уже через двадцать минут он представил гостям черновики двух решительных обращений – к бывшим офицерам и к крестьянам. Щербаков в ответ заявил, что навербует нужную публику за неделю… Но позже Щербаков и Бердиченко рассказали, что с вербовкой сторонников у них возникли трудности, и попросили у Курчеева его воззвание для распространения среди крестьян. Выяснив намерения чекистских агентов, Курчеев дал чётко понять, что никакого сотрудничества с ними вести не будет: ни когда Щербаков стал расписывать ужасы, творимые большевиками в деревне, ни когда осенью 1929 г. к нему забежал Бердиченко и снова стал «делать подход к созданию организации». На резкое заявление Курчеева («раз настаиваешь, то бери на себя инициативу… идём сейчас же») Бердиченко тут же отыграл назад, заявив, что не готов и, вообще, у него жена, ребёнок…
В апреле 1930 г. Курчеева арестовали и уже в июне тройкой осудили на 10 лет лагерей за ведение «контрреволюционной агитации», которой стало составление проектов антиправительственных воззваний для Щербакова и Бердиченко. Курчеев пояснял, что не донёс на Щербакова в ОГПУ, потому что считал его сексотом – «это я ошибочно сделал, что не донёс». А Щербаков, естественно, показал, что это Курчеев инициировал разговоры о вербовке боевых «пятёрок» и якобы просил выяснить, где в военном городке находится оружейный склад. Свои впечатления о Курчееве провокатор Щербаков резюмировал так: «Тип он, несомненно, контрреволюционного направления и никогда не примирится с существующим положением». Пытаясь доказать лояльность, Курчеев просил дать ему возможность «работать по выявлению контрреволюционного элемента, особенно среди бывших военных, так как среди этого мира я имею большой круг знакомых и доверие к себе». Но чекисты отправили свою жертву в лагерь (239).
Зато другой бывший офицер – замдиректора сектора крайконторы Госбанка Я. А. Шарлаимов, служивший в частях генерала В. Н. Пепеляева, – якобы узнав о существовании в банковской системе ЗСК «повстанческой организации», состоявшей преимущественно из бухгалтеров банков (бывших белых офицеров), в начале 1933 г. «своевременно и исчерпывающим образом заявил соответствующим следственным органам» о вражеской деятельности сослуживцев, в связи с чем был вскоре освобождён из-под ареста. Из 10 оставшихся «повстанцев» во главе с Н. Д. Плехановым один умер в тюрьме, остальные были осуждены на сроки от 5 до 10 лет. Однако в 1937 г. Шарлаимов, работавший бухгалтером Госбанка в Якутске, был арестован как шпион и расстрелян (240). Несколько лет назад историк репрессий в отношении русского офицерства Я. Ю. Тинченко констатировал: «Тема доносительства до сих пор не изучена историками… [так как] данные о людях, когда-либо сотрудничавших с органами безопасности, категорически не подлежат разглашению. В силу этого мнение о том, что раскрутка всех громких процессов была осуществлена в основном благодаря осведомителям, носит лишь предположительный характер». Однако сегодня это предположение можно считать вполне доказанным (241). Практически все групповые дела 1920–1930-х гг. фабриковались с помощью провокаций агентуры. Только в период коллективизации чекисты СССР, опираясь на многочисленную агентуру, выдумали тысячи групповых дел на «повстанческие организации» (242).
Провокаторы участвовали в наиболее известных политических процессах (243). О массовости чекистской агентуры, вербовавшейся в том числе из уголовного элемента, говорит дело 1931 г., подготовленное Омским оперсектором ОГПУ на группу крестьян северных районов, обвинявшихся в подготовке восстания. Агент-уголовник К. А. Рассказов, бывший партизан, разъезжал по деревням, уверяя крестьян в том, что против советской власти готовится выступить вооружённый отряд в 500 чел., снабжал некоторых завербованных им лиц винтовками (явно полученными в ОГПУ) и угрожал расправой тем, кто захотел бы его выдать. Провокатор объяснял, что «пароли я назначал с целью сообщить их уполномоченному ОГПУ для более лёгкого изъятия контрреволюционно настроенного элемента». Одновременно бандит и убийца Рассказов участвовал в вооружённом ограблении кооператива и, вступив в конфликт с членами шайки, в два приёма застрелил четверых из них.
В январе 1932 г., уже после осуждения 32 «повстанцев», уполномоченный Особого отдела ПП ОГПУ ЗСК Кузнецов сделал не очень типичный для чекистской «кухни» вывод о том, что осуждёнными руководили агенты К. А. Рассказов, А. Ф. Бармин (числился в розыске), А. Бахтин (вообще не привлекался) и другие лица, которые, «будучи заагентуренными, проводили в сельских районах Западно-Сибирского края провокационную работу среди крестьян». Кузнецов предложил арестовать Рассказова, который к тому времени был освобождён и негласно «работал по ликвидации банды».
Но доследование проводилось в самом Особом отделе и покрыло виновных в фабрикации. В феврале 1932 г. другой оперативник-особист В. И. Лешин – заключил, что оснований пересматривать дело нет. Рассказов был арестован Барабинским окротделом ОГПУ в 1930 г. в связи с ликвидацией бандитской шайки, его подписка о сотрудничестве, данная Кыштовскому райаппарату ОГПУ, официально не оформлялась, в связи с чем организованный вскоре Омский оперсектор ОГПУ не имел данных о Рассказове и узнал о его сотрудничестве с «органами» якобы только после ареста последнего: «Данное ему задание по выявлению мест беглого кулачества не давало права проводить работу по сколачиванию б[анд]организации». Так чекисты отреклись от провокаторства своего агента и не только прекратили дело в отношении Рассказова, но и снова направили его на конспиративную работу, в результате чего он исчез бесследно, возможно, ликвидированный своими же хозяевами.
Активными негласными сотрудниками Омского оперсектора выступали А. Ф. Бармин и Артемий Бахтин. Александр Бармин бежал из-под ареста (явно с помощью чекистов), после чего получил провокационное задание. В показаниях свидетелей он фигурировал как «неизвестный бандит», ездивший по сёлам, вербовавший сторонников, грозивший убийством за разоблачение и уверявший, что весной 1931 г. начнётся интервенция против СССР. Арестованный по этому делу комсомолец И. К. Свириденко показал, что односельчанин Л. С. Недомолвкин говорил ему о побеге Бармина из тюрьмы, присовокупив, что подробностей рассказать не может, поскольку дело это секретное. Активно вербовал крестьян в повстанческую организацию и А. Бахтин. Другой осведомитель – «твердозаданец» Лука Мельников, завербованный в Кыштовке в 1930 г. – был обвинён в том, что он якобы присоединился к повстанцам и на время прекратил связь с уполномоченным ОГПУ: «известное ему о к-р организации скрыл, чем окончательно доказал свою преданность контрреволюционному элементу».
Оспаривая выводы Кузнецова, В. И. Лешин подчеркнул, что Бармин и Бахтин не являлись агентами ОГПУ, а были «наиболее активными бандитами», причём Бармин к тому времени уже был «убит одним из н[егласных]/агентов». Вопрос о том, отчего «активный бандит» Бахтин не был привлечён к ответственности, Лешин аккуратно обошёл (244). Значительная часть агентуры вербовалась без оформления подписки о сотрудничестве, что позволяло при случае легко от неё отрекаться. А пока провокаторы были нужны, их выводили из-под следствия, перебрасывали в другой район и поручали новое дело… Бахтина не искали, Бармина (и, возможно, Рассказова) уничтожили – так все концы липового дела были обрублены.
Следствие по огромному «белогвардейскому заговору» 1933 г. также основывалось на провокационном использовании внутрикамерной агентуры. В Новосибирске видных интеллигентов, поставленных в центр заговора, уговаривал признаться специально арестованный для подсадки бывший князь и давний агент ОГПУ С. П. Волконский. Подсаживаемый в камеры к экс-генералу В. Г. Болдыреву и бывшему товарищу министра финансов колчаковского правительства Г. А. Краснову, Волконский помог получить их признания, обещая за это лёгкое наказание.
Следовавший в обвинительном заключении под вторым номером (сразу за знаменитым генералом, учёным, мемуаристом В. Г. Болдыревым) Х. Е. Бутенко – бывший полковник царской армии и глава войск белого Приморского правительства – был агентом ОГПУ с 1923 г. Другим чекистским помощником являлся также записанный в руководители заговора Р. П. Степанов – бывший генерал-майор, командовавший 2-й Оренбургской казачьей дивизией и воевавший в корпусе генерал-лейтенанта А. С. Бакича (245).
Из показаний бывшего начальника СПО УНКВД ЗСК И. А. Жабрева следует, что в среде сибирских чекистов первой половины 30-х годов «…было пущено крылатое выражение “соцзаказ”. Под этим “соцзаказом” разумелось проведение заведомо фальсифицированных дел в зависимости от политической обстановки». Упоминая дело «Степные», Жабрев указал, что его сфабриковали в Завьяловском и Тюменцевском районах Барнаульского оперсектора «на базе небольших антисоветских групп» с помощью агентуры, которая «была приведена в активное провокационное положение»: «Перед ликвидацией этого дела Чистов распространил по отдельным организациям через агентуру значительное количество оружия, взятого из комендатуры [оперсектора]. Это всё проводилось под моим руководством. Дело “Паспортисты”. По агентурной разработке по указанию быв[шего] ПП ОГПУ Алексеева готовился провокационный налёт на политотдел… Налёта не было только потому, что Алексеев испугался размера провокационных действий в агентурных разработках и следствии, проводимых [П. В.] Чистовым». Далее Жабрев пояснял, что налёт готовился Барнаульским оперсектором ОГПУ с целью доказать факт «покушения» на начальника политотдела Калманской МТС К. В. Рыневича (246).
Установка на провокацию чётко проскальзывала порой и в публичных чекистских высказываниях. В феврале 1935 г. ответработник ЭКО УНКВД ЗСК Б. В. Лукин, демонстрируя особую бдительность, заявил о своём беспокойстве в связи со скрытием потенциальной нелояльности прорабатываемых чекистами лиц: «В работе с агентурой мы собираем только отрицательные факты и ничего не берём о тех людях, которые нами прорабатываются, но молчат и не реагируют на те или иные явления, например, по поводу убийства т. Кирова» (247). Здесь очевидно намерение давать агентам задания провоцировать наблюдаемых лиц, которые не давали поводов себя в чём-либо заподозрить, поскольку не допускали политически заострённых высказываний.
Отметим, что с помощью своей агентуры чекисты не гнушались фабриковать лёгкие дела и на несовершеннолетних (248). Грубые чекистские комбинации распространялись до самого нижнего уровня, о чём местные власти имели неплохое представление. Так, прокурор Павловского района ЗСК в январе 1934 г. информировал политотдел МТС о том, что «агентурная сеть по оперативной части в нашем кусте работает неправильными методами», явно имея в виду провокационные методы агентуры. Чекист Г. Д. Планкин, работавший в Моховской МТС Алейского района ЗСК заместителем начальника политотдела по оперативной работе, занимался откровенными провокациями. В январе 1934 г. в тамошних колхозах были выявлены две группы расхитителей из 24 человек, организаторами которых оказались… осведомители Планкина; недостача в одном колхозе «Великий перелом» составила 1.500 центнеров зерна. Планкин «официально дал своим осведомителям задание участвовать в воровстве колхозного хлеба. В результате эти люди с маленького воровства под защитой политотдела перешли на массовое». Только что демобилизованный красноармеец Петухов, замеченный в неумеренном пьянстве, заявил политотделу, что пьёт по заданию Планкина, «чтобы кое-чего выявить» (249).
Фантазия чекистов-оперативников подсказывала им разнообразные способы провокационной работы с агентурой. Рядовой сотрудник ЭКО УНКВД ЗСК С. А. Шептунов в сентябре 1936 г. прибыл в командировку в Венгеровский район, где в связи с якобы случившимся отравлением пяти коров в одном из совхозов завёл разработку на вскрытую им «диверсионно-повстанческую группу», которую назвал «Урманцы». Найдя подходящего по социальному происхождению человека и сделав его руководителем несуществующей организации, Шептунов предпринял «стимулирующие» меры для вскрытия подрывной работы «врага народа».
В компании с работником Венгеровского РО НКВД В. Ф. Коротковым и агентом «Мишей» Шептунов приехал к «руководителю организации». Агент «Миша» должен был представить Шептунова, «вооружившегося чистыми бланками и паспортами», в качестве представителя контрреволюционной организации из другого района, посланного «для увязки и проведения работы». Планировалось, что Коротков затем арестует их вместе с фигурантом. Однако «фигуранта» спровоцировать не удалось, после чего незадачливые оперативники инсценировали бегство с поддельными паспортами «бандита», в роли которого выступил Шептунов. Однако чекистский спектакль оказался малоубедительным: «При побеге Шептунова Коротков бежал за ним с наганом, бежали и колхозники, стараясь помочь работникам НКВД. При задержании Шептунова колхозники требовали обыска и изъятия паспортов, тогда как Коротков, отказавшись это сделать – расконспирировался. Среди населения шли нездоровые толкования» (250).
Подобные методы были системой. Осенью 1935 г. заготовитель сельпо в с. Бородавкино Искитимского района ЗСК Иосиф Гончаров под диктовку замначальника политотдела по работе НКВД совхоза «Ворошиловец» А. А. Супрунюка записал следующую невероятную историю. Якобы к нему подошёл незнакомый человек (оказавшийся трактористом М. Евграфовым) и сообщил, что он на самом деле сын крупного кожзаводчика Скворцова, скрывается под чужой фамилией и вербует народ в повстанческую «Партию по борьбе с коммунистической зависимостью», у которой-де в Новосибирске есть «центральный секретарь». И к весне 1936 г. должен завербовать не менее 500 (!) чел. Арестованный Евграфов признал, что говорил только насчёт Троцкого и его высылки – дескать, коммунисты выслали Троцкого из страха – но остальное отрицал. Подумав, чекисты Гончарова на суд свидетелем не послали (возможно, не желая «светить» осведомителя) и вышеописанный эпизод не вошёл в обвинение Евграфова (251).
Чекисты в конспиративном порядке то и дело сами выдавали себя за организаторов контрреволюционной деятельности в надежде спровоцировать выбранных ими лиц из числа «подучётного элемента». По распоряжению руководства УНКВД ЗСК в середине 30-х годов заместитель начальника ЭКО Д. Д. Гречухин организовал провокацию среди спецпереселенцев в г. Прокопьевске: с помощью «ввода официального сотрудника активизировал… локальные группы» и так добился вскрытия крупной «контрреволюционной организации» (252).
О том, как кадровые чекисты под видом антисоветчиков и шпионов пытались провоцировать «подозрительных» интеллигентов, говорят показания новосибирского оперработника СПО С. С. Корпулева, который в 1936–1937 гг. через студента Планово-экономического института В. П. Жеребцова был внедрён в окружение инженера Б. П. Лепаринского, техника-строителя В. В. Теплова и других лиц из числа интеллигенции, подозревавшихся к причастности к немецкой разведке. Корпулев играл роль работника телеграфа Владимира Волкова, связанного с передачей важных телеграмм, и надеялся подставить себя мифическим шпионам. Согласно его показаниям, «несмотря на то, что агентурным путём ничего конкретного о шпионской деятельности этих лиц установлено не было, разработка была реализована» и её фигуранты арестованы.
Надо сказать, что настойчивые чекистские попытки войти в окружение лиц, ранее арестовывавшихся (как Б. П. Лепаринский), вызывали у них естественное подозрение. В. В. Теплов даже посетил телеграф, где ему сказали, что никакого Волкова у них не числится. Корпулев 20 лет спустя показывал: «Я пытался смягчить, рассеять его сомнение, заявляя, что на телеграфе работает много людей и всех на проходной не знают, показывал документ о работе на телеграфе. Внешне он [Теплов] верил моему объяснению, а внутренне, видимо, нет. Об этом было доложено по инстанции и последовало распоряжение нач[альника] Управления – разработку ликвидировать, доработать через камерную агентуру и следственным путём» (253).
Исключительным цинизмом отличалась негласная деятельность И. Ф. Пушнина. В 1936 г. этот 25-летний технический инспектор горпрофсовета в Томске (и одновременно резидент горотдела НКВД) специально – для разработки мифических польских заговорщиков – женился на дочери одного из фигурантов, надеясь раздобыть побольше нужных сведений. А раздобыв, сбежал от жены и затем через третьих лиц сообщил ей о своей смерти. Чтобы жена поверила, он сфотографировался в гробу и отослал ей и другим родственникам карточки… В том же 1936 г. Пушнин был арестован и, после того как чекисты получили от него все нужные сведения на «польскую повстанческую группу», оказался осуждён как лидер заговорщиков к расстрелу, заменённому 10 годами лагерей (254).
Особенно активно агенты-провокаторы использовались при фабрикации групповых дел в период «Большого террора», когда требовалось в считанные дни «оформить» следственный материал на несколько десятков человек. Сексот Е. П. Врублевский в конце 1937 г. был назначен новосибирскими контрразведчиками руководителем организации «Польская организация войсковая», куда чекисты включили целых 110 чел. (все они были расстреляны). Врублевскому объяснили, что материалы дела на данную шпионскую группу будут представлены некоему зарубежному консульству, и он подписал все необходимые протоколы. Его самого арестовывали ненадолго в середине и конце 1937 г., но вскоре освобождали, хотя он формально являлся лидером польских заговорщиков; при этом в материалах дела на 110 расстрелянных было ложно указано, что обвинительные материалы в отношении Врублевского выделены в особое производство (255).
В доступных источниках сохранились сведения о прямых провокаторах, пытавшихся в 1937–1938 гг. открыто подстрекать народ к антисоветской деятельности. Один из работников Славгородского РО НКВД в начале 1939 г. доносил на арестованного к тому времени начальника Славгородского оперсектора УНКВД по Алткраю А. А. Жилкова: дескать, «от агента “Зыба” был получен материал о том, что один из преступников по фамилии Балин разъезжает по сёлам и ведет вербовочную работу в контрреволюционную правотроцкистскую организацию. Таких донесений в июле месяце [1938 г.] было получено до 10 и не от одного агента, однако Жилков эти материалы никому не передал для реализации, а агентура, которая давала такие документы, была у него на личной связи» (256). Очевидно, что «вербовщик» Балин был одним из агентов НКВД.
Для крупных чекистских разработок нередко было характерно использование единственного агента-провокатора, чьи показания сознательно не перепроверялись. Например, в 1931–1932 гг. и в последующие годы новосибирскими чекистами активно велась разработка «Медики» на «реакционную медицинскую интеллигенцию», причём основным поставщиком сведений о вольных разговорах врачей являлся агент Волчек. В 1937–1938 гг. его информация была использована для истребления известных медицинских работников – якобы распространителей «бактериологической диверсии». Об опоре на показания единственного агента при расследовании крупных дел с неудовольствием отмечал в своём приказе от 29 июля 1934 г. начальник Харьковского УНКВД К. М. Карлсон (257).
Об уровне используемых чекистами агентурных сообщений говорит совершенно фантастическая информация одного из сексотов о том, что в июле 1930 г. в с. Кочки Каменского района состоялся съезд эсеровской партии с более чем сотней участников из всех округов Сибкрая. На этом съезде сделал «нам доклад о политическом состоянии в СССР т. Керенский, который указал нам, что скоро будет Советской власти крах. Сталина ранили, промышленность [упала] на 50 %…» Алтайские чекисты тогда же указывали, что для организации повстанческой работы среди бывших красных партизан к ним якобы приезжал другой видный политэмигрант – атаман Г. М. Семёнов. Подобные вымыслы, касавшиеся конкретных исторических фигур, без зазрения включались в официальные обвинительные заключения по крупным групповым делам: дело «Чёрные», дело группы Т. Геримовича (258).
Всё же в отдельных случаях провокаторам приходилось держать ответ. Характерный пример мягкого наказания – дело агента «Кулика» (он же «Колонист» и «Учёный»), более известного в качестве будущего диверсанта НКГБ Николая Кузнецова. Агент-маршрутник «Кулик» был послан под видом бежавшего из ссылки кулака в Юрлинский район КомиПермяцкого округа, где недавно произошли крестьянские мятежи, и по заданию начальства агитировал крестьян восставать против коммунистов. Агент в октябре 1934 г. был арестован и, оказавшись в тюрьме Свердловского УНКВД, показал: «Даты, встречи, состав присутствующих – это неоспоримо верно, но там, где в моих донесениях начинаются чужие слова, заключённые в кавычках, […] всё наиболее резкое… являлось выдуманной, намотанной мной грубой ложью. Я здесь руководствовался одним: если человек не говорил против Сов. власти, я ему ничего не выдумывал, но если этот человек настроен отрицательно к существующему строю и это мне в беседах высказывал, я ему приписывал не говоренное им… Приписки эти я делал, основываясь на своих предположениях».
После недолгой отсидки «Кулика», умолявшего дать ему возможность искупить вину работой, поскольку «в изоляции я не в состоянии бороться с к-р», отпустили и он продолжил свою негласную деятельность. Зато в тюрьме оказался начальник окротдела ОГПУ-НКВД И. И. Тенис, дававший установки провоцировать крестьян на антисоветские разговоры и фиксировать недосказанное ими «естественными словами» (259).
Случаи пресечения провокаций наблюдались постоянно, даже в 1937 г. Так, слушатель Института красной профессуры И. Г. Дубравин в сентябре 1937 г. был исключён из партии за то, что, будучи внештатным сотрудником НКВД, подбивал на антисоветские разговоры слушателя Ситникова (260). Однако от периодического разоблачения отдельных провокаторов подобные чекистские комбинации не становились менее частыми и оставались постоянным явлением и после эпохи террора 30-х годов. При этом они традиционно прикрывались желанием агента разоблачить очередного хитро замаскировавшегося врага советской власти.
Секретарь Косьминского сельисполкома Гурьевского района будущей Кемеровской области коммунист и сексот И. Г. Желтухин в марте 1941 г. во время довыборов в Верховный Совет СССР написал две листовки: одну с призывом не голосовать, вторую – с лозунгом борьбы с коммунизмом. А в райотдел НКВД донёс, что эти листовки написал и распространил его односельчанин Л. Е. Бабанаков. Комиссия партийного контроля при ЦК ВКП (б) отмечала: «В ходе длительного расследования… было установлено, что листовки написал и распространил сам Желтухин, который в этом признался как во время следствия, а также и на бюро Кемеровского обкома». Провокатор объяснял, что этим хотел «добиться изоляции Бабанакова как опасного человека для общества» – бывшего кулака, вёдшего якобы подрывную работу. В результате шесть лет спустя Желтухин оказался под судом за контрреволюционную агитацию и использование служебного положения в корыстных целях (261).
В 1944 г. прервалась карьера одного из виднейших провокаторов западносибирского региона 52-летнего А. П. Левчука. С 1929 г. он жил в Новосибирске, служил в органах финансового контроля и, постоянно выезжая в командировки, оговаривал невиновных и помогал чекистам фабриковать дела на крестьянские «повстанческие организации» (дело «Чёрные» в 1930 г. и др.). Способность входить в доверие к незнакомым людям у него была просто магнетическая. Летом 1937 г. этот финансист-консультант управления Чуйского военизированного тракта был внедрён под видом бывшего поручика в среду «бывших» в Бийске, участвовал в фабрикации масштабного дела «Российского общевоинского союза» (РОВС), а также использовался как внутрикамерный агент в бийской тюрьме. В начале 40-х годов Левчук работал бухгалтером-ревизором в новосибирском облфинотделе, активно участвовал в фабрикации эффектных шпионских дел, выезжал в районы области для разработки недовольных, а перед самой войной был устроен бухгалтером на авиазавод им. В. П. Чкалова, где сразу же обвинил ряд инженеров в изменнических намерениях. Чуть позже не избежал обвинений в шпионаже со стороны Левчука и эвакуированный в Новосибирск легендарный авиаконструктор Н. Н. Поликарпов. Всего Левчук уже после окончания «Большого террора» оклеветал многие десятки людей. Но в начале 1944 г. этот спецагент, гордость КРО УНКГБ НСО, провалил некую операцию и был изобличён в провокации, за что полгода спустя оказался осуждён на 10 лет лагерей (262).
Сатирик Е. Д. Зозуля в 1925 г. опубликовал «Рассказ об Аке и человечестве» – одну из первых советских антиутопий, перепечатанную в 1928 г. и запрещённую лишь в последующие годы. События в ней относятся к 1919 г., когда создана Коллегия Высшей Решимости – прозрачный намек на ВЧК. «Жители, признанные ненужными для жизни, обязуются уйти из нее в течение 24 часов […] Человеческий хлам, мешающий переустройству жизни на началах справедливости и счастья, должен быть беспощадно уничтожен». Право на жизнь определялось председателем Коллегии Аком, названного «Светлым Разумом», основным лозунгом которого являются слова: «Резать! Резать! Резать!» По его приказу создаётся каталог «ненужных» личностей. Например: «Ненужный № 15201. Знает 8 иностранных языков, но говорит, что скучно слушать и на одном. Очень самоуверен. Радость испытывает редко – “ликвидировать”в 24 часа» (264).
В советские годы каталог «ненужных» личностей существовал на самом деле, причём вёлся в государственном масштабе и непрерывно пополнялся. Политика очистки Советской России от «вредных насекомых» опиралась на возможности карательных органов, которые с каждым годом пополняли свои секретные картотеки, называвшиеся на чекистском жаргоне «учётами». Соответственно, лица, проходившие по этим картотекам, именовались «учётниками». Картотеки ОГПУ-НКВД концентрировали компрометирующие материалы на огромное количество людей. Скромные люди, сидевшие в неприметных комнатах в зданиях полпредств ОГПУ и управлений НКВД, обрабатывали внушительные массивы данных на нелояльных и потенциально нелояльных лиц.
С помощью осведомителей, а также кадровых работников учреждений и предприятий они заводили учётные материалы на всех подозрительных. Эти «учёты» давали работникам оперативных отделов информацию, которую те, собрав агентурные сведения, а нередко обойдясь и без оных, согласно лексике чекистов, «реализовывали». Одними из первых в учёты попали агенты царской полиции. В 1926– 1929 гг. органы ОГПУ подготовили два списка «секретных сотрудников, осведомителей и вспомогательных агентов бывших охранных отделений и жандармских управлений» за много лет, в которых находилось 9.777 чел. (265).
Особенно тщательно учитывали бывших царских и белых офицеров – как имевших опыт вооружённой борьбы с большевиками, а также руководителей политических партий, бывших повстанцев, дворян, священников, лиц, уже осуждённых за «контрреволюцию». Чекистские картотеки фиксировали чиновников царского и белых правительств, бывших коммунистов и членов других партий, участников антисоветских восстаний, бывших красных партизан, ссыльных, служителей культа, церковных старост, сектантов, торговцев, специалистов, перебежчиков, эмигрантов, военнопленных, работавших или живших за рубежом, переписывавшихся с другими странами, а также лиц, контактировавших с различными париями режима, иностранцами, работниками посольств и консульств. Учитывались валютчики, контрабандисты, фальшивомонетчики, участники бандитских шаек. Собирались досье на партийно-советских и военных руководителей высокого уровня, а также самих работников ОГПУ-НКВД. Специфическим учитываемым контингентом выступали многочисленные секретные сотрудники «органов».
Чекистские картотеки росли постепенно, охватывая всё новые контингенты. В конце 20-х годов учётные материалы фиксировали заметную часть активного населения, но не касались основной части жителей страны. В первую очередь учитывались враги режима. Так, в 1928 г. на учёте сибирских работников госбезопасности стояло 36.674 «антисоветских элемента». Самой массовой прослойкой были «кулаки», репрессированные в 1919–1922 гг. – 12.000, а также белые казаки (7.500) и бывшие офицеры (5.230). К повстанцам были отнесены 3. 644, к членам политических и уголовных банд – 3.542, к бывшим контрреволюционерам – 700 чел. Служителей культа учитывалось до 2.000 чел. Членов антисоветских партий, а также троцкистов и прочих партийных отщепенцев насчитывалось 2.058 чел (266). Значительную часть «подучётного элемента» чекисты прорабатывали с помощью своей агентуры. После «великого перелома», когда ОГПУ принялось энергично «исправлять» социальную структуру общества, под колпаком «органов» оказалось уже гораздо больше нелояльных.
В новые категории «подучётного элемента» попали «раскулаченные» и бежавшие от коллективизации в города, рядовой и унтер-офицерский состав армии Колчака, перебежчики, лица, контактировавшие с иностранцами, специалисты и т. д. В 1930-х гг. на офицеров, служивших в Белой армии, а также чиновников военного времени чекистами Сибири был составлен огромный «список особоучётников», включавший отнюдь не только сибиряков. Судя по тому, что человек с фамилией Кучинский был зарегистрирован в нём под номером 13.324 (267), всего в списке оказалось порядка 25 тыс. бывших военных. Чекистские учёты пополнялись и за счёт постоянной рассылки на места распоряжений ОГПУ-НКВД о розыске «врагов советской власти», о чём говорят, например, материалы Читинского оперсектора ПП ОГПУ ВСК (268).
Работа составителей картотек постоянно совершенствовалась. В 1931 г. была введена новая инструкция по учёту и агентурной разработке «антисоветских и контрреволюционных элементов». В чекистских аппаратах вводилась единая форма оперативного учёта: агентурное дело, дело-формуляр, учётная карточка. Все подлежащие учёту и разработке подразделялись на группы «А» (основной учёт) и «Б» (предварительно-вспомогательный учёт). На оперативный учёт по литере «А» брались лица, занимавшиеся «активной антисоветской деятельностью», например, все члены ЦК небольшевистских партий и пр. На всех из них составлялись дела: на одиночек – дела-формуляры, на группы или отдельных лиц, вокруг которых группировались «антисоветские элементы» (например, на каждого бывшего члена ЦК правых эсеров, сосланных в отделённые районы) – агентурные дела.
На учёте по литере «Б» состояли те, о ком сведения поступали впервые и подлежали проверке. На этих лиц заводились только учётные карточки, а компромат находился в рабочих делах агентов, содержащих их донесения. При получении дополнительных данных о нелояльности на контингент по литере «Б» заводились дела-формуляры либо агентурные дела, что означало перевод учитываемых в категорию «А». Рабочие, крестьяне-бедняки, середняки и колхозники, при не подтверждении в течение года полученных на них компрометирующих материалов, с оперучёта снимались (хотя карточки на них не уничтожались). Интеллигенты, напротив, оставались на учёте в любом случае. Из проходивших по литере «А» с учёта могли снять только тех, кто соглашался стать негласным сотрудником ОГПУ, а также арестованных, осуждённых, инвалидов и умерших (269).
На местах заводились отдельные картотеки на зажиточных крестьян: в 1932 г. в Центрально-Чернозёмной области все оставшиеся «кулацкие» хозяйства ставились под наблюдение органов ОГПУ и делились на семь категорий – в зависимости от предрасположенности к неповиновению (270). Особенное внимание вызывали лица, служившие в белых армиях. Выступая в феврале 1933 г. на объединённом пленуме Запсибкрайкома и крайисполкома, полпред ОГПУ Н. Н. Алексеев заявил, что в Барнауле офицеров бывшего 3-го Барнаульского полка «сидят 24 гаврика… начали искать дальше, оказывается, подполковник есть. Когда дальше стали искать – [нашёлся] полковник, а ещё дальше – начальник дивизии. Сидят все вместе живые. […] Приходится нашим партийцам спрашивать наших хозяйственников – почему они подбирают такую сволочь?». На чью-то реплику: «Грамотные люди!» полпред воскликнул: «Это верно, но почему можно думать, что грамотные люди безопаснее безграмотных?!» (271).
Есть данные, что фиксировался и так называемый «социально-чуждый элемент», а также уголовники. Так, серия приказов ОГПУ ставила основной задачей при выдаче паспортов рабочим и служащим железнодорожного транспорта «тщательное выявление и точное установление их социального положения». Для этого предлагалось использовать не только материалы оперативного учёта, которые велись в ОГПУ и милиции, но и данные, поступившие от добровольных помощников – политотделов, профсоюзных, партийных организаций и «отдельных лиц» (272). Кемеровские чекисты в декабре 1934 г. определяли численность «чуждых» в Кемерове в 1.672 чел., из которых 999 работали на промышленных предприятиях. За первую половину 1936 г. с оборонных предприятий Кемерова чекистами было выявлено и удалено 521 чел. из числа «контрреволюционного, социально-чуждого и деклассированного элемента», однако к январю 1937 г. на кемеровских заводах вновь оказалось учтено свыше 1000 чел., подлежавших изгнанию (273).
В целом подучётный «контрреволюционный элемент» в начале 1930-х гг. делился на целых 14 категорий. Со временем число этих категорий росло. В соответствии с установленным в 1939 г. порядком списочного учета «антисоветского элемента» для него насчитывалось 18 подучётных категорий, носивших к тому же расширенный характер. Так, в единую учётную категорию включались «церковники, сектанты и религиозный актив» (274). Если человек состоял на формулярном учёте и проходил по агентурной разработке, которая затем оказывалась прекращена, то его с формулярного учёта переводили на общий списочный учёт. Например, к 1938 г. в архиве Бийского РО НКВД находилось до 50 сданных туда досье на эсеров, которые затем были подняты и «реализованы» (275).
К сожалению, недоступность архивных материалов не позволяет получить сколько-нибудь полные данные о количественных и качественных параметрах чекистских учётов. Известно, что в 1936 г. в Марушинском РО УНКВД ЗСК был составлен список из около 100 «учётников» (276). Пресловутые лимиты, установленные на аресты в ходе операции по репрессированию «кулацких» и уголовных элементов в рамках приказа НКВД СССР № 00447, вероятным образом ориентировались на имевшиеся компрометирующие данные на всех «социально чуждых». Однако налаженного учёта бывших «кулаков» и опасного уголовного элемента в большинстве УНКВД к 1937 г. не существовало, из-за чего лимиты на осуждение тройками давались весьма произвольно (277). По крайней мере, относительно утверждённых 20 октября 1937 г. Политбюро ЦК новых лимитов для Алтайского края (расстрел 4.000 чел. и заключение в лагеря 4.500 чел.) и опытный учётный работник УНКВД по Алткраю М. Л. Шорр, и сам С. П. Попов заявили следователям, что «такого количества подучётных органам НКВД лиц, которые бы проходили по агентурным делам, разработкам или делам-формулярам, не было» (278). Тем более нет оснований доверять мнению А. А. Петрушина о том, что начальник СПО ГУГБ НКВД Г. А. Молчанов к 1936 г. «поставил почти всё взрослое население страны на оперативный учёт» (279).
Материалы о настроениях подозрительных лиц концентрировались в делах оперативного учёта, поднимаясь от райотделений ОГПУ-НКВД в вышестоящие чекистские структуры. От районных аппаратов начальство постоянно требовало активного учёта враждебных элементов и разоблачения групповой «контрреволюционной активности». Правда, следует учитывать, что во многих местных органах ОГПУ-НКВД первой половины и середины 30-х годов серьёзного учёта «антисоветского элемента» не велось. Проверки 1930–1931 гг. показали, что во многих местных отделах ОГПУ в силу запутанности учёта или полного его отсутствия не было приблизительной информации даже о количестве негласного аппарата, не говоря уже об учёте «антисоветского элемента» (280). О том, насколько формальным образом (но и с каким охватом «подучётного элемента») шло повседневное чекистское руководство периферийными органами, говорит фрагмент переписки Барнаульского оперсектора ОГПУ с Уч-Пристанским райотделением.
В октябре 1932 г. райотделение было строго предупреждено о недооценке ряда враждебных элементов, на которых была заведена агентурная разработка под кодовым названием «Противники». Временно исполнявший должность начальника оперсектора Г. Л. Биримбаум и уполномоченный учётно-статистического отделения Я. С. Турчанинов пеняли начальнику райотделения А. Д. Морозову на то, что уже год как состоящий на учёте по группе «Противники» Д. В. Саморуков «вами совершенно не освещается; предлагаем в декадный срок представить на него исчерпывающие данные о его настроениях и отношении к политике партии в данное время». Начальство обращало внимание Морозова на «полное невыполнение» майской директивы «о выявлении и взятии на учёт новых фигурантов по группе “Противников”, считаем такое отношение… полной недооценкой проработки этого объекта».
В чекистское поле зрения Саморуков попал из-за того, что с 1923 г. середняцкое хозяйство, которое он вёл с братом, было признано – из-за периодического найма батраков – кулацким. Неизвестно, как поступили с его имуществом в ходе коллективизации, но Саморуков вступил в компартию и был назначен директором местной МТС. Уч-Пристанское РО ОГПУ сообщало в Барнаул, что Саморуков не только не проводит никакой враждебной деятельности, но является заметной фигурой в районе: ударник, член райкома и недавно избран кандидатом в члены бюро РК ВКП (б). Получив такое сообщение, в Барнаульском оперсекторе ОГПУ Саморукова сняли с учёта. Но просто так из чекистской разработки выйти было нельзя. О том, что «Противников» стало на одного меньше, оперсектор в ноябре 1932 г., опираясь на сведения Морозова, известил 1-е отделение СПО ПП ОГПУ, чтобы и в Новосибирске скорректировали состав этой группы «противников советской власти». Только тогда «учётник» Саморуков оказался окончательно снят с оперативного учёта (281).
Рядовые оперативные работники обращали внимание на, с их точки зрения, недостатки в работе учётных служб. Как отмечали весной 1937 г.новосибирские работники СПО, в управлении НКВД полностью отсутствовал учёт тех лиц, которые проходили по следственным делам последнего времени и не были арестованы. Между тем в угаре террора эти люди были верными кандидатами на арест, и чекисты сожалели, что их фамилии не под рукой (282). Особенно мешало чекистам в 1937–1938 гг. отсутствие учёта лиц из числа «враждебных национальностей» (их составляли, насколько можно судить, только в спецотделах крупных предприятий), на которых обрушился один из самых масштабных репрессивных ударов.
Руководство НКВД старалось заставить чекистов как можно больше «выжимать» из архивных материалов. Ежов, выступая 24 января 1938 г. на совещании руководящего состава НКВД СССР, особо остановился на состоянии учётов, заявив, что чекистам «надо вдолбить… что это не дело простой техники, а дело огромной политической важности». Три недели спустя он упрекал украинских чекистов за то, что у них архивы «крысы едят, а в архивах можно найти много интересных вещей» (283).
После разгромной критики со стороны ежовского руководства чекисты Украины, обвинённые в поверхностности и неконкретности собираемых материалов, бросились беспорядочно пополнять свои учёты. В феврале 1938 г. Ежов разнёс их за то, что они прозевали массу опасных людей и по новым учётам слишком поздно выявили, например, видных священнослужителей (284). В конце 1938 г. новосибирские чекисты отмечали, что «часть подучётного элемента состоит на учёте только потому, что по справке сельсовета они значатся в прошлом зажиточными» (285).
Чекистские учёты рядового райотдела перед войной могли выглядеть так. Летом 1941 г. чекисты Сузунского РО УНКВД НСО учитывали в районе на 47 тыс. жителей 114 «кулаков из числа проявляющих антисоветские настроения или подозреваемых в контрреволюционном вредительстве», 16 сектантов, 7 белогвардейцев, 5 адмссыльных и двух эсеров. Одновременно им приходилось «разрабатывать» 1.800 высланных осадников и беженцев-евреев из Польши, а также 280 адмссыльных из Молдавии (286).
Учётно-архивные отделы были загружены постоянной перепиской с соседними регионами, подготавливая ответы на запросы о том или ином подозрительном человеке, его родственниках и связях. Тщательно учитывались и попадали в агентурную разработку лица, отбывшие сроки заключения по политической статье, политссыльные, родственники репрессированных. В конце 1935 г. читинские чекисты информировали начальника Рязанского ГО НКВД: «В город Читу из Рязани прибыл епископ тихоновской ориентации Фотий Пурлевский, поэтому вышлите имеющийся у Вас компром[етирующий] материал на Пурлевского» (287).
Обречённость на пожизненное нахождение в сфере «учётов» НКВД-МГБ демонстрирует типичная судьба «бывшего человека» П. Г. Зверкова. Осуждённый по делу ТКП бывший колчаковский чиновник Зверков после освобождения летом 1936 г. из Мариинского отделения Сиблага был взят на спецучёт, и новосибирские чекисты завели на него дело-формуляр. В него попало агентурное донесение источника «Коровина» от 15 октября 1937 г., из которого следовало, что Зверков в разговоре с «Коровиным» назвал избирательный закон сплошным обманом, а процессы Пятакова, Тухачевского и «других врагов» – чепухой. По мнению Зверкова, политико-экономическое положение страны будет ухудшаться, в результате чего последуют новые обвинения и процессы: «Мы же, бывшие люди, всегда будем в ответе».
Арестовать Зверкова не успели, поскольку он выехал из Новосибирска. В результате его дело-формуляр в августе 1939 г. сдали в архив. В мае 1941 г. на инженера-плановика Зверкова и его коллег по службе завели агентурное дело чекисты республики Немцев Поволжья, обвиняя в агитации пораженческого характера, но организационных связей не установили и в 1942 г. дело отправили в архив. Однако Зверков не ушёл окончательно от чекистского глаза: в соответствии с директивой МГБ СССР № 147 от 27 июня 1947 г. о розыске когда-либо репрессированных новосибирские чекисты подняли свои старые учёты и в 1950 г. завели на Зверкова агентурно-розыскное дело, обнаружив его на жительстве в Ялте (288).
В 1920-х гг. оперативной статистикой занимались регистрационно-статистические отделы ВЧК-ОГПУ. В уездных политбюро этой работой занимался один человек, в губчека – несколько. До конца 20-х годов количество учётных работников было очень невелико, а затем стало расти, поскольку делопроизводство в органах госбезопасности становилось всё более обширным. В 30-х годах эти отделы именовались учётно-статистическими и учётно-архивными, с декабря 1936 г. – 8-ми отделами, а с марта 1938 г. – 1-ми спецотделами (ниже мы будем их именовать, как правило, учётно-архивными отделами – УАО). В райотделах ОГПУ-НКВД учётом занимался секретарь, а в оперсекторах и горотделах – два-три сотрудника. В ДТО ГУГБ НКВД существовали учётно-статистические группы, в Особом отделе ГКГБ НКВД СибВО в 1940 г. существовало оперативно-учётное отделение (289). Летом 1933 г. в Учётно-статистическом отделе ПП ОГПУ ЗСК насчитывалось более 30 сотрудников-коммунистов. С разделением Запсибкрая число учётно-архивных работников в самостоятельных управлениях НКВД уменьшилось, а сами отделы вскоре получили обезличенное наименование «первых спецотделов». В 1940 г. 1-й спецотдел УНКВД по Новосибирской области насчитывал 17 партийцев, работавших в трёх отделениях и занимавшихся выполнением различных запросов и заданий, ведением розыскной картотеки, а также оформлением архивно-следственных дел и отправкой их в Москву (290).
Хотя в аппараты учётных отделов часто «сбрасывали» чекистов, непригодных по состоянию здоровья или каким-то компрометирующим материалам к оперативной работе, не следует видеть в них личностей, занимающихся исключительно делопроизводством и оторванных от «живой» чекистской работы. В 1933 г. секретарь СПО Барнаульского оперсектора ОГПУ А. В. Копейкина занималась не только оперативным учётом негласного состава, но и была связана с агентурой по духовенству (291). Секретари райотделов ОГПУ-НКВД часто выдвигались на оперативную работу.
Сотрудники УАО, как правило, присутствовали при приведении в исполнение приговоров. А нередко не только присутствовали, но и были в числе активных исполнителей. Например, в Омске 3–5 мая 1933 г. в казни 281 чел. участвовали семь работников Омского оперсектора ОГПУ, в т. ч. работники УСО В. Ф. Лешин и А. Н. Пономарёв, а в Барнауле при расстреле 28 апреля 1933 г. 327 чел. – 37 чекистов, включая особенно активных М. Л. Шорра и И. В. Большакова из аппарата УСО. Аналогично тогда же чекисты-учётчики «отметились» при массовых расстрелах в Томске, Бийске, Ойрот-Туре (292). В 1938 г. начальник УАО УНКВД по Алткраю М. И. Данилов и секретарь тройки УНКВД В. Ф. Лешин самым активным образом участвовали в массовых расстрелах (293).
Учётно-архивные отделы занимались хранением всех чекистских архивов, которые
в системе госбезопасности являлись очень важным подсобным инструментом. Согласно
положению о порядке хранения архивных материалов ГУГБ НКВД, утверждённому в июле
1936 г., в задачи Учётно-архивного отдела входили: 1) организация хранения
архивных материалов в отделах ГУГБ НКВД по единому принципу хранения архивных
материалов; 2) приём и хранение архивных материалов ГУГБ в архиве
Учётно-архивного отдела ГУГБ; 3) систематизация и техническое оформление дел и
документов; 4) оперативно-тематическая разработка архивных материалов и
организация специальных кабинетов; 5) организация особого архива из обработанных
наиболее важных в историческом и политическом отношении архивно-следственных
дел; 6) учёт и выделение исторических документов; 7) учёт антисоветских и
контрреволюционных документов, находящихся в архивных делах; 8) выдача архивных
дел и справок; 9) руководство работой по систематизации и хранению материалов и
хранению материалов в местных органах ГУГБ
НКВД.
Из порядка классификации архивных материалов ГУГБ видно, какие категории документов оставались на хранении. Фонд № 1 концентрировал следственные дела; фонд № 2 – агентурные дела; фонд № 3 – дела-формуляры; фонд № 4 – учётные материалы (копии обвинительных заключений по делам, переданным в другие органы, учёты бывших белых офицеров, перебежчиков и т. д.); фонд № 5 – личные дела бывших секретных сотрудников; фонд № 6 – личные дела бывших сотрудников ВЧК-ОГПУ-ГУГБ НКВД; фонд № 7 – приказы, циркуляры и инструкции ВЧК-ОГПУ-ГУГБ НКВД; фонд № 8 – многотиражные и печатные издания ВЧК-ОГПУ-ГУГБ НКВД (обвинительные заключения, сборники следственных материалов, оперативные сводки, справочники и т. п.); фонд № 9 – конфискованные антисоветские печатные издания, рукописи, листовки и т. п. (294).
В фонде № 10 хранилось оперативное делопроизводство управлений и отделов ВЧК-ОГПУ-ГУГБ НКВД: а) литерные дела, агентурная переписка, контрольно-наблюдательные дела; б) дела по общему руководству (директивы, циркуляры, отдельные указания); в) дела с материалами, характеризующими работу подчинённых органов (доклады с мест, акты обследования); г) организационные дела (планы работ, протоколы оперативных совещаний, акты о приеме и сдаче дел); д) дела с подлинными протоколами комиссий и совещаний.
Фонд № 11 содержал канцелярские дела отделов ГУГБ, не содержащие оперативных материалов, а фонд № 12 – совершенно секретные и чекистские материалы других управлений и отделов ГУГБ. Хранением всего этого конгломерата дел и занимался аппарат УАО и его отделения в местных органах госбезопасности. С целью скорейшего наведения справок ряд фондов (1-й, 2-й, 3-й, 5-й и 6-й) находились на персональном учете, т. е. секретный агент, например, проходил по картотеке как по своей подлинной фамилии, так и по кличке, и т. д. Персональным учётом занималось 2-е отделение УАО, пополнявшее оперативно-справочную картотеку. Ещё отдел занимался вопросами статистики и регистрации контрреволюционных преступлений, а также работой с делами Особого совещания – как правило, сотрудники УАО вели в качестве канцеляристов дела ОСО (295).
Несмотря на очевидную свою важность, учёты и архивы местных органов ОГПУ-НКВД обычно содержались отнюдь не в должном порядке. В 1938 г. архив УНКВД НСО хранил материалы по Иркутской и Омской областям, Алтайскому и Красноярскому краям, которые не были переданы при образовании соответствующих управлений. В некоторых областях чекистские архивы пополнялись за счёт партийных: в октябре 1940 г. бюро Омского обкома ВКП (б) постановило передать отложившиеся в фондах обкома материалы Ишимского политбюро и Тюменской губЧК в оперативный архив УНКВД (296). Фактически УАО оставались на периферии начальственного внимания, часто получали слабых сотрудников и им практически не добавляли штатных единиц в годы террора, как это было с оперативными отделами. Начальник УАО УНКВД НСО Ф. В. Бебрекаркле показывал, что НКВД СССР в 1937–1938 гг. несколько раз увеличивал численность оперотделов, но отказывал в увеличении аппарата УАО, нагрузка на который очень возросла (297). Это, разумеется, очень сильно сказалось на качестве учёта и обработки документооборота, резко возросшего в период «массовых операций».
Впрочем, местные архивы и учёты находились зачастую в неудовлетворительном состоянии задолго до периода «массовых операций». Небрежное отношение к делопроизводству было характерно для всех периферийных органов ОГПУ-НКВД. Например, в 1929 г. в хаотичном состоянии были обнаружены дела УСО ГПУ Азербайджанской ССР. Малограмотные сотрудники, слабо знакомые с делопроизводственными правилами, нередко по небрежности просто теряли дела. Так, в сентябре 1933 г. аппарат особоуполномоченного полпредства ОГПУ по Запсибкраю возбудил дело по факту утери следственного дела № 80 на троих студентов техникума, обвинённых в террористической деятельности. Утерянное дело было восстановлено (298). Оперативник Особого отдела СибВО П. Н. Басюк в 1934 г. был осуждён на 2 года заключения (с заменой условным наказанием) за халатность – не проследил за уничтожением ненужных дел, и одно из них было продано на базаре «на обвёртку». Многие архивные документы ПП ОГПУ-УНКВД ЗСК в период 1933–1939 гг. не были подшиты в дела и пребывали в беспорядке, россыпью (299).
«Большой террор» привёл чекистское делопроизводство в совершенно расстроенное состояние. Из акта о работе УАО УНКВД НСО от 13 января 1939 г. следовало, что в ходе «массовых операций» оперативный учёт оказался запущен так, что было невозможно установить, где находятся следственные дела. Картотека следственных дел, а их насчитывалось 60 тыс. (преимущественно групповых), была не единой, как предписывалось указаниями центра, а состояла из шести разделов: общесправочная, по делам, рассмотренным в особом порядке, по делам УРКМ, по жёнам врагов народа и др. По делам, рассмотренным в особом порядке, на тысячах карточек значились только фамилии, имена и отчества осуждённых, остальные были подробнее, но на 50 % оказались заполнены с браком. Сотни дел по правотроцкистскому заговору, военно-фашистскому заговору и др. крупным делам оказались зарегистрированы под одним и тем же номером, хотя одних так называемых линейных дел на «инонационалов» насчитывалось 1.520 и по ним проходило 11.033 чел. Чекисты отмечали, что ряд арестованных из-за такого учёта оказались фактически потеряны и сидели без допросов. Проверка показала, что некоторые следственные дела были утрачены, а отчётность, направлявшаяся в Москву, не соответствовала действительности (300).
В ходе «массовых операций» учёта дел-формуляров и агентурных разработок не велось совершенно, а также не были зарегистрированы архивные дела агентуры. Не было учёта репрессированных иностранцев, отсутствовал и учёт перебежчиков. У чекистов не имелось информации о политической ссылке: хотя у подавляющего большинства ссыльных срок закончился весной 1938 г., на их карточках не было отметок об окончании ссылки. Между тем, согласно приговорам, в Асиновском районе из 49 учтённых ссыльных к 1939 г. отбыли срок 45 чел., в Зыряновском из 34 чел. – 28, Кожевниковском из 30 чел. – 20, в Томске из 38 чел. – 24 и т. д. Вероятно, что значительная (если не основная) часть политссыльных была расстреляна, но в УАО материалов с мест об этом не получили. В результате в 1939 г. работники УАО запрашивали томских чекистов относительно закончившего отбывать срок ссылки поэта Н. А. Клюева, который был расстрелян ещё в октябре 1937 г. (301).
Не лучше обстояли дела и с учётом ценностей: в финотделе УНКВД оказались налицо ценности около 500 арестованных, учётных карточек на которых заведено не было. Аналогично обстояли дела с ценностями, изъятыми у лиц, проходивших по делам милиции. Документы, изъятые у арестованных, были свалены работниками УАО в кучи тюками (302). Точно так же в общей куче навалом хранились дела-формуляры и агентурные дела.
Вполне логично предположить, что весь этот крайний беспорядок объяснялся не только нехваткой работников отдела, часть которых в 1937–1938 гг. к тому же передавалась в оперативные службы, а также низким качеством учётных материалов с мест, но и был выгоден его начальнику Ф. В. Бебрекаркле, который являлся не только опытным канцелярским и архивным работником, но и весьма криминальной личностью. Начав чекистскую карьеру с постов начальника общей части Особого отдела ВЧК 5-й армии Восточного фронта и общего отдела Иркутской губчека, Бебрекаркле до конца 20-х годов являлся помощником начальника ЭКО ПП ОГПУ Сибкрая. Однако затем он был сильно понижен, потом вовсе убран с оперативной работы, а в начале 1933 г. оказался за очковтирательство снят с должности врид начальника паспортного отдела краймилиции. В октябре 1934 г. Бебрекаркле арестовали за должностные преступления и отдали под суд. Тем не менее год спустя (при новом руководстве) он возглавил Учётно-архивный отдел УНКВД ЗСК-НСО. При аресте Бебрекаркле в июне 1938 г. в его сейфе были обнаружены многочисленные ценные вещи арестованных: семь пар часов, золотые и серебряные украшения, золотые коронки, пять сберкнижек (303).
Аналогичным, если не худшим образом дело с учётно-архивным хозяйством тогда же обстояло и на Алтае. Врид начальника УАО УНКВД по Алтайскому краю Н. А. Михайлов был уволен 17 февраля 1938 г.; вскоре его ожидали арест и расстрел. Новым начальником М. И. Даниловым отдел был принят в «самом хаотическом состоянии», ибо вместо единой оперативно-справочной картотеки Михайловым были заведены три: картотека «кулацко-уголовного элемента», картотека на всех остальных арестованных, включавшая также часть карточек на «кулацко-уголовный элемент», и картотека, заведённая не по алфавиту, а по номерам следственных дел. Помимо трёх основных картотек, часть карточек находилась на столах сотрудников в маленьких ящичках. На большинство лиц, арестованных в Барнауле, учётных карточек не нашлось ни в одной из картотек, из-за чего навести справку об арестованном было почти невозможно.
Приняв дела, М. И. Данилов отметил, что в отделе совершенно отсутствуют учёт и движение следственных дел. Вместо учёта дел под собственным номером Михайлов учитывал их (как и Ф. В. Бебрекаркле) по «окраскам преступления», давая им единые номера: дела на участников ПОВ получили № 38181, «харбинцы» – № 24440, участники «право-троцкистской организации» – № 21671 и т. д., что совершенно запутало учёт. Карточки на осуждённых не имели отметок об осуждении и соседствовали с карточками на подследственных заключённых, не были учтены арестованные, находившиеся в тюрьмах УГБ УНКВД. Ежемесячная отчётность об оперативно-следственной работе управления представлялась в НКВД СССР с опозданием на 15–20 дней и не соответствовала положению на указанный период. Архив бывшего Барнаульского горотдела НКВД в хаотическом состоянии был свален в углу россыпью и тюками, без разбора и нумерации.
М. И. Данилов нашёл в подходе Михайлова признаки вредительства, особенно подчеркнув факт заказа 30 тыс. учётных карточек, которые, как оказалось, не влезали в ящики и нуждались в обрезке со всех сторон. Формально вышеперечисленные примеры как будто могут свидетельствовать в пользу сознательного саботажа, тем более что Михайлов не был случайным в архивном деле человеком: он работал в «органах» с 1920 г. и характеризовался начальством как способный и усидчивый работник, способный трудиться по 16–18 часов в сутки (304). Однако то, что делопроизводство на Алтае велось так же сумбурно, как и в Новосибирске, скорее говорит в пользу того, что новосибирские архивные традиции оказались перенесены в Барнаул после разделения УНКВД ЗСК на аппараты управлений НКВД по Новосибирской области и Алтайскому краю.
Большой беспорядок в учётах и архивах отмечался в марте 1939 г. работниками ОДТО ГУГБ НКВД ст. Барнаул. Оперативные работники отделения халатно относились к регистрации дел-формуляров и различных запросов, архивные дела были свалены в непригодном для хранения месте, оперативный учёт оказался запущенным. Чекисты ОДТО, раскритикованные выездной бригадой ДТО ГУГБ НКВД Томской железной дороги, обязывались разобрать архивные дела по годам, привести в порядок агентурные дела, подсобный и оперативный учёт, составить картотеку на лиц, исключённых из ВКП (б), а также проверить старые дела-формуляры и завести новые (305).
Необходимо отметить, что учётные работники были послушным орудием в руках начальства, повсеместно фальсифицируя отчётность согласно его указаниям. Так, в феврале 1939 г. из партии был исключён заместитель начальника 1-го спецотдела НКВД УССР А. Д. Славин, который, подчиняясь директиве наркома А. И. Успенского, составил в 1938 г. фальсифицированный полуторагодичный отчет о социальном положении арестованных и осуждённых, «которым прикрыли вражескую практику избиения социально-близких людей» (306).
Грубейшие искажения социального и национального облика репрессированных были характерны и для других регионов. Так, начальник ДТО ГУГБ НКВД Восточно-Сибирской железной дороги П. Е. Помялов в 1937–1938 гг. арестовал более 3.000 чел., а в докладе в НКВД СССР ложно указал, что среди всех арестованных рабочих было только 366 чел. (вместо 1.106), а деклассированных – 252 вместо 12 (307). В самых разных регионах поляками то и дело записывались белорусы, украинцы, русские. По всей видимости, работники НКВД повсеместно фальсифицировали сведения о социальном и национальном составе репрессированных, в связи с чем официальная статистика «массовых операций» не может считаться полностью достоверной (308).
Также следует учесть, что именно сотрудники УАО занимались уничтожением ненужных документов, среди которых очень многие, безусловно, имели историческую ценность. Например, в январе 1939 г. сотрудник 1-го спецотдела УНКВД НСО по приказу начальников «произвёл сожжение копий приказаний по решениям НКВД СССР и Тройки УНКВД НСО (линейным делам) в количестве 1650 листов и копий альбомов (черновиков) в количестве 52 штук (по линейным делам) – как не требующихся для пользования» (309).
Можно утверждать, что весьма скромные по численности учётно-архивные отделы ОГПУ-НКВД сыграли в репрессиях коммунистического режима не меньшую роль, нежели основные оперативные подразделения. Для 30-х годов было характерно значительное усиление нагрузки на учётно-архивные службы в связи с резким увеличением как учётных материалов на всё новые категории подозрительных лиц, так и потоков оформленных следственных дел и различного рода агентурных материалов. Это обстоятельство подняло значение учётно-архивных отделов и вызвало увеличение их штатной численности. До осени 1937 г. «массовые операции» опирались прежде всего на данные УАО, затем – на выбитые из арестованных сведения. С конца 1938 г. оперативная работа НКВД снова стала опираться на данные учётных отделов. Следует учитывать, что из-за низкой квалификации перегруженных работой сотрудников, опиравшихся нередко на необъективные данные оперативных отделов, подготовленные в УАО статистические сведения могут считаться достоверными только до определенной степени.
Важной частью чекистской работы была система «внутреннего наблюдения» за деятельностью и кадровым составом предприятий и учреждений. Помимо внедряемой агентуры, с 1922 г. помощь в контроле за специалистами важных учреждений осуществляли так называемые Бюро содействия ГПУ-ОГПУ, которые формировались из двух-трёх коммунистов данного учреждения и регулярно связывались с «органами». В условиях резкого сокращения кадров после реорганизации ВЧК в ГПУ эта мера позволяла частично заменить усилия штатных агентов наружного и внутреннего наблюдения.
Однако большинство партийцев не горели желанием выполнять за чекистов их работу Большинство сибирских Бюро работали формально. Но хотя опыт работы Бюро содействия мог расцениваться критически, они существовали и в начале 30-х годов (310). После быстрого увеличения штатов ОГПУ в 1930-х гг. органы госбезопасности организовали более разветвлённую систему наблюдения за рабочими и служащими.
Для этого повсеместно насаждалась система так называемых спецотделов (они же спецчасти, спецсекторы, особые секторы, секретные части, секретные отделы, первые отделы) и обширная агентура, завербованная внутри важных учреждений. В конце 20-х годов в центральных аппаратах ВСНХ, НКИД, НКТ, НКПС были созданы секретные отделы, в остальных наркоматах – секретные части, а в главках, управлениях и отделах – секретные части и секретные отделения соответственно. На предприятиях и в учреждениях эти структуры назывались весьма произвольно – и секретными частями, и спецотделами, и т. д. Кураторство над ними осуществлял Спецотдел ОГПУ-НКВД, ведавший шифровальным делом и обеспечением режима секретности и до 1937 г. бессменно возглавлявшийся крупным чекистом Г. И. Бокием. О сохранности гостайны постоянно заботилось правительство: в 1926 г. СНК СССР была принята «Инструкция местным органам ОГПУ по наблюдению за постановкой секретного и мобилизационного делопроизводства», а в 1929 г. – инструкция местным органам ОГПУ по наблюдению за состоянием секретного и мобилизационного делопроизводства учреждений и организаций.
Для работы в секретных частях отбирали проверенных партийцев. Секретарь Н. И. Бухарина в течение десятилетия и член партии с 1919 г. Августа Петровна Короткова («белочка», как назвал её в «Четвёртой прозе» Осип Мандельштам) одновременно работала и заведующей секретной частью редакции «Известий». В марте 1938 г. она была исключена из партии за «потерю бдительности» к Бухарину (311).
Среди начальников секретных частей было много бывших работников ВЧК-НКВД. Об отношении чекистов и властей к начальникам секретных частей учреждений наглядно говорит факт прохождения ими партийных чисток в структурах госбезопасности. Бывший чекист, заведующий секретной частью управления Кузнецкстроя, Ю. А. Щелев в 1929 г. проходил чистку в Томском окротделе ОГПУ, а в 1931 г. был возвращён в «органы». Бывшая сотрудница Нарымского оперсектора ОГПУ З. П. Шуткова в 1934 г. была заместителем заведующего особым сектором Нарымского окружкома ВКП (б) и проходила партийную чистку в ячейке оперсектора (312). Жалованье работников спецчастей крупных учреждений было весьма высоким: в 1931 г. старший инструктор секретной части ЗСКИК получал 240 руб., а в начале 1937 г. заведующий спецсектором ЗСКИК – 720 руб. в месяц (313).
Выразительные публикации о деятельности спецотделов (314), а также архивные документы говорят о том, что эти учреждения не только обеспечивали режим секретности, но постоянно поставляли в органы ОГПУ-НКВД компрометирующие материалы о работниках предприятий и учреждений, де-факто являясь важным придатком карательной системы. В период чистки госаппарата от чуждого элемента Спецотдел ПП ОГПУ по Сибкраю 26 февраля 1929 г. обязал всех заведующих секретным делопроизводством государственных учреждений и организаций лично предоставлять в полпредство ОГПУ послужные списки и прочие документы вновь принятых лиц. Согласованию со Спецотделом ОГПУ на предмет отсеивания «чуждого элемента» тогда не подлежали только коммунисты, комсомольцы, а также рабочие, занятые в производстве. В сентябре 1933 г. Спецотдел ПП ОГПУ ЗСК затребовал от организаций списки белых офицеров и «бывших людей (дворяне, помещики), находящихся на службе в аппарате…» (315).
Работа «секретчиков» в учреждениях и на предприятиях отнюдь не ограничивалась охраной государственных тайн, ведением шифрованной переписки и предварительной фильтрацией «социально чуждых». Спецотдел барнаульского меланжевого комбината в середине 30-х годов, проверяя работников, составлял списки социально-чуждого элемента, лишённого избирательных прав, исключённых из ВКП (б), антисоветских элементов (в эту категорию зачисляли скрывших непролетарское происхождение, «примиренцев» по отношению к троцкистам и даже обвинённых в «морально-бытовом разложении»). Отдельные списки были на представителей «инонациональностей» (немцев, поляков, прибалтов, австрийцев, румын, венгров), а также «своих» национальностей, имевших в СССР автономные образования: казахов, алтайцев, татар, чувашей и пр. Также фиксировались лица, не лишавшиеся избирательных прав, но когда-то бывшие в ссылке, имевшие своё дело и замеченные в наличии прочих подобных компрометирующих эпизодах из своего прошлого. Даже знание иностранного языка оценивалось негативно: составление списков знающих немецкий и другие европейские языки также было обязанностью работников спецотделов. Если на предприятии случались какие-либо происшествия, то о них спецотдел немедленно информировал, указывая ответственных за «вредительство» (316).
При необходимости спецотделы добывали компрометирующую информацию и с помощью коллег. Например, в конце 1937 г. спецотдел Ленинского приискового управления «Миассзолото» Челябинской области направил запрос в спецотдел горсовета с просьбой дать характеристику одному из работников. Требования к исполнению запроса были следующими: в характеристике должно было быть указано социальное происхождение родителей объекта, их занятия до и после 1917 г., размеры хозяйства, наличие родственников, служивших у белых или подвергавшихся репрессиям, любые компрометирующие данные на интересующего человека, а также его отношение «к мероприятиям партии и советской власти». Начальник спецотдела приискового управления давал конкретный срок на исполнение своего поручения и указывал, что копия данного письма направлена начальнику горотдела НКВД с просьбой проверить выполнение запроса спецотделом Миасского горсовета (317).
Насколько можно судить, начальник спецотдела фактически играл роль негласного уполномоченного «органов» (резидента), ибо к нему часто поступали доносы от работников, которые затем в копиях переправлялись в органы ОГПУ-НКВД. Например, в секретную часть краевого треста «Заготзерно» ЗСК прямо на имя заведующей А. И. Буровой поступали многочисленные «сигналы», как совершенно анонимные, так и с подписями «сотрудник», «зритель», «наблюдатель». Достаточно было написать, что «гр. Ворошилов… сын крупного кулака, бывший белый афицер, а брат его лишен избирательных прав… поэтому гр. Ворошилова желаую из аппарата выгнать стреском», или попросить «обратить внимание на Кармальского А. А. (чуждый сын священника)», чтобы Бурова тут же переслала эти доносы в ЭКО полпредства ОГПУ. Своей обязанностью Бурова считала и тайное копирование личных писем, оставленных сотрудниками на рабочих местах, а также комментарии о связях работников «Заготзерно», их планах и намерениях – вся добытая по результатам такого «внутреннего наблюдения» информация также поступала в ОГПУ (318).
В годы террора поток подобного рода заявлений усилился. В августе 1937 г. начальник спецчасти томской фабрики карандашной дощечки В. Савченко составил список из 24 работников, на которых имелись компрометирующие данные как на «бывших кулаков», офицеров, баптистов, родственников священнослужителей, ранее судимых и т. д. Из этих 24 чел. в 1937 г. были арестованы семеро, пятерых из которых расстреляли (319).
Начальники спецотделов сами ставили перед «органами» вопросы об арестах подозрительных людей: так, тот же В. Савченко в августе 1937 г. направил в ГО НКВД заявление повара А. А. Беляева на «троцкистскую группу», а в сентябре – просьбу выяснить по заявлению работника фабрики Т. П. Емельянчука на своего брата, организовавшего баптистскую секту, «не является ли эта секта какой-либо шпионской организацией». Затем в горотдел был направлен перечень работавших на фабрике 26 «бывших кулаков» с пометкой Савченко о том, что все они «подлежат аресту органами НКВД». Из них в 1937 г. репрессировали шестерых, в т. ч. четверых расстреляли. 26 декабря Савченко обеспокоено сообщал, что на квартире жены арестованного польского перебежчика «систематически происходят… сборища» с участием двух надзирателей томской тюрьмы и двух красноармейцев, чьи фамилии установить не удалось. А 31 декабря 1937 г. Савченко отправил в НКВД акт о несанкционированном фотографировании станков и агрегатов фабрики учётчиком Л. М. Рубцовым, отметив, что тот «возможно имел шпионские задания о съёмке фабрики» (320).
Есть прямые свидетельства о том, что начальники спецотделов вели в иных случаях полноценную агентурно-оперативную работу, получая на связь значительное количество конспиративных сотрудников органов госбезопасности и становясь фактически оперработниками-чекистами. Так, в мае 1937 г. начальник спецотдела барнаульского меланжевого комбината В. А. Соловьёв представил в горотдел НКВД подробные сведения о своей деятельности. На тот момент беспартийному Соловьёву было 26 лет, он успел поработать и в милиции, и следователем прокуратуры. В июле 1936 г. начальник ЭКО и замначальника Барнаульского горотдела НКВД Б. И. Сойфер предложил этому работнику угрозыска работу в спецотделе комбината с одновременным кураторством агентуры экономического отделения. Через несколько дней оперативник ЭКО горотдела НКВД приехал к Соловьёву на комбинат и передал ему на связь свою агентуру. Другой оперативник, работавший в особом отделении, с помощью Соловьёва периодически устраивал на комбинат своих агентов. Из письма Соловьёва в НКВД видно, что он был сильно уязвлён недооценкой своих чекистских усилий со стороны штатных сотрудников Барнаульского горотдела:
«Сразу же по получении таковых [агентов – А. Т.] у меня создалось мнение, что или агентура Барнаульского ГО стоит не на высоте положения, или мне передали самую заваль. Ко мне был прикреплён осведомитель “Левый” – пьяница и мошенник, весьма безынициативные агенты “Северный” и “Хлебный”. Каких-либо конкретных заданий по руководству агентурой мне дано не было. Лично меня Сойфер обязал заводить знакомства “вообще” и вести агентурную работу методами не весьма умными для начальника спецотдела – вроде того, что[бы] заводить разговоры о недовольстве своим положением, Советской властью и тем вызывать на разговор. […] Вся моя работа с агентурой была представлена самотёку. Вызывался я [в горотдел НКВД] в большинстве случаев для того чтобы представить на того или иного прорабатываемого фигуранта данные или попросту приходил, навязывался сам со своими сведениями.
С агентами “Северный”, “Хлебный”, “Деталь”, “Галандра”, “Брянский”, “Яков”, “Каска” с момента их вербовки оперативными сотрудниками ГО не велось никакой работы, некоторые, как, например, “Брянский”, были только завербованы и больше никого [из чекистов] не видели. Естественно, что это был совершенно сырой материал и заставить его работать было трудно. […] Начиная с августа месяца [1936 г.] агентом “Северный”, который работал мастером прядильной фабрики, был дан ряд материалов о вредительском монтаже фабрики, о некомплектных частях, нехватке моторов и др. оборудования. Все эти материалы остались, по моему мнению, нереализованными. …“Орлов” начал давать очень интересные материалы о вредительских перерасходованиях по строительству комбината… [когда] липовых смет составлено [было] чуть ли не два миллиона рублей. […] Осведомитель “Левый” прорабатывал некоего освобождённого из лагерей судимого за к/р Рустемова Александра. Последний вёл бешеную антисоветскую агитацию… За мою работу с агентурой в разное время мне… было выдано что-то такое около ста рублей». Как отмечал Соловьёв, начальник сметного отдела Дородный был в результате его сигналов в конце 1936 г. арестован, а вот прорабатываемый «Смелым» антисоветчик Рустемов смог скрыться, так как на сигналы о его агитации горотдел не прореагировал (321).
Активная работа в годы террора способствовала карьере работников спецотделов. Заместитель начальника спецотдела Кузнецкого металлургического комбината в г. Сталинске бывший чекист П. М. Мельников, ранее исключённый из ВКП (б) за превышение власти во время «ликвидации банды» в Ачинском районе в 1931 г., за активное разоблачение «вражеских элементов на заводе» в декабре 1938 г. был восстановлен в партии (322). К настоящему времени опубликована весьма подробная информация об активнейших контактах спецотделов предприятий Томска с НКВД в 1937 г (323).
В период «Большого террора» начальников спецотделов не только вызывали в управления НКВД со списками «чуждого элемента» (324), но и привлекали к следственным действиям. Так, И. П. Зенченко в 1938–1939 гг. являлся не только начальником спецотдела самого большого предприятия в Кемерове – порохового комбината № 392, но и внештатным оперработником горотдела НКВД. В декабре 1939 г. Зенченко был исключён из партии в связи с «арестом за ложные составления материалов на ряд лиц по обвинению их в антисоветской деятельности и провоцирование ряда свидетелей на ложные показания… [будучи привлечённым] для участия в оперработе горотдела НКВД» (325).
Вместе с тем руководители спецчастей обкомов и крайкомов, будучи доверенными лицами руководства регионов, подверглись в 1937–1938 гг. репрессиям вместе с остальной номенклатурой. В ноябре 1937 г. секретарь Новосибирского обкома ВКП (б) И. И. Алексеев сообщал А. А. Жданову, что в своей предыдущей записке секретарям ЦК он вынужденно опустил ряд фактов о «вражеской работе» видных коммунистов, поскольку «отправлял докладную записку через секретную часть Обкома, работников которой ещё надо проверять». Вскоре в письме к Сталину Алексеев указывал, что в секретной части обкома было целых четыре беспартийных работника (326). Руководители секретной части Запсибкрайкома Я. Я. Озолин и П. Т. Кукштель были расстреляны. Аналогичная ситуация наблюдалась и в Красноярском крае: заведующий спецотделом крайисполкома А. В. Багров в июле 1937 г. был арестован и год спустя приговорён к расстрелу по делу секретаря крайкома П. Д. Акулинушкина.
Репрессии привели к серьёзным кадровым брешам среди работников спецчастей. В октябре 1937 г. директор томской швейной фабрики № 5 обращался в Запсибкрайлегпром, горсовет («нач.[альнику] секретной части НКВД») и в секретную часть Росшвейуправления с просьбой срочно прислать нового начальника секретной части взамен арестованного, т. к. «не выполняется отчётность по спец. заказу и не даются ответы по секретной переписке» (327).
Среди начальников спецотделов как 1930–1940-х гг., так и последующих десятилетий значительный процент составляли бывшие чекисты, милиционеры, судебно-прокурорские работники. С 1937 г. помощником начальника секретного отдела новосибирского авиазавода № 153, а затем – комбината № 179 работал бывший видный чекист Ф. Т. Воротилов; на 1937–1951 гг. начальником спецсектора треста «Томлес» являлся бывший сотрудник ЭКО Томского ГО НКВД Г. В. Галактионов (328).
В предвоенный период часть изгнанных за нарушения законности чекистов нашла приют именно в спецотделах предприятий и учреждений, как, например, один из ведущих работников КРО УНКВД НСО А. В. Малозовский, с 1939 г. заведовавший спецчастью треста «Электромонтаж» в Новосибирске. Но, судя по всему, основную часть начальников спецотделов, особенно на второстепенных предприятиях, в 30-е годы составляли лица, не имевшие в прошлом отношения к гласной работе в ОГПУ-НКВД.
Случалось, что бывшие чекисты из спецотделов возвращались на оперативную работу: тот же Малозовский в начале войны был возвращён на работу в КРО, а бывший сотрудник Кемеровского ГО НКВД Н. М. Лукин, работавший начальником спецотдела гидрогенизационного завода, в январе 1941 г. оказался передан обратно в «органы» и через несколько лет занял должность замначальника Тюремного отдела УНКВД по Кемеровской области (329).
Таким образом, секретные части (спецотделы) предприятий и учреждений, начиная с 20-х годов, являлись важным дополнением к созданной чекистами системе учёта всех нелояльных и потенциально опасных граждан, поставляя в органы ОГПУ-НКВД потоки компрометирующей информации на работников. Другой важной частью их работы являлось обеспечение режима секретности. Начальники спецотделов фактически являлись негласными уполномоченными «органов» и нередко привлекались к выполнению оперативных поручений, включая руководство осведомителями и участие в прямых следственных действиях.
Для большевиков жёсткая цензура являлась одной из основ поддержания власти. Она, как и во времена Российской империи (330) отсекала население от критической информации, которую могли распространять нелояльные лица, и помогала идеологическому единообразию, необходимость которого соблюдалась очень строго. Факт наличия предварительной цензуры тщательно скрывался в СССР до середины 1980-х годов. Маскировкой цензуры занимался даже Основной закон: Конституции 1936 г. и 1977 г. провозглашали неприкосновенность частной переписки граждан, а уголовное законодательство предусматривало за перлюстрацию серьёзное наказание.
При строительстве советского цензурного аппарата использовался опыт царского
режима (331). Контролирующие население функции органов безопасности расширялись
(332). До начала 1931 г. в составе Информационного отдела ОГПУ действовало 3-е
отделение, в которое был преобразован бывший отдел ПК. После слияния ИНФО с
Секретным
отделом приказом от 5 марта 1931 г. функции почтово-телеграфного контроля
перешли в Оперативный отдел ОГПУ, где для этой цели было создано специальное
отделение. При этом функции контроля по досмотру ввозимых и вывозимых из страны
литературы, антиквариата, чертежей, планов, фотографий и пр. были переданы в
Главное управление погранохраны (333). Наверное, службу политконтроля было
логичнее организовать в Спецотделе ОГПУ, занимавшемся шифровальной работой и
обеспечением режима секретности, но руководство «органов» предпочло разбить её
по разным отделам, хотя вряд ли в ГУПО имелось достаточно образованных
пограничников для определения ценности вывозимых антикварных предметов или
чертежей, а также опасности ввозимой литературы и фотографий. Непосредственное
отношение к службе ПК в 30-х годах имели 4-е (затем 5-е) отделение СПО ОГПУ-НКВД,
занимавшиеся организацией широкой осведомительной сети в художественной и
научной среде.
Между тем и Спецотдел ОГПУ занимался делами, касавшимися проблем политконтроля. Весной 1930 г. чекисты обеспокоились тем, что из-за границы в СССР ввозится заметное количество «разной белогвардейской литературы и всевозможных контрреволюционных листовок». Эти документы вкладывались в почту и грузы, адресованные советским и хозяйственным учреждениям, сотрудники которых затем нелегально данную подрывную литературу распространяли. Спецотдел ОГПУ договорился с наркоматом почт и телеграфов о том, чтобы вся почта, поступавшая на адреса учреждений и отдельных служащих, предварительно сдавалась бы на просмотр в секретные части этих учреждений. Что касается железнодорожных вагонов и отдельных упаковок грузов, то они должны были осматриваться заведующими секретными частями или (под надзором этих заведующих) специально выделенными лицами.При обнаружении нелегальных вложений их должны были передавать в местные отделы ОГПУ. Секретная часть Сибкрайисполкома 12 апреля 1930 г. отпечатала 20 экз. этой инструкции для рассылки во все окружные исполкомы (334).
Сотрудники Спецотдела оказывали помощь коллегам, выявляя тайнопись в переписке и проводя почерковедческие экспертизы, что было необходимым при розыске множества авторов анонимных критических писем, которые рассылали их в различные инстанции. Существовал порядок отправки таких документов в «органы». Получив анонимное письмо из газеты или секретной части какого-либо учреждения, чекисты старались разыскать «клеветника» (335). Например, в мае 1941 г. секретарь Новосибирского обкома ВКП (б) Г. Н. Пуговкин распорядился направить в УНКГБ «для принятия соответствующих мер» анонимное «Письмо рабочего», в котором руководство области клеймилось в следующих выражениях: «…Цепные собаки… наняли печать и радио брехать о достижениях… топчете нас в очередях за куском ржаного хлеба… если вы править не умеете, то уж сложите оружие как Югославия не мучайте народ в очередях» (336).
Что касается масштабов политконтроля, то пока доступны лишь отдельные данные, которые говорят о том, что цензуре подвергалась значительная часть переписки. В течение августа 1922 г. сотрудники ПК вскрыли и проверили 135.000 из 300.000 поступивших в РСФСР почтовых отправлений. Все 285.000 писем, отправленных за границу, также подверглись перлюстрации. С октября 1923 по октябрь 1924 г. было просмотрено более 5 млн писем и свыше 8 млн телеграмм. Нагрузка на цензоров была велика: они работали без выходных и праздничных дней, на одного сотрудника приходилось либо 2.500 телеграмм в сутки, либо до 250 писем в день (337).
Права ОГПУ на просмотр почты постоянно расширялись (338). С началом коллективизации был усилен контроль за корреспонденцией, отсылаемой в армию, поскольку информация о ходе «раскулачивания» считалась антисоветской агитацией, а лица, её посылавшие – агентурой классового врага. Также полному контролю подлежала вся международная корреспонденция, письма, отправляемые до востребования и на условные адреса, подозрительные (рассылаемые в одинаковых конвертах, надписанные одним почерком, с объёмистыми вложениями). Перлюстраторы обращали пристальное внимание на письма в приграничные районы, старались фиксировать многочисленные почтовые отправления по одному и тому же адресу, обнаруживать тайные знаки на конвертах и самих письмах, которые свидетельствовали бы о попытках шифрованной переписки. Естественно, что контролировалась переписка лиц, находившихся в агентурной разработке. Все иностранцы априорно считались потенциальной агентурой враждебных разведок, поэтому их переписка подвергалась тотальной перлюстрации. Для повышения уровня конспирации запрещалось изымать адресованную иностранцам корреспонденцию, за исключением вложенных антисоветских листовок и контрреволюционной литературы (339).
Примером многолетнего контроля за частной перепиской является цензурирование писем семейства Семёновых. В 1927 г. КРО ПП ОГПУ по Сибкраю завёл дело на И. Г. Семёнова, бежавшего с сыновьями – офицерами Колчака – в Китай и наладившего оттуда переписку с женой, оставшейся в России. Дело в основном состояло из копий писем Семёнова жене, где тот выражал, в частности, «ненависть к советской власти и злобно клеветал и оскорблял основателя Коммунистической партии и Советского Государства». В феврале 1934 г. это дело было прекращено как не представляющее оперативной ценности (340).
Чекисты ухитрялись контролировать даже почту русских эмигрантов. Так, в личном фонде консула СССР в японском г. Хакодате Д. Д. Киселёва сохранился фрагмент копии письма (видимо, мужу) жительницы Чикаго, относящийся примерно к концу 20-х годов: «Теперь ты можешь писать всё свободно, раз ты за границей, и не бояться цензуры…». Повседневная перлюстрация касалась и членов правительства – например, прокурор СССР И. А. Акулов в 1935 г. с негодованием писал секретарю ЦК ВКП (б) Ежову о грубом вскрытии писем, приходивших на его имя, и саркастически советовал чекистам: «если делают, пусть хоть делают поаккуратнее» (341).
Разумеется, почта самих чекистов тоже контролировалась: в парткоме ПП ОГПУ ЗСК проходили разбирательства по поводу перехваченного письма одного из рядовых сотрудников с подробностями его коллективных алкогольно-эротических похождений, а в 1939 г. из партии был исключён инструктор МВД МНР А. Н. Лобиков, которому инкриминировалось не только «выполнение директив об истреблении монгольских кадров», но и вскрытие писем в адрес инструкторов МВД и в Москву (342).
Решение о перлюстрации в 30-х годах принималось начальниками отделов НКВД, которым рядовые оперативные работники предоставляли списки лиц, чья переписка подлежала контролю. По результатам перлюстрации нередко выносилось решение о начале агентурной разработки автора или адресата. Так, обнаружив в письме жены работника крайплана ЗСК Г. Ю. Харита фразу: «несчастное слово социализм», новосибирские работники ОГПУ взяли её и мужа в «разработку» (343).
А, например, в письме из Нижнетагильского ГО НКВД в УНКВД ЗСК в 1936 г. сообщалось об активной разработке бывшего городского головы г. Николаевска-на-Амуре А. И. Коваленко, подозревавшегося в шпионаже на Японию. В связи с тем, что Коваленко переписывался с высланным в Сибирь с Дальнего Востока Д. К. Маринкевичем, уральские чекисты просили новосибирских установить жителя Болотнинского района ЗСК Маринкевича и взять его в разработку. К своему посланию начальник Нижнетагильского ГО М. А. Плахов приложил копию перехваченного письма Коваленко. Вскоре Маринкевич был обнаружен, год спустя включён в организацию «японских шпионов» и расстрелян (344).
Сельские чекисты, похоже, нечасто получали компрометирующую информацию с помощью перлюстрации. Судя по материалам Доволенского МРО УНКГБ НСО (курировало Доволенский, Здвинский и Кочковский районы), из 66 учтённых руководителей сельского хозяйства, на которых к июню 1941 г. имелся компромат, только один человек попал в поле зрения чекистов благодаря перехваченному письму (345).
Подозрительные почтово-телеграфные отправления конфисковывались, служа основанием для репрессий. Когда секретарь райкома в Новосибирске Н. Ф. Силантьев в декабре 1937 г. дал телеграмму на имя Сталина об аресте своей жены, завотделом пропаганды и агитации обкома ВКП (б) Ф. Д. Фрумкиной, эта телеграмма оказалась изъята работниками НКВД, а Силантьев тут же арестован. А в Кемерове жена арестованного А. Петровская в конце 1937 г. неудачно попыталась «передать за границу на имя Роллана письменную мерзко-клеветническую информацию». Вот цитаты из этой перехваченной агентурой телеграммы: «От имени миллионов обездоленных, униженных, оскорблённых обращаюсь к вам с призывом поднять голос гнева и протеста против произвола и насилия. В стране Советов царит небывалый террор, тюрьмы переполнены до отказа, сотни тысяч идут этапом с криками “дайте хлеба”» (346).
ГУГБ НКВД 7 января 1938 г. издало особый циркуляр о контроле переписки военнослужащих: «За последнее время в адреса военнослужащих РККА идет значительное количество документов, принявших массовый характер, в которых сообщается о репрессиях (аресты, высылки и т. д.), применяемых к врагам народа. […] Все воинские документы такого содержания задерживать и направлять в распоряжение 5 [особых] отделов УГБ» (347).
Перлюстрированные чекистами сообщения нередко дают ценную информацию. Сведения о лагерном режиме первых лет существования ГУЛАГа сообщает письмо А. И. Курчеева родным от 1 октября 1930 г., перехваченное работниками информационно-следственного отдела Мариинского отделения Сибулона: «Дорогая Галичка! Жизнь с каждым днём в Сибулоне становится всё хуже и хуже, режим вводится каторжный, на 58 статью идёт гонение… Жить дальше в Сибулоне стало нельзя, а потому на днях, возможно, уйду… больше терпеть издевательства не в силах. […] Положение как международное, так и внутреннее настолько серьёзно, что нас могут каждую минуту сделать заложниками и при первой надобности уничтожить. …За попытку к побегу здесь расстреливают» (348).
Благодаря цензуре чекисты фиксировали распространение информации о преступлениях сотрудников НКВД, о которых рассказывали своим близким люди, освобождённые из-под стражи. Примером является перехват новосибирскими чекистами в мае 1939 г. письма жены начальника ст. Инская Томской железной дороги Е. Д. Новожиловой, адресованного в Краснодар, по предположению работников НКВД, родственнице работника станции А. Д. Шевченко. В письме упоминались преступления работников ДТО Н. Г. Нефёдова и И. Т. Девятова: «Взятые в близкие времена с Алексеем Дмитриевичем [Шевченко] понемногу возвращаются. […] Благодаря возвращению [начальника оперпункта НКВД ст. Инская А. М.] Балицкого и Очкасова [Ачкасова] открылись жуткие дела Нефёдова, а кто он, вы знаете, в данный момент он с работы снят из партии исключён, ходят слухи что посажен, но этого точно не знаю. На суде Очкасов… подпись в обвинительном акте объяснил пытками, запускание иголок под ногти и голодовки. …Девятова из НКВД выгнали, работает в депо в столе найма и увольнения. Если вы знаете о Ал. Дм. [Шевченко], то быть может эти факты послужат ему облегчением» (349).
Многие граждане неплохо были осведомлены о перлюстрации и часто при переписке учитывали это обстоятельство. С другой стороны, функции политконтроля в некоторых местах были слабыми из-за нехватки подготовленных кадров: так, весной 1941 г. начальник оперотделения Томского ГО НКВД М. К. Буковец из-за отсутствия работника сам исполнял работу и по шифрам, и по политконтролю (350).
На должности политконтролёров обычно попадали случайные люди с начальным образованием, для которых эта работа нередко становилась ступенькой для дальнейшей карьеры в «органах». Отношение к цензорам было достаточно «лёгкое»: на них смотрели примерно так же, как на фельдъегерей, и, проверив на работе в ПК, затем решали, стоит ли превращать их в полноценных оперработников. Многие цензоры этот экзамен проходили успешно. Малограмотный кладовщик гостипографии П. Н. Черемицын в 1926 г. был принят в ОГПУ, став политконтролёром Якутского облотдела, а десять лет спустя возглавлял РО НКВД (351). Домохозяйка Е. Я. Шумилова в 1931–1932 гг. работала старшим политконтролёром Челябинского оперсектора ОГПУ, затем стала практикантом и работником УСО. Фельдъегерь Ларьякского РО ОГПУ М. А. Орлов с 1934 г. начал работу политконтролёром Ханты-Мансийского окротдела НКВД, в 1935–1940 г. являлся старшим пункта политконтроля Тюменского ГО УНКВД по Омской области, после чего стал оперработником горотдела (352).
На местах работник ПК (обычно один на окружной отдел) в конце 1920-х годов входил в штат учётно-осведомительного отделения. Дальнейшая специализация цензоров шла обычно по линии секретно-политического отдела. В 1929 г. уполномоченным по политконтролю Омского окротдела ОГПУ был К. А. Лунт, вскоре переведённый в секретный отдел, а затем в СПО Омского оперсектора ОГПУ. Заведующий эстонской школой И. Т. Юхкам, человек с начальным образованием, в 1930 г. работал политконтролёром Томского окротдела ОГПУ, а год спустя был выдвинут на должность работника СПО Томоперсектора ОГПУ (353).
Случалось, что цензоры резко меняли специализацию. В. И. Евсеев с 1931 г. работал политконтролёром Бийского РО ОГПУ, затем практикантом Барнаульского оперсектора ОГПУ, а в апреле 1933 г., будучи уполномоченным особого отделения оперсектора, участвовал в расстреле 327 осуждённых по «заговору в сельском хозяйстве» (354). Политконтролёр Томского губотдела ОГПУ А. С. Куликов десятилетием позже стал комендантом УИТЛК УНКВД ЗСК (355).
Некоторые контролёры, напротив, брались за цензуру уже после участия в массовых расстрелах. Так, уполномоченный СПО Барабинского РО ОГПУ А. Н. Заев 30 апреля 1933 г. участвовал в расстреле 19 осуждённых по «заговору в сельском хозяйстве», в январе следующего года являлся уполномоченным политконтроля РО ОГПУ, а затем получил должность заместителя начальника Барабинского РО ОГПУ-НКВД (356). Томский цензор М. К. Буковец во второй половине 30-х годов одновременно с политконтролем активно участвовал в арестах, допросах и расстрелах (357).
Среди занимавшихся политконтролем попадались известные чекисты. А. А. Дзенис, работавший начальником отдела ПК в ОГПУ Крыма, затем руководил АОУ ПП ОГПУ ЦЧО, а в 1931–1934 гг. являлся замначальника Якутского облотдела ОГПУ. Политконтролёр ПП ОГПУ Сибкрая С. И. Корнильев десять лет спустя возглавил Тюремный отдел УНКВД НСО, а впоследствии занял должность начальника УМВД по Томской области (358).
Есть основания полагать, что контроль за перепиской в районах осуществлялся негласными работниками. В освещении жителей севера современной Новосибирской области чекистам активно помогал, например, бывший священник 22-летний Владимир Попов, который после снятия сана был в марте 1929 г. отправлен уполномоченным ОГПУ по Убинскому району Б. А. Свинтульским на работу секретарём сельсовета в Урочище Чёрный мыс Чумаковского района «с заданием выяснения обстановки на месте». Полтора года экс-поп работал в сельсовете на чекистов, в частности, перехватывая письма находившихся в чекистской разработке лиц (359). Согласно инструкции, в начале 30-х годов оперсекторы ОГПУ должны были руководить секретными пунктами политконтроля в городах и крупных районах. Возможно, что политконтроль поручался почтовым служащим, завербованным органами НКВД (360).
Работа цензоров оберегалась от расконспирации, хотя и не всегда хорошо. Например, когда начальника спецчасти Яшкинского цемзавода П. Л. Лишевского (с окладом 415 руб.) чекисты запланировали в декабре 1934 г. устроить на негласную работу в связи с утверждением штатной единицы политконтролёра в Тайгинское райотделение связи ЗСК, были приняты меры, чтобы появление бывшего начальника спецчасти в роли сортировщика почты не вызвало подозрений. Лишевского с согласия начальника Оперода УНКВД ЗСК сначала перевели на должность секретаря Тайгинского РОМ (со ставкой в 165 руб.), а затем устроили начальником пункта связи при РО НКВД. Однако вскоре Лишевского отправили в школу НКВД, и в конце 1930-х годов он возглавлял ОДТО НКВД ст. Барнаул (361).
Следует учитывать, что политический контроль в СССР являлся делом сразу нескольких ведомств, находившихся – в силу принадлежности к различным структурам – в непростых взаимоотношениях как друг с другом, так и с партийными органами. Поскольку цензура литературы и театральных постановок требовала определённой квалификации, её функции были поручены более «интеллигентным» чиновникам Наркомпроса. Гражданская цензура, существовавшая при Наркомпросе – ЛИТО (Главлит; образован в июне 1922 г.), Главрепертком (Главный репертуарный комитет; создан в феврале 1923 г.) и Главискусство (Главное управление по делам искусств) – работала под двойным руководством – ЦК ВКП (б) и ВЧК-НКВД.
В 20-е годы, в период становления системы Главлита, органы ПК ОГПУ являлись в сущности сверхцензурными учреждениями, требуя на последующий контроль все вышедшие издания и проверяя их на предмет огрехов, допущенных штатными цензорами Главлита. Работники ПК готовили рецензии на литературные произведения, имели право вносить предложения об отмене решений Главлита и Главреперткома, если они оказывались положительными. Ряд изданий, разрешённых последними, был впоследствии конфискован органами ОГПУ, и цензорам приходилось не раз каяться перед ними в допущенных упущениях, вызванных «притуплением классовой бдительности». Фактически Главлитподчинялся не столько Наркомпросу, сколько ОГПУ-НКВД, являясь своего рода их филиалом. В определенной степени карательная цензура, как отмечает А. В. Блюм, напоминала деятельность тайного сверхцензурного «Комитета 2-го апреля 1848 г.», созданного Николаем I для контроля и самих цензоров (362).
Для обеспечения возможности контроля над всеми исполняемыми произведениями театры и клубы были обязаны отвести для органов Главреперткома и отдела Политконтроля ОГПУ по одному постоянному месту, не далее четвертого ряда, «предоставляя для этого бесплатную вешалку и программы». Чекисты регулярно посещали театральные и эстрадные спектакли, другие массовые зрелища, составляли протоколы о подозрительных, по их мнению, эпизодах, на основании чего принимались решения о привлечении виновных к административной и уголовной ответственности. Уполномоченный 4-го отделения СПО ПП ОГПУ ЗСК А. М. Максимов (машинист-железнодорожник с начальным образованием) в 1934 г. выполнял работу по политконтролю, в связи с чем «театры посещал очень часто» (363).
Поскольку до 1933 г. на уровне районов практически цензуры Главлита не существовало, это добавляло работы органам ОГПУ. Когда в начале 1930-х гг. Отдел политконтроля ОГПУ был понижен до отделения в составе Оперода, функции «сверхцензуры», по мнению А. В. Блюма, сосредоточились в самом Главлите, который получил право конфисковывать печатные материалы, производить чистки библиотек от политически вредной литературы и пр. Но при этом постоянный контакт двух родственных учреждений – Главлита и ОГПУ – сохранился (364). Органы госбезопасности, передав надзорные функции в цензуру, оставались более авторитетной контролирующей инстанцией, поскольку именно в них сосредотачивалась информация о настроениях, проступках и степени «выдержанности» того или иного литератора, деятеля культуры или политика.
Что же касается непосредственного участия тайной полиции в надзоре за печатным словом, то функции её сводились больше к профилактике. Если Главлит имел дело с уже написанным текстом, а партийные идеологические структуры давали директивы пишущим, то, как писал эмигрант Р. Гуль, задача чекистов заключалась в том, чтобы «…следить за тем, что могло быть написано, персонально освещать всех советских писателей, журналистов, пусть даже самых преданных режиму».
Агентурная сеть из штатных, внештатных (а нередко и добровольных) помощников проникала в творческие организации, издательства, редакции, типографии, студии, не говоря уже о собственно главлитовских органах. Местные отделения Главлита настаивали, в целях «координации работы», на том, чтобы ОГПУ регулярно сообщало об авторах, произведения которых ни в коем случае не могут увидеть света, независимо от содержания. Например, в 1931 г. Ленобллит просил своё начальство «поставить вопрос перед ОГПУ о выработке совместно с Главлитом ориентировочного списка авторов, которые безусловно не могут быть допущены к печатанию», и «сомнительных», требующих более тщательного просмотра (365).
Такой список, вероятно, составлен не был, но чекисты, имея свою информацию о тех или иных литераторах, не упускали случая раскритиковать цензурное ведомство за выход книги «вредного» автора. Но бывали курьёзные случаи, когда под самым носом у чекистов практиковался «самиздат»: в 1934 г. начальник цеха типографии УНКВД ЗСК Т. А. Розина была снята с работы и исключена из партии за «печатание антисоветских стихов “Мурка” и распространение их среди рабочих» (366).
Органы ОГПУ-НКВД активно участвовали в так называемой «очистке» библиотек от «контрреволюционной литературы» и проверке фондов массовых библиотек. В каждую тройку по «очистке», создаваемую в губерниях и областях, непременно входил представитель ОГПУ-НКВД, мнение которого было решающим. Составляя списки на изъятие литературы из библиотек, Главлит непременно консультировался с «органами». Постоянные чистки, с которыми могли сравниться разве что позднейшие бесчинства китайской «культурной революции», уничтожили в 20–40-е годы основную часть дореволюционных книжных фондов. В 20-х годах уничтожалась «религиозно-мистическая и монархическая литература», книги эмигрантов, затем криминалом стали обычные дореволюционные издания и многие советские книги. Заведующая томской городской библиотеки в 1931 г. уничтожила десятки тысяч томов, включая комплекты журналов «Современник» и «Русское богатство», сочинения русских классиков, книги на французском и польском языках (367).
Приказ Главлита от 19 июня 1935 г. констатировал, что «при изъятии троцкистско-зиновьевской литературы из библиотек фактически проводилась никем не контролируемая и никем не руководимая чистка библиотек, расхищение и порча библиотечных фондов». Пытаясь навести порядок, Главлит составил список литературы, подлежавшей конфискации, определив, что её изъятие в областных центрах производится непосредственно начальником обллита или его заместителем совместно с представителем НКВД, а в библиотеках районов – начальниками райлитов совместно с районными уполномоченными НКВД. Изъятые книги опечатывались и отсылались в краевые и областные управления НКВД.
Однако последующие чистки проводились столь же варварским образом. Ретивые чиновники кое-где проверяли даже личные библиотеки и конфисковывали крамолу. В июне 1937 г. Запсибкрайком ВКП (б) отмечал, что «изъятие из библиотек и книготорговой сети контрреволюционной литературы идёт неудовлетворительно»: например, на ст. Тайга с санкции райкома партии цензоры изъяли и сожгли книги без составления актов на изъятие, а в Кожевниковском и Белоглазовском районах края было произведено «изъятие литературы из личных библиотек трудящихся» (368). К концу 1937 г. по спискам Главлита было изъято из библиотек и книготорговой сети 9.740 названий, включая учебники, художественную литературу, произведения русских классиков, партийные документы; уничтожалось до 10 % литературы, выписываемой из-за рубежа, что расценивалось как вредительство. Борясь с ним, ЦК ВКП (б) 9 декабря 1937 г. «установил порядок изъятия книг и брошюр врагов народа». Согласно этому «порядку» распоряжениями Главлита в 1938–1939 г. было изъято более 24 млн томов.
В 1938 г. контролю Главлита подвергались 8.550 газет, 1.762 журнала, 40 тыс. книг общим тиражом 693 тыс. экземпляров, 74 вещательные радиостанции, 1.200 радиоузлов, 1.176 типографий, 70 тыс. библиотек и 1.050 тонн печатной продукции, поступившей из-за границы. За 9 месяцев 1939 г. не было допущено в печать 12.588 сведений, не подлежащих оглашению, и 23.152 «политико-идеологических искажения». К концу 1930-х годов Главлит фактически напрямую подчинялся СНК СССР (369).
Помимо Главлита, в содержание наглядной агитации и книжных фондов самым активным образом вмешивались «органы». Об их повседневном контроле говорит сводка для Новосибирского обкома партии от 5 ноября 1937 г. «О недостатках в ходе подготовки к Октябрьским торжествам», в которой работники СПО УНКВД привели многочисленные чисто цензурные оценки: «В витрине универмага КОГИЗа среди выставки нот подвешена картина, которая должна показывать расцвет исполнительских дарований в СССР. Между тем на картине нарисован низкорослый дегенеративный тип с лицом мученика. Там же изображён портрет т. Сталина среди детей, причём дети представлены уродливыми и нежизнерадостными.
На здании универмага вывешен плакат, изображающий трактор. Когда на него смотришь, то кажется, что трактор разваливается. […]
Высшая коммунистическая сельскохозяйственная школа вывесила на оконной раме портрет т. Сталина. Ввиду того, что снаружи портрет не освещается, а только изнутри, создаётся впечатление, что т. Сталин помещён за решётку.
В зоосаду вывешенный плакат показывает детей в грустном и забитом виде.
В библиотеке имени Чехова обнаружены: сочинения Ленина под редакцией врага народа Каменева, XVI партийный съезд с предисловием Бухарина, стенограммы, отчёты съездов и другая литература с выступлениями врагов народа, а также портреты Тухачевского, Гамарника и Ягоды». Чекисты сообщали, что приняли меры к изъятию раскритикованных ими плакатов, панно и литературы с публикациями «врагов» (370).
Чекистское охранительное рвение не знало пределов, хотя подчас особенно «выдающиеся» эксцессы вызывались элементарной халатностью. Начальник Зейско-Уссурийского РО УНКВД по Читинской области Ф. В. Сонин в марте 1938 г. был арестован и осуждён на 2 года заключения как за «античекистские методы воздействия» на арестованных, так и за халатность: он не читал подписанных им документов и в результате разослал по сельсоветам района – от имени председателя РИКа – политически вредную директиву «об изъятии портретов, статуй и литературы А. С. Пушкина». Но, очевидно, существовали циркуляры об уничтожении целых массивов литературы уже после эпохи террора: в Бийске работники госбезопасности приказали местному музею изъять из своей библиотеки и сжечь все книги местных издательств, изданные до 1940 г. – примерно три тысячи томов (371).
Партия постоянно контролировала действия цензоров, поправляя и повышая эффективность их работы. В постановлении Политбюро ЦК от 12 мая 1927 г. «О Политконтроле» ОГПУ обвинялось в «плохой постановке дела политконтроля за перепиской» и обязывалось принять меры «к улучшению постановки работы в этой области». Причиной оказалась наглая задержка цензорами ПК дипломатического послания, отправленного в Москву из Лиги Наций 29 апреля, а полученного в НКИД только 8 мая. Вскрытие документов, адресованных одному из важнейших ведомств, не имело отношения к контрразведке, а контролировало самих дипломатов. В результате нарком иностранных дел не смог своевременно отреагировать на этот документ. Скомпрометированные перед мировой прессой нкидовцы были в ярости, и Политбюро отреагировало практически мгновенно. Однако несколько месяцев спустя грубые действия перлюстраторов на местах вызвали новые дипломатические осложнения.
В результате в феврале 1928 г. ОГПУ специальным приказом запретило вскрытие и контроль иностранной дипломатической корреспонденции. Этим тонким делом в исключительных случаях мог отныне заниматься только КРО ОГПУ (372).
Но привычки ОГПУ остались прежними. Политбюро ЦК 10 августа 1931 г. пришлось принять специальное постановление «О пакетах», в котором констатировалось нетерпимость того факта, что дипломатические пакеты «были вскрыты небрежно и долго задержаны». Политбюро предложило ОГПУ наказать виновных и обеспечить выполнение своего приказа от 17 февраля 1931 г., который в очередной раз запрещал местным органам ОГПУ вскрытие и проверку дипломатической и консульской почты. ОГПУ должно было организовать специальное отделение, которое бы умело вскрывало диппочту, гарантируя «чистоту и быстроту работы», и установить такой порядок, при котором бы сообщаемые М. М. Литвиновым «факты о недопустимом обращении с диппочтой немедленно были бы расследуемы». Также Политбюро велело близкому к ОГПУ работнику ЦКК Б. А. Ройзенману и наркому связи А. И. Рыкову организовать при участии работников ОГПУ проверку почтового ведомства, которое также грешило грубой перлюстрацией и задержками дипломатической переписки (373).
Парткомы на местах не упускали случая поставить чекистов, превышавших свои полномочия и способных лично остановить выпуск провинившейся газеты, на место. Так, райуполномоченный ОГПУ по Косихинскому району ЗСК С. Н. Петкевич (отец поэта Роберта Рождественского) примерно в 1930 г. получил партвыговор «за арест газеты» (374). Одновременно руководящие и не только работники госбезопасности то и дело доводили до сведения политического руководства информацию о различных промахах в сфере идеологии. Например, начальник УНКВД ЗСК В. А. Каруцкий мог сообщить секретарям крайкома, что в типографии в брошюру с отчётным докладом В. М. Молотова вклеили часть рассказа «Гроб полковника Недочетова» из журнала «Сибирские огни», заодно пожаловавшись на прокуратуру, которая не занимается расследованием этого «дела о безобразных нарушениях, граничащих с вредительством» (375).
Заявляли цензурные претензии в партийные органы чекисты и менее крупного ранга. Уполномоченный СПО ПП ОГПУ ЗСК Я. А. Пасынков, занимавшийся «разработкой» бывших партизан и имевший личные счёты с командиром 1-й Горной дивизии И. Я. Третьяком, был настолько возмущён выходом в 1933 г. его книги «Партизанское движение в Горном Алтае в 1919 г.», что заявил «резкий протест» председателю партколлегии ЗСК М. И. Ковалёву, руководившему комиссией по истории гражданской войны. Пасынков сообщил главному партконтролёру края, что на Третьяка ведётся агентурная разработка как на руководителя повстанческой организации. Тем не менее запретить книгу, подготовленную с деятельной помощью видного партийного историка В. Д. Вегмана, и изъять её из обращения удалось только после ареста легендарного алтайского партизана в 1937 г. (376).
Система политцензуры со временем усложнялась, дополняясь новыми элементами, например, прослушиванием телефонов, глушением вещания зарубежных радиостанций. В сентябре 1937 г. УНКВД по Свердловской области приняло от Наркомата связи контрольную радиостанцию и пеленгаторский пункт вместе с обслуживающим персоналом, приняв на себя функции радиоразведки и контрразведки (377).
В августе 1937 г. Ежов обратился к Сталину и Молотову с просьбой принять меры для глушения антисоветских радиопередач, которые велись на русском языке из Маньчжоу-Го. Они ловились на всей территории от Дальнего Востока до Западной Сибири, рассказывали о репрессиях и голоде в СССР, заканчиваясь призывами к восстанию. Германия вещала на Советский Союз по-немецки, Польша – на польском и украинском. Мощности советских передатчиков для забивки враждебного вещания не хватало, особенно на коротких волнах (378).
С целью глушения «антисоветского вещания иностранных радиостанций» ЦК ВКП (б) и СНК в сентябре 1937 г. постановили построить в Сибири и на Дальнем Востоке секретные радиостанции, которые не регистрировались в международных бюро радиосвязи. Два года спустя эти радиостанции было разрешено осторожно использовать для радиовещания населению – «под маркой существующих широковещательных радиостанций, с тем чтобы они не были расшифрованы». В октябре 1939 г. Политбюро постановило выделить 9 млн руб. на усиление борьбы с помехами работе советских радиостанций со стороны зарубежных станций и «проникновением антисоветского вещания»; планировалось дооборудование радиостанций и строительство «упрощённых радиопередатчиков»-глушилок. Руководство всеми мероприятиями по борьбе с помехами работе советских радиостанций возлагалось на НКВД (379).
Созданные в 1937 г. отделы опертехники (2-е спецотделы) ведали радиоразведкой, распознаванием почерков авторов анонимных антисоветских писем и изготовлением разного рода поддельных документов. С помощью новейших технических средств чекисты получали немало ценной развединформации. В начале 30-х годов ОГПУ удалось с помощью радиоперехвата прослушать десятки тысяч переговоров сотрудников польского генштаба (380). Есть основания полагать, что новосибирские чекисты прослушивали здание германского консульства: в 1933 г. ими на крыше была проведена установка некоей линии связи, вёдшей прямо к зданию полпредства ОГПУ и в которой консул Г. Гросскопф подозревал часть подслушивающей аппаратуры. Консул потребовал от властей убрать эту проводку и отремонтировать повреждённую крышу (381).
В конце 30-х годов технические возможности чекистов заметно выросли (382). Сердцем 2-го спецотдела УНКВД НСО была мощная радиостанция, сооружённая под Новосибирском перед войной и перехватывавшая шифрованные послания зарубежных посольств и разведывательных центров на огромной территории – от Турции до Индии. Эта радиостанция круглосуточно контролировала эфир, выявляя активность передатчиков и фиксируя новые точки, откуда велись зашифрованные радиопередачи. Обслуживали сверхсекретный объект «РС-71» многие десятки операторов, прослушивавших эфир; их работа тщательно контролировалась и в случае срывов слежения за эфиром операторы подвергались наказаниям. На «объекте РС-71» в начале 1941 г. имелось 53 сотрудника, не считая вспомогательного персонала. Многолетним начальником РС-71 с 1939 г. был Д. Г. Максимшин (383).
В январе 1939 г. всем начальникам 2-х спецотделов НКВД/УНКВД было направлено директивное письмо об усилении агентурного обслуживания линий и аппаратуры МТС, подозрительных радиолюбителей и т. д. В апреле 1939 г. во все пункты Хабаровской магистрали было дано указание о ликвидации или переделке антенн радиоприёмных устройств объектов и зданий иностранных представительств в городах Куйбышеве, Хабаровске, Иркутске, Новосибирске, Челябинске. Эти меры предпринимались для ликвидации угрозы подслушивания разговоров по правительственной ВЧ-связи (384). Насколько известно, переговоры по ВЧ-связи были недоступны для иностранных разведок, но иногда (как, например, было в 1944 г. с двумя сотрудниками) из любопытства подслушивались самими связистами (385). Для обслуживания ВЧ-связи в НКВД-МГБ со временем был создан специальный отдел (386). Есть, к примеру, сведения, что начальник Отдела правительственной охраны НКВД И. Я. Дагин по поручению Ежова прослушивал телефонные разговоры членов Политбюро ЦК (387).
Вместе с тем в 30-е годы телефон не был редкостью только в крупных городах, а население обычно старалось держать язык за зубами и в телефонных разговорах не касаться скользких тем. Контроль телефонных разговоров и прослушивание помещений больше касались представителей номенклатуры и интеллигенции. О том, что технических средств для негласного прослушивания в глубинке у чекистов, скорее всего, не было ещё очень долго, говорит такой факт: в 1950 г. сотрудники УМГБ НСО отмечали, что на крупной станции Черепаново, где велась «разработка» по провокационному «диверсионному» делу, «перепроверить агентурные донесения агента “Фёдор” техникой… никакой возможности не было» (388).
Непосредственным контролем за жизнью и деятельностью подозрительных лиц занималась служба наружного наблюдения Оперативного отдела (Оперода) ОГПУ. Агенты наружной разведки («топтуны») должны были отличаться наблюдательностью, памятливостью и расторопностью. Они выступали под прикрытием и имели документы, доказывающие их принадлежность к какому-либо нейтральному учреждению. «Топтуны» работали группами, руководимыми уполномоченными, причём агенты разных групп не должны были знать друг друга. Каждый уполномоченный имел конспиративную квартиру, на которой ежедневно собирал своих «топтунов» и инструктировал их, разъясняя приёмы ведения наблюдения за интересовавших чекистов человеком, а также давал им задания на следующий день. С 1924 г. функции оперативной установки (выяснение личности, адреса и образа жизни проверявшихся лиц, круга х знакомых) выполняли сотрудники политического надзора Оперода ОГПУ, использовавшие для прикрытия документы участковых инспекторов милиции. Работники политнадзора имели широкую агентуру среди дворников, управдомов, активистов домоуправлений (389).
Сохранившиеся во многих следственных делах рапорты говорят о большой активности служб наружного наблюдения, фиксировавших передвижения своих «поднадзорных». Однако маскироваться они умели плохо, так что сами чекисты отмечали, что наружная разведка практически во всех губчека была расконспирирована (390). Сведений о работе «наружек» первой половины 30-х годов очень мало, но известно, что каких-либо существенных изменений в методике её использования не было (391). Нарком Н. И. Ежов в марте 1937 г. отмечал, что «топтуны» неквалифицированны и «ничего не стоят», их легко узнать хотя бы по стандартному пальто (392). Ежов заявил: «Нам нужен такой агент, который был бы хорошо одет, умел бы себя держать, который пришёл бы в Метрополь… мог бы станцевать фокстрот и не выделялся бы из той среды, у нас его тут же видно, что это чекист. …[Мы] по преимуществу вербовали [в топтуны] красноармейцев, а надо вербовать людей, которые обладают способностями, например: инженер может быть неплохой разведчик» (393).
Наружное наблюдение в Сибири, даже за иностранными дипломатами, было поставлено весьма кустарно. Только в 1935 г. новосибирским особистам специально для слежки за автомобилем японского консульства была выделена легковая машина. Небольшой по численности аппарат наружного наблюдения (не более дюжины оперативников) не мог сохранить конспирацию, и всех «топтунов» японские и немецкие дипломаты знали в лицо. Один из агентов «наружки» жаловался коллегам на нахальство бывшего секретаря германского консульства К. Л. Кёстинга, который в середине 30-х годов якобы «вёл большую разведывательную работу на территории Новосибирской области… он буквально знал каждого разведчика, ходил мимо них, снимал головной убор и кланялся, приговаривая, что “можете сегодня за мной не ходить, так как я идти сегодня никуда не намерен”» (394).
Впрочем, то, что «топтунов» знали в лицо, неудивительно, поскольку стиль наружного наблюдения за дипломатами был крайне агрессивный: чекисты в середине 30-х годов ходили за ними по пятам, совершенно не таясь и грубо пресекая любые контакты иностранцев с населением. В июле 1936 г. консул Японии в Новосибирске Я. Коянаги жаловался на слежку и всяческие препятствия со стороны «охранителей НКВД» в НКИД, крайисполком и УНКВД: «12-го июня с. г. Секретарь Сайто и Сотрудник Одагири, пользуясь отпуском, попутешествовали по Кузбассу. С момента их выезда с поездом от ст. Новосибирска… за ними следили охранители НКВД, которые близко с Секретарами сидели или стояли постоянно рядом с ними, или подслушали их разговоры, или не допустили их даже беседовать с мирными русскими гражданами, а так [же] препятствовали им в ознакомлении с городом, и, в частности, когда Секретарь Сайто пошел в уборную в вагоне, то охранитель следили за ним и открыл насильно дверь и наблюдал за него, как за преступника. Между прочим на ст. Топки охранители препятствовали Секретарям в покупке проездных билетов и затеяли отнимать от них надежду дальнейшей поездки. Секретарь Сайто несколько раз спрасивали фамилию охранителей, но последние молчат и не отвечали на это ни слова» (395).
Когда в августе 1936 г. Коянаги ездил в Бийск, следить за ним и его окружением чекисты поручили завхозу гостиницы, а в соседнем с консулом номере была поселена группа из 4–5 чекистов (396). Для наблюдения за иностранными дипломатами чекисты Новосибирска, помимо наружного наблюдения, использовали некоторые технические методы: негласное прослушивание и фотографирование. В апреле 1934 г. посетители германского консульства начали жаловаться консулу Гросскопфу на то, что некие лица в гражданском фотографируют их при выходе из консульства. Затем «топтуны» выясняли адрес посетителя, после чего последнего вызывали в ОГПУ. На допросе им в качестве доказательства того, что они были в консульстве, предъявлялась фотография.
Гросскопф проинформировал об этом своё посольство и дополнительно пояснил, что положение здания консульства облегчает ведение наблюдения: оно было зажато между жилыми домами, в которых обитали партийно-советские функционеры, а также сотрудники «органов». Здание ОГПУ находилось на параллельной улице и с его верхних этажей можно было с расстояния примерно 100 метров вести наблюдение за входом в консульство, который весной и летом с немецкой тщательностью освещался весь вечер (397).
В конце 1937 г. в обстановке крайней шпиономании консульства Германии и Японии, в т. ч. в Сибири и на Дальнем Востоке, были закрыты. Однако для сибирских контрразведчиков оставался такой важный дипломатический объект, как консульство Гоминьдана в Новосибирске, за которым сохранялось тщательное наблюдение и производилось тайное фотографирование всех посетителей (398).
В 30-е годы для руководства крайкомов-обкомов и крайисполкомов-облисполкомов была организована служба охраны, включавшая в себя очень небольшое число чекистов. Работников отдела охраны Запсибкрайкома и крайисполкома насчитывалось 5 чел., причём особой подготовкой или рвением они не отличались: весной 1937 г. чекисты каялись в том, что «тов. Эйхе ходил на прогулку, а наших сотрудников не было на месте». В районах начальники РО НКВД были обязаны организовывать негласную охрану партактива от покушений «враждебных элементов», а в праздничные дни охранять секретарей РК ВКП (б) и председателей РИКов (399).
В сущности, работа чекистов-охранников заключалась не столько в охране, сколько в пристальном наблюдении за первыми лицами регионов. Так, при В. А. Балицком чекисты следили за всеми областными партийно-советскими лидерами Украины, включая С. В. Косиора и П. П. Постышева, и постоянно сообщали Балицкому негласную информацию об их встречах и телефонных переговорах, в т. ч. с московским руководством, а также личной жизни. В 1938 г. по приказу А. И. Успенского во время 14-го партсъезда КП (б)У чекисты не столько охраняли делегатов, сколько следили за их благонадёжностью (400).
Аресты производились в жилищах, на месте службы, на улице. Артистов могли арестовать в театре, а работника НКВД – прямо на оперсовещании или партсобрании (401). Очень ярко описаны различные способы арестов А. И. Солженицыным (402). Нередко аресты были публичными – для психологического воздействия, а бывало, что арестовывали тайно, в оперативных целях, чтобы, по мнению чекистов, не спугнуть членов какой-либо «организации». В ходе операции «Блок» первой половины 30-х годов, направленной против иностранных специалистов, часто практиковались тайные задержания лиц, намеченных к вербовке (403).
Для периодов «массовых операций» распространённым явлением были облавы. В начале 30-х годов чекисты и милиция Западной Сибири порой окружала рынки, арестовывая без разбора и торговцев, и покупателей, чтобы затем сослать как СВЭ и выполнить намеченную начальством цифру репрессий. Тогда же в Новосибирске массами арестовывали бездомных, нищих и бродяг, чтобы затем отправить полуголыми, в одних штанах на какую-либо дальневосточную стройку (404). Аналогично в 1937–1938 гг. вылавливали и «кулаков» с «инонационалами». Например, в сибирских городах облавами охотились на китайцев (405). Для периода террора также характерны были аресты без ордеров, которые выписывались задним числом. Подобные факты в массовом порядке известны как для чекистов Кузбасса, так и для работников Куйбышевского и Славгородского оперсекторов НКВД (406).
Нередко случалось, когда арестованному удавалось бежать, что расценивалось как вопиющая утрата чекистской бдительности. Сотрудник ПП ОГПУ ЗСК К. К. Пастаногов в начале 30-х годов получил 5 суток ареста за «побег бандита», которого сопровождал в Новосибирск. Сотрудник Ребрихинского РО УНКВД ЗСК С. П. Ефимов в 1935 г. за побег арестованного, привлекавшегося по ст. 58-10 УК, получил год исправработ (407). Когда при аресте в ночь на 24 февраля 1937 г. «террориста» Оболонкова тот смог бежать, серьёзным взысканиям подверглись упустившие его начальник 3-го отделения СПО УНКВД ЗСК З. Я. Жук, оперативник К. Ф. Шевченко и приданный им курсант МКШ Иванов (408).
Охрана и перевозка арестованных подразумевала внимательное наблюдение за ними и сигнализирование буквально о каждом их поступке. Во время транспортировки в декабре 1940 г. бывшего главного инженера стройконторы комбината № 179 наркомата боеприпасов СССР Х. Б. Атаева из Новосибирска в Москву начальник особого конвоя составил рапорт о том, что Атаев просил горячую пищу и прогулки, причём его заявления слышали другие заключённые (409).
Аресты обязательно сопровождались обысками. Изъятию у арестованных подлежали оружие, документы, рукописи, ценности, политическая и религиозная литература. Например, в конце 1935 г. у новосибирского «церковника» М. К. Шараевского было изъято 77 религиозных книг, 12 «религиозно-фашистских книг» и «Протоколы сионских мудрецов». Но спектр отнятого и конфискованного в немалой степени отражал вкусы оперативников, проводивших обыски. При ликвидации обнаруженного весной 1932 г. в Новосибирске нелегального иоаннитского монастыря чекисты внесли в протокол и «песочек», которым монашки посыпали обыскивающих как «нечистую силу» (410). В конце 1930 – начале 1940-х г. могли отобрать 20-томное собрание сочинений Ленина, книгу Сталина «Вопросы ленинизма», сборник о Беломорканале, альбом видов Новониколаевска или «Дни» В. В. Шульгина, а могли – готовальни, игральные карты, тетрадки с переписанными стихами, просто лист чистой бумаги. У писателя В. А. Итина, помимо документов и рукописей, изъяли словарь Даля и сборник «Ходячие и меткие слова» М. И. Михельсона (411).
У одних изымали десятки драгоценных предметов и украшений или почти килограмм столового серебра, у других – автомобиль или ружьё, у третьих – обручальное кольцо или старинный серебряный рубль. Отбирались бинокли, фотоаппараты и патефоны. Чекисты забирали все документы и справки, письма, грамоты, фотографии (412). Особенный интерес у них вызывали дневниковые записи, в связи с чем в архивно-следственных делах сохранилось немало интереснейших дневников, хотя значительная их часть была уничтожена, как, например, дневник строителя Турксиба В. С. Шатова на 120 листах или 12 тетрадей дневников новосибирского журналиста В. И. Мрачковского (413).
Если у чекистов было подозрение, что у обыскиваемого имеется оружие, нелегальщина или ценности, обыск шёл изощрённо и, как правило, обнаруживались даже очень тщательно спрятанные вещи и деньги. Например, летом 1938 г. у новосибирского «церковника», бывшего торговца М. П. Клевцова, в доме были найдены три тайника, где, помимо денег, были обнаружены 8,7 тыс. нательных крестиков, 503 венчика и 100 отпечатанных молитв. Обыскивая летом 1941 г. дом другого «церковника», Н. А. Адрианова, новосибирские чекисты обнаружили внутри «обшитой двери прихожей» экземпляр «Протоколов сионских мудрецов» (414). Арест и обыск венчали предварительную «разработку» арестованного, хотя в период «массовых операций» они производились с минимальной подготовкой или вовсе без неё. Арест позволял изолировать «врага» и передать его в руки следователей.
Следствие считалось главной частью чекистской работы, поскольку в ходе следственных мероприятий обвиняемый должен был подтвердить предъявленные ему обвинения, после чего оставались судебные (или внесудебные) процедуры. В связи с этим всякий чекист должен был проявить себя на следственной работе и его квалификация оценивалась по тому, насколько эффективно оперработник мог «работать» с арестованными. Между тем собственно следовательская специализация в течение многих лет была отменена. Причиной этого являлось неизбежно пристрастное отношение штатных следователей к липовым агентурно-оперативным материалам своих коллег-оперативников, что мешало быстрому и решительному следствию. Зато чекист, который занимался как работой с осведомлением, так и допросами, мог влиять и на своего агента, требуя от него нужных сведений на арестованного, и на самого подследственного, вымогая необходимые признания изнурительными ночными допросами и прямыми избиениями. Бывший комиссар и чекист Жан Миклау, ставший начальником треста, в середине 30-х годов неосторожно поделился с подчинённым опытом прошлых лет, сказав, что «даже если человек невиновен, то его заставят признаться». Н. И. Ежов в январе 1935 г. честно отмечал, что совмещение функций агентуриста и следователя в одном лице даёт массу «дутых» дел (415–417).
Следственная работа в «чистом» виде до конца 30-х годов ни в центре, ни на местах обычно не выделялась. Чекист на оперативных курсах при ПП ОГПУ, в школах ОГПУ-НКВД или (чаще всего) при стажировке у более опытного следователя получал подготовку по двум главным специализациям: умению вести следствие и агентурной работе. В реальной жизни учитывалось, какая работа у кого лучше получается: один чекист успешно работал с агентурой и готовил различные оперативные комбинации, а у другого получалось быстро «расколоть» обвиняемого. Формально считалось, что много и постоянно работать с агентами, вербовать их, встречаться с ними должны были все чекисты. Обыденным являлся следующий распорядок службы: утром или вечером чекисты встречаются с агентами, а ночью – допрашивают арестованных. Однако с начала 30-х годов руководство ОГПУ рассылало на места указания о том, что следствие является более важным делом, чем работа с агентами, что лишь отражало реальность. Поэтому оценка квалификации чекиста больше зависела от его умения «работать» с арестованным и добиваться от него нужных показаний. Что касается агентуры, то она почти всегда могла дать любые нужные показания.
Когда обстановка требовала значительного усиления следственной работы, вопрос решался на местном уровне за счёт имевшихся ресурсов. Например, в составе Учётно-осведомительного отдела ПП ОГПУ ЗСК в 1930 г. действовало следственное отделение. Помощь Лубянки также имела место. появившийся 17 июля 1931 г. приказ ОГПУ «Об упрощении формальностей по следствию в органах ОГПУ» прямо нарушал законодательство, отменяя ряд процессуальных действий: чекисты могли игнорировать такие нормы, как составление постановлений о принятии дела к производству, об отстранении от должности, о приобщении к делу вещественных доказательств, об объявлении обвиняемому об окончании следствия (418).
На местах могли появляться небольшие временные структуры для решения конкретных задач. Так, в период «массовых операций» начала 30-х годов в сибирских карательных органах из опытных оперативников создавались так называемые следственно-оперативные группы. Например, весной–летом 1930 г. при Славгородском окротделе ПП ОГПУ Сибкрая действовала следственно-оперативная группа, занимавшаяся фабрикацией крупных дел на «повстанческие» организации. Она состояла из работников секретного отделения: уполномоченных А. В. Малозовского и П. А. Стаценко, старшего уполномоченного К. Г. Кестера. Аналогичную группу в Барнауле тогда же возглавлял уполномоченный секретного отделения Н. А. Суров (419).
Для усиления работы основных отделов УНКВД ЗСК в 1937 г. из горрайотделов были прикомандированы многочисленные опытные оперативники. Так, в марте 1937 г. в аппарате Транспортного отдела НКВД Томской железной дороги, насчитывавшем порядка 30 штатных единиц, работало до 20 сотрудников, откомандированных в Новосибирск из станционных оперативных пунктов. Тогда же один из транспортников жаловался на то, что начальник отдела А. П. Невский распорядился в трёхдневный срок вскрыть контрреволюционную организацию в Новосибирском институте военных инженеров транспорта – «без учёта физических возможностей» следователей (420).
В годы «Большого террора» для ускоренного разворота следствия проявивший себя чекист-руководитель мог быть назначен исполняющим обязанности начальника второго, отстающего отдела. Так, в мае 1937 г. приказом С. Н. Миронова начальник СПО УНКВД ЗСК С. П. Попов стал также врид начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СибВО, после чего он начал массовые аресты военных, выделив для начала самых «перспективных» арестованных своим лучшим следователям – Г. Д. Погодаеву, М. И. Длужинскому и С. В. Толмачёву. Те быстро выбили показания о наличии антисоветского центра в СибВО, подтвердив свою чекистскую квалификацию (421).
Опасение, что плохая агентурная работа не даст развернуться следствию по важным политическим делам, требовавшим тщательной негласной подготовки, продиктовало инициативу Н. И. Ежова о выделении следственного аппарата в самостоятельное подразделение. В апреле 1937 г. Ежов представил Сталину предложение об организации в трёхмесячный срок Следственного отдела при ГУГБ НКВД, поскольку отсутствие специализированных кадров «отрицательно отражается на постановке агентурной работы», которая постоянно приносится в жертву следствию. Сами же следователи, получив недостаточный агентурный материал, проводят следствие поверхностно, не выявляя всех участников «контрреволюционных формирований». Выделение самостоятельного Следственного отдела, по мысли Ежова, не только разгрузит отделы ГУГБ и развяжет им руки для проведения полноценной агентурной работы, но и обеспечит «взаимоконтроль агентурного и следственного аппаратов» (422).
Однако в условиях массового террора перегруженный следствием аппарат НКВД просто не смог провести такую реорганизацию. Агентурная работа была почти полностью заброшена, и все чекисты стали следователями. Опыт ударных следственно-оперативных групп из сильных оперработников был использован снова и дал, по мнению руководства «органов», вполне удовлетворительный результат. Начальник Омского УНКВД Салынь 21 июля 1937 г. потребовал, чтобы в управлении осталось только 50 чел. для текущей работы, а все остальные разъехались бы по районам для производства массовых арестов, начиная с 28 июля (423). Такая реакция Салыня объясняется нагоняем, полученным на июльском совещании в НКВД от Ежова.
В 1937–1938 гг. в Нарымском, Славгородском и других оперсекторах УНКВД ЗСК-НСО в длительных командировках находились оперработники из областного (краевого) управления на уровне начальника отделения КРО или СПО, которые курировали «массовые операции» и направляли следствие в нужном направлении. В Нарыме кураторами репрессий в отношении дела РОВСа и «враждебных национальностей» работали начальник СПО УНКВД К. К. Пастаногов и отделения КРО УНКВД ЗСК-НСО А. М. Волков, в Бодайбо заместитель начальника КРО УНКВД по Иркутской области Б. П. Кульвец, причём последний не только организовывал массовые аресты, но и непосредственно руководил исполнением многочисленных смертных приговоров (424).
В районах чекисты всё время занимались следственной работой, хотя их чекистская подготовка обычно была ниже, чем в аппаратах оперсекторов и УНКВД. В основном работники райотделов вели дела о хищениях, саботаже, антисоветской агитации, вредительстве. Оперсекторы и управления НКВД старались, чтобы возможно большее количество дел было групповыми, включавшими в себя жителей разных районов, и более «перспективные» дела с мест забирали себе. Однако нередко в райотделах почти не возникало дел по ст. 58 УК. В Уч-Пристанском районе ЗСК за 1935 г. в РО НКВД было проведено 45 дел на 45 чел., т. е. ни одного группового. Из этих 45 дел по 58 ст. были только два (агитация). По ст. 162 было проведено 10 дел, по ст. 111 – 9 дел, по ст. 109 – 6 дел, по другим хозяйственным статьям – 18 дел. В 1936 г. дела также оказались на одиночек, причём репрессии ослабли: по ст. 111 – два дела, по ст. 109 – 2, по ст. 162 – 4, по ст. 73 – 1, по ст. 58-10 – 1 дело (425).
Тем не менее на районных чекистов в силу их малочисленности приходилась огромная как следственная, так и агентурная нагрузка. В 1937–1938 гг. районные чекисты провели колоссальное количество следственных дел по ст. 58 и 35 УК РСФСР. Достаточно стандартная нагрузка на районного следователя эпохи «Большого террора» видна на примере оперуполномоченного Знаменского РО УНКВД по Алтайскому краю С. А. Касаткина, который с августа 1937 г. являлся прикомандированным работником Славгородского оперсектора УНКВД ЗСК – Алткрая, а также его коллег. За 1937 г. Касаткин провёл в Знаменском районе два дела на 10 чел., в Славгороде – 6 дел на 20 чел. и в Волчихинском районе – одно дело на 6 чел., а всего три работника Знаменского РО в августе–октябре 1937 г. закончили 15 дел на 98 чел. С 19 октября 1937 г. по 2 февраля 1938 г. два оперработника Знаменского РО закончили 33 дела на 214 чел (426).
Только в конце 1938 г., когда количество арестованных стало уменьшаться и прекращение «массовых операций» поставило на повестку дня неизбежное возвращение к деятельной агентурной работе, новый нарком Берия вернулся к вопросу об организации самостоятельного следственного отдела. С оставшимися от «Большого террора» делами, по его мнению, уже могли справиться специально выделенные сотрудники-следователи. В декабре 1938 г. в областных и краевых управлениях НКВД были образованы следственные отделы (части), куда стали направлять арестованных, числившихся за основными оперативными отделами. В силу специфики военной контрразведки свои следственные части были организованы и в Особых отделах военных округов (427).
Так в чекистской среде с 1939 г. появилась специализация: следователи (их было человек 10–15 на областное управление и 3–5 на городской отдел) занимались исключительно допросами, а все остальные чекисты являлись оперативниками-агентуристами, которые вербовали осведомление и готовили негласные материалы для поддержки обвинения. Потом с помощью этих сведений следователь должен был уличать арестованного. При этом руководители УНКВД и наиболее опытные чекисты также участвовали в допросах. На август 1939 г. в Следчасти УНКВД по Читинской области имелось 14 следователей, из которых двое просматривали дела, поступившие с периферии, пятеро занимались делами «по группе МНР» (вероятно, высланными из Монголии в первой половине 30-х годов), а остальные семеро вели дела на 90 подследственных (428).
В первое время следчасти состояли в значительной степени из практикантов, не все из которых закреплялись на этой работе. На заседании партбюро УГБ УНКВД по Читинской области упоминался практикант Н. Н. Плюснин, от которого отказывались опытные следователи, «т. к. он спал на допросах». В итоге Плюснина спровадили в отдалённый райотдел НКВД (429).
Работа следственных отделов налаживалась постепенно. Кемеровский горком ВКП (б), проверяя в июле 1939 г. качество исполнения решения ЦК и СНК от 17 ноября 1938 г., отмечал, что в ГО НКВД следственная часть до сих пор не создана, а её функции исполняет небольшая группа оперативников, не утверждённых в качестве следователей. Горком констатировал, что недостаточно изжиты «элементы упрощённого ведения следствия, признания обвиняемых слабо подкрепляются объективными данными», всё ещё ощущается «потеря вкуса к агентурно-следственной работе». Отметив «вскрытый факт грубейшего нарушения ведения следственных дел по Кировскому району», горком поручил начальнику ГО НКВД В. Г. Трындину лично руководить следствием по всем делам и принять меры по повышению квалификации следователей (430).
Следователи в предвоенный период много занимались пересмотром сфабрикованных следственных дел. Спецификой этого времени была работа следственных бригад из центрального аппарата НКВД, проверявших работу местных органов за период 1937–1938 гг. Информация о масштабах фабрикации дел у нового руководства НКВД за счёт многочисленных и довольно основательных предвоенных расследований была полноценная. Начальник УНКВД по Житомирской области Г. М. Вяткин в 1939 г. обвинялся в уничтожении более 4.000 чел. В Челябинской области в 1939 г. было проверено более 3.000 следственных дел и сделан вывод о том, что они все сфабрикованы. Но, поскольку часть лиц оказалась «осуждена верно» по данным об их контрреволюционном прошлом и «антисоветским вылазкам», вина чекистов, по мнению проверявших, заключалась в репрессировании рабочих и номенклатуры (431).
В следственном деле на С. П. Попова утверждалось, что в конце 1937 г. он необоснованно арестовал на Алтае 4.894 чел., из которых 2.064 чел. были пригoворены к расстрелу. В Новосибирске комиссия из центра в начале 1941 г. постановила арестовать за репрессии руководящих работников КРО во главе с Ф. Н. Ивановым (432).
Как правило, реабилитации в 1939–1941 гг. подлежали уцелевшие лица. Если речь шла об отменённом приговоре тройки, то оставшиеся в живых фигуранты объявлялись невиновными, а все остальные (нередко десятки, а то и сотни человек), расстрелянные по этому делу, продолжали считаться врагами. Чекисты не горели желанием пересматривать даже явно сфабрикованные дела, их позиция в этом вопросе определённо напоминала саботаж. За первые пять месяцев 1940 г. новосибирской облпрокуратурой было опротестовано 402 дела, а 850 – отправлено на проверку в УНКВД. Но количество дел, которые чекисты якобы «не могли отыскать» в своём архиве, стремительно росло и к маю 1940 г. их было уже 815. Из 225 запросов, направленных в УНКВД в начале года, к маю 1940 г. в прокуратуре были получены лишь несколько ответов. В горотделах Томска и Кемерова (их возглавляли матёрые фальсификаторы Я. А. Пасынков и В. Г. Трындин) не были доследованы даже те дела, «где были специальные предложения прокурора СССР по заданиям ЦК ВКП (б)». За 1939–1940 гг. только из числа арестованных КРО УНКВД НСО было реабилитировано 107 чел., а начальнику СПО УНКВД по Омской области Г. Н. Саенко в 1939 г. инкриминировался незаконный арест 443 чел., освобождённых из-под стражи (433).
Поскольку методы чекистской работы оставались прежними, это порой вызывало конфликты между отдельными подразделениями карательного аппарата. С осени 1940 г. фальсификации дел во всех оперативных отделах УНКВД НСО приняли настолько массовый характер, что это вызвало протест ряда работников Следственного отдела, вынужденных разбираться с «браком», предоставляемым оперативными службами, и одновременно противостоять фальсификаторам-коллегам, которые умело превращали «брак» в законченные дела и ходили в передовиках. Начальник УНКВД Г. И. Кудрявцев на попытки партийного бюро оказать давление на особенно рьяных следователей-карьеристов отвечал, что вмешательство в оперработу – не дело партийной организации, а всецело относится к компетенции начальника управления. Тогда несколько чекистов Следотдела пожаловались в Москву. Меры по их письму были приняты. В итоге проверка из центра не ограничилась наказанием работников КРО и Следотдела; за поощрение активной фабрикации дел в апреле 1941 г. были сняты с работы начальники управлений НКГБ и НКВД Новосибирской области Г. И. Кудрявцев и Ф. М. Медведев (434).
Круговая порука фальсификаторов действовала даже перед лицом собственного руководства. Начальник Следотдела УНКВД по Читинской области И. Н. Арутюнов в феврале 1940 г. раскритиковал на партсобрании руководителей управления – П. Т. Куприна (уже переброшенного в Хабаровск) и его заместителя В. И. Гавриша – за «незаконные» аресты работников ДТО Д. М. Лаврусика и Перегудова с начальником Хилокского РО УНКВД К. И. Филиновым, обвинявшихся в нарушениях законности и к тому времени благополучно освобождённых. В отношении себя Арутюнов также отрицал участие в фабрикации дел и избиениях арестованных, хотя на него имелись многочисленные жалобы. Он признал только факт избиения арестованного из г. Рухлова Богоявленского, который на допросе сначала пригрозил чекисту: «Я на арене цирка сшибал кулаком быков, а от тебя будет мокро», а затем сильным толчком «впечатал» Арутюнова в стену. После этого на Богоявленского «силами всего отделения» были надеты наручники, и начальник УНКВД Г. С. Хорхорин приказал «“дать” ему как полагается» (435).
Наука допроса была поставлена в «органах» на высокую ступень, благодаря чему большинство арестованных подтверждали то, что требовало от них следствие. Более высокопоставленный чекист являлся обычно и более опытным следователем, он лучше понимал, каких показаний следует добиваться, чувствовал перспективу конкретного следственного дела. Наиболее ценных обвиняемых «вели» (допрашивали) видные работники аппарата ОГПУ-НКВД. Помимо очевидных соображений относительно опытности крупного начальства в следствии значительную роль играло и то, что видный чиновник госбезопасности мог давать арестованному какие-либо обещания (смягчить режим, разрешив свидание, передачу, прогулки, книги, похлопотать о снижении наказания, а то и амнистировать, сохранить жизнь), которые тот воспринимал с большим доверием, нежели имея дело с рядовым следователем.
В главе об агентурной работе говорилось о том, что следствие с помощью шантажа и насилия «компенсировало» недочёты работы оперативных работников с осведомителями. В принципе, первичной агентурной разработки уже вполне хватало для следователя: убедившись, что перед ним «контрреволюционер» (т. е. человек, допускавший критические высказывания, имеющий связи среди подозрительных лиц или иностранцев и т. д.), следователь в жёсткой форме, угрожая расправой над арестованным и его близкими, требовал признания.
Как отмечал бывший работник КРО УНКВД НСО В. Д. Качуровский, следствие в 1937 г. «представляло собой какую-то дикую самодеятельность» – следователи могли «приписать» арестованного к любой антисоветской организации (аналогично чекисты действовали и в начале 30-х годов – А. Т.). Он же оценивал недостоверность протоколов 1937 г. в 100 %. Все протоколы, написанные следователями, корректировались начальниками отделов, а нередко и самим начальником УНКВД (436). Так, начальник УНКВД по Алткраю С. П. Попов, по информации его секретаря, «днями и ночами сидел за корректировкой протоколов», после чего их перепечатывали и отправляли в Москву. Поповым был выработан определённый шаблон для допросов, который использовался остальными следователями (437).
Подобные шаблоны использовались и новосибирскими чекистами: в специальных схемах значились названия «организаций», их руководители, филиалы на местах, основные вербовщики; по этим схемам следователи составляли протоколы. Начальник КРО УНКВД по Алткраю И. К. Лазарев показывал, что он и его заместитель В. Г. Крючков почти всё своё время тратили на корректировку протоколов и отсылку телеграмм в Москву (438).
Чекисты считали, что арестованный сам должен дать им сведения для фабрикации обвинения, поэтому сразу требовали перечня знакомых, из которых затем подбирали лиц, которые могли быть арестованы или допрошены в качестве свидетелей. Барнаульский оперативник-особист А. В. Каншин так помогал начинавшим чекистам: «вынимал архивную старую книгу с расстрелянными белыми офицерами и указывал, кого внести в тот или иной протокол допроса в качестве завербованного» (439).
Чем длиннее был список «заговорщиков», который удавалось выбить из арестованного, тем более успешной считалась работа чекистов. Так, от заведующего сельхозотделом Запсибкрайкома ВКП (б) А. И. Колотилова был получен список на 98 «врагов» из числа номенклатуры, а от секретаря новосибирского горкома И. М. Миллера – на 51 чел. В Якутии от одного из видных чиновников чекисты добились показаний на 200 чел. (440). Каждый арест видного номенклатурного деятеля вызывал цепную реакцию репрессий. Например, после ареста весной 1938 г. бывшего секретаря Запсибкрайкома ВКП (б) Р. И. Эйхе начальник УНКВД по Алтайскому краю С. П. Попов дал установку насчёт того, «нельзя ли из ареста Эйхе извлечь хорошее дело». После этого «началось избиение арестованных», в т. ч. прокурорских работников края, с целью добыть какие-нибудь сведения об их с Эйхе «вражеской работе» (441). Аналогичным образом, только в меньших масштабах, чекисты работали и в районах.
Обычным делом являлась «кооперация» начальников региональных управлений с целью подготовки крупных дел, в результате чего нередко подходящего арестованного отправляли в то УНКВД, где имелись материалы для фабрикации эффектной антисоветской организации, или же чекисты договаривались об обмене протоколами допросов. В начале 1938 г. глава УНКВД Алткрая С. П. Попов и начальник СПО УНКВД НСО К. К. Пастаногов неоднократно по телефону договаривались об ускорении ареста прокурора Новосибирской области И. И. Баркова и прокурора Алтайскогo края Н. Я. Позднякова и о том, чтобы при допросах каждого из них не забыть сделать «выход» на Позднякова в одном случае, и на Баркова – в другом. Так было сфабриковано дело на большую группу прокуроров. Известно, что Попов также просил новосибирцев выслать ему протоколы допросов лидера местной «сионистской группы», чтобы с их помощью вскрыть аналогичный «заговор» в Барнауле (442).
Невозможность доказать обвинение считалось провалом работы следователя и вызывало серьёзные нарекания начальства. Обвинительный уклон был присущ чекистам всегда и всемерно поощрялся руководством «органов», поэтому освобождение арестованного за недоказанностью обвинения ложилось настоящим пятном на всех причастных к делу. Человек, ускользнувший из объятий ОГПУ-НКВД, считался хитрым врагом, запутавшим следствие и готовым распространять «клевету» о чекистах и методах дознания. Поэтому арестованного обязательно пытались осудить, особенно в периоды «массовых операций». Рядовой сотрудник УНКВД по Читинской области И. М. Лысов в 1938 г. заявил арестованному: «Чем оправдать человека, легче всего создать дело на… расстрел» (443). Начальник КРО УНКВД НСО Ф. Н. Иванов говорил подчинённым, что «совершенно неправильно было бы освобождать человека из-под стражи, поскольку он просидел в тюрьме несколько месяцев и по выходе будет распространять антисоветскую клевету на органы НКВД» (444).
О том, что освобождения арестованного следовало избегать всеми силами, говорит указание НКВД СССР в середине 30-х годов (возможно, устное), которое прямо рекомендовало чекистам фальсифицировать следственные материалы. Показательно, что появилось оно одновременно с очередной инициативой Ягоды относительно искоренения недостатков в следствии, когда нарком 15 августа 1935 г. подписал приказ «О нарушениях элементарных основ следственной работы», в котором отмечались: недостаточная проверка фактов, полученных в ходе допросов, неиспользование очных ставок, свидетельских показаний, данных экспертиз, осмотра места происшествия и других следственных действий. В приказе осуждались безграмотные протоколы, затягивание сроков ведения следствия, попытки подсунуть сомнительные дела на заочное рассмотрение Особым совещанием (445). Однако другие распоряжения верхов (негласного характера) толкали чекистов на очевидные нарушения законности.
Прокурор СССР А. Я. Вышинский на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП (б) 1937 г. рассказал, как в Азово-Черноморском крае один из руководящих чекистов – П. Ф. Булах, ссылаясь на указание из центрального аппарата, пояснял подчинённым: «Если допрашиваешь обвиняемого и он говорит то, что тебе выгодно для обвинения, и добавляет то, что невыгодно для обвинения, ставь точку на том, что выгодно, а то, что невыгодно, не записывай. А если обвиняемый будет настойчиво требовать, чтобы ты внёс в протокол всё, что он показывал, то ты занеси то, что невыгодно для обвинения, на отдельный лист и объясни обвиняемому, что это будет приложено к протоколу». На деле «невыгодные показания» уничтожались.
Н. И. Ежов тут же подтвердил сказанное Вышинским, переведя проблему в плоскость низкой чекистской квалификации на местах и указав на подобный же обвинительный уклон следователей прокуратуры: «…Всё это правильно, я могу привести и более разительные факты. К сожалению, у нас в низовых аппаратах очень скверно дело обстоит. Люди сидят замечательные, но люди малограмотные. В этом не только мы грешим, но не меньше грешат и следственные органы». Тогда же Ежов признал широкую практику корректировки протоколов допросов начальниками отделов НКВД СССР, вплоть до самого наркома Ягоды, прямо назвав её преступной (446). При этом сам Ежов, демагогически осуждая вмешательство следователей в записи показаний, активно поощрял практику корректировки протоколов, которая при нём расцвела особенно пышным цветом: как правило, в 1937–1938 гг. следователи вообще не начинали вести протокол, пока арестованный не согласится с обвинениями, либо просто требовали подписать уже подготовленный чекистами текст.
Когда на кемеровской шахте «Центральная» в сентябре 1936 г. произошёл взрыв с человеческими жертвами, замначальника УНКВД ЗСК А. И. Успенский лично продиктовал стенографистке «показания» управляющего этой шахты И. И. Носкова, где было признание в диверсии с целью пролить кровь рабочих и возбудить недовольство против советской власти. Главный инженер этой злополучной шахты в то время был на курорте, но от его имени также быстро сделали протокол с признательными показаниями в диверсионной деятельности, который тут же отправили в Москву (447). Как отмечал молодой работник Особотдела УНКВД по Алткраю, нередко «объект ещё только намечался к аресту, а протокол допроса уже был заготовлен» (448). Тамошний начальник СПО П. Р. Перминов «авансом» отправлял в Москву телеграммы с сообщениями о якобы раскрытых организациях, по которым на самом деле ещё не было арестов, а затем, в соответствии с «окраской» этих организаций, требовал от подчинённых фабрикации дел по ТКП, эсерам и пр. В отправке в Москву «спецсводок вымышленного характера» обвинялся и начальник СПО УНКВД НСО К. К. Пастаногов (449).
Непременным условием чекистской квалификации было умение манипулировать свидетелями, у которых угрозами вымогались нужные показания. Очень часто им не показывали записи допроса, а требовали подписать изготовленный следователем протокол. При фабрикации крупных дел допрашивалось множество свидетелей, что создавало внешне объективную картину. Но, например, когда проверялось «Зачулымское дело», по которому летом 1930 г. было расстреляно 186 крестьян Томского округа, свыше 100 свидетелей отказались признать подлинность своих показаний (450). Часто свидетелями выступали сексоты. Начальник Ояшинского РОМ УНКВД НСО П. Л. Пилюга показывал, что в 1937–1938 гг. свидетелями были в основном сексоты, которые хорошо знали и то, какие показания следует давать, и то, что в суд их не вызовут. Председатели сельсоветов, нередко бывшие негласными сотрудниками «органов», легко выдавали справки о кулацком происхождении и вредительской деятельности арестованных (451).
Начальник Мошковского РО УНКВД НСО С. И. Мельников имел группу «штатных» свидетелей, от которых путём обмана и запугивания вымогал нужные показания; при этом документы, характеризовавшие арестованных с положительной стороны, в РО уничтожались (452). А начальник Кемеровского ГО НКВД И. Я. Голубев в 1937 г. создал группу из 11 внештатных следователей и 17 подставных свидетелей, оговаривавших тех арестованных, на которых не было никаких материалов (453). Институт «штатных свидетелей» был развит с начала 30-х годов, а в 1937–1938 гг. такие «свидетели» имелись повсюду. В лагерях ими были начальники лагпунктов и командировок, старосты и дневальные из числа заключённых-бытовиков (454). Также отметим, что часто выдержки из протоколов третьих лиц, якобы давших показания на обвиняемого и ставшие основой обвинения, при реабилитационных проверках оказывались ложными.
С момента возникновения ВЧК её работники полагали, что всякий, кто попадает в их учреждение – враг государства, обязанный признаться в своей преступной деятельности. Изначально в «органах» сложилась традиция долгих ночных допросов с единственной целью – изматывать арестованных отсутствием сна. Недаром бывший начальник КРО ОГПУ А. Х. Артузов на закате своей карьеры вспоминал, что целые годы провёл «за ночными допросами» (455).
Эффективным способом добычи признаний служил обычный обман, поскольку арестованный (по крайней мере, впервые) не знал заповеди: «Не верь следователю!» и был очень далёк от мысли, что арестован с конкретной целью добиться признаний в несуществующих преступлениях. Начальник Особого отдела УНКВД по Алткраю И. Я. Шутилин учил подчинённых: «…Нужно обмануть врагов, на то мы и чекисты “ежовской разведки”» (456). Оперативник М. Ф. Филимонов говорил коллегам из Венгеровского РО УНКВД НСО, что им нужно уметь «залить арапа», т. е. обмануть арестованного, принудив его подписать написанный чекистами протокол. И те зачитывали арестованным то, что они говорили, а не то, что было сочинено и записано следователями. Так, замначальника отделения КРО УНКВД НСО А. В. Малозовский, допрашивая немцев, записывал в протоколы то, что считал нужным, а заключённым «из протокола» зачитывал вслух, что они любят советскую власть, арестованы неправильно и просят их освободить, заканчивая чтение здравицами в честь Сталина (457).
Очень часто следователи подсовывали на подпись другой, уже сфабрикованный протокол, давая прочитать только часть его, или заставляли подписать внизу листа, оставив свободное место, на котором затем дописывали признание в антисоветской деятельности. Либо под каким-либо предлогом добивались подписи на чистых листах протокола. Бывший секретарь Моховского с/совета Парфёновского района ЗСК М. Ф. Лебедев, арестованный летом 1930 г. за участие в «повстанческой организации», после избиения следователем М. А. Майоровым оказался в больнице: «И тогда я вошёл в сознание… явился в больницу уполномоченный ОГПУ Петров, который мне предложил… для того чтобы тебя освободить, нужно заполнить протокол допроса, а ты сейчас не сможешь пойти со мной на допрос к Майорову, а поэтому, чтобы не ходить, дал мне чистый бланк протокола допроса и указал, где расписаться, и я, как дурак, расписался на чистом бланке в 3-х или 4-х местах…» (458).
Другие способы обмана эксплуатировали лояльность большинства арестованных. Майору Т. И. Поспелову, командиру-военкому 65-го полка войск НКВД, новосибирские чекисты-транспортники в 1938 г. внушали: «Тебя мыслят, как военного знатока, послать на помощь революционной Испании или в Китай. По документам же надо показать, что ты находишься под арестом как враг народа». Следователь «называл какую-то международную комиссию, куда требовалось представить собственноручно написанные обвинительные документы» (459). Аналогично провоцировали арестованного директора новосибирского авиазавода № 153 И. М. Данишевского и многих других. В Нарыме арестованным говорили, что их показания нужны, чтобы «утереть нос Германии», на Алтае – чтобы дать материал для разоблачительных выступлений М. М. Литвинова за рубежом. Омские следователи убеждали арестованного: «Неужели ты не можешь понять, что твоя клевета в данной политической обстановке есть классовая правда, что ты врать будешь в интересах партии» (460). Малограмотные люди, составлявшие большинство репрессированных, легко верили в подобные объяснения, воспринимая работников «органов» как начальство, которому «виднее».
Немалое число арестованных легко соглашалось на сотрудничество, находя в нём идеологическое оправдание. Директора новосибирской конфетной фабрики Хорькова за показания на несколько десятков человек демонстративно «в камере кормили обедом, ужином и завтраком из ресторана… а в камере Хорьков говорил, что нужно как можно больше записывать коммунистов в протоколы… тогда в ЦК скорее обратят внимание на арестованных коммунистов и их освободят…» В начале 1938 г. в бане Барнаульской тюрьмы на стене появилась такая надпись с инициалами секретаря горкома: «Товарищи, вербуй больше, чем больше, тем лучше – скорее узнает ЦК» (461). Такая логика была характерна для многих арестованных партийцев и всемерно поддерживалась чекистами.
Моральные пытки нередко давали более эффективный результат, чем физические. К психологическому давлению относились уговоры подписать заготовленный следователем протокол (обещания лёгкого наказания, скорого освобождения и даже наград за помощь партии в борьбе с врагами), угрозы расстрелом, часто с демонстрацией оружия, имитация расстрела с выводом в подвал. Наказывали за подобные вещи лишь тех чекистов, кто не мог хорошо скрывать свои преступления. Так, когда прокуратуре стало известно, что оперативник СПО ПП ОГПУ ЗСК В. А. Парфёнов, участвовавший в фабрикации дела о терроризме на троих новосибирских студентов техникума, угрожал одному из юношей расстрелом, полпред Алексеев в сентябре 1933 г. велел его символически арестовать на трое суток с исполнением служебных обязанностей (462).
Угрозы расстрелом были очень частыми и разнообразно варьировались: «расстрелять ржавой пулей», «расстреляю гада и отвечать не буду!», «девять грамм на тебя жалко». Другие угрозы были экзотического свойства: например, сибирскому партизану И. В. Громову грозили отрубить голову старым палашом. Следователи оперчекотдела Томско-Асиновского лагеря НКВД, видимо, уставая от мата, именовали арестованных и вполне цензурными кличками: «сопляк», «провокатор», «киевский жених», «барон Галифе» (463).
Для запугивания арестованных могли использоваться подробности исполнения приговоров: особист Омского оперсектора ОГПУ М. А. Болотов в 1933 г. говорил одному из них, как «поведут в подвал… при этом сотрудник, который меня поведёт, будет идти сзади и даст мне несколько выстрелов в затылок…». Недаром арестованные в годы террора чекисты, отлично знавшие о способах расправы, иногда теряли самообладание: бывший начальник отдела УНКВД НСО старый чекист П. Ф. Коломийц ночами часто будил своего сокамерника «и, указывая пальцем на левую сторону лба и затылок, жаловался, что он чувствует в этом месте боль, он даже чувствовал, где должна пройти пуля при расстреле» (464).
С помощью жестоких допросов в начале 1930-х гг. было успешно сфабриковано, например, дело «Трудовой крестьянской партии». Один из осуждённых по этому делу – Сережников – писал журналисту «Известий» Л. С. Сосновскому: «Мы уцелели, хотя побуждение покончить с собой было у многих и многих… Постоянное предложение о сознании со ссылкой на реплику Горького “не сдающегося врага – уничтожать”, тяжёлое положение семьи и безвыходность положения, с другой стороны – посулы сразу облегчить режим, дать свидание и возбудить ходатайство о выпуске, перспектива спасти семью… привели к тому, что я попросил бумаги и написал признание» (465).
Аналогично, с упором на провокации агентуры и морально-физичес-
ким принуждением, фабриковались дела и в Сибири. На допросе в 1939 г. С. П.
Попов показал о делах шестилетней давности: «…На первых порах следствия мне
стало ясно, что дело о белогвардейском заговоре [1933 г.] дутое и является
сплошной фальсификацией. Ежедневно утром начальник СПО Ильин собирал
следователей и давал им схемы будущих показаний арестованных. Следователи по
этим схемам составляли протоколы, которые потом давали подписывать арестованным»
(466).
Пожалуй, самым эффективным способом шантажа была угроза расправы над близкими. Так были сломаны меньшевик Н. Н. Суханов (в Омске) и беспощадный партизан И. В. Громов (в Новосибирске)… Во многих мемуарах (467) и показаниях отмечалось, что следователи размещали по соседству с арестованным женщин, которые плакали и кричали, называя имена арестованного и его детей, голосами, похожими на голоса их жён. Это сильно действовало на заключённых. Обострение чувств, происходившее в тюрьме, делало узников очень восприимчивыми к таким следственным приёмам. Например, сидевший в новосибирской тюрьме помощник начальника Томского ГО НКВД К. Г. Веледерский в августе 1937 г. сообщал начальнику УНКВД о том, что «узнал» доносившийся из соседней камеры голос отца, над которым издевался сокамерник (468).
Некоторые следователи проявляли исключительное понимание психологии своих жертв. Например, заместитель начальника СПО УНКВД по Омской области З. А. Пешков следующим иезуитским образом добился показаний от упорствовавшего старообрядческого епископа А. С. Журавлёва. Во время допроса следователь вышел из кабинета, где в большом ящике из-под архивных дел в углу был заранее спрятан «малогабаритный» сотрудник угрозыска, после чего тот на мгновение высунул из ящика икону и тихо сказал: «Отец Анфилофий, я вижу твои страдания, подпиши, и я тебе всё прощу». Вскоре следователь вернулся и, потрясённый явлением «чуда», Журавлёв без колебаний подписал оговор. После этого Пешков говорил подчинённым: «Вот как нужно учиться колоть!» (469).
Сам жестокий тюремный режим выступал лучшим агитатором за скорейшее признание. А физическое воздействие на арестованных фиксировалось в советской Сибири с весны 1918 г. В начале 20-х годов оно было повсеместным, о чём немало свидетельств (470–471). Обыденным явлением применение избиений и пыток к арестованных было и в конце 1920 – начале 1930-х гг. Об их распространённости по всей стране свидетельствует появление ряда документов ОГПУ. В обращении Г. Г. Ягоды ко всем чекистам от августа 1931 г. говорилось, что, хотя подавляющая часть жалоб на методы следствия в ЦКК, Прокуратуру и лично Ягоде «представляет собой гнусную ложь наших классовых и политических врагов», несколько из них всё же были обоснованны. Зампред ОГПУ демагогически восклицал, что издевательства, «избиения и применение других физических способов воздействия являются атрибутами всей белогвардейщины», а ОГПУ «всегда с омерзением отбрасывало эти приёмы как органические чуждые». Одновременно Ягода предостерегал, чтобы чекисты «под видом критики существа дела не вносили бы элементов жалости и снисхождения к врагу» (472).
О том, что в этом циркуляре Ягоды чекисты обратили внимание только на слова о недопустимости жалости к врагу, говорит известное и более решительное письмо нового первого зампреда ОГПУ И. А. Акулова от 27 июля 1932 г. «Ко всем чекистам», в котором как недопустимые отмечались многочисленные случаи пыточного следствия в Москве и в провинции. В 1931–1932 гг. проверки показали наличие огромного числа вопиющих нарушений законности: фабрикации дел, издевательств над арестованными, допросов агентов в качестве свидетелей «без особой необходимости» (473). Дальше ситуация только усугублялась за счёт расширения репрессируемых контингентов и бесчинств огромного числа бесконтрольных работников лагерей и спецпоселений. Ещё в октябре 1929 г. во время чистки партячейки Барабинского окротдела ОГПУ прозвучали заявления сотрудников относительно нередких избиений арестованных. Так, арестованного Федякина заставили неподвижно сидеть двое суток, ночью запугивали расстрелом, и он «принял вину на себя, но судом был оправдан». Тем не менее члены ячейки ограничились просто обсуждением этих фактов, приняв к сведению заявление чекиста Л. Ф. Волобоева о том, что он, разумеется, никогда никого не избивал (474).
Помощник уполномоченного Канского окротдела ОГПУ П. Е. Самойлов в 1929 г. за избиение арестованного получил трое суток ареста. В декабре 1930 г. Рыбинский РК ВКП (б) бывшего Канского округа постановил предать суду уполномоченного райаппарата ОГПУ Рунева за избиения «бедняков, середняков и кулаков во время допросов» (475). Ответственный работник ПП ОГПУ ВСК О. М. Арит в мае 1931 г. получил строгий партвыговор за применение «недопустимых при следствии методов» во время допросов арестованных (476).
Следственные дела начала 30-х годов изобилуют фактами пыточного следствия. Вымогая в 1930 г. признания у жертв «повстанческой организации», проходившей под наименованием «Чёрные», чекисты ПП ОГПУ ЗСК Д. Фомин, П. А. Костенко, М. А. Петрович, И. И. Лагуткин избивали крестьян Доволенского и других районов до потери сознания: сваливали на пол ударом бутыли или ребром ладони по шее, а потом били кулаками, ногами, рукоятками наганов. Член сельсовета с. Комарье Доволенского района бывший партизан Леонтий Газукин в 1958 г. показал, что его вынужденно оговорил односельчанин Д. В. Дудин, чуть ранее (явно по чекистскому заданию!) сообщивший Газукину о том, что в селе есть «организация», и угрожавший убить его, если выдаст. Чекисты не пощадили своего агента: Газукин показал, что Дудин его оклеветал, поскольку «от избиения сотрудниками ОГПУ находился в тяжёлом болезненном состоянии» (477).
В Анжеро-Судженском РГО ОГПУ в 1932 г. со стороны пяти работников «применялись недопустимые методы допроса подследственных (грубость, запрещение долгое время курить, пить, сидеть, спать и пр.)», за что приказом полпреда ОГПУ Алексеева от 10 июля 1932 г. уполномоченный особого отделения М. Т. Соболев был отдан под суд, а четверо его помощников отделались административным арестом (478). Ситуация с методами следствия в Сибири принципиально не отличалась от положения в прочих регионах страны: изощрённый шантаж и беспощадное физическое воздействие в течение 30-х годов сибирскими чекистами использовались не менее рьяно, чем где-либо, хотя распространённые в Москве, Ленинграде, на Украине резиновые дубинки, насколько известно, не применялись. Зато, например, в захолустном Минусинске в 1933 г. была известна пытка электротоком. Обыденным делом были многодневные голодовки, лишение воды, содержание в холодных карцерах, а также в подвалах по колено в воде, где на арестантов бросались крысы (479).
Пыточное следствие в Сибири за период 1930–1933 гг. развилось повсеместно и являлось нормой также в 1934–1936 гг., несмотря на определённое ослабление репрессий. Начальник отделения Транспортного отдела ПП ОГПУ ЗСК Г. М. Вяткин в 1934 г. наганом выбил зубы одному из арестованных. В 1936–1937 гг. зверским избиениям и многодневному стоянию без пищи и воды подвергались арестованные в Карасукском РО УНКВД ЗСК, за что его начальник А. П. Черемшанцев и оперуполномоченный И. И. Пилипенко в сентябре 1937 г. были осуждены на 5 и 3 года заключения (480). В 1937 г. постоянные избиения на допросах и перед расстрелом стали нормой для всех центральных и местных структур НКВД. Пример показывали работники центрального аппарата: сам нарком Ежов и его заместители лично избивали арестованных. Начальник СПО УНКВД ЗСК С. П. Попов, прибыв весной или летом 1937 г. из московской командировки, дал указания бить арестованных и не отпускать их из следовательских кабинетов в камеры, пока не дадут признаний (481).
Для массового внедрения избиений заместитель Ежова, комиссар госбезопасности 2-го ранга Л. Н. Бельский специально, разъезжая по регионам, давал установки бить всех арестованных. Как показывал один из чекистов НКВД УССР, в августе 1937 г. Бельский «всем дал ясную установку на оперативном совещании работников наркомата: “шпик или участник организации, всё равно он будет расстрелян. Так, чтобы взять от него [всё] – дайте ему в морду”». Все с одобрением отнеслись к этому» (482). Прибыв осенью 1937 г. (либо в январе 1938 г.) в Новосибирск, где пыточное следствие процветало уже давно, Бельский спросил: «Арестованных бьёте? Бейте, мы бьём». Первый заместитель Ежова комкор М. П. Фриновский в августе 1937 г. в Иркутске показательно избил высокопоставленного арестованного – для примера местным чекистам (483).
Соответственно, и начальники управлений НКВД, как, например, Г. Ф. Горбач, И. А. Мальцев, С. П. Попов лично избивали арестованных. Если начальству вдруг казалось, что подчинённые мало бьют, оно проявляло беспокойство. Так, в октябре 1937 г. глава УНКВД по Алткраю С. П. Попов выговаривал своему секретарю: «Почему у нас в Управлении тишина? Что, следователи пьют чай с арестованными? …Я не люблю тишины, а люблю, чтобы всё шумело и гремело» (484). Сотрудник Ленинск-Кузнецкого ГО УНКВД НСО А. И. Савкин показал, что арестованных держали сутками сидя и стоя без еды и сна, и что он не помнит ни одного из них, кто бы подписал признание без физического и морального воздействия, а оперативник СПО Б. И. Сойфер, находясь в тюремной больнице, днём и ночью слышал крики избиваемых (485).
Один из руководителей Челябинского УНКВД Ф. К. Луговцев, уже сам попав в тюрьму, оправдывал предпринятые им избиения арестованного, который под пытками «несколько раз якобы терял сознание», заявив: «Правильно Гусихину была применена такая мера, так как он, помоему, безусловно, является сволочью и врагом, а с ними только так и надо поступать…». Разочарованный однообразием следственных приёмов, в апреле 1938 г. на партсобрании в УГБ УНКВД НСО уполномоченный СПО П. К. Чупин пожаловался: «Нас, молодых, не учат, как надо допрашивать. Мы работаем так – давай, сознавайся, и всё» (486).
Пытка бессонницей была одной из самых эффективных; быстродействующим средством для большинства являлись так называемые «выстойки» (они же «стойки»). В Барнауле и Омске широко практиковалась так называемая «высидка» – сажание копчиком на край стула, что заканчивалось сильнейшей болью и падением на пол. Несложно было и оставить зимой легко одетого заключённого на улице или в помещении с открытыми окнами. В районных отделах НКВД часто практиковалось содержание тепло одетого арестанта у раскалённой печи, ослепление электрической лампой (487).
Из поступивших в партколлегию КПК по Новосибирской области в 1938 г. заявлений арестованных коммунистов известно, что чекисты Нарымского окротдела, помимо избиений, держали своих жертв «без питания по несколько суток у раскалённой печи, в одежде, стоя на ногах или сидя на табуретке, [с] угрозами ареста членов семей» и убеждений вроде: «Подписывайте, это нужно партии и правительству в интересах страны». В Маслянинском районе одного из арестованных держали голодом на ногах 10 дней: «стал я без сознания, ничего не помню, что делал» (488). Чтобы добиться от 2-го секретаря Алткрайкома ВКП (б) И. П. Сипченко «генеральных показаний» о право-троцкистском заговоре в руководстве края, его довели до состояния, как отмечали сами чекисты, «самого жуткого»: он был в «состоянии галлюцинации, с опухшими, как колодки, ногами» (489).
О каких-то специфически сибирских видах пыточного воздействия говорить трудно: известно, что применяли и дыбу, и посадку копчиком на край стула или ножку табуретки, стояние с поднятыми вверх руками или с какой-либо тяжестью в них, разнообразные порки, оттаптывание каблуками пальцев ног… Чаще всего использовалась многочасовая (при необходимости – многодневная) выстойка, причём человека привязывали к несгораемому шкафу, чтобы он не падал, ибо главным нужным эффектом при долгом стоянии было мучительное распухание ног. Выстойка в сочетании с непрерывным многочасовым или многодневным голодным допросом с минимальными перерывами на сон именовалась «конвейером». Затем шли разнообразные избиения (490). Изощрённые пытки, требовавшие грамотных специалистов и продолжительного времени, применялись к отдельным заключённым, чьи показания были особенно необходимы.
Например, арестованный осенью 1937 г. начальник СПО УНКВД по Омской области Я. П. Нелиппа указывал на два десятка применявшихся к нему разновидностей физического воздействия. Так, «умертвление и воскрешение» состояло в том, что жертву лишали сознания сильнейшими ударами по голове, в область сердца и позвоночника, а потом «воскрешали» искусственным дыханием и даже вливанием камфары. Также Нелиппу замораживали в мокрой рубашке, пороли различными предметами и даже окуривали ядовитыми веществами. Пытавший его начальник отделения КРО Г. Л. Ракита вспоминал, как начальник УНКВД К. Н. Валухин «заявил, что допрашивать арестованных надо “по-настоящему”, избивать до тех пор, пока они не сознаются… Я принял это приказание Валухина, как важное партийное дело, и в тот же вечер… сильно избил Нелиппу. […] Я его бил от всей души, т. к. был ориентирован, что он один из крупных врагов…» (491).
Пытаясь сломать какого-либо важного для себя узника, следователи, даже нерядовые, вроде начальника 1-го отделения СПО УНКВД по Омской области Г. Я. Витковского и др., занимались тем, что часами, до хрипоты, кричали в уши: «Признавайся!» (часто через бумажный рупор), или, подобно начальнику СПО УНКВД НСО К. К. Пастаногову, его помощникам М. И. Длужинскому и И. В. Большакову (всего участвовало семь следователей), также целыми часами устраивали «карусель» вокруг арестованного, посаженного на табурет, крича нецензурщину и неустанно требуя признания: «…Мы тебя заставим писать, нас больше, видишь, мученик, контрик!..». Другого арестанта могли заставить пять дней сидеть на табурете с подложенными острыми металлическими предметами, резавшими тело (492). Упорствовавших заключённых ждали мучения, нередко заканчивавшиеся гибелью (493).
Местные тюрьмы были ничуть не мягче центральных, о чём наглядно говорят многочисленные случаи смертности тех же чекистов. В результате исключительно жестокого следствия в Алтайском крае в 1937–1939 гг. были замучены до смерти краевой прокурор Т. Т. Блекис, начальник барнаульской гормилиции Н. Г. Чечулин, несколько чекистов районного звена – К. Г. Кестер, С. А. Касаткин, И. П. Чаповский. В новосибирской тюрьме в 1938 г. умер начальник Барзасского РО НКВД С. М. Вакуров. В Читинской тюрьме в мае 1939 г. погиб от избиений своим преемником Д. С. Фельдманом бывший замначальника СПО УНКВД А. М. Белоногов, впрочем, характеризовавшийся арестованными как «самый страшный садист» (494). Бурятский особист Д.-Ц. Ц. Чимытов умер в Иркутской тюрьме в марте 1939 г. Начальник финотдела УНКВД по Иркутской области Л. С. Туник и ещё один чекист, Н. И. Студенов, арестованные в 1938 г., умерли в тюремной больнице Иркутска в мае–июне 1939 г. (495).
В отношении следователей, забивавших своих жертв до смерти, существовал избирательный подход. Замначальника Следчасти УНКВД по Алткраю Т. К. Салтымакова за фабрикацию дел и убийство двух арестованных, в т. ч. прокурора Блекиса, расстреляли. А когда в 1939 г. сотрудник ДТО НКВД железной дороги им. Молотова (Забайкальской) Н. Н. Безвесельный был арестован за фальсификации дел и убийство двух подследственных, его дело несколько месяцев спустя оказалось прекращено военной прокуратурой (496).
Если возиться с упорным арестантом было некогда, в ход шли прямые фабрикации документов. В сентябре 1937 г. в Новосибирске арестовали зав. библиотекой института марксизма-ленинизма И. В. Третьякову. Впоследствии выяснилось, что её подписи под признательными протоколами оказались подделаны. Так же оказались подделаны покаянные заявления руководству УНКВД начальника строительства новосибирского авиазавода № 153 И. Н. Бернштейна, выполненые за него работниками КРО Ф. Н. Ивановым и И. П. Деевым (497). Криминалистическая экспертиза, проведённая в 1988 г., доказала и подделку подписей погибшего в тюрьме томского профессора Л. А. Вишневского, обнаруженных в протоколах его допроса и очной ставки (498).
Практика подделывания подписей была настолько распространена, что сами чекистские начальники были вынуждены порой осаживать самых очевидных фальсификаторов. Так, в октябре 1937 г. был арестован и затем осуждён на 7 лет заключения начальник 1-го отделения Особого отдела ГУГБ НКВД СибВО Б. М. Резниченко, подделавший десятки документов (499). Замначальника 9-го отдела УНКВД НСО Е. Н. Смирнов в 1938 г., направляя дела в Особое совещание, приказывал сотрудникам подделывать документы, фабрикуя вымышленные запросы, постановления о розыске и пр. (500).
В районах подделки подписей обвиняемых под протоколами также были обыденным явлением и периодически разоблачались. Осенью 1937 г. командированный в г. Мариинск оперработник Сталинского ГО УНКВД ЗСК И. Е. Громов для «ускорения» работы подделал подписи арестованных, за что в октябре 1938 г. был осуждён на 3 года ИТЛ. Его коллега, помощник оперуполномоченного Мариинского РО НКВД И. П. Шахов, весной 1938 г. был арестован и осуждён на 5 лет за «связь с контрреволюционными элементами» (сообщил трём гражданам об имеющихся на них материалах) и фабрикацию подписей в делах обвиняемых Воронина и Левашова (501). Уполномоченный ОДТО НКВД ст. Омск Н. Г. Сметанин в сентябре 1937 г. составил фиктивный протокол допроса Струтинского и подделал его подпись, за что не позднее января 1939 г. был осуждён на 5 лет ИТЛ. Начальник особотдела ГУГБ НКВД 15-й кавдивизии ЗабВО А. П. Боборыкин в 1940 г. в Чите получил партвыговор за извращение следствия и учинение подложной подписи на протоколе допроса (502). Но, скорее всего, прокурорскими работниками была обнаружена только часть фактов фальсификаций подписей арестованных.
Иные чекисты не без успеха перекладывали свои следовательские обязанности на самих арестованных, заставляя из допрашивать и избивать друг друга. Исполнявший обязанности начальника ОДТО НКВД ст. Зима Иркутской области С. И. Павловский в мае 1939 г. был уволен из НКВД за то, что пытал арестованных и заставлял их допрашивать друг друга (503).
В конце 1938 г. во многих тюрьмах наступило затишье: допросов стало меньше, избиения стали реже. Ошеломление, испытанное чекистами после постановления ЦК и СНК от 17 ноября 1938 г., привело к недолгому ослаблению привычной следственной работы. Партийные органы стали исключать из партии и арестовывать чекистов за «несвойственные», «античекистские» методы следствия. Однако пауза в применении «допроса третьей степени» была минимальной, да и она наблюдалась не везде. Сталин счёл нужным своевременно заступиться за самый, с его точки зрения, эффективный способ допроса упорного арестованного.
Показательно, как Сталин оценил в знаменитой телеграмме от 10 января 1939 г., посвящённой разъяснению необходимости пыток, тот факт, что многими чекистскими начальниками метод физического воздействия был «изгажен» путём превращения «из исключения в правило»: эти перегибы ничуть не опорочивают сам метод, если «он правильно применяется на практике». Прекрасно зная о массовых пытках, Сталин заявил, что они, будучи разрешены ЦК в 1937 г., «намного ускорили дело разоблачения врагов народа» и только «впоследствии» оказались скомпрометированы разоблачёнными весной–осенью 1938 г. Л. М. Заковским, М. И. Литвиным и А. И. Успенским. После разоблачения этих «мерзавцев» пытки снова становились разрешёнными с прежней ничего не значащей оговоркой – как якобы исключение. Целью телеграммы было защитить основной оперсостав управлений НКВД, поголовно участвовавший в пыточном следствии, и дать понять партийному руководству, что у «органов» было и остаётся право пытать тех арестованных, кто «нагло отказывается выдать заговорщиков, месяцами не давая показаний» и продолжая «борьбу с Советской властью также и в тюрьме» (504). Соответственно, применение пыток, освящённое санкцией Сталина, оставалось привычным методом следовательского воздействия до 50-х годов.
После этой телеграммы Сталина фраза «бил и буду бить» стала для чекистов привычной в общении с прокурорами и судьями. Например, 9 февраля 1939 г. замначальника СПО УНКВД по Читинской области Д. С. Фельдман избил на допросе арестованного. Поскольку избитый попал в больницу, делу дали ход. Прокурор области допросил пострадавшего в присутствии Фельдмана. Чекист не отрицал факта избиения и заявил, «что он бил и будет бить». Вскоре Фельдман был переведён из Читинской области с повышением. Начальник Особого отдела НКВД Черноморского флота Лебедев в ответ на вопрос прокурора флота по поводу избиения арестованных заявил: «Бил и бить буду. Я имею на сей счет директиву т. Берия». Начальник КРО УНКВД НСО Ф. Н. Иванов в 1940 г., давая свидетельские показания на процессе по делу работников Мошковского РО НКВД, обвинявшихся в нарушениях законности, заявил, что «лично бил морды обвиняемым раньше и бьёт он им и сейчас» (505).
Арестованный продолжал оставаться совершенно беспомощным перед следователем и после директивы от 17 ноября 1938 г. В 1939 г. заключённых избивали и в Барнауле, и в Горном Алтае, и в Новосибирске, и в Чите. В январе 1939 г. оперработник 9-го отдела УНКВД по Алтайскому краю Н. Л. Баев вымогал признания выстойкой, а начальник этого отдела С. Я. Труш избил арестованного до потери сознания. По словам помощника начальника УНКВД по Алткраю Г. Л. Биримбаума, в 1939 г. избиениям подвергалось 80 % арестованных (506).
Часть чекистов, включая руководителей Следчасти УНКВД по Алткраю И. Я. Юркина и Т. К. Салтымакова, поплатились за пыточные излишества, совершённые в 1939 г. Салтымаков признал, что избивал в 1939 г. «по схемам и по санкции руководства», но к Биримбауму «применял физические меры по своей инициативе». Оперативник Турочакского (Ойротия) РО УНКВД по Алтайскому краю В. И. Кузютин в декабре 1939 г. был исключён из партии и уволен из НКВД за незаконные аресты и избиения арестованных после постановления ЦК ВКП (б) и СНК СССР от 17 ноября 1938 г. (507). Следователь Читинского УНКВД И. М. Пациора среди своих коллег числился «доктором мордобойных наук» и весной 1939 г. садистски избивал арестованных. Врид начальника 4-го отделения Особого отдела ГУГБ НКВД СибВО К. П. Алпатов после ноября 1938 г. «продолжал вести следствие старыми вражескими методами», за что в 1939 г. был уволен из НКВД (508).
Для 1940–1941 гг. методы физического воздействия также являлись самым привычным делом. В октябре 1940 г. Новосибирским обкомом ВКП (б) были рассмотрены предоставленные управлением НКВД дела начальника отделения Следотдела УНКВД В. П. Бурцева и начальника Каргатского РО НКВД М. П. Семернева по обвинению в издевательствах над коммунистами, а также оперуполномоченных Зыряновского РО НКВД С. М. Жарова (члена обкома ВЛКСМ) и А. Д. Паукаева по обвинениям в избиении арестованных во время допросов, которые Жаров проводил в нетрезвом состоянии, и присвоении имущества арестованных. В итоге по рекомендации «органов» Бурцев и Семернев в партийном порядке были оправданы (509). В июне 1941 г. по доносам сослуживцев были взяты под стражу руководители переселенческого отдела при Новосибирском облисполкоме С. П. Пулькин, П. И. Васехо и П. Н. Ребров. В суде Васехо говорил, что его 25 июня 1941 г. «следователь Негреев ударил большим ремнём по спине… [замначальника КРО УНКГБ] Чайченко ударил под сердце, отчего я упал» (510).
Чекисты в предвоенный период предпринимали явно незаконные следственные акции, прямо заявляя о необходимости терроризирования «врагов». В июле 1940 г. Томскому горкому пришлось вмешаться в незаконные аресты, предпринятые горотделом НКВД. Перед пасхой чекисты арестовали около 20 активных верующих с целью «терроризирования церковников», активно занимавшихся нелегальным изготовлением свечей, крестильных крестиков, венчиков и другой православной атрибутики. Арестованных от 5 до 13 дней держали в здании горотдела и допрашивали как свидетелей, но с одной целью – добиться необходимых признаний и по ним подвергнуть уголовному преследованию. В итоге козлом отпущения был назначен старший следователь Н. М. Сергеев, уверявший горком, что «врагов» никак нельзя было отпускать (ему вынесли строгий выговор и перевели в Нарым), а дававший приказы арестовывать свидетелей начальник ГО Я. А. Пасынков сохранил должность (511).
Следственная работа до конца 1938 г. была главной частью деятельности практически всех чекистов, компенсируя недостатки агентурной подготовки того или иного дела. В условиях «массовых операций» 1929–1933 и 1937–1938 гг., проходивших в основном без серьёзного агентурного обеспечения, только жестокое следствие, основанное на шантаже и физическом насилии, могло обеспечить признание арестованного в несуществующих преступлениях. Специфика следственной работы того времени накладывала вполне определённый отпечаток на всех чекистов, превращая их в мастеров выбивания нужных показаний. Поэтому выделение следовательской специализации в конце 30-х годов хотя, с формальной точки зрения, и повысило качество следствия, но не смягчило его варварских методов.
В карательной практике тюрьмы занимали своё особое место. Тюрьма в репрессивной системе – отнюдь не только место изоляции, но и важнейшая следственная подпорка. Тюремный режим должен был максимально способствовать признанию арестованного. В тюрьмах работали оперативные части с несколькими оперуполномоченными, которые следили за заключёнными, предупреждая побеги и «разрабатывая» тех из них, кто допускал враждебные власти высказывания или мог признаться агенту в какой-либо преступной деятельности, неизвестной следствию. В тюрьме же зачастую исполнялся и приговор, причём в расстрелах участвовали тюремные работники всех специализаций и уровня – от начальника тюрьмы до рядового надзирателя.
Таким образом, тюрьмы были не только местами постоянного сосредоточения огромных масс заключённых – следственных, осуждённых, этапников. В тюрьмах не только допрашивали, расстреливали, тайно убивали. В них прежде всего ломали людей по специально отработанной методике, используя особо обученные кадры – как самих тюремщиков, так и заключённых-провокаторов. Однако изучение советской тюрьмы пока делает лишь первые шаги (512).
С 1920-х годов ОГПУ располагало многочисленными, но относительно небольшими внутренними тюрьмами в зданиях полпредств ОГПУ, а также системой специзоляторов для политзаключённых. Домзаки и колонии находились в ведении Наркомата юстиции, имевшего в регионах управления ИТУ. В июле 1934 г. вновь организованному Тюремному отделу АХУ НКВД были переданы все бывшие политизоляторы ОГПУ, а для остальных мест заключения создавалась другая структура. В октябре 1934 г. все колонии (колонии массовых работ, трудовые коммуны несовершеннолетних) и тюрьмы (изоляторы и близкие к ним по режиму дома заключения) были переданы из НКЮ в НКВД с образованием Отдела мест заключения. Это отражало рост полномочий и авторитета «органов», концентрировавших у себя все элементы карательной системы. В Сибири ИТУ были переданы в УНКВД ЗСК к январю 1935 г. (513). Отдел, объединявший места заключения, именовался в УНКВД ЗСК Управлением исправительно-трудовых лагерей и колоний, трудовых поселений и мест заключения (УИТЛиК, ТП и МЗ). В конце 1936 г. был организован Тюремный отдел НКВД СССР с отделениями в местных УНКВД.
В конце 30-х годов в областях и краях Сибири и Урала насчитывалось примерно по 6–7 тюрем и ряд так называемых тюремных камер в окружных и городских отделах НКВД. Самый жёсткий режим имели так называемые особые тюрьмы ГУГБ, в Сибири к ним относились Мариинская и Тобольская. Широкий размах репрессий подразумевал многочисленность тюремного населения. Всего в тюрьмах СССР на 1 октября 1935 г. за органами ГУГБ числилось 24.275 арестованных, в т. ч. 19.592 – в общих следственных тюрьмах, и 4.323 – во внутренних. На январь 1939 г. во всех тюрьмах находилось 352,5 тыс. заключённых. Из них 239 тыс. находились под следствием, 139 тыс. числилось за ГУГБ, осуждённых к тюремному заключению было 9.142 чел. На январь 1940 г. в тюрьмах находилось 186,3 тыс. чел., из них за ГУГБ – 41,7 тыс. Колебания карательной политики обусловливали резкие скачки в численности заключённых – на январь 1941 г. в тюрьмах находилось 470,7 тыс. чел., в т. ч. 61 тыс. числилась за ГУГБ. На июль 1939 г. тюремный персонал примерно 620 тюремных помещений СССР составлял 43 тыс. чел. (514).
Статистика заключённых в Сибири известна весьма отрывочно. На январь 1930 г. по Сибкраю насчитывалось 23 тыс., на 1 апреля 1930 г. – 25.121 арестованный, в т. ч. осуждённых – 8.671, подследственных – 14.131 и пересыльных – 2.319 (515). Число арестованных быстро росло. На 1 декабря 1930 г. в системе мест заключения Западно-Сибирского края находилось 3.939 осуждённых, 5.468 подследственных, 2.886 пересыльных и 16.277 отбывающих принудработы на предприятиях отдела мест заключения. Помимо этих 28.570 чел., находилось в ссылке (не считая «раскулаченных») ещё порядка 16 тыс. – в основном, уголовников. На осень 1932 г. около 25 % заключённых являлись рецидивистами, основная часть которых была сосредоточена в закрытых колониях Томска и Омска. Многим из них удавалось бежать. Из прошедших по всем ИТУ ЗСК за 1932 г. 89.996 чел. бежало 8.508, или 9 % (516).
Отметим, что организация разветвлённой системы мест заключения в Сибири, начавшаяся в конце 1929 г., сопровождалась полной неразберихой, продолжавшейся несколько лет. В ноябре 1930 г. выяснились многочисленные факты содержания ссыльных в домзаках, задержек заключённых после окончания срока, а также был выявлен факт отправки 400 чел., подлежавших ссылке в Туруханский край, в колонии. Проверка осенью 1932 г. выявила всё то же: незаконное задержание в местах заключения после отбытия срока, а также помещение в домзак тех, кто был приговорён только к высылке (517).
Катастрофические последствия имела безответственная ликвидация в октябре 1930 г. домзаков в Славгороде, Рубцовске, Щегловске (Кемерове) и Камне. Вскоре были закрыты домзаки в Томске, Таре, Каинске. В Томске домзак был передан угольному институту, в Кемерове – милиции и суду, в Таре и Камне – милиции (и в Камне здание пустовало), в Каинске – горкомхозу под квартиры железнодорожников. Это при том, что на июнь 1933 г. в ЗСК имелось всего 9 домзаков с полезной площадью менее 5 тыс. кв. метров, где теснились 4.735 заключённых (площадь закрытых домзаков превышала 10 тыс. кв. метров). Вопрос об открытии ликвидированных домзаков в апреле 1932 г. возбуждался перед ЗСКИК, но разрешения не получил. Сеть мест заключения расширялась в последующие годы: так, осенью 1934 г. изолятор был организован в Кемерове (518).
В ноябре 1933 г. начальник краевой милиции ЗСК И. Г. Домарев сообщал, что в Сталинске из-за отсутствия мест заключения осуждённые лица живут на частных квартирах, и ставил вопрос об организации домзака и тюремных бараков. О положении в тот же период заключённых в Томске управляющий местной ИТК несовершеннолетних К. Р. Берковский вспоминал: «Тут царила такая неразбериха, что позволяла всем желающим заключённым жить в частных квартирах в городе и деревне, выписывать себе жён и детей… кое-кто даже покупал жильё или строил его. Многие из них, как и администрация лагпункта Сиблага, сами не знали, кто они – заключённые, трудпоселенцы или спецпереселенцы», поскольку там вместе отбывали наказание как беспризорники (6 тыс.), трудспецпереселенцы (700 чел.) и ссыльные (до 60 чел.), так и осуждённые к лагерям (2 тыс.). В январе 1935 г. Ягода отмечал, что принятые от НКЮ тюрьмы напоминают «богоугодные заведения», где отсутствуют режим, порядок и дисциплина, велики побеги, а личный состав «засорён преступным и разложившимся элементом». Эпизоды, связанные с проживанием отдельных осуждённых вне тюремно-лагерных стен, фиксировались в ЗСК и в 1936 г. (519).
В мае 1936 г. по указанию Запсибкрайкома ВКП (б) прокуратура проверила работу местных органов НКВД, а также разгрузила места заключения. При лимите в 3,5 тыс. арестованных в тюрьмах к 1 июня осталось 2.934 чел., причём при лимите подследственных в 1.950 чел. налицо оставалось 1.845 чел. На 1 июня 1936 г., после разгрузки тюрем и районных арестных помещений, в тюрьмах и ИТК края насчитывалось 8.399 заключённых. Но эти цифры держались недолго. Зная о подготовке масштабного карательного удара, заместитель Ежова М. Д. Берман 21 и 23 июня 1937 г. потребовал от начальников УНКВД быстро очистить тюрьмы от осуждённых и отправить их в лагеря (520). Освободившиеся места должны были вскоре занять бесчисленные новые враги народа.
Организовывая террор, начальник УНКВД ЗСК С. Н. Миронов в телеграмме Ежову от 8 июля 1937 г. сообщал, что он подготовил 10 новых тюремных помещений, рассчитанных на 9 тыс. чел., что охранять и конвоировать заключённых будут, помимо милиции, небольшие группы комсомольцев, а в местах концентрации арестованных размещены гарнизоны войск НКВД (521). За вторую половину 1937 г. в Запсибкрае было арестовано 55 тыс. чел., и одновременно в тюрьмах находилось, вероятно, не менее 20–25 тыс. одних только политзаключённых.
В 1937 г. в Новосибирске было три тюрьмы: внутренняя; пересыльная тюрьма № 2, расположенная за городом, рядом с авиазаводом им. Чкалова; и самая большая – следственно-пересыльная тюрьма № 1, располагавшаяся на ул. 1905 года. Под новые тюрьмы приспосабливали самые разнообразные помещения. Барак в конце ул. Кирова за р. Каменкой – бывший инкубатор – стал в 1937 г. временной тюрьмой, получившей название «птичник». О режиме, который существовал в «птичнике», наглядно свидетельствует такой факт: одного радиста, сошедшего с ума на допросах, там специально для устрашения держали в камере, куда было вбито 250 чел., пока несчастный не бросился в принесённую бочку с горячей баландой, обварился и умер (522).
В ходе «Большого террора» чекисты создавали тюремные «филиалы» повсеместно. В г. Рубцовске Алткрая в бывшей казарме оборудовали тюремный барак на 400–450 чел. В марте 1938 г. руководство УНКВД по Челябинской области организовало на территории одной из ИТК специальный барак, в котором содержалось более 400 подследственных. В этом тюремном филиале производилась «обработка» арестованных руками самих заключённых. Староста Далиев, бывший тяжелоатлет и борец, вместе с активом из специально отобранных заключённых изощрённо издевался над арестованными, не желавшими давать показания. Как отмечали чекисты, Далиев «раскалывал» очень успешно – обычно упорствовавшие выдерживали не более двух суток режима в этом спецбараке, после чего соглашались подписать любой протокол (523–525).
Политика «раскулачивания» резко увеличила тюремное население. Уже в начале 1930 г. власти Сибири понимали, что угроза эпидемий – реальность. И эпидемии не преминули разразиться, когда массовые аресты и фабрикация сотен «заговоров» резко увеличили численность заключённых. К ноябрю 1930 г. в домзаках ЗСК на одно место приходилось четверо арестованных. Тогда же на представительном совещании Л. М. Заковский предлагал судить начальника КУИТУ И. С. Корзилова за беспорядок и голод в местах заключения: «Люди раздирают живых кошек, не дают уносить покойников…» (526). В конце 1931 г. в ряде домзаков вспыхнула эпидемия тифа, из-за чего приём и передвижение заключённых были прекращены до 10 января 1932 г. В результате часть уголовного элемента избежала заключения под стражу (527).
В июне 1932 г. по указанию ВЦИК была осуществлена кампания по разгрузке мест заключения в городах Сибири и Казахстана, но в крае по её итогам освободили всего 3 тыс. чел. К маю 1933 г. в тюремных помещениях СССР, рассчитанных на 200 тыс. мест, находилось более 800 тыс. чел. К июню 1933 г. (без Сиблага и открытых колоний ИТУ) в Западной Сибири насчитывалось до 50 тыс. заключённых, что означало примерно четырёх-пятикратную перегрузку (528). На октябрь 1933 г., уже после очередной директивы о разгрузке тюрем, в барабинском домзаке сидело уже не 700, а 434 чел. – при лимите в 150 чел. В марте 1934 г. тюремные лимиты в ЗСК были превышены на 1.186 чел., в ВСК – на 417 чел. (529).
В начале 30-х годов тиф и голод буквально бушевали в местах заключения. За 1932 г. только в тюрьмах и колониях края от голода и болезней погибли 2.519 чел. Особенно высокая смертность наблюдалась в Томске, где в январе–мае 1932 г. умерло 930 арестантов (для сравнения: за январь–апрель 1932 г. во всех ИТУ края умерло 992 чел. из 84.019 прошедших, или 1,18 %). Главными причинами заболеваемости и смертности являлись истощение, болезни желудочно-кишечного тракта, тифы и туберкулёз лёгких (530). Реальной борьбы с болезнями не было: так, начальник новосибирской ИТК при исправтруддоме П. И. Редько в апреле 1932 г. получил партвыговор за антисанитарное состояние колонии и отсутствие санобработки заключённых во время эпидемии брюшного тифа. Только священников в новосибирской тюрьме в начале 30-х годов умерло несколько человек; показательно, что их трупы в тот период выдавали для церковного погребения (531).
Летом–осенью 1932 г. с прекращением эпидемии сыпного тифа и появлением в рационе овощей смертность снизилась (532). Но голодный 1933 г. вновь сопровождался эпидемией тифа в местах заключения и колоссальной смертностью, когда в Сиблаге умерло 15,9 % состава (7,7 тыс. чел.), в Бамлаге – 12,5 % (4,8 тыс. чел.), в Вишерлаге – рекордные 34,4 % (5,9 тыс.) – при 15,2 % умерших для всего ГУЛАГа (533). В октябре 1933 г. состояние домзаков проверяла комиссия ЗСКИК, отметившая, что начальник КУИТУ П. А. Трофимов перевёл заключённых новосибирского домзака в новое здание, где не было отопления, водоснабжения, канализации, остекления, ограждения и охраны. На 500 мест там содержалось 1.974 чел. Начальник этого домзака С. А. Карлаков тогда же был снят и отдан под суд за организацию охраны силами заключённых, пропуск внутрь посторонних, содержание вместе мужчин и женщин, игнорирование бытового и медицинского обслуживания, допущение пожара и т. д. Карлаков получил 3 года условно (534).
Руководители КУИТУ ЗСК И. С. Корзилов и А. Е. Емец в 1933 г. были осуждены, но не за допущение массовой смертности заключённых. Корзилов в июле 1933 г. оказался исключён из партии за засорение аппарата классово-чуждым элементом, результатом чего стали убытки по КУИТУ в 780 тыс. руб., «искривление классовой линии в области трудовой и воспитательной политики заключённых», и отдан под суд, но в заседании ВТ СибВО был оправдан, поскольку все обвинения (кроме пьянства) не подтвердились, прибыль же по КУИТУ в 1932–1933 гг. составила 6 млн руб. Емец как «перерожденец, сросшийся с классово-чуждым элементом», был отдан под трибунал вместе с Корзиловым за развал работы и искривление классовой линии (535).
Однако те тюремные начальники, кто был отдан под суд за высокую смертность, тоже отделались лёгкими наказаниями. Начальник Томского ИТУ Л. М. Буда в октябре 1933 г. ВТ СибВО был осуждён на 7 лет концлагеря за допущение массовых побегов заключённых, высокую их смертность и невыполнение производственных планов, но наказания не отбывал, так как вскоре приговор был смягчен и заменён на условный (536). Его преемник И. И. Тельминов в январе 1934 г. был осуждён за бесхозяйственность на 3 года ИТЛ, затем срок заключения был снижен до 1 года. Впоследствии Тельминова перевели на должность начальника Гурьевского ИТУ УНКВД по Казахской АССР (537).
В отдалённых районах Сибири обыденностью было не только фактическое истребление голодом и болезнями, но и сознательные расправы над заключёнными. Проведённая в 1932 г. проверка вскрыла грубейшие нарушения законности в системе КУИТУ, которая, несмотря на принадлежность гражданскому ведомству, отличалась теми же порядками, что и места заключения ОГПУ. Особенно были отмечены преступления администрации Колпашевского ИТУ во главе с Алфёровым, отданной в мае 1932 г. под суд за самочинные расстрелы заключённых и создание «нечеловеческих условий»: оставление без еды на шесть суток, содержание вместе мужчин и женщин, здоровых и венерических больных и т. п. При этом районные власти потворствовали преступлениям работников ИТУ (538).
Замначальника КУИТУ ЗСК Емец, проверявший в мае 1932 г. колпашевских подчинённых, отметил, что в ИТУ, где содержались в основном лишенцы, «кулаки», середняки, молодёжь, «попавшая за пустяки», творилось «безобразие, превосходящее всякое нормальное воображение» и «адские условия нарочито созданы для физического истребления людей», получавших в день по 300 граммов полусырого хлеба и пивших гнилую воду из болота, из-за чего за короткое время погибло более 100 чел. Комиссия установила, что в декабре 1931 г. леспромхоз прекратил снабжение больных и раздетых заключённых, работавших на лесозаготовках, из-за чего из 300 чел. в тайге умерли и пропали без вести 270. По словам Емеца, «бежавших из ссылки местное население, руководимое представителями власти… расстреливает, топит в реках, заживо закапывает в могилу целыми пачками…» (539).
После 1933 г. ситуация стала нормализовываться, но лишь относительно. Смертность в местах заключения значительно сократилась, однако режим остался прежний. Весьма характерно выглядит факт партийного взыскания, наложенного в 1934 г. на замначальника тюрьмы в Ойрот-Туре ЗСК С. А. Семёнова (Саженова) «за плохое состояние кладбища тюрьмы» (540), на котором, вероятно, валялись незахороненные трупы. Начальник Кузнецкого изолятора В. П. Денисов и замполит П. А. Хохрин в декабре 1934 г. Сталинским ГК ВКП (б) были сняты с работы за «безобразное состояние работы изолятора, допущение хищений и пьянства со стороны лишённых свободы, а также обслуживающего персонала».Комиссия партконтроля при ЦК ВКП (б) в январе 1936 г. постановила обратить внимание Прокуратуры и НКВД СССР на «исключительные безобразия, творящиеся в Минусинской тюрьме» (541).
В марте 1936 г. замначальника УИТЛиК, ТП и МЗ УНКВД ЗСК Н. А. Гротов сообщал в крайисполком о январской проверке Старокузнецкой тюрьмы (г. Сталинск), колоний массовых работ в Прокопьевске (2.778 чел.) и Сталинске (2.093 чел.). Везде были выявлены голодный паёк, грубость охраны и избиения заключённых, перебои с водой, антисанитария, нехватка спальных мест, одежды и обуви, содержание малолетних со взрослыми. За 1935 г. Сталинская ИТК перевела в УИТЛК УНКВД 2,27 млн руб. чистой прибыли, а получила на закупку одежды 56 тыс. и с огромными перебоями снабжалась средствами на продовольствие. В январе 1936 г. в колонии за врачебной помощью обращалось до 250 чел. в день, т. е. каждый 8–9 заключённый. В Старокузнецкой тюрьме кормили мороженой капустой и водой, а деньги, имевшиеся у заключённых, отбирали. По итогам проверки питание «несколько улучшилось», а помощник начальника тюрьмы, который пьянствовал и принуждал женщин к сожительству, был отдан под суд (542).
Привычные для 30-х годов условия содержания тем не менее меркли перед режимом 1937–1938 гг., когда люди месяцами содержались в камерах, набитых так, что там можно было только стоять, поскольку в одну большую камеру, рассчитанную на 30–40 заключённых, втискивали 200–300 чел., а в Красноярске в 1938 г. в одной из камер находилось свыше 500 арестованных. С точки зрения чекистов-руководителей, жестокий режим в тюрьме был необходимостью, поскольку помогал добывать признания. Когда начальник барнаульской тюрьмы С. М. Стычковский осенью 1937 г. заявил начальнику УНКВД С. П. Попову, что в ней содержится до полутора тысяч заключённых, которых нечем кормить и налицо угроза эпидемии, тот обвинил Стычковского в либерализме, заявив, что арестованных «нужно не садить, а втискивать коленкой» (543).
В результате в отдельных тюрьмах смертность в эпоху «Большого террора» была сопоставимой со смертностью в период голодно-тифозного мора 1932–1933 гг. За 1938 г. в тюрьме Улан-Удэ умерло 428 чел., из которых 387 числились за НКВД БМАССР (544). К сожалению, это единственный известный нам случай обнародования подобной тюремной статистики. Согласно явно неполным данным, в тюрьмах Красноярского края только политзаключённых умерло в 1937 г. – 24 чел., в 1938 г. – 127 чел., в 1939 г. – 121 чел., в 1940 г. – 24 чел. Из зафиксированных картотекой красноярского «Мемориала» 212 арестованных в 1937–1938 гг. представителей северных народностей (якутов, эвенков, долган), совершенно непривычных к тюремной баланде, умерло во время следствия 49 чел., или 23 %. Согласно Книге памяти жертв репрессий Омской области, там в 1937–1939 гг. умерло в тюрьмах 85 чел. (545).
В новосибирской тюрьме, как отмечал официальный источник, «в результате так называемого “конвейерного” допроса и ужасных тюремных условий умерло в тюремной больнице в 1938 г. aрecтoвaнных 28 чел. и четверо выбросились в окно во время следствия». Массовая смертность узников от голода зимой 1937–1938 гг. наблюдалась в Барабинской тюрьме УНКВД НСО, где их не хоронили, а закапывали в снег (546). В небольшой Славгородской тюрьме УНКВД по Алткраю в 1938 г. умерли 34 политзаключённых (28 чел. – с апреля по сентябрь), в 1939 г. – 10 (547).
За 1940 г. в советских тюрьмах погибло 3.277 чел., или 0,11 % в месяц. Учитывая, что в 1939 г. среднемесячный коэффициент смертности равнялся 0,25 %, а тюремное население было почти вдвое больше, то в тюрьмах за этот год погибло в 4–5 раз больше людей, чем в 1940 г. Основной причиной смертности в 1939–1940 гг. являлись туберкулёз и желудочно-кишечные инфекции. Экономия на содержании узников была сознательной политикой, ибо нужные финансовые возможности у карательной системы имелись: за 1937 г. у заключённых конфисковали 26,4 млн руб., а потратили на содержание заключённых и ссыльных – 27,2 млн. Для того чтобы максимально затруднить получение волей информации о тюремных порядках, циркуляр ГУГБ НКВД от 21 января 1938 г. запрещал администрации тюрем разрешать свидания и передачи заключённым, выдавать справки о нахождении заключённого в данной тюрьме, вступать в переговоры и переписку с родственниками осуждённых (548).
Окончание «Большого террора» принесло арестованным лишь временное улучшение условий содержания. После указа от 26 июня 1940 г. барнаульская тюрьма вновь была переполнена осуждёнными за прогулы так, что в 20-местных камерах держали по 100 и более чел., отчего многие люди умирали от удушья (549). В апреле 1941 г. Сталинский ГОМ УНКВД НСО отказался заключать под стражу осуждённых нарсудами, поскольку тюрьма находилась на карантине из-за эпидемии, а все камеры предварительного заключения были переполнены. В связи с этим на свободе оказалось 159 чел (550). С началом войны тюремное население вновь существенно увеличилось, что привело к значительному росту смертности от истощения (551).
Вместе с населением тюрем росло и количество «обслуживающего персонала». В начале 30-х годов в аппарате полпредства ОГПУ ЗСК появилось немало сверхштатных вахтёров, надзирателей и помощников комендантов, что отражало напряжённую обстановку с пополнением тюремных кадров. Что касается КУИТУ ЗСК, то там на 1 октября 1932 г. имелось 8 домзаков и 17 колоний с 22 тыс. заключённых. Персонал этих учреждений насчитывал 922 вольнонаёмных сотрудника, в т. ч. 138 коммунистов и комсомольцев, а 7 – из ссыльных (552).
Очередной скачок численности тюремных работников произошёл в самом конце 1936 г., когда, например, для работы в новосибирской тюрьме надзирателями из числа фельдъегерей было мобилизовано 15 чел. Тюремный персонал был достаточно внушительным: обслуга внутренней тюрьмы УНКВД НСО в начале 1941 г. насчитывала 38 только членов и кандидатов партии. Барабинская тюрьма, располагавшаяся в г. Куйбышеве НСО, являлась одним из основных «предприятий» небольшого города: в начале 1940-х гг. там служило 100 чел., в том числе 20 коммунистов (553).
Для 20-х годов характерны чрезвычайно частые наказания тюремных начальников и сотрудников за взятки, отпуск заключённых домой, допущение побегов, внесудебные расправы, а также за пьянство и принуждение к сожительству арестанток (554). В 30-е годы принципиально ничего не изменилось. Аппарат мест заключения всё так же составляли случайные люди, тюремных помещений не хватало, а снабжение арестантов было совершенно неудовлетворительным. Маленькое жалование не позволяло привлекать в охрану подходящие кадры, в силу чего тюрьмы и колонии обслуживали лица, видевшие в заключённых объект издевательств и наживы.
Тюремное руководство очень часто наказывалось за целый «букет» нарушений с непременным пунктом – «издевательство над заключёнными». Начальник Щегловского (Кемеровского) домзака Ф. А. Брокар, бывший видный советский работник, в 1930 г. оказался уволен из ОГПУ за систематическое пьянство с заключёнными, избиения и издевательства над арестантами, «понуждение заключённых женщин к половому сожительству». Оправдываясь, он заявлял: «Адская работа у нас, я просил, чтобы меня полечили… [от алкоголизма – А. Т.] я потрёпан, дайте подлечиться» (555).
Среди персонала процветали воровство и нарушения законности. В 1932 г. коменданты ИТУ в Омске и Искитиме – Башмаков и Солоницын – были осуждены за принуждение женщин к сожительству, начальник барабинских лесозаготовок получил два года за избиение заключённых и растрату продуктов, предназначенных для них. Начальник Каргатского отделения ИТК Федянин с надзирателем Снегирёвым избивали заключённых, несколько сотрудников барнаульского домзака систематически похищали вещи арестованных, а старший надзиратель домзака в Ачинске Галактионов был отдан под суд за избиение женщины. Тогда же за развал работы предали суду помначальника Омского ИТУ Травина. При содействии ОГПУ и прокуратуры осенью 1932 г. была проведена аттестация, по результатам которой уволили 123 сотрудника ИТУ (556).
Чистки тюремных работников, как и прочих чекистов, шли без перерыва. Начальник барнаульского домзака С. С. Никитин за злоупотребление служебным положением в 1933 г. был осуждён на 2 года условно (557). Начальник минусинского домзака Г. Я. Горбачёв в 1935 г. был под следствием и исключался из партии за «злоупотребление служебным положением и бытовое разложение». Замначальника тюрьмы в Кемерове Н. С. Коленский в мае 1937 г. «при выпивке с приятелем на квартире утерял оружие», за что был снят с должности (558).
Но, несмотря на ведомственный и партийный контроль, тюремная система устойчиво воспроизводила самые непривлекательные свои черты, а среди её работников огромный процент всё время составляли в полном смысле отбросы общества. Лица, изгнанные с военной и советской службы за пьянство и различные проступки, были важным источником пополнения тюремных кадров. Попадали в эту систему и проштрафившиеся чекисты. Так, осуждённый за участие в бессудном расстреле видный чекист К. С. Жуков в 1935–1936 гг. работал замначальника отдела охраны УИТЛиК, ТП и МЗ УНКВД ЗСК, а в 1938 г. возглавлял ОМЗ УНКВД по Алткраю (559). Командир войск ОГПУ-НКВД А. А. Мануйлов в 1933–1934 гг. получил первый выговор за пьянство и грубость, а второй – за оскорбление помощника командира дивизии им. Дзержинского в Москве. Убранный из столицы, он в 1936–1937 гг. руководил Тюремным отделом УНКВД ЗСК (560).
Непременным фоном деятельности тюремных работников являлось принуждение к сожительству арестованных женщин (пожалуй, наряду с пьянством, самое распространённое обвинение), избиения заключённых и содержание в нечеловеческих условиях, воровство вещей арестантов. Начальник Каменского изолятора А. Ф. Строев в 1935 г. получил год ИТР за издевательство над заключёнными, невыполнение плана и самоснабжение (561). Сотрудник Минусинской тюрьмы М. И. Исаев осенью 1935 г. был исключён из партии и затем осуждён на год принудработ за «использование в половом отношении заключённых-женщин и как разложившийся». Замначальника Старокузнецкой тюрьмы Ф. И. Черненко в 1936 г. был арестован за то, что пил, «насильно принуждал заключённых-женщин к сожительству… проявлял грубое издевательство над заключёнными» (562). За допущение издевательств над заключёнными и «морально-бытовое разложение» персонала, за что нескольких надзирателей отдали под суд, начальник Барабинской тюрьмы Н. И. Даньков в марте 1937 г. получил строгий партвыговор, а его помощник И. П. Шульга был арестован (проявлял крайнюю грубость, «не давал в камеры параши») и осуждён на 3 года ИТЛ (563).
Постоянными были избиения арестантов, в т. ч. подростков. Начальник Нерчинской тюрьмы УНКВД ВСК И. В. Каверзин, ранее исключавшийся из ВКП (б) за пьянство и драку, в апреле 1936 г. был изгнан из партии за избиение в нетрезвом виде подростка-заключённого и участкового милиционера (564). Начальника Ойротской облтюрьмы НКВД Г. Е. Флягина в марте 1941 г. сняли за «нарушение революционной законности и развал работы». Дежурный помначальника тюрьмы Тюменского ГО НКВД А. С. Черепанов в мае 1941 г. избил несовершеннолетних заключённых и получил 3 года заключения (565).
Недозволенные контакты тюремного персонала с заключёнными наказывались. В марте 1930 г. неграмотный надзиратель томского изолятора К. С. Каморицын был исключён из партии за то, что передавал с воли записки арестованному в 1929 г. видному троцкисту Л. С. Сосновскому (566). Начальник Алданской тюрьмы НКВД ЯАССР В. Ф. Фирсов в октябре 1937 г. был исключён из ВКП (б) за выдачу положительной характеристики заключённому, использование служебного положения и развал дисциплины. Помначальника Бодайбинской тюрьмы УНКВД по Иркутской области Н. Т. Смолина в феврале 1938 г. исключили из партии за связь с заключёнными, пьянство и развал работы (567).
Не менее жёстко преследовались связи с жёнами арестованных. Заведующий передачей Кемеровской тюрьмы Н. Е. Кушнаренко и надзиратель А. И. Степанов в марте 1938 г. были исключены из ВКП (б) в связи с арестом за ряд проступков: «содействовали в передаче нелегальных писем, имели связь с заключёнными врагами народа, с жёнами этих врагов устраивали на квартирах попойки… устраивали дебош и пьянки на глазах у населения…» (568). Бывшему замначальника Красноярской тюрьмы Д. А. Вараксину после отбытия заключения по ст. 58 УК в 1940 г. было отказано в восстановлении в партии за систематическое пьянство и связь с жёнами заключённых (569).
Работники тюрьмы нередко связывались с преступным миром. В. А. Васильев, работавший политорганизатором Омского изолятора и начальником адмчасти Омской сельхозИТК, в конце 1935 г. был исключён из ВКП (б) за содействие за взятку побегу троих заключённых и отделался годом исправительных работ. Помощник начальника тюрьмы НКВД БМАССР в Улан-Удэ Д. В. Стрельцов в ноябре 1935 г. был исключён из партии и уволен из НКВД за систематическое пьянство и связь с уголовным элементом (570). Выпускник пограншколы и помощник начальника Барабинской тюрьмы К. Ф. Ноздринов летом 1937 г. был исключён из партии и арестован за связь с дочерью «шпиона» и продажу браунинга бандиту. В начале 1937 г. в Барнаульском ГО НКВД отмечалось, что почти все тюремные начальники имеют судимости (571).
Среди тюремных работников процветало мародёрство. Старший надзиратель внутренней тюрьмы УГБ УНКВД по Омской области Е. К. Новосёлов в 1937 г. похищал и присваивал обувь, одежду и деньги арестованных, за что в 1940 г. был осуждён на 2 года ИТЛ (572). Однако случалось, что сам нарком Ежов лично приказывал освобождать тюремных работников, замешанных в непотребных деяниях. Когда надзиратель тюрьмы УГБ УНКВД по Омской области Я. Д. Цуканов в январе 1938 г.был исключён из кандидатов в члены партии за присвоение денег и вещей заключённых и арестован, распоряжением Ежова его освободили «в связи с большой оперативной работой, проделанной Цукановым» (вероятно, участием в расстрелах), и восстановили на работе, а полтора месяца спустя вернули кандидатскую карточку (573).
Часть тюремных начальников наказывалась за политические прегрешения. Начальник омского домзака Н. С. Сигачёв в мае 1934 г. был исключён из ВКП (б) за утерю классовой бдительности, засорение аппарата чуждым элементом, самоснабжение и пьянство. Начальника Читинской тюрьмы НКВД И. П. Китицина обвинили в сочувственном отношении к родственникам арестованных, которым он советовал уезжать, чтобы не стать жертвами чекистов, в январе 1938 г. арестовали и осудили на 5 лет ИТЛ за «злоупотребления служебным положением и халатность» (574). Работник тюрьмы № 1 УНКВД НСО К. М. Кошкин, четыре раза привлекавшийся к партийной ответственности за «бытовое разложение», в июне 1940 г. был исключён из ВКП (б) за пьянство и выражение «в общественном месте» недовольства организацией торговли хлебом (575).
Частые побеги заключённых приводили к серьёзным наказаниям тюремных работников. Начальник Незаметнинской тюрьмы в Алданском РО УНКВД по ЯАССР С. Р. Жилинский в ноябре 1936 г. получил условный срок за то, что при розыске бежавшего заключённого была поднята беспорядочная стрельба, в результате чего погиб освобождённый из тюрьмы человек. Дежурный помощник начальника Якутской тюрьмы И. Ф. Ковалёв в мае 1938 г. был арестован и осуждён на 2 года ИТЛ за допущение побега двух заключённых (576). Надзиратель Омской тюрьмы М. И. Иконников получил 2 года за то, что в ноябре 1936 г. оставил незапертыми ворота дежурного помещения тюрьмы, в результате чего бежали 12 заключённых. Начальник Колпашевской тюрьмы К. И. Мосолов в 1940 г. пострадал за допущение побегов – первый раз он был арестован в адмпорядке, а за повторное упущение арестованных отдан под суд (577).
Основная часть тюремных работников, как в центре, так и на местах, представляла собой малограмотных бывших военнослужащих, получивших некоторый опыт административной работы. Однако начальниками крупных тюрем порой становились опытные чекисты-оперативники. Например, П. П. Клобуков, сотрудник ЧК-НКВД с 1921 г., после пребывания в аппаратах СПО Омского оперсектора и ПП ОГПУ ЗСК, с 1938 г. работал начальником Барнаульской тюрьмы № 1 УНКВД по Алткраю и за принуждение подчинённых сотрудниц к сожительству получил строгий партвыговор, а в 1940 г. был уволен из НКВД. Старый чекист А. Г. Сектарев в 1937–1947 гг. возглавлял Мариинскую тюрьму НКВД-МВД (578).
После завершения террора изгнанные с оперработы чекисты нередко находили приют в тюремно-лагерной системе. Обычный чекист среднего звена А. П. Сполохов начинал свою службу, получив орден Красного Знамени за участие в гражданской войне. Он работал председателем сельсовета и инструктором райкома партии, с 1929 г. был комендантом Каменского окрсуда Сибкрая, затем нарсудьёй. С 1931 г. служил в ОГПУ – уполномоченный, начальник Берёзовского РО УНКВД по Омской области; вёл следствие, участвовал в расстрелах. В 1940 г. получил выговор за «извращённые методы следствия» и оказался переведён на работу начальником Тобольской тюрьмы НКВД (579). Арестовавший сотни жителей Чистоозёрного района НСО начальник РО НКВД М. Ф. Матросов в 1939 г. был назначен начальником Барабинской тюрьмы (580).
В свою очередь, происходило выдвижение на оперработу и тюремных сотрудников: начальник омского домзака А. А. Свидерский в 1933 г. расстреливал осуждённых, а в 1940 г. работал старшим оперуполномоченным СПО УНКВД по Омской области. Замначальника по оперчасти омской общей тюрьмы № 1 И. С. Андрианов весной 1941 г. был выдвинут на должность начальника Одесского РО УНКВД по Омской области (581). Замначальника томской тюрьмы и комендант Томского ГО НКВД в 1938 г. Н. К. Козлов, участник казней, позднее был назначен помощником оперуполномоченного горотдела (582).
В системе мест заключения попадались любопытные фигуры с «историческим именем»: начальником Осиновского лагеря и Томского распредпункта Сиблага был бывший чекист и военный комиссар Урала В. В. Яковлев (Стоянович-Мячин), перевозивший царскую семью из Тобольска в Екатеринбург (583), а в 1934 г. политруком Омского изолятора по протекции Н. В. Крыленко стал сын легендарного провокатора Р. В. Малиновского. Руководители прокуратуры Алтайского края рассказывали, что Крыленко до революции скрывался на квартире Малиновского и впоследствии считал долгом опеку над его сыном (584).
Особой прослойкой «тюремных чекистов» являлись комендантские работники, отвечавшие за расстрелы осуждённых – коменданты и дежурные коменданты (т. е. помощники комендантов). Об их работе будет рассказано в конце главы. Здесь же мы оценим некоторые специфические черты этой чекистской разновидности (585). Коменданты работали в комендатурах (их не следует путать с комендатурами – территориальными подразделениями, управлявшими крестьянской и национальной ссылкой) при полпредствах ОГПУ и управлениях НКВД, Особых и Дорожно-транспортных отделах, а также оперсекторах и горотделах ОГПУ-НКВД. Коменданты, в зависимости от количества приговорённых, либо расстреливали лично, либо, наряду с начальниками тюрем, возглавляли расстрельные команды. Коменданты ПП-УНКВД обычно являлись доверенными лицами полпредов ОГПУ и начальников УНКВД, входя в их окружение и очень часто передвигаясь за ними на новые места службы.
Часто коменданты чередовали свою деятельность с работой в фельдсвязи, откуда в немалой степени черпались комендантские кадры. Фельдъегерь Нарымского окротдела НКВД И. П. Короткевич в 1939 г. был назначен комендантом окротдела. Напротив, дежурный комендант Томского окротдела ОГПУ М. М. Кукин к 1932 г. был понижен до фельдъегеря Томского оперсектора (586). Помощник коменданта ПП ОГПУ ЗСК И. В. Малюков, расстрелявший в начале 30-х многие десятки осуждённых, в 1934 г. руководил пунктом связи Чарышского РО Барнаульского оперсектора ОГПУ. Дежурный комендант УНКВД ЗСК Т. И. Шатайло весной 1937 г. был отправлен фельдъегерем в отдалённый райотдел НКВД (587).
А. М. Матроз работал шофёром в Томске, затем стал комендантом, с 1934 г. руководил фельдсвязью Томского оперсектора НКВД, а в 1937–1938 г. работал комендантом АХО УНКВД НСО. Комендант ДТО ОГПУ Омской железной дороги И. Д. Шестаков потом работал в Отделе связи УНКВД НСО, а с 1939 г. был комендантом УНКВД по Омской области (588). Комендант Омского губотдела ОГПУ Г. И. Мигучкин позднее работал начальником фельдотделения и снова комендантом Омского окротдела ОГПУ, а на 1932 г. опять находился в штате Отдела связи ПП ОГПУ ЗСК (589). Приходили на комендантскую работу и оперативные работники: С. И. Корнильев с уполномоченного Особотдела ОГПУ Забайкальской группы войск в Чите был в 1935 г. выдвинут на должность коменданта УНКВД ВСК, а в 1938 г. работал начальником внутренней тюрьмы УНКВД НСО (590).
Характерно, что исполнители приговоров были в числе кандидатов на повышение квалификации и выдвижение на агентурно-следственную работу. Дежурный комендант УНКВД по Омской области П. Д. Волосников с 1935 г. учился в новосибирской МКШ ГУГБ НКВД, а затем был оперработником в Омской области (591). Дежкомендант УНКВД ЗСК Н. Д. Лапшин, бывший фельдъегерь, расстреливавший и крестьян, и уголовников, в 1936 г. был направлен на учёбу в новосибирскую МКШ, после чего подвизался оперработником КРО на Алтае и в Кузбассе (592).
Однако основная часть исполнителей переводилась на агентурно-оперативную работу без специального повышения квалификации. Дежкомендант ПП ОГПУ по Сибири Л. И. Ушаков в 30-х годах перешёл в систему особых отделов, получив награды за ликвидацию «повстанческих организаций» и «выкачку валюты». А. И. Миронов с коменданта в 1934 г. был выдвинут на должность уполномоченного Ямало-Ненецкого окротдела ПП ОГПУ по Обско-Иртышской области (593). Служивший в Томском дивизионе войск ОГПУ М. В. Орлов был принят фельдъегерем в Томский оперсектор ОГПУ, затем выдвигался дежурным комендантом, сотрудником УСО, уполномоченным ДТО НКВД. Рядовой РККА Н. Л. Потапчук с 1931 г. работал в Томске: дежурный комендант, сотрудник СПО Томского оперсектора ОГПУ, в середине 30-х – комендант Томского ГО НКВД (594). Молодой рабочий И. Р. Коркин поступает в Томский оперсектор НКВД сначала шофёром, с 1936 г. работает комендантом, с конца 1937 г. – в СПО Томского горотдела, а к 1941 г. дослуживается до начальника ЭКО Нарымского окротдела НКВД (595). Дежурный комендант и помкоменданта ПП ВЧК-ОГПУ по Сибири П. М. Хренов в 1933–1934 гг. работал помощником начальника Отдела связи ПП ОГПУ ЗСК, а перед войной – начальником АХО УНКВД по Красноярскому краю (596).
Моральные прегрешения были основными причинами наказаний и увольнений комендантов. Дежурный комендант Омского оперсектора ОГПУ Е. Б. Дубинкер в 1933 г. был исключён из ВКП (б) за продажу оружия беспартийному, незаконные передачи арестованным, халатность. Его коллега М. Н. Зайцев летом 1934 г. был исключён из партии за пьянство с проститутками, но сохранил на некоторое время должность. Комендант Алданского оперсектора НКВД ЯАССР М. И. Вахненко в 1938–1939 гг. присваивал вещи арестованных, за что был исключён из партии (597).
Часть комендантов была изгнана в связи с неподобающим политическим прошлым. Комендант Ойротского облотдела НКВД П. В. Тузовский в 1934 и 1935 гг. исключался из ВКП (б) за службу в Белой армии и присвоение партстажа, после чего был назначен директором совхоза НКВД. Комендант Ямало-Ненецкого окротдела УНКВД по Омской области М. В. Иванов в феврале 1936 г. был исключён из партии и уволен из «органов» за скрытие добровольной службы у белых (598).
Однако всё же комендантами дорожили. Наборщик в типографии Томского
окротдела-оперсектора ОГПУ С. Т. Денисов в 1934–1935 гг. работал комендантом
Томского оперсектора НКВД, исправно участвуя в расстрелах. За пьянство и
дебоширство он понижался до фельдъегеря, но в 1938 г. обнаруживается в должности
коменданта Томского ГО НКВД и
снова расстреливает (599).
Если случаи привлечения к суду комендантов сибирских управлений НКВД нам неизвестны, то их коллеги в транспортных и особых отделах иногда оказывались под судом или в розыске. Помощник коменданта ДТО НКВД железной дороги им. Молотова в Чите А. М. Барыбин в январе 1939 г. был исключён из партии «за развал работы комендатуры… растрату…1.395 руб.» и как сбежавший от уголовной ответственности. Комендант Особотдела ГУГБ НКВД ЗабВО Н. М. Киселёв в декабре 1939 г. был (по неизвестным нам обвинениям) осуждён на 5 лет заключения (600).
Похоже, большинство комендантов выдерживало на такой работе только несколько лет или даже месяцев (601), но попадались лица, имевшие продолжительный стаж расстрельной практики. Кучер Барнаульского окротдела ОГПУ И. Г. Сергованцев сначала был выдвинут вахтёром (надзирателем), а с 1932 г. в течение всего десятилетия работал комендантом ОГПУ-НКВД в Омске и Барнауле. С 1920-х до 1940-х гг. на ответственных должностях в комендатуре ПП ОГПУ Сибкрая – УНКВД НСО работал Я. Г. Коновалов, в те же годы с ним там же трудился и К. В. Сидоровский (602).
Работа комендантов считалась очень ответственной и постоянно поощрялась денежными премиями, ведомственными наградами и официальным уважением. Дежурный комендант ПП ОГПУ ЗСК И. И. Сердюков в 1932–1933 гг. избирался на городскую партконференцию и являлся членом президиума райКК (603). Многие бывшие коменданты становились видными партийно-советскими работниками; наиболее характерный случай – карьера бывшего коменданта Крымской ЧК И. Д. Папанина, дважды Героя Социалистического Труда. В декабре 1937 г. многочисленные комендантские работники сибирских (и не только) УНКВД были награждены орденами – вместе с руководящими работниками и отличившимися следователями (604).
«Работа» с арестованным фактически начиналась с первых минут его пребывания в тюрьме. Человек обычно был шокирован грубым обращением, циничным личным обыском, атмосферой камеры, особенно в 1937–1938 гг., когда они повсеместно были так переполнены, что в них можно было только стоять. На допрос часто брали сразу, пока арестованный ещё не пришёл в себя после ареста и обыска. Как отмечал один из ведущих барнаульских «колольщиков» Т. К. Салтымаков (коллеги его именовали «зверем» и «дядей-мухомором»), «лучший успех допроса, когда арестованный берётся в ежовые рукавицы, не понюхав ещё тюрьмы и не обдумав всего происшедшего с ним» (605).
Но часто арестованного специально долго выдерживали в камере, чтобы он понял – под влиянием уже сломленных сокамерников – что у него нет иного выхода, кроме как подписать протокол, написанный следователем. Многие арестованные, услышав доносившуюся отовсюду отвратительную ругань следователей и крики избиваемых жертв, соглашались подписать «признание» немедленно. Для сопротивлявшихся тюремная «обработка» продолжалась столько, сколько было нужным, нередко многими месяцами и годами.
В зависимости от условий (важности дела, наличия свободного места и, прежде всего, дефицита времени у следователей) сопротивлявшегося заключённого помещали в одиночную камеру и долго держали в ней, не вызывая на допросы и рассчитывая, что сидение в каменном мешке рано или поздно сломит волю. Либо допросы могли быть непрерывными и проводимыми в ночное время, что крайне изматывало арестованного. Характерно, что специфический термин «мотать» у чекистов обозначал именно систему жёстких допросов.
Как показывал в 1939 г. особист К. П. Алпатов, в практике УНКВД НСО в 1937–1938 гг. обычным являлось нахождение арестованных в кабинетах управления в течение нескольких суток подряд. Таким образом, следовательские кабинеты УНКВД становились пыточным тюремным застенком. Следователь мог отправить арестованного в тюрьму только с разрешения начальника отдела, а тот давал его лишь в том случае, если обвиняемый подписывал признание в предъявленном обвинении. Аналогично поступали и чекисты Алтайского края, не давая допрашиваемым в своих кабинетах ни пищи, ни воды (606). Важных арестованных немедленно подвергали беспрерывному допросу, ломая большинство из них в первые же дни и недели.
Основная часть арестованных допрашивалась в так называемом особом корпусе новосибирской тюрьмы № 1, где чекистам выделили второй этаж. Там в камерах оборудовали кабинеты на двух-трёх следователей. Всего чекистов в 1937–1938 гг. в этом особом корпусе работало свыше сотни, в основном прикомандированных из периферийных органов НКВД (607). В Алтайском крае в общей тюрьме также были оборудованы изолированные помещения для допросов политзаключённых. Из-за огромного количества арестованных следователям мест не хватало, так что начальник отделения ГУГБ НКВД СибВО К. П. Алпатов в декабре 1938 г. жаловался на отсутствие условий для допросов в особом корпусе и тюрьме: «приходится ждать очереди, чтобы получить комнату» (608).
В тюрьмах организовывались специальные камеры, где практиковались особенно изощрённые издевательства над упорствовавшими заключёнными. Согласно показаниям И. Г. Бисярина, в Бийской тюрьме по приказу начальника оперсектора Г. Л. Биримбаума для получения признаний была выделена особая «камера обработки арестованных», которой ведал бывший начальник Смоленского РО НКВД старый чекист В. П. Картушин (вскоре арестованный). Как вспоминали чекисты, после недолгого пребывания в этой камере все арестованные признавались (609).
Начальник барнаульской тюрьмы № 1 П. П. Клобуков и начальник внутренней тюрьмы УНКВД по Алткраю К. И. Леонов в 1937–1939 гг. оборудовали специальные карцеры и камеры-холодильники, предназначавшиеся для строптивых заключённых (610). В других регионах тоже морозили заключённых: о камерах-холодильниках вспоминали новосибирские и омские чекисты, а в декабре 1938 г. по вине начальника ОИТК УНКВД по Читинской области В. К. Казаченко в камере погиб от холода заключённый Якименко (611). В январе 1939 г. Клобуков по приказу нового начальника УНКВД З. В. Николаева оборудовал в тюрьме специальный изолированный кабинет, который посещали видные работники управления И. Я. Юркин, Т. К. Салтымаков, А. Д. Черных и др., жестоко, до потери сознания избивавшие арестованных и запрещавшие вызывать к избитым врача (612).
В 1938–1939 гг. из внутренней тюрьмы УНКВД в тюрьму № 1 неоднократно доставляли полуживых секретных узников, которых поднимали на ноги в больнице и снова отправляли в тюрьму. Выживали не все: в декабре 1937 г. умер краевой прокурор Блекис, а в апреле 1938 г. из внутренней тюрьмы в распоряжение Клобукова был доставлен «заключённый № 1» с повреждениями головы и позвоночника, по мнению Клобукова, «кажется… японец, изъятый из-за кордона». Узник провёл в больнице полтора месяца и умер. В феврале 1939 г. там же скончались заключённые А. Ф. Кондратов и Г. А. Столяренко. Арестованного И. М. Гшеновского чекисты не успели довезти из внутренней тюрьмы в больницу, забив по дороге. Вскрытие трупов делать запрещалось, и тюремные врачи сочиняли протоколы о естественных причинах смерти (613). В 1938 г., когда из новосибирской тюрьмы забирали осуждённых к расстрелу, там стояла «особая тишина, которая усугубляла и без того тревожное состояние арестованных» (614).
Естественная солидарность узников была одним из серьёзных препятствий для успешной чекистской работы, нередко разрушавшейся теми заключёнными, которые объясняли новичкам тюремные правила, разоблачали методы чекистской работы и обман следователей. Чекисты «заливали арапа», арестанты верили им на допросах, но потом приходили в себя и часто отказывались от показаний. Работник Особого отдела ГУГБ НКВД СибВО В. Я. Чуйко в июне 1937 г. жаловался на то, что в камерах не создана «надлежащая обстановка» для арестованных, в результате чего «там их разлагают… над арестованными работаешь сутками, но как только он попал в камеру, всю работу нужно начинать сначала» (615).
О том, как «работали над арестованными» непосредственно в управлениях НКВД, красноречиво говорит заявление 21 августа 1937 г. замначальника отдела кадров УНКВД ЗСК Г. И. Орлова: «…Позорный факт это то, что у следователей, работающих со шпионами, эти шпионы выбрасываются из окон. Это говорит за потерю бдительности чекистами0коммунистами» (616). Впрочем, Политбюро ЦК ещё 7 марта 1937 г. по представлению А. Я. Вышинского приняло решение «указать НКВД на продолжающиеся случаи самоубийства заключённых в следственных тюрьмах» (617). Но НКВД здесь оказался бессилен.
Самоубийства (а особенно попытки) во время допросов и содержания в камерах были массовым явлением. Арестованный осенью 1937 г. начальник УНКВД по Приморской области Я. С. Визель отравился сулемой, которую заранее спрятал в куске мыла. Другие арестованные резали себе вены припасенными бритвенными лезвиями, осколками стекла и пр., вешались, во время пути от камеры в кабинет следователя бросались в лестничные пролёты, разбивали головы о стены и радиаторы водяного отопления (618). Такая распространённая форма протеста против издевательств, как выбрасывание из окна, очень беспокоила чекистов, поскольку нередко становилась известной населению (619–620). В Омске выбросился с третьего этажа здания УНКВД заведующий облоно М. И. Агеев (выжил). В октябре 1937 г. при исключении из партии начальника ДТО УНКВД по Иркутской области И. Г. Рыбчинского ему инкриминировали, помимо прочего, и «упущение государственного преступника»: важный арестант – начальник политотдела Восточно-Сибирской железной дороги Весны – выбросился во время допроса в окно и разбился насмерть (621–622).
Чекисты отреагировали на вал самоубийств по-своему. Появившийся 4 октября 1937 г специальный циркуляр ГУГБ НКВД об ужесточении надзора за арестованными в следственных тюрьмах констатировал: «Некоторые работники ГУГБ забывают, что враг не прекращает своей борьбы и после ареста, прибегая нередко, в целях скрытия своей преступной деятельности, к самоубийству… Имевшие место случаи самоудушения и самоповешения арестованных […] и особенно выбрасывание из окон во время допроса – результат отсутствия элементарных предупредительных мер со стороны многих НКВД-УНКВД». Циркуляром устанавливались более строгие правила проведения обысков, очки и пенсне отбирались и выдавались арестованным только по требованию следователя, запрещалось иметь собственные (с воли) лекарства, пролеты лестниц затягивались сетками и т. д. (623).
Но и после этого циркуляра часто фиксировались аналогичные случаи самоубийств во время допросов: в апреле 1938 г. с четвёртого этажа здания УНКВД выбросился новосибирский облпрокурор И. И. Барков; в Барнауле старший помощник крайпрокурора В. Н. Минин в марте 1939 г. бросился в лестничный пролёт, но выжил. В том же Барнауле выведенный на улицу арестант бросился под грузовик и погиб. В конце 1939 г. повесился в камере бывший начальник СПО УНКВД по Омской области Г. Н. Саенко (624).
Существовали и другие способы морального давления на подследственных. Самый простой заключался в смягчении режима: перед судом истощённых заключённых, давших показания, подкармливали. С теми, кто упорствовал, активно «работали» следователи, уговаривая дать суду необходимые признания. Такой обработкой в Барнауле руководил помощник начальника УНКВД П. Р. Перминов. Новосибирские особисты Н. Х. Мелехин, Ф. В. Воистинов и др. запугивали отказавшихся от показаний во время судебного процесса: «Всё равно тебя расстреляют как собаку, поэтому пиши сейчас в показании, что ты обманул пролетарский суд!» (625).
Другие способы были изощрённее: например, по приказу начальника УНКВД НСО И. А. Мальцева перед заседаниями военной коллегии в июне–июле и октябре–ноябре 1938 г. чекисты писали на стенах камер фамилии известных людей с информацией о том, что они осуждены на разные сроки – от 3 до 15 лет (например, секретарь Новосибирского горкома ВКП (б) И. М. Миллер якобы получил 15 лет), хотя на деле все эти лица были расстреляны. Также было состряпано письмо, в котором арестованный сообщал, что он отказался на суде от показаний и был приговорён к расстрелу. Это письмо «забыли» в камере, в которую затем под разными предлогами ненадолго помещали арестованных, которые широко распространяли содержание фальшивки среди заключённых. В этом же ключе обрабатывали арестантов внутрикамерные агенты-провокаторы (626).
Важной задачей следствия было обеспечение изоляции узников от внешнего мира и друг друга, чего тюремный режим был не в состоянии обеспечить. О хорошо отлаженной системе поступления тюремных новостей говорит высокая информированность заключённых. Сидевший в Бутырской тюрьме писатель Р. В. Иванов-Разумник, например, знал об аресте Л. М. Заковского и С. Ф. Реденса как шпионов (627). Лежавший с лета 1937 г. до марта 1939 г. в тюремной больнице УНКВД НСО Б. И. Сойфер знал о расстреле весной–летом 1938 г. начальника отделения КРО Г. И. Беймана, бывшего оперативника Особого отдела Г. Л. Кацена и экс-полковника конвойной дивизии НКВД Б. М. Оберталлера (628). Начальник УНКВД НСО Мальцев летом 1938 г. запретил выдавать бумагу заключённым, однако полгода спустя он сетовал, что в тюрьме арестанты знают все новости, в т. ч. с воли (629).
Лидер евангельских христиан ЗСК и сексот НКВД О. И. Кухман в 1937 г. откровенно показывал о методах связи заключённых: в новосибирской тюрьме все арестанты переписывались друг с другом, пряча записки в уборной за водопроводными трубами, камеры перестукивались друг с другом кружками; в ряде камер можно было общаться с соседями с помощью дыр между трубами отопления (630). К тому же арестованных часто переводили в другие камеры, что способствовало круговороту новостей.
Находившийся в апреле–мае 1938 г. в камере № 4 новосибирской тюрьмы осведомитель П. С. Федерякин докладывал своему куратору А. П. Булаеву о поведении томского профессора истории техники И. Г. Левина. Мало того, что Левин подготавливал всё тюремное население 1 мая петь «Интернационал» (с помощью агентов чекисты сорвали эту акцию), он ещё и активно перестукивался по трубам водопровода и отопления, а также через стены с другими камерами и делал сообщения о международном и внутреннем положении: захвате Чехословакии немцами, арестах маршалов А. И. Егорова и В. К. Блюхера, Р. И. Эйхе, Л. М. Заковского, брата Л. М. Кагановича, самоубийстве Будённого. Часть информации, неверной на тот момент (относительно Блюхера, Кагановича и Будённого), позже подтвердилась, когда в октябре 1938 г. действительно был арестован Блюхер. Левин говорил, что начальник политотдела Томской железной дороги А. Л. Ваньян на суде отказался от показаний, и советовал сокамерникам (а их было в тот период от 47 до 96 чел.) не признавать вину на суде. В результате агитации профессора подавляющее большинство заключённых, по информации сексота, решили отказаться от показаний (631).
Нарушения тюремного режима карались лишением прогулок и передач, заключением в карцер. Чекист И. И. Виер-Ульянов, находившийся во внутренней тюрьме УНКВД по Алткраю, в июле 1940 г. получил за перестукивание с соседями 15 суток карцера, а во время обыска у него обнаружили запись азбуки Морзе, кусочек стекла и зашитые в пальто два куска шпагата. Виер обвинялся в том, что «учинял песни в камере, на предупреждение надзорсостава отвечает всегда разными надсмешками…». После объявления голодовки Виер был заключён в карцер на трое суток, после чего, согласно инструкции, подвергнут искусственному кормлению (632). Летом 1939 г. начальник Следчасти УНКВД по Алткраю И. Я. Юркин, обойдя тюрьму, запретил узникам лежать с пяти утра до девяти вечера, на что заключённые, по словам П. П. Клобукова, «реагировали резким повышением в нарушении камерного и тюремного режима» (633).
Использование внутрикамерных агентов, или «наседок», – давняя традиция правоохранительных и репрессивных органов (634). «Наседок» стандартно покупали льготными условиями содержания, очень часто они ломались под угрозой расстрела или ареста родных. Потом входили в роль и «работали». Подсадить «наседку» чекисты старались к любому важному для них арестанту. Очень важную роль внутрикамерные агенты играли при фабрикации «заговоров» в первой половине 1930-х гг. (635).
Руководство ОГПУ Сибирского края в ходе фабрикации крупного дела «Чёрные» на три сотни крестьян требовало летом 1930 г. от начальника Каменского окружного отдела ОГПУ «тщательно проработать вопрос о рассадке арестованных и обеспечения камер надёжным осведомлением», для чего «одновременно с арестом лиц, проходящих по разработке, необходимо арестовать и осведомление, связанное с ними». Также начальник окротдела должен был проследить, чтобы все наиболее активные фигуранты, а также осведомители были препровождены в тюрьму окротдела «для рассадки по заранее заготовленным камерам». Для давления на подследственных использовались и криминальные элементы: в 1933 г. арестованных крестьян, отказывавшихся признавать участие в «белогвардейском заговоре», барнаульские чекисты переводили в камеры к уголовникам, которые их избивали (636).
Помимо наседок-«профессионалов» использовались и сломленные арестанты. Большая часть камерных агентов вербовалась из самих заключённых. Подследственные с санкции руководящих чекистов перемещались между тюрьмами и камерами в определённом порядке, в зависимости от своего непризнания, признания и согласия сотрудничать с «органами». Соглашавшийся сотрудничать становился примером для других; его подсаживали к другим и поручали обрабатывать колеблющихся.
Так, в период фабрикации дела «Весна» на видных военных специалистов руководство Особого отдела ОГПУ 21 марта 1931 г. просило «содержащегося в специзоляторе Шильдбаха-Литовцева перевести в Бутырскую тюрьму. На его место перевести содержащегося в спец. изоляторе Карума. На место последнего принять из приема арестованных – Сергеева Ивана Федоровича. Содержащегося в специзоляторе Ораевского и Головкина переместить одного на место другого» На следующий день чекисты просили содержащегося в специзоляторе Головкина перевести в камеру, где содержится Богомягков: «Вместо Головкина перевести из Бутырского изолятора Гатовского Владимира Николаевича. Последнего [Гатовского] перевести в том случае, если Головкин уже был переведен в камеру, где помещался Ораевский. Вопрос о Богомягкове с пом. нач. ОО Ивановым согласован».
Эти документы позволили автору ценной книги о репрессиях против русского офицерства Я. Ю. Тинченко сделать вполне логичные выводы. Вузовского преподавателя К. К. Шильдбаха-Литовцева, как отказавшегося давать нужные показания, отправляли с Лубянки в Бутырскую тюрьму, где он должен был ждать окончания следствия. Его коллега Л. С. Карум, вероятно, сидел с кем-то, кто его обрабатывал и заставил признаться, и теперь этот кто-то должен был взяться за «новичка» – военрука И. Ф. Сергеева. Преподаватель «Выстрела» В. К. Головкин сознался ранее И. Ф. Ораевского, а, коль скоро его следственное дело отсутствует, скорее всего был завербован. Сначала он добился признаний Ораевского, а затем был направлен на «уговаривание» недавно попавшего в тюрьму начальника 5-го управления РККА Н. С. Богомягкова. Сломленный же Ораевский автоматически становился наглядной агитацией «признания». Поэтому именно к нему и направили вчерашнего коллегу, «нерасколовшегося» преподавателя академии ВВС, В. Н. Гатовского (637).
Особенно значительная роль была отведена «наседкам» в годы «Большого террора», когда сотни тысяч заключённых прошли обработку многочисленной тюремной агентурой. Для агентурной работы 1937–1938 гг. было характерно использование главным образом внутрикамерного как осведомления, так и давления, благодаря чему следователи не только получали информацию об арестованных, но и руками агентов вынуждали их признаваться. Как утверждал новосибирский чекист С. С. Корпулев, следственная работа «повседневно подменялась камерной обработкой арестованных», отличавшейся тем, что была построена «на шантаже и издевательстве над арестованными» (638).
У каждого начальника оперативного отдела в областном или краевом управлении периода «Большого террора» были собственные тюремные агенты. В 1937–1938 гг. был расцвет использования «наседок»: даже начальники отделений основных оперативных отделов имели своих внутрикамерных агентов и с их помощью успешно фабриковали многочисленные дела. Часть таких агентов не являлась арестованными, хотя фактически отбывала заключение, причём в суровых условиях, находясь в переполненных камерах и неустанно агитируя подследственных. В КРО УНКВД ЗСК была в 1937 г. создана специальная группа для камерной обработки, состоявшая из бывших красных партизан и белых офицеров (639). Например, у замначальника КРО И. К. Лазарева агентами, в частности, были бывшие чекисты И. И. Лагуткин (не арестовывался) и упрятанный в застенок «герой» красного террора на Алтае А. А. Табанаков. Алтайский контрразведчик А. Д. Черных пояснял, что начальники отделов управления и лично его начальник С. П. Попов «давали указания о широком использовании камерной обработки арестованных. В этих целях в специальных камерах сидели бывшие агенты НКВД, арестованные за различные контрреволюционные преступления. Они пропускали через себя арестованных, призывая их признаться и дать показания» (640).
Без «наседок» чекисты не смогли бы столь быстро и массово ломать психику арестованных и получать от них «признания» в антисоветской деятельности. Среди них были свои чемпионы, давшие «материал» либо обработавшие в нужном духе многие десятки человек каждый. Я. Р. Елькович, бывший секретарь Алтайского губкома РКП (б) и редактор ленинградской «Красной газеты», после исключения из партии за принадлежность к оппозиции уехал на Урал и до своего ареста в 1935 г. трудился в Свердловской области редактором газеты «Колхозный путь». После ареста Елькович стал камерным осведомителем УНКВД по Свердловской области и дал показания об антисоветской деятельности более 140 чел., включая маршала Блюхера. В период 1936–1938 гг. он получил от «органов» за свои труды более 16 тыс. руб. – несколько приличных годовых зарплат. Это при том, что Сталин дважды – 27 февраля и 19 марта 1937 г. – подписал подготовленные НКВД списки подлежавших осуждению к высшей мере, в которых значился и этот сексот. Но Елькович как ценный агент избежал расстрела, отделавшись лагерным сроком, и дожил до реабилитации (641).
Видных «наседок» из числа осуждённых чекисты берегли, даря им отсрочку от расстрела. Такие «живые трупы», не подозревавшие, что тройка или сам Сталин давно уже вынесли им смертный приговор, составляли немалый процент внутрикамерных осведомителей. Санкцию задержать расстрел важного осуждённого руководство УНКВД запрашивало в Москве, как, например, в случае с полковником запаса В. М. Шишковским, осуждённым к ВМН 19 января 1938 г. постановлением комиссии НКВД и Прокуратуры СССР. О Шишковском замначальника УНКВД НСО Мальцев 2 февраля 1938 г. писал начальнику Особотдела ГУГБ НКВД Н. Г. Николаеву-Журид: «Приведение в исполнение приговора задерживаю в связи с тем, что Шишковский будет необходим для очных ставок с проходящим по делу Военпрокурором СибВО Нелидовым, справка на арест которого выслана Вам… Для этой же цели нами задерживается приведение в исполнение приговора в отношении Киш Людвига Стефановича». Л. С. Киш был казнён уже 11 февраля 1938 г., а Шишковский – только 14 ноября 1938 г (642). Если речь шла об осуждённом тройкой, то всё решал начальник управления. Так, когда железнодорожник П. И. Сабанов, осуждённый тройкой УНКВД ЗСК 27 августа 1937 г. к расстрелу, согласился дать новые показания, исполнение приговора было отложено (643).
Как показывал чекист И. А. Жабрев, молодой троцкист С. И. Ежов после ареста помогал чекистам – в качестве «наседки» – фабриковать известный московский процесс «параллельного центра» на Пятакова, Радека, Сокольникова и др. Этим Ежов продлил свою жизнь: агента осудили в Москве только в марте 1939 г., после минования надобности в его услугах, за связь с Троцким, Радеком и Смилгой. Приговорённый к расстрелу с заменой на 25 лет заключения, Ежов был уничтожен в сентябре 1941 г. вместе с другими узниками Орловской тюрьмы (644).
Арестованные представители партийно-советской номенклатуры особенно охотно выполняли чекистские задания. Например, коммунисты Ю. А. Иордан и Ф. А. Хоробрых уговаривали специально помещённого к ним в камеру уполномоченного евангельских христиан по Западной Сибири О. И. Кухмана «непременно соглашаться с тем, что предлагает следователь, и что они тоже подписали». Под сильнейшим давлением следователей и «наседок» Кухман подписал «признание» (645).
Председатель кемеровского горсовета и бывший высокопоставленный милиционер А. А. Токарев, оказавшись в новосибирской тюрьме как враг народа, так обрабатывал Д. И. Власова, осуждённого в декабре 1937 г. по делу «Трудовой Крестьянской партии»: «Надо стараться давать показания… меньше получишь наказание». Токарев советовал Власову взять на себя участие в правотроцкистской организации, а не в ТКП, так как по ТКП «проходят отбросы интеллигенции, старые специалисты, которым даётся самая суровая мера наказания», зато коммунисты пойдут как правые троцкисты и им будет снисхождение. По словам Власова, за такие советы Токарёва очень ругал секретарь Венгеровского райкома партии Д. А. Шевченко. Их сокамерник Д. Андреев запомнил, что Токарев обрабатывал всех насельников камеры: раз вы находитесь в советской тюрьме, то идти против следствия – значит, выступать против советской власти. В 1937 г. внутрикамерным агентом работал и бывший председатель Ойротского облисполкома С. С. Сафронов. И Токарев, и Сафронов были расстреляны (646).
Наиболее способные «наседки» превращались, по сути, в негласных уполномоченных НКВД и вели сравнительно свободный образ жизни, хотя нередко были обречены на целые годы содержания под стражей и последующее уничтожение. Среди них могли быть и «почтенные» осведомители с немалым стажем работы на «органы», и «свежие», завербованные уже после ареста. Работники ОКДВА полковник И. Л. Карпель и военинженер 1-го ранга М. И. Кащеев использовались чекистом Л. М. Хорошилкиным в качестве провокаторов, которые давали любые показания на знакомых и незнакомых людей. Осуждённый в 1940 г. Хорошилкин показывал: «Самые гнуснейшие мои преступления связаны с личностью… Кащеева. Он назвал… участников контрреволюционной организации 198 человек, которые были арестованы. Кащеев был окончательно разложен, сидел в привилегированных условиях, получал обеды из столовой и деньги…» По миновании надобности в агентах и Карпель, и Кащеев весной 1938 г. были расстреляны (647).
Работник УНКВД по Алтайскому краю М. Л. Шорр показывал, что поведение впоследствии расстрелянного начальника барнаульского аэроклуба Б. М. Попова «по отношению других арестованных было крайне вызывающе. Он, будучи разложенным Шутилиным, по сути дела, являлся ходячей рекламой и главным уговорщиком ряда арестованных подписывать показания, [чтобы] этим самым облегчить себе участь и создать более выгодные условия содержания» (648). Ещё более цинично вёл себя в томской тюрьме в период 1937–1938 гг. осуждённый на 10 лет опытный сексот И. Ф. Пушнин, заработавший там репутацию главного провокатора. Он не только шантажировал и избивал сокамерников, отказывавшихся подписывать «признания», но и свободно ходил по кабинетам следователей, расспрашивая их о ходе следствия по тем или иным делам и даже упрекая нерасторопных в плохой работе. В 1956 и 1989 гг. в реабилитации Пушнину было отказано как активному участнику фальсификации дел. Однако в апреле 1990 г. его всё же реабилитировали – как «лицо, не являвшееся штатным сотрудником НКВД» (649).
В новосибирской тюрьме самыми эффективными «наседками» были Б. М. Оберталлер и С. Е. Франконтель; всей тюрьме был известен и провокатор И. Ф. Молотилов, получавший от чекистов даже пиво. Бывший военком дивизии конвойных войск НКВД и участник троцкистской оппозиции, полковник Оберталлер дал признательные показания сразу после ареста и 27 марта 1937 г. оказался в «сталинском списке» среди обречённых на расстрел. Но, выразив желание давать угодные чекистам показания, экс-полковник был оставлен в живых и почти полтора года оговаривал всех, кого требовали, даже тех лиц, с которыми не был знаком. Его услугами пользовались начальники всех оперативных отделов УНКВД. В отличие от Франконтеля, он сидел в общей камере и, после вызовов на допросы, возвращался туда с охапками хорошей еды («приносил колбасу, папиросы, рыбу, масло, белую булку и пр.»), уверяя заключённых, что за ценные услуги руководству УНКВД его вскоре освободят и даже наградят. Летом 1938 г. Оберталлер оказался увезён в Москву, снова попал в сталинский расстрельный список и был предан быстрой казни (650).
Методом кнута и пряника новосибирские чекисты работали с инженером С. Е. Франконтелем – троцкистом, арестованным в 1936 г. и осуждённым на 10 лет. В начале 1937 г. его фамилия дважды оказывалась в расстрельных списках, утверждённых Сталиным. Но Франконтель уцелел, ибо оказался воистину золотым внутрикамерным агентом, искусно обрабатывавшим всех, кто оказывался подсажен к нему. Франконтелю начальник СПО К. К. Пастаногов устроил в камере № 6 удобную постель и ресторанное питание по выбору, давал деньги, разрешал читать газеты и книги, устраивал свидания с женой. В эту образцовую камеру и подсаживали арестованных (651). Более 100 видных арестованных, включая фигурантов московского процесса «параллельного центра» – Н. И. Муралова, Я. Н. Дробниса, М. С. Богуславского, Б. О. Норкина – прошли через камеру агента, и только 5–7 чел. смогли противостоять аргументам «наседки» (среди них, например, были председатель новосибирского облсуда А. В. Островский и секретарь Ленинск-Кузнецкого ГК ВКП (б) Г. В. Ганкин).
Остальных узников, имея на каждого от одного до трёх дней, агент успешно уговаривал признаться. Эти партийно-советские начальники, хозяйственники, церковнослужители, интеллигенты, партизаны, военные оказались сломлены провокатором, как, например, дивизионный комиссар Н. И. Подарин, с которого начали «раскручивать» военный «троцкистско-фашистский заговор» в СибВО, или председатель Новосибирского облисполкома С. А. Шварц. Последние свои задания Франконтель выполнял в начале 1939 г., будучи уже два года как смертником, о чём он, разумеется, не догадывался. В 1940 г. Франконтель подробно показал о том, как помогал следователям «ремонтировать» заключённых, не дававших показаний или пытавшихся от них отказаться. В частности, он рассказал, как «работал» с упорным баптистом А. С. Ананьиным, чью фамилию запомнил нетвёрдо: «Последнее задание от Пастаногова я получил 15 марта 1939 года в отношении баптиста Ананьева. Моя роль состояла в том, чтобы: 1. Войти к нему в доверие и сделаться баптистом; 2. Достать из него явки в баптистскую организацию на волю, т. е. были предположения меня из заключения освободить и 3. Выявить, что из себя представляет Ананьев в политических убеждениях. С этой задачей, я считаю, что справился вполне, хотя для меня это стоило очень много трудов…» (652). Франконтель жаловался на постоянные угрозы со стороны своих кураторов, требовавших от него как можно быстрее «ремонтировать» важных арестантов, отказывавшихся от прежних показаний.
Арестованный начальник СПО К. К. Пастаногов тогда же показал, что Франконтель с ведома бывшего начальника УНКВД НСО И. А. Мальцева и сменившего его Г. И. Кудрявцева «мной был подсажен к председателю Сибирского союза баптистов Ананьину, последним “обращён” в баптистскую веру, снабжён конспиративными явками в Новосибирске. Я намеревался перевести его [Франконтеля – А. Т.] (с ведома Наркомата) на нелегальное положение в целях глубокой разработки к-р сектантского актива». Снятие Пастаногова с должности прекратило работу Франконтеля, из кандидата на освобождение превратившегося в свидетеля преступной деятельности руководства новосибирского УНКВД (653).
Некоторые наседки освобождались и арестовывались неоднократно. Агент УНКВД по Красноярскому краю учитель С. М. Бронников так писал о своей негласной работе: «29.8.1937 был УГБ арестован для работы в камерах тюрьмы среди бывших б/гвардейских офицеров. По окончании с ними дел был 11.12.1937 уволен. С помощью III отдела УГБ был в правах восстановлен и опять работал учителем в школе № 38. 29.4.1938 арестовываюсь опять для работы в камерах тюрьмы среди группы кулаков и высланных с ДВК и Читинской области. Эта террористическоповстанческая группа была выявлена мною на совхозе “Солонцы”… арестована и привлечена к ответственности. По окончании с ними дел 2.6.1938 меня III отдел уволил. 3.6.1938 был командирован с оперуполномоченным III отдела Акулининым в Большемуртинский район Красноярского края на Предивинскую судостроительную верфь, где выявлено и арестовано более 70 чел. контрреволюционных элементов».
Далее Бронникова арестовали в Красноярске 26 июля 1938 г. по обвинению в шпионаже, после чего привлекли к привычной работе: «18/XII вызвали из городской тюрьмы во внутреннюю НКВД и я до 22.1.1939 работал среди арестованных со следователями Сойфером и Прокофьевым». В 1939 г. Бронников был осуждён как «шпион» к расстрелу с заменой на 10 лет лагерей и ему оставалось только жаловаться на неблагодарность «органов» (654).
С помощью осведомителей чекисты могли не только уговаривать заключённых подписать протоколы или, как минимум, негласно получать от них информацию, но и срывать попытки арестованных противостоять следствию, как в случае с бывшим военным прокурором РККА и начальником политуправления СибВО Н. Н. Кузьминым, который осенью 1937 г. пытался склонить заключённых новосибирской тюрьмы к отказу от показаний (его и других разоблачили осведомители П. Милевский, С. Кулик, а также майор И. Д. Огар). В той же тюрьме в 1940 г. внутрикамерные агенты силой вымогали признания, по приказу начальника Следчасти УНКВД Б. В. Панчурина жестоко избивая тех арестованных, кто не желал давать показаний (655).
Нередко «наседками» становились весьма известные люди. Так, в камеру к Г. Г. Ягоде был подсажен один из известнейших драматургов 30-х гг., рапповец В. М. Киршон. П. П. Постышева и других видных арестантов уговаривал признаться бывший нарком просвещения А. С. Бубнов. В качестве «наседки» использовался будущий посол в Румынии и замминистра иностранных дел С. И. Кавтарадзе, арестованный в 1930-е гг. как бывший троцкист. Вполне возможно, что свою жизнь Кавтарадзе спасименно сотрудничеством с «органами» – и, вернув расположение Сталина, достиг затем номенклатурных высот.
Особенно активно в качестве камерных агентов привлекали арестованных чекистов, поскольку те наиболее сознательно и «творчески» относились к подобной работе. К выступившему с разоблачениями Ежова и Берии работнику контрразведки И. М. Кедрову был подсажен арестованный ранее бывший комиссар ГБ 3-го ранга Н. Г. Николаев-Журид, который, по словам одного из бериевских выдвиженцев П. Я. Мешика, «и разложил его в направлении дачи признательных показаний». Арестованный начальник УНКВД по Свердловской области Д. М. Дмитриев поил своего сокамерника маршала В. К. Блюхера коньяком и требовал сознаться в шпионаже, мешая посулы с угрозами. К бывшему начальнику СОУ ОГПУ Е. Г. Евдокимову был подсажен крупный экс-работник НКВД С. С. Шварц (656).
Что касается агентуры из числа работников НКВД, то некоторым осуждённым чекистам довелось выполнять задания особой важности – так, несколько из них в мае 1939 г. были привлечены к тайной ликвидации заключённых большевиков-цекистов К. Б. Радека и Г. Я. Сокольникова, осуществлённой по приказу Сталина в Верхне-Уральской и Тобольской тюрьмах. Благодарностью за выполнение особо важного задания вождя стало скорое освобождение (657).
Хороший чекист был обязан ориентироваться в работе с «наседками». Видный следователь-«забойщик» Б. В. Родос, будучи преподавателем Высшей школы НКВД СССР, читал слушателям специальный курс по «внутрикамерной разработке арестованных». Позднее опыт предшествовавших десятилетий в работе с заключёнными был обобщён, и для МГБ бывший работник печально знаменитой Лефортовской тюрьмы К. Зильберман подготовил учебное пособие под красноречивым названием «Тюремное дело» (658). Такой подход к специфике тюремной работы наглядно свидетельствовал о том, что вербовка и использование внутрикамерных агентов играли колоссальную роль в следствии, являясь одними из основных методов оперативной работы.
Завершали «работу» чекистов над многими осуждёнными расстрел и захоронение. Исполнение смертных приговоров в течение десятилетий было одной из важнейших разновидностей оперативной работы, окружённой особой секретностью. Соответствующие инструкции, а также основная часть актов об исполнении приговоров и сведения о местах захоронений остаются на закрытом хранении до сих пор. Массовые расстрелы советского времени сделали профессию палача очень распространённой – исполнителей приговоров насчитывалось в 30-е годы многие тысячи. Среди них выделялись профессионализмом коменданты и начальники тюрем, через которых подчас проходили сотни и тысячи жертв. Однако значительная часть расстреливаемых уничтожалась руками рядового оперсостава.
В течение 1920-х годов процедура исполнения смертных приговоров обрела свои постоянные черты: секретность исполнения и захоронения, определённая вольность в трактовке инструкций: сбрасывание трупов в реки вместо погребения в землю, частое игнорирование прокурорского и врачебного надзора, что иногда приводило к захоронению ещё живых людей. После массовых казней начала 20-х наблюдался сравнительно мягкий период, прерванный многими сотнями расстрелов в ряде регионов во время кампаний борьбы с бандитизмом (в Сибири массовые внесудебные казни уголовников практиковались особыми двойками в составе полпреда ОГПУ и его заместителя с конца 1925 по 1928 г.). С 1929 г. массовые казни по политическим обвинениям возобновились, надолго став одной из главных сторон деятельности ОГПУ-НКВД (659). Насколько можно судить, в сибирских городах в 30-х годах уже не сбрасывали трупы в реки, а старались захоронить на городских кладбищах или прямо на территории тюрьмы (660).
Функционирование целой «расстрельной промышленности» было большой тайной власти. Сталин на декабрьском пленуме ЦК ВКП (б) 1936 г., вспоминая инициативу члена ЦК Г. Л. Пятакова поручить ему лично расстрелять Зиновьева, Каменева и других фигурантов первого московского процесса, особо оговорил секретность расстрелов: «…Мы никогда не объявляли лиц, которые приводят приговоры в исполнение» (661). Массовые экзекуции 30-х годов заставили власти вернуться к практике периода гражданской войны, когда к расстрелам привлекались не только комендантские работники губернских и уездных чека вместе с членами коллегий чека, но и рядовые чекисты, а также милиция, военнослужащие, партийные активисты.
В нашей работе о расстрелах довоенного времени (662) подробно рассказано о ритуале смертной казни. Здесь мы подчеркнём наиболее важные черты: крайняя жестокость расстрелов, сопровождавшаяся насилием (в т. ч. сексуальным) над приговорёнными и повальным мародёрством, а также замена расстрелов удушениями и убийствами с помощью подручных предметов. Необходимо отметить, что участие в казнях рассматривалось как неотъемлемая часть воспитания молодых чекистов. Практика замены штатных палачей рядовыми оперативниками и руководителями местных отделений ОГПУ-НКВД характерна для всех 30-х годов: очень многие участники бесчисленных сибирских «повстанческих организаций» в 1930–1933 гг. были казнены чекистами – начальниками ГО-РО, рядовыми уполномоченными, а подчас и фельдъегерями. Часто к ликвидациям привлекались и милиционеры всех уровней – от начальника горотдела до участкового уполномоченного, а также судьи и прокуроры. Крупных чекистов нередко расстреливали их коллеги из начсостава. Так, бывшего заместителя начальника УНКВД ДВК С. А. Барминского казнили по приговору Военной коллегии Верхсуда СССР 10 февраля 1938 в 23 часа. Акт о расстреле подписал замначальника КРО УНКВД М. П. Рысенко (663).
Активно участвовавшие в казнях поощрялись. Надзиратель тюрьмы УНКВД ЗСК-НСО А. М. Евтютов, участник расстрелов, летом 1938 г. числился среди «лучших работников» внутренней тюрьмы УНКВД НСО. Г. И. Ершов начинал с фельдъегеря, с 1935 г. работал в комендатуре УНКВД ЗСК-НСО, в декабре 1937 г. за участие в расстрелах награждён орденом «Знак Почёта» и к 1941 г. дослужился до поста начальника внутренней тюрьмы УНКВД НСО (664). Ещё более впечатляет карьера М. И. Данилова, сотрудника авиаотделения Отдела связи УНКВД ЗСК, налетавшего на У-2 в течение 1936 г. 66 часов (665), а в 1937 г. взятого на оперативную работу и ставшего в качестве начальника УСО одним из основных исполнителей приговоров в Барнауле.
И в начале 30-х, и в 1937–1938 гг. массовые казни в областных и краевых центрах осуществлялись либо в подвалах управлений ОГПУ-НКВД, либо в укромных местах за городом. Трупы хоронили тайно в ночное время на окраинах кладбищ и в городских окрестностях. Например, расстрелянные в Иркутской тюрьме вывозились для захоронения на территорию пригородного совхоза НКВД. Массовые захоронения находятся в окрестностях барнаульской тюрьмы, в овраге на Каштаке в Томске. Очень много захоронений прямо на территории тюрем: в Канске, Киренске, Колпашеве, Салехарде, Тобольске… Но до сих пор известно лишь про небольшую часть тайных могильников сталинской эпохи.
О проведении массовых казней в Сибири можно судить по рассказу чудом спасшегося (впрочем, ненадолго) колхозника Г. Н. Чазова, содержавшегося в Ягуновской тюрьме под Кемеровом. 22 марта 1938 г., около девяти вечера, всем 312 заключённым было приказано немедленно собраться для отправки на этап. Их по одному выводили из камеры и направляли за дом, где уже была приготовлена братская могила. Чазова комендант тюрьмы сзади ударил по голове, «а двое неизвестных, насунув ему шапку на глаза, повели за дом и сильным толчком бросили его в глубокую яму. Упав в яму, Чазов почувствовал под собой тела стонущих людей. По этим людям неизвестные ему лица ходили и стреляли в них. Чазов, лёжа между трупами, не шевелился и таким образом остался жив. А когда расстреливавшие люди уехали, оставив яму незакопанной, – вылез и пошёл домой в колхоз, находившийся за 45 километров от места происшествия» (666).
Обречённые при расстреле часто кричали: «Да здравствует Сталин!», другие: «Я – не враг народа! За что нас убивают?» Иногда смертники сопротивлялись палачам. Чекист В. С. Кожев показывал, как 9 января 1939 г. 40 смертников, находившихся в камере № 6 Читинской тюрьмы, «отказались выйти на расстрел, кричали, что они не виноваты и требовали прокурора, подняли бунт». Начальник управления П. Т. Куприн «приказал расстрелять этих арестованных в камере. Было выпущено более 300 патронов в эту камеру (автоматов тогда не было, поэтому такое количество израсходованных боеприпасов говорит о массовости участников побоища – А. Т.). Таким образом приговор привели в исполнение. За ночь очистили камеру, затёрли стены, побелили. Об этом случае хорошо знают работники тюрьмы» (667).
Одним из самых отвратительных чекистских ритуалов было частое жестокое избиение осуждённого перед казнью – своеобразное чекистское «напутствие» на тот свет. Известное с гражданской войны, в годы «Большого террора» избиение расстреливаемых отмечается повсеместно, причём Ежов (в качестве наркома) и Берия (как секретарь ЦК КП (б) Грузии и бывший чекист) прямо приказывали подчинённым избивать людей перед смертью. Недаром Ежов, помня об этой практике, специально просил в своём последнем слове: «Прошу об одном, расстреляйте меня спокойно, без мучений» (668).
Сами казни в 1937–1938 гг. нередко совершались садистскими способами: исполнители могли изрубить приговорённых топорами, задушить, утопить… Политрук барнаульской тюрьмы Ю. Г. Логвинов рассказывал знакомому, что по приказу начальника УНКВД по Алткраю С. П. Попова приговорённых к расстрелу сначала пытали, а потом «убивали ломом и сваливали в большую яму, которую я, будучи на работе в тюрьме, осматривал». В Красноярском крае при массовых расстрелах пьяными исполнителями под руководством начальника Минусинского оперсектора НКВД А. С. Алексеева «многие из репрессированных оставались раненными и по указанию Алексеева их добивали ломом».
В г. Куйбышеве НСО в 1937–1938 гг. казнили около 2 тыс. чел., из которых до 600 с санкции УНКВД были задушены. На суде начальник оперсектора Л. И. Лихачевский с эпическим спокойствием повествовал, что удушение вместо расстрела вызывалось некими особыми условиями, а процесс был организован очень чётко: «в одной комнате группа в 5 чел. связывала осуждённого, а затем заводили в др. комнату, где верёвкой душили. Всего уходило на каждого человека по одной минуте, не больше». В приговоре 1941 г. над руководящими работниками УНКВД по Алткраю глухо упоминалось, что начальник Бийского оперсектора В. И. Смольников допустил, а его подчинённый Г. С. Каменских «производил исключительные зверства и циничные издевательства над женщинами при приведении приговоров с высшей мерой наказания» (669). Таким образом, в садистские расправы была вовлечена значительная часть чекистов.
Таким образом, формы и методы агентурно-оперативной работы 30-х годов полностью отражали суть карательной политики и практики органов безопасности, требовавших массовых арестов и уничтожения «враждебных элементов». Применение преступных методов в агентурно-следственной работе и тюремном содержании обусловили крайнюю жестокость и массовость советских репрессий.
1. Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД. Архив Сталина. Документы высших
органов парт. и госуд. власти. Январь 1922 – декабрь 1936. – М., 2003. С.9.
2. Щекочихин Ю. П. Рабы ГБ. XX век. Религия предательства. – Самара. 1999.
3. Цит. по: Млечин Л. М. История внешней разведки. Карьеры и судьбы. – М., 2008.
С.40.
4. Белковец Л. П. Спецпоселение немцев в Западной Сибири (1941–1955 гг.)
//Репрессии против российских немцев. Наказанный народ. – М., 1999; Вепрев О.
В., Лютов В. В. Государственная безопасность: три века на Южном Урале. –
Челябинск, 2002; Литвин А. Л. Красный и белый террор в России. 1918–1922 гг. –
М., 2004; Петров Н. В. Первый председатель КГБ Иван Серов. – М., 2005; Петров
Н., Янсен М. «Сталинский питомец» – Николай Ежов. – М., 2008; Плеханов А. М.
ВЧК-ОГПУ: Отечественные органы государственной безопасности в период новой
экономической политики. 1921–1928. – М., 2006; Сувениров О. Ф. Трагедия РККА
1937–1938. – М., 1998; Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»: ВЧК-ОГПУ в Сибири.
1918–1929 гг. – М., 2007; Тинченко Я. Голгофа русского офицерства в СССР.
1930–1931 годы. – М., 2000; Шаповал Ю. I., Золотарьов В. А. Всеволод Балицький.
Особа, час, оточення. – К., 2002.
5. См. Кудрова И. М. Гибель Марины Цветаевой. – М., 1995; Голдин В. И.
Лихолетье. Судьба генерала М. В. Фастыковского: русский офицер, секретный агент,
узник НКВД. – Архангельск, 2006; Тумшис М. А. ВЧК: Война кланов. – М., 2004;
Папчинский А. А., Тумшис М. А. Щит, расколотый мечом. НКВД против ВЧК. – М.,
2001.
6. Щекочихин Ю. П. Рабы ГБ… Самара. 1999; Бурдс Д. Советская агентура: Очерки
истории СССР в послевоенные годы (1944–1948). – М.– Нью-Йорк, 2006; Сувениров О.
Ф. Трагедия РККА… – М., 1998; Semystiaha V. The role and place of secret
collaborators in the informational activity of the GPU-NKVD in the1920s and
1930s (on the basis of materials of the Donbass region) //Cahiers du Monde Russe,
42/2–3-4 Avril-decembre 2001. – Paris, 2002. Р.231–244.
7. Военные архивы России. Вып. 1. – М., 1993. Характерно, что в последних
перепечатках этого сенсационного документа сведения об агентах ОГПУ-НКВД раз за
разом выбрасываются.
8. Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов
парт. и госуд. власти. Январь 1922 – декабрь 1936. – М., 2003; Сталин и Главное
управление госбезопасности НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов парт. и
госуд. власти. 1937–1938. – М., 2004; Политбюро и крестьянство: высылка,
спецпоселение. 1930–1940: В 2 кн. Кн. 1. – М., 2005; Бурдс Д. Советская
агентура… – М.–Нью-Йорк, 2006; Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец» –
Николай Ежов. – М., 2008.
9. Перегудова З. И. Политический сыск России (1880–1917 гг.). – М., 2000. С.210,
235.
10. Плеханов А. М. Проблемы места и роли органов безопасности в
социально-политической структуре советского общества в 1920-е годы //Материалы
исторических чтений на Лубянке. – М., 1999.
11. Архивы Кремля. Кн. 2. Политбюро и церковь. 1922–1925 гг. – Новосибирск–М.,
1998. С.442.
12. История советских органов государственой безопасности. – М., 1977. С.141.
13. Тепляков А. Г. Управление НКВД по Новосибирской области накануне и в
начальный период Великой Отечественной войны //Западная Сибирь в Великой
Отечественной войне (1941–1945 гг.). – Новосибирск, 2004. С.280.
14. История советских органов… С.142; Тепляков А. Г. Персонал и повседневность
Новосибирского УНКВД в 1936–1946 //Минувшее. Исторический альманах. Вып. 21. –
М.– СПб., 1997. С.242; Бурдс Д. Советская агентура… С.179–180, 184–185.
15. Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»… С.238; Бурдс Д. Советская агентура…
С.180–181.
16. Бурдс Д. Советская агентура… С.184, 187, 189, 180. Но в Сибири летом 1930 г.
зампред Кочковского РИКа М. Е. Копейкин одновременно являлся районным резидентом
по кличке «Каргат», агентами которого были как работники райисполкома («Бойкий»,
«Маркс»), так и крестьяне. АУФСБ по НСО. Д.П-17386. Т.7. Л.539–540, 616.
17. Бурдс Д. Советская агентура… С.184; Лубянка: Органы ВЧК-ОГПУ… С.550.
18. Тепляков А. Г. Персонал и повседневность Новосибирского УНКВД… С.242.
19. Лубянка: Органы ВЧК-ОГПУ… С.27–28; История советских органов… С.145. В
период 1925–1930 гг. в системе особых отделов действовала своя схема организации
конспиративного аппарата: агенты и осведомители. Опытные сексоты – агенты –
привлекались к участию в конкретных разработках по заданиям особых отделов. Что
касается осведомителей, то они делились на три категории: освещавшие настроения
красноармейской среды; предоставлявшие сведения о работе учреждений РККА и
личного состава; высококвалифицированные осведомители из наиболее важных отделов
аппарата РККА. Часть осведомителей находилась на связи у военных комиссаров,
выполнявших, таким образом, функции резидентов.
20. История советских органов… С.220.
21. Плеханов А. М. ВЧК-ОГПУ: Отечественные органы государственной безопасности в
период новой экономической политики. 1921–1928. – М., 2006. С.61, 325.
22. Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и
материалы в 5 тт. 1927–1939. – Т. 5. Кн. 1. 1937. – М., 2004. С.10.
23. Плеханов А. М. ВЧК-ОГПУ…С.314. Из-за грубой ошибки автора невозможно понять,
сколько было арестовано, ибо у Плеханова значится: «арестовано – 112, из них в
оперативных целях – 166 человек». Следует отметить массовость произведённых
тогда же арестов на Северном Кавказе и Украине – до полутора тысяч чел.
24. Плеханов А. М. ВЧК-ОГПУ… С.338–339.
25. Там же. С.315. Мнение Ягоды о широких террористических настроениях рабочей
молодёжи четыре года спустя отразилось в перечне объектов внимания
Секретно-политического отдела ОГПУ (см. главу 1).
26. Обнародовавший данное письмо А. М. Плеханов утверждает (С. 315), что анализ
Ягоды отличался глубиной и его предложения о переориентации агентурной работы
носили конструктивный характер.
27. Трагедия советской деревни… Т.5. Кн.1. 1937… С.10–11.
28. История советских органов…С.204.
29. Полянский А. И. Ежов. История «железного сталинского наркома». – М., 2001.
С.87.
30. Административно-территориальное деление Сибири. – Новосибирск, 1966.
С.107–114, 117.
31. История советских органов… С.234.
32. Там же. С.203.
33. Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец» – Николай Ежов. – М., 2008. С.235.
34. Михеев В. И. Деятельность органов безопасности по противодействию бандитизму
и повстанческим проявлениям в Центральном Черноземье в 1922–1934 годах. – М.,
2003. С.222; Хинштейн А. Е. Подземелья Лубянки. – М., 2005; История советских
органов… С.240.
35. Кудрова И. Гибель Марины Цветаевой… С.144, 147. Тем не менее, в начале 30-х
годов начальник самого элитного отдела ОГПУ – Иностранного – А. Х. Артузов
отмечал, помимо халатности работников своего аппарата, неактуальности и
фактографичности готовившихся ими сводок, также и нерегулярную работу агентурной
сети. А выступавший на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 г. нарком
иностранных дел М. М. Литвинов отметил, что от агентуры ИНО постоянно поступали
сведения, основанные лишь на газетных сообщениях, а также регулярно шла
дезинформация о якобы готовившихся покушениях на Литвинова. Папчинский А. А.,
Тумшис М. А. Щит, расколотый мечом… С.264; Стенограмма февральско-мартовского
Пленума ЦК 1937 г. //НИПЦ «Мемориал».
36. История советских органов… С.240.
37. Золотарьов В. А. ЧК-ДПУ-НКВС на Харькiвщинi: люди та доли (1919–1941). –
Харькiв, 2003. С.216–217; Лубянка: Органы ВЧК-ОГПУ… С.543.
38. История советских органов… С.201, 202, 238; Петров Н., Янсен М. «Сталинский
питомец»… С.236–237.
39. История советских органов… С.238; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-11776. Т.1.
Л.104.
40. АУФСБ по НСО. Д.П-2553. Л.147.
41. Тепляков А. Провал в Китае //Секретное досье. Вып. 1. – СПб., 1998. С.89–94.
42. Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»… С.195–196; История советских органов…
С.238.
43. Золотарьов В. А. ЧК-ДПУ-НКВС на Харькiвщинi… С.217.
44. Стенограмма февральско-мартовского Пленума 1937 г. //НИПЦ «Мемориал»;
Лубянка: Органы ВЧК-ОГПУ… С.580, 583.
45. Михеев В. И. Деятельность органов безопасности по противодействию
бандитизму… С.177.
46. Мозохин О. Б. Роль органов госбезопасности в экономической системе СССР
//Труды Общества изучения истории отечественных спецслужб. Т. 4. – М., 2008.
С.90; Лубянка: Органы ВЧК-ОГПУ… С.577.
47. История советских органов… С.238, 283; Трагедия советской деревни.
Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы в 5 тт. 1927–1939. Т. 3.
Конец 1930–1933. – М., 2001. С.346.
48. История советских органов… С.282–283.
49. ГАНО. Ф.П-1204. Оп.1. Д.138. Л.48; Ф.П-460. Оп.1. Д.2. Л.135.
50. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-11776. Т.1. Л.33; Д.П-12311. Л.50; ГАНО.
Ф.П-1204. Оп.1. Д.138. Л.56.
51. Троцкий Л. Д. Дневники и письма /Под ред. Ю. Г. Фельштинского. – М., 1994.
52. Царев О., Костелло Дж. Роковые иллюзии. Из архивов КГБ: дело Орлова,
сталинского мастера шпионажа. – М., 1995. С.224, 228.
53. Лубянка: Органы ВЧК-ОГПУ… С.574.
54. Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец»… С.234; Павлюков А. Е. Ежов.
Биография. – М., 2007. С.137.
55. Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец»… С.235.
56. АУФСБ по НСО. Д.П-10015. Л.9 об.
57. ГАНО. Ф.П-460. Оп.1. Д.123. Л.49.
58. Там же. Д.2. Л.133, 134, 207; Д.225. Л.33.
59. Тепляков А. Г. Персонал и повседневность Новосибирского УНКВД… С.258; ГАНО.
Ф.П-460. Оп.1. Д.7. Л.70
60. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.125. Л.110 об., 111, 143 об.
61. Тепляков А. Г. Персонал и повседневность Новосибирского УНКВД… С.258.
62. Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне: Сб.
документов. Т. 1: Накануне. Кн. 1: Ноябрь 1938 г. – декабрь 1940 г. – М., 1995.
С.99–100, 39–40.
63. История сталинского Гулага. Конец 1920-х – первая половина 1950-х годов:
Собрание документов в 7 томах. Т. 2. Карательная система: структура и кадры. –
М., 2004. С.179.
64. Тепляков А. Г. Портреты сибирских чекистов //Возвращение памяти:
Историко-архивный альманах. Вып. 3. – Новосибирск, 1997. С.101.
65. См.: ГАНО. Ф.П-1204. Оп.1. Д.32. Л.48.
66. Бурдс Д. Советская агентура… С.191, 195.
67. Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»… С.233.
68. Измозик В. С. Глаза и уши режима. Государственный политический контроль за
населением Советской России в 1918–1928 годах. – СПб., 1995. С.118.
69. Власть и интеллигенция в сибирской провинции (1933–1937 годы): Сб.
документов. – Новосибирск, 2004. С.274; Пичурин Л. Ф. Последние дни Николая
Клюева. – Томск, 1995. С.88.
70. Шаповал Ю. I., Золотарьов В. А. Всеволод Балицький… С.48.
71. Хенкин К. Охотник вверх ногами. – М., 1991. С.168; Книга памяти жертв
политических репрессий в Новосибирской области. Т. 2. – Новосибирск, 2008 (в
печати).
72. Тепляков А. Г. Персонал и повседневность Новосибирского УНКВД… С.259.
Агентурно-оперативная деятельность 309
73. Тепляков А. Провал в Китае… С.90; Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД. Архив
Сталина. Документы высших органов парт. и госуд. власти. Январь 1922 – декабрь
1936. – М., 2003. С.808.
74. См. АУФСБ по НСО. Д.П-2553. Л.243, 244, 246, 257, 264.
75. Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»… С.233–234; История советских
органов…С.237.
76. Цит. по Лукьянова И. В. Корней Чуковский. – М., 2006. С.612.
77. Голодомор 1932–1933 років в Україні: документи і матеріали /Упорядник Р. Я.
Пиріг. – Київ, 2007. С.294–295.
78. Хинштейн А. Е. Подземелья Лубянки. – М., 2005; Сувениров О. Ф. Трагедия
РККА…С.175.
79. Лубянка: Органы ВЧК-ОГПУ… С.574–577.
80. Павлюков А. Е. Ежов… С.432; Кудрова И. Гибель Марины Цветаевой… С.252;
Судоплатов П. А. Спецоперации. Лубянка и Кремль 1930–1950 годы. – М., 1997.
С.68.
81. Реабилитация: как это было. Документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы.
Март 1953 – февраль 1956. Т.I. – М., 2000. С.127; Петров Н. В. Первый
председатель КГБ Иван Серов. – М., 2005. С.160.
82. Михеев В. И. Деятельность органов безопасности по противодействию
бандитизму… С.121.
83. АУФСБ по НСО. Д.П-777. Л.74, 116–122.
84. Тепляков А. Г. Институт заместителей начальников политотделов по работе
ОГПУ-НКВД в МТС и совхозах Сибири в середине 1930-х гг. //Урал и Сибирь в
сталинской политике. – Новосибирск, 2002. C.180; ЦДНИТО. Ф.341. Оп.1. Д.21.
Л.74.
85. Папков С. А. Сталинский террор в Сибири 1928–1941. – Новосибирск, 1997.
С.64.
86. АУФСБ по НСО. Д.П-10015. Л.151–152. Так называемый саботаж хлебозаготовок
осени 1934 г. в ЗСК привёл к некоторым изменениям в агентурной работе. По
распоряжению замначальника УНКВД ЗСК М. А. Волкова руководитель Венгеровского РО
НКВД Д. И. Надеев прикрепил к заместителям начальников политотделов по
оперработе прилегавшие к «их» совхозам и МТС сельсоветы и колхозы. Те, привыкшие
«обслуживать» только совхозы или МТС и крайне недовольные увеличением объёмов
агентурной работы, считали это указание инициативой Надеева и издевательски
говорили ему: «Ты за эту идею получишь орден Ленина». Но, когда устное
распоряжение Волкова было подкреплено приказом управления, за невыполнение этого
приказа несколько ЗНПО были начальником УНКВД арестованы в административном
порядке. АУФСБ по НСО. Д.П-10015. Л.152.
87. АУФСБ по НСО. Д.П-8918. Л.431.
88. АУФСБ по НСО. Д.П-491 (пакет).
89. Чернышев А. В. Протестантские религиозные течения XX–XXI веков в Западной
Сибири. – Тюмень, 2005. С.84.
90. АУФСБ по НСО. Д.П-17386. Т.7. Л.616; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-11565.
Л.63.
91. ГАНО. Ф.П-460. Оп.1. Д.123. Л.49; Д.326. Л.66; АУФСБ по НСО. Д.П-8139.
Л.249.
92. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-11544. Л.131–132, 134.
93. ГАНО. Ф.П-460. Оп.1. Д.2. Л.135.
94. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-11544. Л.112; ГАНО. Ф.П-460. Оп.1. Д.225. Л.12.
95. ГАНО. Ф.П-460. Оп.1. Д.1. Л.66.
96 Там же. Д.2. Л.135, 185, 174.
97. Тепляков А. Г. Персонал и повседневность Новосибирского УНКВД… С.258, 259.
98. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-5509. Л.203.
99. ЦХАФАК. Ф.П-2521. Оп.1. Д.2. Л.7–10.
100. Исторический архив. 1992. № 1. С.130, 131.
101. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.75. Л.237–239.
102. ЦХАФАК. Ф.П-2521. Оп.1. Д.2. Л.7, 9; Тепляков А. Г. Персонал и
повседневность Новосибирского УНКВД…С.263.
103. Чернышев А. В. Материалы ВЧК-ОГПУ-НКВД как источник по изучению Русской
Православной Церкви в Тюменском крае (1921–1945 гг.). – Тюмень. Изд. 2-е, доп.
2002. С. 112–113.
104. Тепляков А. Г. Персонал и повседневность Новосибирского УНКВД… С.267–268.
105. История советских органов… С.72.
106. Бурдс Д. Советская агентура… С.189; АУФСБ по НСО. Д.П-2553. Л.38; Д.П-8139.
Л.249.
107. См. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-10040. Л.17; ЦХАФАК. Ф.П-2521. Оп.1. Д.2.
Л.7.
108. Тепляков А. Г. Сексотка Люба //Родина. 2000, № 9. С.72–73.
109. АУФСБ по НСО. Д.П-5038. Л.298–299; Судоплатов П. А. Спецоперации… С.68.
110. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-11544. Л.131–132.
111. Павлюков А. Е. Ежов… С.489; Шрейдер М. П. Воспоминания чекиста-оперативника
(Архив НИПЦ «Мемориал»). С.239.
112. ЦДНИОО. Ф.14. Оп.2. Д.473. Л.282; Д.608. Л.3–4.
113 ГАНО. Ф.П-460. Оп.1. Д.7. Л.59.
114. Тепляков А. Г. Персонал и повседневность Новосибирского УНКВД… С.258–259,
269; Semystiaha V. The role and place of secret collaborators… Р.231–244.
115. Судоплатов П. А. Спецоперации… С.158.
116. РГАНИ. Ф.6. Оп.1. Д.250. Л.99; Оп.2. Д.279. Л.136; ГАЧО. Ф.П-3. Оп.1.
Д.354. Л.89–90.
117. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-20024. Л.30–91.
118. Мозохин О., Гладков Т. Менжинский. Интеллигент с Лубянки. – М., 2005.
С.372, 377; Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»… С.241. В современной
реабилитационной практике все уголовные дела на агентов, осуждённых за «расконспирацию»,
подлежат автоматическому прекращению с любопытной формулировкой: поскольку
секретные сотрудники не являлись штатными работниками карательных органов, то не
могут быть наказаны за расконспирацию работы, которой де-юре не занимались.
Деловая негласная служба на ОГПУ-МГБ таким образом приравнивается к некоей
общественной нагрузке.
119. Книга памяти жертв политических репрессий в Новосибирской области. Вып. 1.
– Новосибирск, 2005. С.149; АУФСБ по НСО. Д.П-3763.
120. Книга памяти жертв… С.222.
121. Этноконфессия в советском государстве. Меннониты Сибири в 1920–1980-е годы.
Аннот. перечень архивных документов и материалов. Избр. документы /Сост.,
вступительная статья и комм. А. И. Савина. – Новосибирск–СПб., 2006. С.341.
122. Савин А. И. (сост.) Советское государство и евангельские церкви Сибири в
1920–1941 гг. Документы и материалы. – Новосибирск, 2004. С.291, 292;
Этноконфессия в советском государстве… С.379, 388.
123. Ханевич В. А. Белорусские ксёндзы в Сибири. 1920–1930-е гг. HTTPS://homoliber.org/rp020111.html.
124. АУФСБ по НСО. Д.П-16012. Л.18; Гришаев В. Ф. Невинно убиенные. – Барнаул,
2004. С.136.
125. Вепрев О. В., Лютов В. В. Государственная безопасность: три века на Южном
Урале. – Челябинск, 2002. С.291.
126. АУФСБ по НСО. Д.П-9625. Т.6. Л.16; Лубянка. Сталин и Главное управление
госбезопасности НКВД… С.28; Куняев Ст., Куняев С. Растерзанные тени. – М., 1995.
С.234–240. Агентурно-оперативная деятельность 311
127. АУФСБ по НСО. Д.П-3957. Л.1, 11, 14, 34, 48.
128. Там же. Д.П-14452. Т.5. Л.126; Пантелеев М. Тайная война. – М., 2005.
С.197–
198; Кобринский А. А. Даниил Хармс. – М., 2008. С.199.
129. Шрейдер М. П. НКВД изнутри. Записки чекиста. – М., 1995. С.61–62.
130. РГАНИ. Ф.6. Оп.1. Д.133. Л.22.
131. Лубянка. Сталин и НКВД-НКГБ-ГУКР «Смерш». 1939 – март 1946 /Архив Сталина.
Документы высших органов партийной и гос. власти. – М., 2006. С.115–116, 567.
132. РГАНИ. Ф.6. Оп.2. Д.386. Л.1.
133. Боль людская. Книга памяти репрессированных томичей. Т. 5. – Томск, 1999.
С.152; Тепляков А. Г. Процедура… С.76.
134. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-5626 (конверт).
135. Нарымская хроника 1930–1945. Трагедия спецпереселенцев. Документы и
воспоминания. – М., 1997. С.132.
136. Тепляков А. Г. Персонал и повседневность Новосибирского УНКВД… С.261.
137. Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»… С.262.
138. Лубянка: Органы ВЧК-ОГПУ… С.381.
139. Жертвы политического террора в СССР. – М., 2007 (CD).
140. АУФСБ по НСО. Д.П-3964. Л.6, 43, 114, 122.
141. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-11776. Т.1. Л.59–60; ЦХАФАК. Ф.П-1. Оп.6.Д.68.
Л.1–2 об.
142. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-11776. Т.1. Л.60, 64.
143. Там же. Л.63–64.
144. АУФСБ по НСО. Д.П-379. Л.57–62.
145. См. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-10040. Л.213 об.
146. ЦХАФАК. Ф.П-10. Оп.22. Д.95. Л.259.
147. Галкин Н. Кадры порешили всё. Из истории органов госбезопасности в Кемерове
//Кузбасс (Кемерово). 1997, 21 февр.; ГАКО. Ф.П-15. Оп.7. Д.242. Л.37.
148. Бурдс Д. Советская агентура… С.195; История советских органов… С.261.
149. История сталинского Гулага. Конец 1920-х – первая половина 1950-х годов:
Собрание документов в 7 томах. Т. 6. Восстания, бунты и забастовки заключённых.
– М., 2004. С.117; ГУЛАГ 1918–1960. – М., 2000. С.452–454, 495.
150. Дети ГУЛАГа: 1918–1956. – М., 2002. С.278–279; ГУЛАГ 1918–1960… С.497–498.
151. История сталинского Гулага… Т.2. Карательная система: структура и кадры.
–М., 2004. С.112.
152. Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец»… С.362; Земсков В. Н. ГУЛАГ
(историко-социологический аспект) //Социологические исследования. 1991, № 7.
С.3–16.
153. Байтальский М. Д. Троцкисты на Колыме //Минувшее. Исторический альманах.
Вып. 2. – М., 1990. С.353.
154. АУФСБ по НСО. Д.П-777. Л.73.
155. Политбюро и крестьянство: высылка, спецпоселение. 1930–1940: В 2 кн. Кн. 1.
– М., 2005; История сталинского Гулага… Т. 5. Спецпереселенцы в СССР. – М.,
2004. С.155.
156. Политбюро и крестьянство… Кн. 1. – М., 2005; Спецпереселенцы в Западной
Сибири 1939–1945 гг. Вып. 4. – Новосибирск, 1996. С.163–165.
157. Политбюро и крестьянство… Кн. 1. – М., 2005.
158. Спецпереселенцы в Западной Сибири. Весна 1931 – начало 1933 г. Вып. 2. –
Новосибирск, 1993. С.320; История сталинского Гулага… Т. 4. Население ГУЛАГа:
численность и условия содержания. – М., 2004. С.146–147.
159. ЦДНИТО. Ф.537. Оп.1. Д.22. Л.79–80; Тепляков А. Г. Персонал и
повседневность Новосибирского УНКВД… С.264.
160. Спецпереселенцы в Западной Сибири 1939–1945… С.163–165; История сталинского
Гулага… Т.5. Спецпереселенцы в СССР. – М., 2004. С.746.
161. Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ… Январь 1922 – декабрь 1936… С.561–567.
162. АУФСБ по НСО. Д.П-10015. Л.152 об., 159.
163. Там же. Д.П-379. Л.33 об.; ГАНО. Ф.П-460. Оп.1. Д.123. Л.47.
164. ЦДНИОО. Ф.17. Оп.1. Д.1899. Л.55.
165. АУФСБ по НСО. Д.П-2553. Л.147–149; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-12311.
Л.67.
166. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-11776. Т.1. Л.50, 102, 274.
167. Там же. Л.274–275.
168. Там же. Д.П-11544. Л.123–129.
169. Там же. Д.П-5607. Т.2. Л.95–96, 101 об.
170. Там же. Д.П-11776. Т.1. Л.2, 3, 33; Д.П-11544. Л.143–144.
171. РГАНИ. Ф.6. Оп.2. Д.750. Л.184.
172. Агабеков Г. С. Секретный террор. – М., 1996. С.52.
173. Semystiaha V. The role and place of secret collaborators… Р.231–244.
174. Павлюков А. Е. Ежов… С.246; Реабилитация: как это было. Документы
Президиума ЦК КПСС и другие материалы. Том II. Февраль 1956 – начало 80-х годов.
– М., 2003. С.628; Ваксберг А. И. Нераскрытые тайны. – М., 1993. С.184.
175. Военно-исторический архив. Вып. 2. – М., 1998. С.75–76; Сталинские
расстрельные списки. – М., 2002 (CD); Сувениров О. Ф. Трагедия РККА… С.181;
Мозохин О. Б. Роль органов госбезопасности… С.126–127.
176. Забвению не подлежит. Книга памяти жертв политических репрессий Омской
области. Т. 1. – Омск, 2000. С.106; Т. 6. – Омск, 2003. С.163; Т. 7. – Омск,
2003. С.131; Т. 9. – Омск, 2004. С.71.
177. ГАНО. Ф.47. Оп.5. Д.146. Л.166, 167.
178. Белковец Л. П. Спецпоселение немцев в Западной Сибири (1941–1955 гг.)…
С.158.
179. Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»… С.143, 206–207.
180. Мозохин О. Б. Право на репрессии: Внесудебные полномочия органов
государственной безопасности (1918–1953). – Жуковский–М., 2006. С.71.
181. Тумшис М. А. ВЧК. Война кланов. – М., 2004. С.47–50.
182. Петров Н. В., Скоркин К. В. Кто руководил НКВД… С.491.
183. Мозохин О. Б. Право на репрессии… С.121.
184. Папчинский А. А., Тумшис М. А. Щит, расколотый мечом… С.255–257; Жертвы
политического террора в СССР… (CD).
185. Жертвы политических репрессий в Алтайском крае. Т.1… С.29; ОСД УАДААК.
Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-19838. Т.2, 4, 5.
186. Вопросы истории. 1995. № 2. С.22.
187. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-5509. Л.195; Д.П-5485. Т.1. Л.20; Т.2. Л.94.
188. АУФСБ по НСО. Д.П-4495. Т.6. Л.36; Д.П-777. Л.116–121.
189. Вепрев О. В., Лютов В. В. Государственная безопасность… С.291–292.
190. Semystiaha V. The role and place of secret collaborators… P.231–244.
191. Голдин В. И. Лихолетье. Судьба генерала М. В. Фастыковского… С.85–88,
92–95,
121; Кудрова И. Гибель Марины Цветаевой… С.154.
192. Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»… С.239; АУФСБ по НСО. Д.П-7142. Т. 2.
Л.72, 81–91.
193. Разыскания. Вып. 3. – Кемерово, 1994. С.57; АУФСБ по НСО. Д.П-7520. Т.2.
Л.228, 229.
194. Пантелеев М. Тайная война… С.194–202.
195. ГАНО. Ф.П-4. Оп.18. Д.7784. Л.3 об., 6; АУФСБ по НСО. Д.П-3593. Т.2. Л.454;
Д.П-8213. Л.402.
196. Кудрова И. Гибель Марины Цветаевой… С.77, 78, 152.
197. Сведения Красноярского «Мемориала».
198. АУФСБ по НСО. Д.П-5038. Л.218; Савин А. И. (сост.) Советское государство и
евангельские церкви Сибири… С.323.
199. См. АУФСБ по НСО. Д.П-17195. Т. 3. В середине 30-х годов агентами НКВД
являлись основные руководители конфессий Запсибкрая: от новосибирского
митрополита Никифора (Асташевского) и обновленческого епископа А. Введенского до
лидера евангельских христиан края О. Кухмана.
200. Измозик В. С. Глаза и уши режима… С.74.
201. Цит. по: Олех Г. Л. Кровные узы. РКП(б) и ЧК/ГПУ в первой половине 1920-х
годов: механизм взаимоотношений. – Новосибирск, 1999. С.63.
202. Semystiaha V. The role and place of secret collaborators… Р.231–244.
203. ГАНО. Ф.1020. Оп.2. Д.1542. Л.184.
204. История советских органов… Л.67.
205. В. И. Ленин и ВЧК. – М., 1987. С.531, 540, 541, 135–136; Петров М. Н.
Операция ВЧК «Вихрь» //Вопросы истории. 1991, № 7–8. С.217–223.
206. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т.40. Л.51, 121; Т.54. Л.265–266.
207. Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД… Январь 1922 – декабрь 1936. – М.,
2003. С.135; Сталин и Каганович. Переписка. 1931–1936 гг. – М., 2001. С.274.
208. Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД… С.650; цит. по:
Кузнецов И. Н. Тайны истории. – Минск, 1998. С.220; цит. по Ардов М. В. Всё к
лучшему… Воспоминания. Проза. – М., 2006. С.784.
209. Архив Троцкого. Коммунистическая оппозиция в СССР: 1923–1927. Т. 4. – М.,
1990. С.189–202.
210. Старков Б. А. Роль органов государственной безопасности во внутрипартийной
борьбе 1920–1930-х годов //Исторические чтения на Лубянке. – М., 1999; Лубянка.
Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД… С.234.
211. См. Старков Б. А. Роль органов государственной безопасности… – М., 1999;
Хлевнюк О. В. 1937-й: Сталин, НКВД и советское общество. – М., 1992. С.57;
Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец»… С.52.
212. АУФСБ по НСО. Д.П-10015. Л.153.
213. Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД… С.634.
214. Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»… С.204.
215. ЦХАФАК. Ф.П-3. Оп.2. Д.129. Л.69; ЦДНИОО. Ф.940. Оп.3. Д.127. Л.6.
216. См. подробнее: Тепцов Н. Тайный агент Иосифа Сталина. Документальная
история о доносах и доносчике //Неизвестная Россия. ХХ век. – М., 1992.
С.56–128.
217. Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД… С.227; РГАНИ.
Ф.6. Оп.1. Д.73. Л.7–42.
218. Сувениров О. Ф. Трагедия РККА… С.181.
219. Пихоя Р. Г. Советский Союз: История власти. 1945–1991. – Новосибирск, 2000.
С.33.
220. ГАНО. Ф.П-460. Оп.1. Д.123; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д. П-5700. Т.8. Л.237.
221. Петров Н. В. Первый председатель КГБ… С.157–158.
222. АУФСБ по НСО. Д.П-9625. Т.6. Л.46–47; Гришаев В. Ф. Реабилитированы
посмертно… С.12–16.
223. Semystiaha V. The role and place of secret collaborators… Р.231–244.
224. Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»… С.239; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7.
Д.П-10787. Л.36–37.
225. Глебов В. Война без правил… С.11.
226. Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД… С.634, 641, 646.
227. АУФСБ по НСО. Д.П-872. Т.1. Л.86–87.
228. Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец»… С.360.
229. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.58. Л.77.
230. Большая цензура: Писатели и журналисты в Стране Советов. 1917–1956. – М.,
2005. С.489, 503–506.
231. Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД… С.631–632.
232. Богданов Ю. Н. Строго секретно. 30 лет в ОГПУ-НКВД-МВД. – М., 2002. С.412.
233. Лубянка. Сталин и НКВД-НКГБ-ГУКР «Смерш»… С.95–97, 566; Жертвы
политического террора в СССР… (CD).
234. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.125. Л.35.
235. ТОЦДНИ. Ф.124. Оп.78. Д.85. Л.45.
236. Источник. 1995. № 6; См. Сувениров О. Ф. Трагедия РККА… С.187–188.
237. АУФСБ по НСО. Д.П-4436. Т.2. Л.39–40.
238. См. Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»… С.205.
239. АУФСБ по НСО. Д.П-16381. Л.2, 5, 13 об., 15–15 об.; Д.П-14864. Л.17, 123.
240. Там же. Д.П-7142. Т.1. Л.53, 87; Т.2. Л.137; Жертвы политического террора в
СССР… (CD).
241. Тинченко Я. Голгофа русского офицерства в СССР. 1930–1931 годы. – М., 2000;
см. Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»… С.132–146, 203–208, 221, 239–243;
Вепрев О. В., Лютов В. В. Государственная безопасность… – Челябинск, 2002;
Золотарьов В. А. Секретно-полiтичний вiддiл ДПУ УССР: справи та люди. – Харькiв,
2007 и др.
242. Semystiaha V. The role and place of secret collaborators… Р.231–244.
243. Наумов Л. А. Сталин и НКВД. – М., 2007. С.56; Боль людская… Т.5. С.150.
244. АУФСБ по НСО. Д.П-17195. Т.1–3.
245. Красильников С. А. «Белогвардейский заговор» 1933 г. в Западной Сибири (по
материалам архивно-следственного дела) //Гуманитарные науки в Сибири. Серия:
Отечественная история. 2005, № 2. С.61; АУФСБ по НСО. Д.П-7496. Л.90, 118,
249–252, 285.
246. АУФСБ по НСО. Д.П-10390. Л.187. В 1937 г. П. В. Чистов, став начальником
УНКВД по Челябинской области, будет давать задания агентуре подбрасывать
фигурантам заговорщицких дел оружие и яды. Вепрев О. В., Лютов В. В.
Государственная безопасность… С.293.
247. ГАНО. Ф.П-1204. Оп.1. Д.22а. Л.33.
248. РГАНИ. Ф.6. Оп.3. Д.534. Л.192, 195.
249. Тепляков А. Г. Институт заместителей начальников политотделов по работе
ОГПУ…С.179–180.
250. АУФСБ по НСО. Д.П-10015. Л.152 об. —153.
251. Там же. Д.П-18477. Л.1, 10, 12–14.
252. Там же. Д.П-10390. Л.187.
253. Там же. Д.П-5931. Л.170, 173.
254. Уйманов В. Н. Репрессии. Как это было… С.106.
255. АУФСБ по НСО. Д.П-4495. Т.6. Л.438; Д.П-8440. Л.191.
256. Этноконфессия в советском государстве… С.456–457; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7.
Д.П-9923. Л.91–93.
257. АУФСБ по НСО. Д.П-3580. Т.3. Л.65, 70. Золотарьов В. А. ЧК-ДПУ-НКВС на
Харькiвщинi… С.179.
258. АУФСБ по НСО. Д.П-17386. Т. 7. Л.538–539; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7.
Д.П-19606. Т. 12.
259. Хинштейн А. Е. Подземелья Лубянки… С.316–318.
260. РГАНИ. Ф.6. Оп.2. Д.760. Л.65.
261. РГАНИ. Ф.6. Оп.2. Д.1261. Л.62.
262. Гришаев В. Ф. Дважды убитые (К истории сталинских репрессий в Бийске). –
Барнаул, 1999. С.68; Тепляков А. Г. Управление НКВД по Новосибирской области
накануне… С.279.
263. История советских органов… С.237.
264. Цит. по Блюм А. В. Запрещённые книги русских писателей и литературоведов.
1917–1991. Индекс советской цензуры с комментариями. – СПб., 2003.
265. Перегудова З. И. Политический сыск России… С.235.
266. Угроватов А. П. Красный бандитизм в Сибири (1921–1929 гг.). – Новосибирск,
1999. С.187.
267. Боль людская… Т. 5. – Томск, 1999. С.78.
268. ГАЧО. Ф.Р-1650. Оп.1. Д.3.
269. Цит. по Литвин А. Л. Красный и белый террор в России. 1918–1922 гг. – М.,
2004. С.416; История советских органов… С.240–241.
270. Михеев В. И. Деятельность органов безопасности… С.209–211.
271. Тепляков А. Г. Портреты сибирских чекистов… С.85; ГАНО. Ф.П-3. Оп.2. Д.411.
Л.210.
272. Попов В. Паспортная система советского крепостничества //Новый мир. 1996. №
6.
273. ГАНО. Ф.П-3. Оп.1. Д.608. Л.168; Д.772. Л.10.
274. Михеев В. И. Деятельность органов безопасности… С.209–211; Книга памяти
жертв политических репрессий в Новосибирской области. Т. 2. – Новосибирск, 2008
(в печати).
275. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.125. Л.257; Гришаев В. Ф. Дважды убитые… С.168.
276. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-11776. Т.1. Л.241.
277. Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец»… С.97–98.
278. Гришаев В. Ф. Реабилитированы посмертно… С.38–39; Этноконфессия в советском
государстве… С.431–432.
279. Петрушин А. Проклятье шамана //Родина. 2006. № 3. С.60.
280. История советских органов… С.238; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-11776. Т. 1.
Л.104.
281. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-2155. Л.196–197. Пользуясь служебным
положением, чекисты могли негласно «подчищать» картотеки. Согласно анонимному
заявлению на начальника отделения СПО УНКВД по Донецкой области М. У.
Рабиновича, его жена – «в прошлом активная сионистка, состояла на нашем учёте,
снята недавно, благодаря мужу…». ОГА СБУ (Киев). Д.ФП-70117. Л.182.
282. ГАНО. Ф.П-1204. Оп.1. Д.138. Л.47.
283. Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец»… С.315, 342.
284. Мозохин О. Б. Право на репрессии… С.174; Петров Н., Янсен М. «Сталинский
питомец»… С.331, 334.
285. ГАНО. Ф.П-460. Оп.1. Д.6. Л.60.
286. Наша малая родина. Хрестоматия по истории Новосибирской области. 1921–1991.
– Новосибирск, 1997. С.207.
287. Осипова И. И. «Сквозь огнь мучений и воды слёз…»… С.141.
288. АУФСБ по НСО. Д.П-12628. Т.6. Л.24–29.
289. ЦДНИОО. Ф.17. Оп.1. Д.2186. Л.26; АУФСБ по НСО. Д.П-3715. Материалы доп.
проверки по делу В. М. Шишковского. Л.10а.
290. ГАНО. Ф.П-22. Оп.3. Д.366. Л.22–24; Ф.П-1204. Оп.1. Д.31. Л.108. Подобная
структура оказалась долговременной: на 1950 г. в УМГБ по Омской области отдел
«А», выполнявший учётно-архивные функции, насчитывал не менее трёх отделений.
ЦДНИОО.
Ф.17. Оп.1. Д.5669. Л.56.
291. АУФСБ по НСО. Д.П-14452. Т.4. Л.40.
292. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-4651. Т.42. Л.8, 17, 38, 46, 47, 65. И. В.
Большаков в 1954 г. дослужился до начальника УМВД по Томской области.
293. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-11776. Т. 1. Л.66.
294. Например, осенью 1936 г. из дела осуждённых в Запсибкрае баптистских
проповедников были изъяты и отправлены в московское книгохранилище
Учётно-архивного отдела ГУГБ НКВД СССР сочинения А. В. Светличного
«Иноплеменник» (направленное против ортодоксального христианства) и «Притча о
милосердном самарянине», а также книги П. И. Маматюка: «Учение о проповеди» Д.
Беккера и «Zeit Gafeln zur Bibel». АУФСБ по НСО. Д.П-10809. Т.2. Л.237, 252.
295. Труды Общества изучения истории отечественных спецслужб. Т. 2. – М., 2006.
С.87; АУВД по НСО. Ф.19. Коллекция приказов, циркуляров, распоряжений за
1919–1968 гг.;
Сведения М. А. Тумшиса.
296. АУФСБ по НСО. Д.П-777. Л.122; ЦДНИОО. Ф.17. Оп.1. Д.2285. Л.13.
297. АУФСБ по НСО. Д.П-777. Л.109.
298. Берия: конец карьеры. – М., 1991. С.331; АУФСБ по НСО. Д.П-6352. Л.44.
299. ГАНО. Ф.П-4. Оп.18. Д.754 (ЛД Басюка П. Н.); АУФСБ по НСО. Д.П-777. Л.54.
Двадцать лет спустя, в 1957 г., в УКГБ НСО работу УАО критиковали с точки зрения
недостаточной бдительности и аккуратности: в нарушение соответствующих приказов
дела из архива сотрудники поднимали, не затрудняя себя надлежащим оформлением,
доступ в архив сотрудников самого УАО не ограничивали. Дела поднимались по
требованиям рядовых сотрудников отдела без ведома начальства. Отношение к
документам было легкомысленное – «…дела находились даже в мусоре, что могло
привести к утрате». ГАНО. Ф.П-460. Оп.1. Д.103. Л.111.
300. АУФСБ по НСО. Д.П-777. Л.68–69.
301. Там же. Л.69, 72–73; Пичурин Л. Ф. Последние дни Николая Клюева… С.43.
302. АУФСБ по НСО. Д.П-777. Л.73.
303. Там же. Л.42, 51, 56.
304. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-7328. Л.62–64, 182.
305. ЦХАФАК. Ф.П-2521. Оп.1. Д.2. Л.7–10.
306. РГАНИ. Ф.6. Оп.2. Д.535. Л.34.
307. Там же. Д.391. Л.150, 150 об.
308. См. Трагедия советской деревни… Т. 5. Кн. 2. 1938–1939. – М., 2006. С.568.
В ноябре 2007 г. о гораздо больших цифрах арестованных и расстрелянных на
территории Украины, чем это считалось ранее, официально заявило руководство СБУ.
Мудров А. «Большая чистка» в Украине //Зеркало недели (Киев). 2007. № 42–43 от
10–16 нояб.
309. АУФСБ по НСО. Д. П-3715. Материалы доп. проверки по делу В. М. Шишковского.
Л.11.
310. Олех Г. Л. Кровные узы. РКП(б) и ЧК/ГПУ в первой половине 1920-х годов:
механизм взаимоотношений. – Новосибирск, 1999. С.71–72; Бурдс Д. Советская
агентура… С.189.
311. РГАНИ. Ф.6. Оп.1. Д.292. Л.91.
312. ЦДНИТО. Ф.3791. Оп.1. Д.31. Л.9; Ф.206. Оп.1. Д.46. Л.76.
313. ГАНО. Ф.47. Оп.2. Д.114. Л.98, 103.
314. Рапопорт А. Юрий Кондратюк (А. Шаргей): Траектория судьбы. – Новосибирск,
1990. С.111–113; Гришаев В. Ф. Реабилитированы посмертно… С.22–23; Из истории
земли Томской. Год 1937… Сб. документов и материалов. – Томск, 1998.
315. ГАНО. Ф.П-6. Оп.1. Д.660. Л.102; Павлова И. В. Механизм власти и
строительство сталинского социализма… С.308–309.
316. Гришаев В. Ф. Реабилитированы посмертно… С. 22–23.
317. Вепрев О. В., Лютов В. В. Государственная безопасность… С.260.
Агентурно-оперативная деятельность 317
318. Рапопорт А. Юрий Кондратюк… С.111–112.
319. Из истории земли Томской. Год 1937… С.164–167.
320. Там же. С.180, 209–210, 274, 277. Характерно, что даже в угаре 1937 г.
чекисты не стали арестовывать фотографа.
321. АУФСБ по НСО. Д.П-8918. Л.213–214.
322. Бедин В., Кушникова М., Тогулев В. От Кузнецкого острога до Кузнецкстроя:
3000 имён в архивных и библиографических источниках (опыт биографического
словаря). – Кемерово, 1998. С.247; ГАНО. Ф.П-3. Оп.3. Д.367. Л.40.
323. Из истории земли Томской. Год 1937… С.62–63, 73–74, 118, 139–141, 153–154,
164–167, 200–205, 209–210, 222–223, 230–232, 238–240, 251–254, 262–264, 270–274,
277–282.
324. Гришаев В. Ф. Реабилитированы посмертно… С.36; АУФСБ по НСО. Д.П-7552.
Л.236.
325. Разыскания. Вып. 3. – Кемерово, 1993. С.59; ГАКО. Ф.П-15. Оп.7. Д.244.
Л.151.
326. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.5. Л.24; Наша малая родина… С.166.
327. Жертвы политического террора в СССР… (CD); Из истории земли Томской. Год
1937… С.219–220.
328. АУФСБ по НСО. Д.П-4809. Т.4. Л.496, 808; ГАНО. Ф.П-3. Оп.3. Д.369. Л.46;
ЦДНИТО. Ф.80. Оп.1. Д.832. Л.15 об.
329. АУФСБ по НСО. Д.П-4514. Т.4. Л.7; Д.П-4809. Т.4. Л.496, 808; ГАКО. Ф.П-15.
Оп.8. Д.2. Л.106; Ф.П-75. Оп.1. Д.134. Л.2.
330. Рууд Ч., Степанов С. Фонтанка, 16: Политический сыск при царях. – М., 1993.
С.110.
331. Измозик В. С. Первые советские инструкции по перлюстрации //Минувшее.
Исторический альманах. Вып. 21. – М.: СПб., 1997. С.155–158.
332. Лубянка: Органы ВЧК-ОГПУ… С.25, 30, 39.
333. Там же. С.49–50.
334. ГАНО. Ф.47. Оп.1. Д.1224. Л.224.
335. Труды Общества изучения истории отечественных спецслужб… С.87; Большая
цензура… С.428.
336. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.125. Л.160–161.
337. Измозик В. С. Первые советские инструкции… С.158–159.
338. История почты Орловского края в ХХ веке //www.ufps.orel.ru/kniga/oglavlenie.html
339. История советских органов… С.241.
340. АУФСБ по НСО. Д.П-7557. Л.182.
341. Тепляков А. Борода многогрешная. Дмитрий Киселёв – подпольщик, резидент,
«большой учёный» //Голоса Сибири: литературный альманах. – Выпуск пятый /сост.
М. Кушникова, В. Тогулев. – Кемерово, 2007. С.448; Источник. 1995. № 5. С.160.
342. РГАНИ. Ф.6. Оп.3. Д.601. Л.72.
343. Вепрев О. В., Лютов В. В. Государственная безопасность… С.301; АУФСБ по НСО.
Д.П-491 (пакет); Д.П-10390. Л.153.
344. АУФСБ по НСО. Д.П-18961. Л.5, 6.
345. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.125. Л.253–260.
346. Там же. Д.74. Л.150; Д.31. Л.42.
347. Сведения НИПЦ «Мемориал».
348. АУФСБ по НСО. Д.П-14864. Л.135.
349. Там же. Д.П-1213.
350. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.125. Л.194.
351. РГАСПИ. Ф.17. Оп.9. Д.3711. Л.176–176 об.; РГАНИ. Ф.6. Оп.1. Д.126. Л.20.
352. ТОЦДНИ. Ф.124. Оп.4. Д.25. Л.197, 198; Д.31. Л.241, 242.
353. ЦДНИОО. Ф.14. Оп.2. Д.533. Л.202; ЦДНИТО. Ф.341. Оп.1. Д.18. Л.1, 8; Д.31.
Л.9.
354. ГАНО. Ф.П-4. Оп.18. Д.3358 (ЛД). Л.1–18; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-4651.
Т.42. Л.8–14.
355. ЦДНИТО. Ф.3788. Оп.1. Д.2а. Л.137; ГАНО. Ф.П-1204. Оп.1. Д.24. Л.12; Д.25.
Л.11.
356. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-4651. Т.42. Л.49; ГАНО. Ф.П-29. Оп.1. Д.269.
Л.12; Д.274. Л.81–82.
357. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.125. Л.193–195; Ф.1027. Оп.10. Д.13. Л.23.
358. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-11612. Л.17; Тепляков А. Г. Портреты сибирских
чекистов… С.105; Тепляков А. Г. Процедура… С.89.
359. АУФСБ по НСО. Д.П-20632.
360. Лубянка: Органы ВЧК-ОГПУ… С.509; Тепляков А. Г. Персонал и повседневность
Новосибирского УНКВД… С.263.
361. ГАНО. Ф.911. Оп.1. Д.102. Л.22–24, 33, 143; ЦХАФАК. Ф.П-1. Оп.1. Д.222.
Л.120.
362. Блюм А. В. Советская цензура в эпоху тотального террора 1929–1953. – СПб.,
2000.
363. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-10040. Л.211, 213.
364. Головской В. Материалы о цензуре из смоленского архива //http:www.index.org.ru/
journal/20/smolensk20.html; Блюм А. В. Советская цензура… – СПб., 2000.
365. Блюм А. В. Советская цензура… – СПб., 2000.
366. ГАНО. Ф.П-1204. Оп.1. Д.10. Л.97–98.
367. Блюм А. В. Советская цензура… – СПб., 2000; ГАНО. Ф.П-3. Оп.2. Д.421.
Л.223.
368. ГАНО. Ф.П-3. Оп.1. Д.833. Л.21–25.
369. История советской политической цензуры. Документы и комментарии. – М.,
1997. С.311, 327, 316.
370. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.31. Л.21.
371. РГАНИ. Ф.6. Оп.2. Д.646. Л.120; ГАЧО. Ф.П-3. Оп.1. Д.639. Л.108–109;
Гришаев В. Ф. Дважды убитые… С.62. 372. Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД…
Январь 1922 – декабрь 1936. – М., 2003. С.130, 795.
373. Там же. С.279.
374. ГАНО. Ф.П-3. Оп.3. Д.367. Л.54; ЦДНИОО. Ф.14. Оп.2. Д.429. Л.20.
375. ГАНО. Ф.П-3. Оп.1. Д.635. Л.255–256.
376. РГАНИ. Ф.6. Оп.2. Д.723. Л.150 об.; Гришаев В. Ф. Дважды убитые… С.40. При
этом в своих воспоминаниях от 1924 и 1935 гг. Пасынков положительно отзывался о
Третьяке. См. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.623. Л.55.
377. Сведения Денисевич М. Н., Кузнецова С. Н., Смыкалина А. С.
378. Источник. 1999. № 1. С.111–112.
379. Лубянка. Сталин и НКВД-НКГБ-ГУКР «Смерш»… С.125–127. Сталину докладывали о
несанкционированных выходах в эфир советских радиолюбителей. Узнав, что
лондонская пресса сообщила информацию нелегальной радиостанции «о том, что
Сталин будет убит 1 мая [1938 г.] на Красной площади», генсек указал НКВД:
«Составить список всех радиостанций, проконтролировать сугубо. Это дело чести
ЧеКа. ЧеКа должна открыть мерзавцев и их радио». Мозохин О. Б. Право на
репрессии… С.178.
380. История советских органов… С.241–242.
381. Belkowez L., Belkowez S. Gescheiterte Hoffnungen. Das deutsche
Generakonsulat in Sibirien 1923–1938. – Essen, 2004. S.103.
382. Шаповал Ю. I., Золотарьов В. А. Всеволод Балицький… С.271–273.
383. ГАНО. Ф.П-1204. Оп.1. Д.31. Л.109; Ф.П-460. Оп.1. Д.19. Л.41; Д.21. Л.204.
384. Правительственная связь СССР. 1931–1941. Сб. документов. Т. 1. – М., 1997.
С.254–257.
385. РГАНИ. Ф.6. Оп.3. Д.377. Л.109.
386. Шенталинский В. А. Донос на Сократа. – М., 2001. С.421–422.
Агентурно-оперативная деятельность 319
387. Лубянка. Сталин и НКВД-НКГБ-ГУКР «Смерш»… С.340–341; Генрих Ягода: Нарком
внутренних дел СССР; Генеральный комиссар государственной безопасности: Сб.
документов. – Казань, 1997. С.147; Полянский А. И. Ежов… С.262–263.
388. АУФСБ по НСО. Д.П-17782. Л.431.
389. История советских органов… С.146.
390. Морозов К. Н. Судебный процесс над эсерами 1922 года в «освещении» ОГПУ
//Вопросы истории. 2006. № 11. С.3–20; ГАНО. Ф.1096. Оп.1. Д.419. Л.53, 112;
Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД… Январь 1922 – декабрь 1936. – М., 2003…
С.366.
391. История советских органов… С.240.
392. Таким образом, опыт филёров царского времени, легко вычислявшихся по своим
знаменитым гороховым пальто, ничему не научил органы ВЧК-НКВД.
393. Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД… С.579.
394. ГАНО. Ф.П-1204. Оп.1. Д.138. Л.45; Тепляков А. Г. Персонал и повседневность
Новосибирского УНКВД… С.259–260.
395. ГАНО. Ф.47. Оп.5. Д.220. Л.139–141.
396. Гришаев В. Ф. Дважды убитые… С.80.
397. Belkowez L., Belkowez S. Gescheiterte Hoffnungen… S.103, 105.
398. Призвание – Родине служить! – Новосибирск, 1997. С.210–211.
399. ГАНО. Ф.П-460. Оп.1. Д.2. Л.43, 44; Гавриленко В. К. Казнь прокурора:
Документальное повествование. – Абакан, 2001. С.67.
400. Шаповал Ю. I., Золотарьов В. А. Всеволод Балицький… 242–243; Золотарьов В.
А. ЧК-ДПУ-НКВС на Харькiвщинi… С.303.
401. См. АУФСБ по НСО. Д.П-4436. Т.2. Л.331 об.; Д.П-8213. Л.407; ЦХАФАК. Ф.П-1.
Оп.1. Д.222. Л.261 об.
402. См. главу «Арест» в первом томе «Архипелага Гулаг».
403. История советских органов… С.250.
404. Из истории земли Томской. 1933 г. Назинская трагедия. – Томск, 2002. С.213;
ГАНО. Ф.47. Оп.5. Д.162. Л.82.
405. Во время облав с целью выполнения лимитов в феврале–мае месяце 1938 г. на
рынках в городах Туркмении чекистами было арестовано свыше 1.200 чел., в
подавляющей массе трудящихся, среди которых были члены компартии, депутаты
Советов и т. п. История сталинского Гулага… Т. 1. Массовые репрессии в СССР. –
М., 2004. С.344–345.
406. АУФСБ по НСО. Д.П-8139. Л.281; Этноконфессия в советском государстве…
С.482.
407. ГАНО. Ф.П-1204. Оп.1. Д.15. Л.120; РГАНИ. Ф.6. Оп.2. Д.428. Л.120.
408. ГАНО. Ф.П-1204. Оп.1. Д.138. Л.27, 77–80; Новосибирская школа
контрразведки, 1935–2005. Сб. – М., 2005. С.38.
409. АУФСБ по НСО. Д.П-4155 (конверт).
410. Там же. Д.П-12067. Л.67; Д.П-17189. Л.17.
411. Тепляков А. Дело «Трудовой крестьянской партии» 1937 года //Голоса Сибири:
литературный альманах. – Выпуск шестой /сост. М. Кушникова, В. Тогулев. –
Кемерово, 2007. С.837; АУФСБ по НСО. Д.П-3745. Л.5; Д.П-16458. Л.7.
412. См. АУФСБ НСО. Д.П-359. Т.1. Л.73–76, 88, 143, 233; Т.4. Л.70, 84, 200,
301.
413. Там же. Д.П-2853. Т.1. Л.2–13; Д.П-7198. Л.9.
414. Там же. Д.П-12576. Л.25; Д.П-12067. Л.102.
415. История советских органов… С.56, 57.
416. Шубкин В. Н. Свидетельство о смерти //Социологические исследования. 1994, №
1.
417. Ватлин А. Ю. Террор районного масштаба… С.132; Петров Н., Янсен М.
«Сталинский питомец»… С.238–239.
418. История советских органов… С.262; Мозохин О. Б. Право на репрессии… С.94.
419. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-3509. Л.18; Д.П-19838. Т.5. Л.142;
Этноконфессия в советском государстве… С.152, 342–346, 388.
420. ГАНО. Ф.П-460. Оп.1. Д.326. Л.22.
421. АУФСБ по НСО. Д.П-8213. Л.395.
422. Лубянка: Органы ВЧК-ОГПУ… С.582–584.
423. Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец»… С.102.
424. 1937–1938 гг. Операции НКВД. Из хроники «большого террора» на Томской
земле. Сб. документов и материалов. – Томск: М., 2006. С.365, 386; Тепляков А.
Г. Процедура… С.63; Папков С. А. Сталинский террор в Сибири… С.224.
425. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-2155. Л.189.
426. Там же. Д.П-2780. Л.2–3, 10–13, 22–32.
427. В своих мемуарах Судоплатов негативно оценивал создание следчастей, где
выбивали показания, противопоставляя им якобы более гуманную прежнюю практику.
Судоплатов П. А. Спецоперации… С.69.
428. ГАЧО. Ф.П-3. Оп.1. Д.655. Л.26.
429. Там же. Д.352. Л.10; Д.655. Л.53.
430. ГАКО. Ф.П-15. Оп.7. Д.241. Л.103–105.
431. Реабилитация: как это было… Т.2. С.613; Вепрев О. В., Лютов В. В.
Государственная безопасность… С.289–290.
432. Без грифа «Секретно». Автор-составитель И. Н. Кузнецов. – Новосибирск,
1997. С.140; Тепляков А. Г. Персонал и повседневность Новосибирского УНКВД…
С.266.
433. Тепляков А. Г. Персонал и повседневность Новосибирского УНКВД… С.262; АУФСБ
по НСО. Д.П-8440. Л.195.
434. Тепляков А. Г. Управление НКВД по Новосибирской области накануне… С.265.
435. ГАЧО. Ф.П-3. Оп.1. Д.655. Л.10–23.
436. АУФСБ по НСО. Д.П-777. Л.172, 173; Д.П-8426. Л.212–213.
437. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-5700. Т.8. Л.243; Гришаев В. Ф.
Реабилитированы посмертно… С.42–43.
438. АУФСБ по НСО. Д.П-8440. Л.196; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-4649. Т. 5.
Л.518.
439. См. АУФСБ по НСО. Д.П-5931. Л.117; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-5607. Т. 6.
Л.23–24; Гришаев В. Ф. Реабилитированы посмертно… С.42.
440. ЦХАФАК. Ф.П-1. Оп.6. Д.673. Л.3; АУФСБ по НСО. Д.П-5257. Л.37–63.
441. ЦХАФАК. Ф.П-1. Оп.6. Д.673. Л.3.
442. Гришаев В. Ф. Реабилитированы посмертно… С.182; ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.74.
Л.178.
443. Откровенно о многом… – Улан-Удэ, 2003. С.160.
444. АУФСБ по НСО. Д.П-3593. Т.2. Л.447.
445. Труды Общества изучения истории отечественных спецслужб… С.89.
446. Материалы февральско-мартовского Пленума ЦК ВКП(б) 1937 г. //НИПЦ
«Мемориал».
447. АУФСБ по НСО. Д.П-5931. Т.1. Л.168–169.
448. Гришаев В. Ф. Реабилитированы посмертно… С.42; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7.
Д.П-5607. Т. 6. Л.24.
449. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-4136. Т. 1. Л.714; АУФСБ по НСО. Д.П-872. Т.
1. Л.87.
450. Уйманов В. Н. Репрессии. Как это было… С.38, 59.
451. Белковец Л. П. «Большой террор» и судьбы немецкой деревни в Сибири…
С.234–235; АУФСБ по НСО. Д.П-8125. Т.4. Л.213–214 об.
452. Белковец Л. П. «Большой террор» и судьбы немецкой деревни в Сибири… С.235.
453. АУФСБ по НСО. Д.П-7977. Л.331, 332; РГАНИ. Ф.6. Оп.2. Д.568. Л.112.
454. Бирюков А. М. Колымские истории. – Новосибирск, 2004. С.69. Следствие по
делам работников НКВД Туркмении установило «сотни так называемых “штатных
свидетелей”, которые в результате угроз, обмана, а иногда за деньги давали по
указке следователя на любого человека любые показания». История сталинского
Гулага… Т. 1. Массовые репрессии в СССР. – М., 2004. С.349.
455. Гладков Т. К. Награда за верность – казнь. – М., 2000. С.492.
456. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-5607. Т.6. Л.24.
457. АУФСБ по НСО. Д.П-10015. Л.307, 309; История сталинского Гулага… Т. 1.
Массовые репрессии в СССР. – М., 2004. С.316.
459. АУФСБ по НСО. Д.П-5931. Л.143–144.
460. 1937–1938 гг. Операции НКВД… С.364; Самосудов В. М. О репрессиях в Омском
Прииртышье. Исторические этюды. – Омск., 1998. С.23.
461. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.74. Л.157; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-5700. Т. 8.
Л.244.
462. АУФСБ по НСО. Д.П-6352. Л.23, 42.
463. Тепляков А. Партизанский герой Игнатий Громов: Штрихи к портрету //Голоса
Сибири: литературный альманах. – Выпуск шестой /сост. М. Кушникова, В. Тогулев.
–
Кемерово, 2007. С.829; ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.74. Л.129.
464. Забвению не подлежит… Т.3. – Омск, 2001. С.38; Тепляков А. Г. Процедура…
С.40–41.
465. Большая цензура… С.427.
466. Возвращение памяти. Историко-публицистический альманах. Вып. 2. –
Новосибирск, 1994. С.66–67.
467. См. Быстролётов Д. А. Путешествие на край ночи. – М., 1996. С.29, 40.
468. АУФСБ по НСО. Д.П-777. Л.140–142; Из истории земли Томской. Год 1937…
С.145.
В Туркмении практиковался так называемый допрос «на яме», когда упорствовавшего
арестованного следователи в числе осуждённых к расстрелу вывозили за город к
месту приведения в исполнение приговоров и, расстреливая в его присутствии
осуждённых, угрожая смертью ему самому, требовали признания. Такой допрос обычно
заканчивался оговором десятков и даже сотен людей. История сталинского Гулага…
Т. 1. Массовые репрессии в СССР. – М., 2004. С.349.
469. Самосудов В. М. О репрессиях в Омском Прииртышье… С.48–49.
470. См. Западно-Сибирский комиссариат Временного Сибирского правительства (26
мая – 30 июня 1918 г.). Сб. документов и материалов /Сост. и ответ. ред. В. И.
Шишкин. – Новосибирск, 2005. С.21; Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»… С.148,
206–208; «Руководствуясь революционной совестью…». Сб. документов по истории
Алтайской губЧК 1919–1922. – Барнаул, 2006. С.210.
471. Герштейн Э. Г. Лишняя любовь //Новый мир. 1993. № 11.
472. Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ… Январь 1922 – декабрь 1936… С.277–279.
473. Лубянка: Органы ВЧК-ОГПУ… С.537–538; История советских органов… С.234–235.
474. Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»… С.251.
475. ГАНО. Ф.П-6. Оп.1. Д.936. Л.98; Ф.П-3. Оп.3. Д.95. Л.37 об.
476. ЦХАФАК. Ф.П-1. Оп.6. Д.35. Л.5–34.
477. АУФСБ по НСО. Д.П-17386. Т.7. Л.351, 583 об., 593, 594, 601, 724.
478. ГАНО. Ф.911. Оп.1. Д.8. Л.111.
479. Книга памяти жертв политических репрессий республики Хакасия. Т. 1. –
Абакан, 1999. С.460; Забвению не подлежит… Т. 3. – Омск, 2001. С.37–49.
480. АУФСБ по НСО. Д.П-6510. Т. 28. Л.71; Д.3832. Л.1–224. В конце 1938 г.
начальнику УНКВД по Житомирской области Г. М. Вяткину инкриминировались убийства
арестованных во время допросов.
481. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-5700. Т. 8. Л.201.
482. ГОА СБУ (Киев). Ф.16. Оп.31. Д.95. Л.205–206.
483. Боль людская… Т. 3. – Томск, 1992. С.436; Папков С. А. Сталинский террор в
Сибири… С.269.
484. АУФСБ по НСО. Д.П-3580. Т. 3. Л.180; Гришаев В.Ф. Реабилитированы
посмертно… С.44.
485. АУФСБ по НСО. Д. П-4421. Т.5. Л.422–423; ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.74. Л.178.
486. Вепрев О. В., Лютов В. В. Государственная безопасность… С.314; ГАНО.
Ф.П-460. Оп.1. Д.2. Л.171.
487. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-1900. Т.5. Л.219; АУФСБ по НСО. Д.П-3593. Т.2.
Л.471; Д.П-5687. Т.2. Л.86; Д.П-7520. Т.2. Л.200.
488. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.51. Л.69–70.
489. Гришаев В. Ф. Реабилитированы посмертно… С.62; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7.
Д.П-4649. Т.5. Л.108.
490. Расправа. Прокурорские судьбы… С.303.
491. Папков С. А. Сталинский террор… С.228; Забвению не подлежит… Т. 6. – Омск,
2003. С.29–30.
492. Самосудов В. М. О репрессиях в Омском Прииртышье… С.32, 34; ГАНО. Ф.П-4.
Оп.34. Д.74. Л.148, 151.
493. Петров Н. В., Скоркин К. В. Кто руководил НКВД… С.135, 167, 369, 403, 430,
457, 449.
494. Жертвы политических репрессий в Алтайском крае. Т.7. 1920–1965. – Барнаул,
2005. С.341, 343; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-2780; Забайкальский рабочий
(Чита). 1988, 19 дек.
495. Курас Л. В. Очерки истории органов государственной безопасности Республики
Бурятия. – Улан-Удэ–Иркутск, 1998. С.99; Жертвы политического террора в СССР… (CD).
496. Гришаев В. Ф. Реабилитированы посмертно… С.109-111, 188; ГАЧО. Ф.П-1. Оп.1.
Д.934. Л.173; Ф.П-3. Оп.1. Д.882. Л.152–153.
497. АУФСБ по НСО. Д.П-8426. Л.202; Д. П-4783. Л.153–157.
498. 1937–1938 гг. Операции НКВД… С.416.
499. Бобренев В., Рязанцев В. Палачи и жертвы. – М., 1993. С.99–100; Уйманов В.
Н. Репрессии. Как это было… С.215.
500. РГАНИ. Ф.6. Оп.2. Д.771. Л.159.
501. Там же. Д.929. Л.48; Д.1488. Л.111; ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.58. Л.82;
Тепляков А. Г. Управление НКВД по Новосибирской области накануне… С.269.
502. ЦДНИОО. Ф.14. Оп.2. Д.607. Л.14; Самосудов В. М. О репрессиях в Омском При-
иртышье… С.35; ГАЧО. Ф.П-3. Оп.1. Д.903. Л.53. Для представителей нацменьшинств
характерно было под видом подписи делать на своём языке записи, разоблачавшие
следствие. Новосибирский чиновник «Заготзерно» венгр Шамоди написал под
протоколом вместо подписи по-венгерски слово «неправда». Арестованные летом 1937
г. в Новосибирске татары Н. Галямов и А. Сагитов под следственными документами
написали: Галямов – «виновным себя не признаю» (по-русски, но арабской вязью),
Сагитов – «ложь», «написано ложно, отказываюсь», «от показаний отказываюсь»
(по-татарски). ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.74. Л.174; АУФСБ по НСО. Д.П-4436. Т.2.
Л.52, 93–96.
503. РГАНИ. Ф.6. Оп.2. Д.533. Л.233.
504. Лубянка. Сталин и НКВД-НКГБ-ГУКР «Смерш»… С.14–15.
505. История сталинского Гулага… Т. 1. Массовые репрессии в СССР. – М., 2004.
С.364; Тепляков А. Г. Управление НКВД по Новосибирской области накануне… С.265.
Одновременно Лебедев заявил прокурору, что имеет указание «смелее направлять
дела» на Особое совещание «даже в том случае, если в деле ничего нет».
506. ЦХАФАК. Ф.П-1. Оп.6. Д.242. Л.13; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-5700. Т. 8.
Л.289.
507. ЦХАФАК. Ф.П-1. Оп.6. Д.673. Л.3; Оп.18. Д.21. Л.277; РГАНИ. Ф.6. Оп.2.
Д.746. Л.100.
508. История сталинского Гулага… Т.1. Массовые репрессии в СССР. – М., 2004.
С.364; АУФСБ по НСО. Д.П-8426. Т.2. Л.210–220.
509. Там же. Д.П-12408. Л.5, 177, 193–196; ГАНО. Ф.П-4. Оп.33. Д.238а. Л.26.
510. Тепляков А. Г. Управление НКВД по Новосибирской области накануне… С.283.
511. ЦДНИТО. Ф.80. Оп.1. Д.955. Л.1–4.
512. См. весьма ограниченный материал о тюрьмах в: Смыкалин А. С. Колонии и
тюрьмы в Советской России. – Екатеринбург, 1997; Базунов В. В., Детков М. Г.
Тюрьмы НКВД-МВД СССР в карательной системе Советского государства. – М., 2000.
513. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-4564. Т.2. Л.86.
514. Базунов В. В., Детков М. Г. Тюрьмы НКВД-МВД СССР… С.14, 17; История
сталинского Гулага… Т. 1. Массовые репрессии в СССР. – М., 2004. С.219.
515. ГАНО. Ф.47. Оп.5. Д.144. Л.129.
516. Там же. Ф.П-3. Оп.3. Д.107. Л.41–42; Ф.288. Оп.5. Д.1. Л.60.
517. Там же. Ф.47. Оп.5. Д.106. Л.100–101; Ф.288. Оп.5. Д.1. Л.57.
518. Там же. Ф.47. Оп.1. Д.1889. Л.96; Ф.П-3. Оп.2. Д.576. Л.19.
519. Ефремов М. А. 80 лет тайны (Власть и милиция Сибирского края 1917–1937). –
Новосибирск, 2002. С.250–251; Папков С. А. Сталинский террор в Сибири… С.129;
История сталинского Гулага… Т. 4. Население ГУЛАГа: численность и условия
содержания. – М., 2004. С.581; ГАНО. Ф.П-1204. Оп.1. Д.22а. Л.18; Ф.П-3. Оп.1.
Д.772. Л.74.
520. ГАНО. Ф.47. Оп.5. Д.227. Л.84; Петров Н., Янсен М. «Сталинский
питомец»…С.95.
521. ЦА ФСБ. Ф.3. Оп.4. Д.586.
522. АУФСБ по НСО. Д.П-5590. Т.3. Л.5; Д.П-4421. Т.5. Л.354 об.; ГАНО. Ф.П-4.
Оп.34. Д.74. Л.162.
523. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-1900. Т.5. Л.219; Вепрев О. В., Лютов В. В.
Государственная безопасность… С.310–311.
524. Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»… С.148.
525. ГАНО. Ф.П-1. Оп.2. Д.163. Л.338; ГАКО. Ф.П-107. Оп.1. Д.4. Л.40.
526. ГАНО. Ф.47. Оп.5. Д.106. Л.100.
527. Там же. Ф.П-3. Оп.2. Д.218. Л.4–13.
528. Папков С. А. Сталинский террор в Сибири… С.120; История сталинского Гулага…
Т. 1. Массовые репрессии в СССР. – М., 2004. С.67; Ефремов М. А. 80 лет тайны…
С.283–285.
529. ГАНО. Ф.П-29. Оп.1. Д.253. Л.101; Ефремов М. А. 80 лет тайны… С.284;
История сталинского Гулага… Т. 1. Массовые репрессии в СССР. – М., 2004. С.198.
530. Папков С. А. Сталинский террор в Сибири… С.120; ГАНО. Ф.288. Оп.5. Д.1.
Л.60.
531. ГАНО. Ф.П-22. Оп.1. Д.19. Л.138; АУФСБ по НСО. Д.П-16012. Л.77 об.;
Д.П-17189. Л.61–67.
532. ГАНО. Ф.288. Оп.5. Д.1. Л.61.
533. Папков С. А. Сталинский террор в Сибири… С.91–114, 120, 128–130; История
сталинского Гулага… Т. 4. Население ГУЛАГа… С.477.
534. ГАНО. Ф.47. Оп.1. Д.1889. Л.185–186; РГАНИ. Ф.6. Оп.1. Д.244. Л.181.
535. РГАНИ. Ф.6. Оп.1. Д.153. Л.86; Д.157. Л.88 об.; Д.293. Л.173–174; ЦДНИТО.
Ф.206. Оп.1. Д.18. Л.62 об.
536. ЦДНИОО. Ф.14. Оп.2. Д.593. Л.68.
537. РГАНИ. Ф.6. Оп.1. Д.168. Л.5; ЦДНИТО. Ф.1134. Оп.1. Д.1. Л.4.
538. ГАНО. Ф.288. Оп.5. Д.1. Л.59–60.
539. Там же. Ф.911. Оп.1. Д.362. Л.28; Ф.47. Оп.5. Д.162. Л.30–33. Краевед М. А.
Ефремов (см. Ефремов М. А. 80 лет тайны… С.285–286) ошибочно датировал
колпашевский эпизод 1933 г. и сильно исказил содержание докладной А. Е. Емеца.
540. РГАНИ. Ф.6. Оп.1. Д.692. Л.103–104.
541. ГАНО. Ф.П-3. Оп.7. Д.579. Л.81; РГАНИ. Ф.6. Оп.1. Д.109. Л.125.
542. ГАНО. Ф.47. Оп.5. Д.227. Л.7–21.
543. Сведения Красноярского «Мемориала»; Гришаев В. Ф. Реабилитированы
посмертно… С.45.
544. Откровенно о многом… – Улан-Удэ, 2003. С.137.
545. Жертвы политического террора в СССР… (CD).
546. Без грифа «Секретно»… С.144; Белковец Л. П. «Большой террор» и судьбы
немецкой деревни в Сибири… С.232.
547. Жертвы политического террора в СССР… (CD).
548. Базунов В. В., Детков М. Г. Тюрьмы НКВД-МВД СССР… С.24, 25; Литвин А. Л.
Красный и белый террор в России… С.418; Сведения НИПЦ «Мемориал».
549. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-5037. Л.15 об.
550. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.125. Л.153.
551. См. Боль людская. Книга Памяти репрессированных томичей… Т. 1–5; Тепляков
А. Г. Управление НКВД по Новосибирской области накануне… С.274, 280, 285.
552. ГАНО. Ф.288. Оп.5. Д.1. Л.57.
553. Там же. Ф.911. Оп.1. Д.281. Л.1; Тепляков А. Г. Управление НКВД по
Новосибирской области накануне… С.267.
554. См. Тепляков А. Г. Процедура… С.42.
555. Бедин В., Кушникова М., Тогулев В. От Кузнецкого острога до Кузнецкстроя…С.61;
ГАКО. Ф.П-9. Оп.1. Д.320. Л.8 об., 14–14 об.
556. ГАНО. Ф.288. Оп.5. Д.1. Л.58–61, 65.
557. Там же. Ф.П-3. Оп.1. Д.698. Л.67; Оп.7. Д.579. Л.502, 503.
558. РГАНИ. Ф.6. Оп.1. Д.244. Л.116; Д.290. Л.103; ГАКО. Ф.П-15. Оп.7. Д.213.
Л.28.
559. ЦХАФАК. Ф.П-1. Оп.6. Д.265. Л.1–6, 13, 15.
560. Тепляков А. Г. Персонал и повседневность Новосибирского УНКВД… С.255; РГАНИ.
Ф.6. Оп.2. Д.322. Л.71.
561. РГАНИ. Ф.6. Оп.1. Д.243. Л.28.
562. Там же. Д.876. Л.123; ГАНО. Ф.П-3. Оп.1. Д.751. Л.298.
563. РГАНИ. Ф.6. Оп.1. Д.434. Л.126–127; ГАНО. Ф.П-58. Оп.3. Д.3. Л.17–25,
32–38; Д.12. Л.29.
564. РГАНИ. Ф.6. Оп.1. Д.776. Л.55.
565. ЦХАФАК. Ф.П-1. Оп.18. Д.12. Л.8; ТОЦДНИ. Ф.7. Оп.1. Д.949. Л.22.
Агентурно-оперативная деятельность 325
566. ЦДНИТО. Ф.77. Оп.1. Д.236. Л.473.
567. РГАНИ. Ф.6. Оп.2. Л.293. Л.203; Д.820. Л.106.
568. ГАКО. Ф.П-15. Оп.7. Д.212. Л.111; ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.52. Л.64.
569. РГАНИ. Ф.6. Оп.2. Д.561. Л.12.
570. ЦДНИОО. Ф.18. Оп.2. Д.12. Л.664; РГАНИ. Ф.6. Оп.1. Д.258. Л.25–26; Д.410.
Л.54.
571. ГАНО. Ф.П-58. Оп.1. Д.19. Л.79; Д.53. Л.87–88; ЦХАФАК. Ф.П-10. Оп.20.
Д.129. Л.24 об.
572. ЦДНИОО. Ф.17. Оп.1. Д.2270. Л.37; Ф.18. Оп.2. Д.12. Л.401.
573. Там же. Ф.14. Оп.2. Д.588. Л.176; Ф.18. Оп.2. Д.12. Л.382.
574. РГАНИ. Ф.6. Оп.1. Д.102. Л.29 об.; Соловьёв А. В. Тревожные будни
забайкальской контрразведки… С.131–142; ГАЧО. Ф.П-3. Оп.1. Д.885. Л.34.
575. РГАНИ. Ф.6. Оп.2. Д.694. Л.111.
576. Там же. Оп.1. Д.867. Л.31; Оп.2. Д.391. Л.206.
577. ЦДНИОО. Ф.14. Оп.2. Д.545. Л.198; ЦДНИТО. Ф.534. Оп.2. Д.2. Л.17.
578. ГАНО. Ф.П-1204. Оп.1. Д.15. Л.115; ЦХАФАК. Ф.П-1. Оп.1. Д.336. Л.228;
Ф.П-10. Оп.22. Д.96. Л.216–217; Главное управление внутренних дел Кемеровской
области… С.362.
579. РГАНИ. Ф.6. Оп.2. Д.859. Л.176, 176 об.; ГАНО. Ф.1027. Оп.8. Д.31. Л.55.
580. ГАНО. Ф.П-4. Оп.18. Д.7823 (ЛД); Ф.П-58. Оп.1. Д.78. Л.114; Белковец Л. П.
«Большой террор» и судьбы немецкой деревни в Сибири… С.217.
581. ГАНО. Ф.1027. Оп.8. Д.23. Л.252, 423; ЦДНИОО. Ф.17. Оп.1. Д.2209. Л.36;
Д.1960. Л.63; Д.3156. Л.33.
582. ЦДНИТО. Ф.80. Оп.1. Д.541. Л.63; Д.892. Л.141; ГАНО. Ф.1027. Оп.10. Д.13.
Л.4.
583. Алексеев В. В. Гибель царской семьи: Мифы и реальность. (Новые документы о
трагедии на Урале). – Екатеринбург, 1993. С.53–82.
584. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-4564. Т.2. Л.83.
585. Подробно о комендантах и их службе см.: Тепляков А. Г. Процедура… С.21–28,
31–33, 47, 57, 70–75, 86–87.
586. ЦДНИТО. Ф.206. Оп.1. Д.213. Л.161; Д.300. Л.15; Д.459. Л.76; Д.690. Л.28;
Ф.3791. Оп.1. Д.18. Л.52; Ф.341. Оп.1. Д.5. Л.37; Д.12. Л.47; Д.32. Л.47.
587. Тепляков А. Г. Портреты сибирских чекистов… С.83; ГАНО. Ф.П-1204. Оп.1.
Д.9. Л.15; Ф.911. Оп.1. Д.10. Л.48; Д.396. Л.18, 20, 21.
588. ГАНО. Ф.П-6. Оп.1. Д.273. Л.42; Ф.911. Оп.1. Д.8. Л.11, 317; Ф.1027. Оп.8.
Д.23. Л.190; РГАСПИ. Ф.17. Оп.9. Д.2978. Л.29; ЦДНИОО. Ф.14. Оп.2. Д.74. Л.7;
Ф.17. Оп.1. Д.1922. Л.28.
589. Шангин М. Террор против совести. – Омск, 1994. С.70; ЦДНИОО. Ф.7. Оп.5.
Д.51. Л.61; ГАНО. Ф.911. Оп.1. Д.10. Л.12; Ф.П-6. Оп.1. Д.202. Л.125 об.
590. Ларьков Н. С., Чернова И. В. Полицмейстеры, комиссары, начальники:
(Руководители правоохранительных органов Томской губернии, округа и области в
ХIХ–ХХ вв.). – Томск, 1999. С.149–150.
591. ТОЦДНИ. Ф.124. Оп.9. Д.59. Л.153, 154; Оп.54. Д.114. Л.21; ЦДНИОО. Ф.17.
Оп.1. Д.1938. Л.66–67.
592. ГАНО. Ф.1027. Оп.8. Д.31. Л.70; Д.43. Л.6; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7.
Д.П-5485. Т.2. Л.42, 54.
593. АУФСБ по Томской обл. Д.П-14075. Л.1, 2; ГАНО. Ф.20. Оп.2. Д.195. Л.709;
ТОЦДНИ. Ф.23. Оп.1. Д.9. Л.23, 33.
594. ГАНО. Ф.911. Оп.1. Д.255. Л.131; ЦДНИТО. Ф.80. Оп.1. Д.839. Л.95; Ф.341.
Оп.1. Д.53. Л.21; Д.541. Л.56; Ф.341. Оп.1. Д.52а.
595. АУФСБ по НСО. Д. П-4423. Л.131–133; ЦДНИТО. Ф.80. Оп.1. Д.541. Л.43; Д.838.
Л.153; Ф.537. Оп.1. Д.29. Л.14 об., 50.
596. ГАНО. Ф.П-1204. Оп.1. Д.3. Л.183; Д.4. Л.210; ЦХИДНИКК. Ф.26. Оп.3. Д.419.
Л.6.
597. ЦДНИОО. Ф.14. Оп.2. Д.58. Л.57; Тепляков А. Г. Процедура… С.27; РГАНИ. Ф.6.
Оп.2. Д.541. Л.205.
598. РГАНИ. Ф.6. Оп.1. Д.800. Л.87–88; Оп.2. Д.533. Л.103.
599. ГАНО. Ф.1027. Оп.8. Д.31. Л.51; ЦДНИТО. Ф.80. Оп.1. Д.541. Л.59; Ф.341.
Оп.1. Д.52а. Л.51, 75, 173.
600. ГАЧО. Ф.П-3. Оп.1. Д.630. Л.145–146; Д.616. Л.129.
601. Кладовщик ПП ОГПУ ЗСК М. П. Серебренников, ранее выбывавший из партии как
психически больной, в мае–июне 1932 г. в течение пяти недель проработал
комендантом полпредства, после чего был уволен. ГАНО. Ф.911. Оп.1. Д.8. Л.53,
87.
602. Тепляков А. Г. Процедура… С.87; Тепляков А. Г. Портреты сибирских чекистов…
С.82; ГАНО. Ф.П-22. Оп.1. Д.165. Л.331.
603. ГАНО. Ф.П-76. Оп.1. Д.357. Л.106.
604. Подробнее см. Тепляков А. Г. Процедура… С.86–87, 89–91.
605. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-4649. Т.5. Л.125.
606. АУФСБ по НСО. Д.П-8426. Л.212; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-10787. Л.156.
607. АУФСБ по НСО. Д.П-4514. Т.4. Л.191 об.; Д.П-4513. Т.2. Л.61.
608. ГАНО. Ф.П-460. Оп.1. Д.6. Л.62.
609. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-11776. Т.1. Л.126–127.
610. Такие камеры организовывались с первых лет советской власти: в 1922 г.
пытке содержанием на льду были подвергнуты фигуранты Базаро-Незнамовской
«организации», а в начале 1933 г. в барнаульской тюрьме через ледяные казематы
прошли многие узники и был насмерть заморожен один из участников «заговора в
сельском хозяйстве» В. С. Атюнин. Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра»… С.206,
207; Гришаев В. Ф. Дважды убитые… С.26.
611. ЦДНИОО. Ф.17. Оп.1. Д.2343. Л.76; ГАЧО. Ф.П-3. Оп.1. Д.630. Л.117–118.
612. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-4649. Т.5. Л.114–115.
613. Гришаев В. Ф. Реабилитированы посмертно… С.64; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7.
Д.П-4649. Т.5. Л.113–114, 117.
614. Плеханов А. М. ВЧК-ОГПУ: Отечественные органы государственной безопасности
в период новой экономической политики. 1921–1928. – М., 2006. С.163; АУФСБ по
НСО. Д.П-5738. Т.3. Л.119.
615. ГАНО. Ф.П-460. Оп.1. Д.123. Л.50.
616. Там же. Д.2. Л.101. Здесь, скорее всего, имелся в виду случай с чекистом Б.
И. Сойфером, который 3 августа 1937 г. выбросился из окна кабинета следователя.
Ему посчаст-
ливилось выжить после падения с третьего этажа, отделавшись переломом
позвоночника. АУФСБ по НСО. Д.П-12265. Л.1; Д.П-8918.
617. Сведения НИПЦ «Мемориал».
618. Буяков А. М. Органы государственной безопасности Приморья в лицах:
1923–2003 гг. – Владивосток, 2003. С.86–87; Шаповал Ю. I., Золотарьов В. А.
Всеволод Балицький… С.334.
619. Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец»… С.409; Павлюков А. Е. Ежов…С.453.
620. РГАНИ. Ф.6. Оп.3. Д.594. Л.144–154; Берия. Конец карьеры… С.315.
621. Забвению не подлежит… Т. 9. – Омск, 2003. С.56; РГАНИ. Ф.6. Оп.2. Д.535.
Л.2.
622. Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД… С.386.
623. ЦА ФСБ (сведения НИПЦ «Мемориал»).
624. Тепляков А. Последний полёт прокурора Баркова //Новосибирские новости.
2003, 13 нояб., № 45. С.29; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-10787. Л.178; Гришаев
В. Ф. Реабилитированы посмертно… С.64.
625. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.74. Л.155; ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-10787. Л.156;
АУФСБ по НСО. Д.П-5030. Т.3. Л.80.
626. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.74. Л.159.
627. Иванов-Разумник Р. В. Тюрьмы и ссылки. – Нью-Йорк, 1953. С.240, 303.
628. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.74. Л.158, 168, 178.
629. Тепляков А. Г. Персонал и повседневность Новосибирского УНКВД… С.257; ГАНО.
Ф.П-460. Оп.1. Д.6. Л.65.
630. АУФСБ по НСО. Д.П-5038. Л.87–105.
631. 1937–1938 гг. Операции НКВД… С.270–271.
632. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-7014 (пакет).
633. Там же. Д.П-4649. Т.5. Л.115.
634. АУФСБ по НСО. Д.П-20841. Л.21–22.
635. Плеханов А. М. ВЧК-ОГПУ… С.323; Semystiaha V. The role and place of secret
collaborators… Р.231–244.
636. АУФСБ по НСО. Д.П-17386. Т.7. Л.543; Гришаев В. Ф. Дважды убитые… С.25–26.
637. Тинченко Я. Голгофа русского офицерства в СССР, 1930–1931 годы. – М., 2000.
О вербовке в тюрьме мужа сестры Михаила Булгакова Л. С. Карума, выведенного в
«Белой гвардии» под фамилией Тальберг, косвенно свидетельствуют как мягкий
приговор (ссылка в Новосибирск), так и зафиксированные агентурой резкие
высказывания осенью 1937 г.: «Своими действиями большевики сами создают кадры
контрреволюционеров. […] Я обошёл 12 учреждений, везде есть места, но на работу
не принимают. […] Сейчас нужно использовать предстоящие выборы и разъяснять
массам, какой произвол допускает советская власть на двадцатом году революции».
ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.21. Л.15. Предложение Карума разъяснять массам советский
произвол сильно отдаёт провокацией, и характерно, что за такое предложение он не
понёс ни малейшего наказания.
638. АУФСБ по НСО. Д.П-8440. Л.183–186.
639. Там же. Д.П-4457. Т.3. Л.111.
640. Гришаев В. Ф. Дважды убитые… С.57; АУФСБ по НСО. Д.П-4436. Т. 2. Л.215;
Гришаев В. Ф. Убитые дважды //Алтай. 1992. № 3. С.130.
641. Сувениров О. Ф. Трагедия РККА… С.187; Тепляков А. Г. Процедура… С.11.
642. АУФСБ по НСО. Д. П-3715. Л.120, 122; Там же. Материалы доп. проверки по
делу В. М. Шишковского. Л.10; Д.П-10637.
643. АУФСБ по НСО. Д.П-1213. Л.205.
644. Там же. Д.П-8437. Т.3. Л.347; Архив НИПЦ «Мемориал» (Москва). В одной из
работ С. И. Ежов отождествлён с братом наркома внутренних дел И. И. Ежовым. См.
Самосудов В. М. Большой террор… С.266.
645. Савин А. И. (сост.) Советское государство и евангельские церкви Сибири…
С.323.
646. Тепляков А. Дело «Трудовой крестьянской партии» 1937 года… С.839; Гришаев
В. Ф. Дважды убитые… С.57.
647. Сувениров О. Ф. Трагедия РККА… С.188; Расправа. Прокурорские судьбы… С.98.
648. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-5700. Т.8. Л.246.
649. Уйманов В. Н. Репрессии. Как это было… С.106. Вероятно, эта порочная
формула-уловка не просто придумана прокурорами, которые из опыта пересмотра
громадного количества дел прекрасно понимают роль сексотов в их фабрикации, а
является результатом гласной либо негласной договоренности с чекистами,
оставаясь в силе до сих пор.
650. ОСД УАДААК. Ф.Р-2. Оп.7. Д.П-10040. Л.206, 219; ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.74.
Л.158; Тепляков А. Г. Процедура… С.11.
651. ГАНО. Ф.П-4. Оп.34. Д.74. Л.157.
652. АУФСБ по НСО. Д.П-5038. Л.204; Папков С. А. Сталинский террор в
Сибири…С.190.
653. В 1940 г. Франконтель был направлен в Орловскую тюрьму, а оттуда – в
Норильлаг НКВД, где и умер в 1945 г. АУФСБ по НСО. Д.П-5038. Л.212; Сведения
Красноярского
«Мемориала».
654. Сведения Красноярского «Мемориала».
655. АУФСБ по НСО. Д.П-10670. Л.45; Бобренев В. А., Рязанцев В. Б. Палачи и
жертвы… С.98; Тепляков А. Г. Персонал и повседневность Новосибирского УНКВД…
С.265.
656. Сухомлинов А. В. Кто вы, Лаврентий Берия? – М., 2003. С.309–310;
Реабилитация: как это было… Том I. – М., 2000. С.325, 330.
657. Петров Н. В. Первый председатель КГБ… С.313–315.
658. Ваксберг А. И. Нераскрытые тайны… С.120, 140.
659. См. подробней: Тепляков А. Г. Процедура…С.31–33, 41–50.
660. Сведения о том, что старообрядческие епископы Амфилохий и Тихон в 1938 г.
были утоплены в Амуре в 18 км от г. Свободного (см. Старообрядчество. Лица,
предметы,
события и символы. Опыт энциклопедического словаря. – М., 1996. С.283), следует
признать легендарными, поскольку Амфилохий (А. С. Журавлёв) был расстрелян 1
ноября
1937 г. в Омске.
661. Сведения НИПЦ «Мемориал».
662. Тепляков А. Г. Процедура… С.5, 9–10, 13–14, 35–38, 45, 49, 58–61, 69–76.
663. ГА СБУ. Д.ФП-47838. Л.318–320.
664. ГАНО. Ф.П-460. Оп.1. Д.5. Л.98; Ф.1027. Оп.8. Д.39. Л.57, 58. Тепляков А.
Г. Портреты сибирских чекистов… С.97.
665. ГАНО. Ф.911. Оп.1. Д.281. Л.123.
666. Тепляков А. Г. Процедура… С.61.
667. Забайкальский рабочий (Чита). 1989, 5 окт.
668. Тепляков А. Г. Процедура… С.71–75; Петров Н., Янсен М. «Сталинский
питомец»… С.156; Наумов В., Краюшкин А. Последнее слово Николая Ежова
//Московские новости. 1994. № 5, 30 янв.
669. Тепляков А. Г. Процедура… С.58, 72–76.