Мне эту маленькую фарфоровую собачку подарила в знак хорошего ко мне отношения Леночка Букасова (Елена Сергеевна Букасова – дочь академика Сергея Михайловича Букасова). Было 8 марта 1949 года, первая пара лекций закончилась, собачка нежилась у меня в кармане. Начались практические занятия. Не прошло и получаса, как меня вызвали в спецотдел. Там меня фактически и арестовали.
Когда меня поместили в Большой дом, у меня отобрали ключи, часы и эту собачку. Где-то она там 3 месяца лежала. Когда меня из Большого дома отправили на пересылку, то сказали: «Ключи тебе не нужны, часы мы тебе отдать не можем, потому что по ним можно сориентироваться, часы – компас». Отдали собачку. Мне 20 лет. Пожалели?! Я не знаю.
Собачка у меня в кармане. Собачка у меня на этапе в Красноярске. Собачка у меня в барже! Собачка у меня в Игарке, в санчасти. Собачка у меня прошла по всем лагерям: 6-й, 3-й штрафной, Ермаково...
У меня был такой вещмешок, сидор. На всех пересылках, этапах и просто при шмоне все вещи перетряхивают, выворачивают наизнанку и вещмешки. Что «не положено» (или что приглянется надзирателю) отбирают. Надзиратели ведь люди разные. Один – добрый, второй – только бы уязвить. Если он увидит, что мне дорога эта собачка, что захочет сделать? Отобрать. Сломать. Наступить. Поэтому собачку я привязал в мешке на обувном шнурке. Когда перетряхивали этот мешок, собачка висела внутри и не падала. Но когда меня после 3-й штрафной привели в Ермаково, вышел надзиратель меня проверить, вытряхнул мешок – там только допустимое всё было: вещи, медицинский справочник. «Можно!» - и я уложил всё на место. Собачка же отвязалась, наверное. Упала в грязь, пыль. Тысячи ног утоптали эту пыль перед лагерем. Лето жаркое было. Всё, потерял собачку! Жалел, не скрою…
Прошло полгода. Я работал на ПГС в Ермаково: днём фельдшером на производстве, а вечером стоял на уколах в санчасти. По какой-то надобности мне надо было прийти к старшему прорабу, он был з/к. Вы знаете, зэка всё делали, вольняшки только подписывали. Главным прорабом ПГС был Данилин, вольнонаёмный, крикун, орал постоянно. Но весь этот огромный ПГС Ермаково строил подчинявшийся ему старший прораб, фамилию, конечно, не знаю, то ли Василий Григорьевич, то ли Григорий Васильевич. Мощный, крепкий мужик. Инженер высочайшей квалификации. Спокойный, доброжелательный, руководил трассой и объектами в Ермаково, и ему, заключённому, подчинялся Лёша Прудников, вольный прораб. На строительстве ПГС я составлял акты, когда были травмы на работе (кто-то ногу сломал, руку поранил и пр.), смертных случаев у меня не было, слава богу. Акты подписывать надо, не к Данилину же мне идти, слушать его маты, поэтому я приходил в барак к этому инженеру - Василию Григорьевичу (Григорию Васильевичу), он спал на нижних нарах. Зачем-то мне снова к нему понадобилось.
Я прихожу к нему в барак и вижу: у него тумбочка, на тумбочке стоит моя собачка. Слушайте. Я говорю: «Василий Григорьевич! Откуда у вас это?!» - «Работяги принесли. Перед зоной подобрали. Что такое?» Я говорю: «Это моя собачка. Василий Григорьевич, умоляю, отдайте мне эту собачку! Она прошла все пересылки, мне подарили в день ареста в Ленинграде на втором курсе института, я потерял её здесь. Что хотите просите, хоть бутылку спирта. Отдайте мне эту собачку». - «Ладно. Бери!». Я схватил драгоценную собачку. Я её уже не привязал в мешке. Пришил!
Собачка со мной была потом на 31-ом ЛП. Собачка со мной прошла всю Дудинку (2 лагеря в Дудинке). Этап в Норильск. В Норильске в общем лагере я бурильщиком был. И она приехала, вот эта собачка, в Ленинград. Домой.
Какая порода у собаки? Это скотч-терьер, я-то породы собак знаю. Он чёрный, так что в идеале он должен быть крашеным. Но всё равно – не чудо ли?! Было ли у неё имя какое-то? Нет, никакого. Просто собачка…
Когда изредка я беру в руки эту собачку, и она, хоть ненадолго, согревается в тепле моих натруженных ладоней, память вновь распахивает перед моим взором тот тёплый солнечный день, 8 марта 1949 года: снег уже начинал таять, весна и чувства очаровательным потоком лились прямо в сердце. Аудитории института. После первой пары лекций мы, студенты второго курса зооветеринарного института, разошлись по практическим занятиям. Только что я читал учебник химии вместе с сокурсницей, чудной, милой Леночкой Букасовой, с нею мы перебирали страницы книги пальцами сомкнутых рук (неизъяснимое блаженство!). Леночка подарила мне фарфоровую собачку, сейчас она лежала у меня кармане, время от времени я опускал туда руку, с трепетом ощущая эту драгоценность. Я присутствовал, и в то же время не присутствовал на занятии. В аудиторию заглянул безликий служащий спецотдела и сказал, что студенту Сновскому необходимо туда зайти. Оставив на своём столе тетради и учебники, я вышел из аудитории... Навсегда.
(Странная вещь в отношении собак выяснилась при работе над сборником. С Колей Смирновым, спровадившим А.А. Сновского в лагерь, Александр Альбертович познакомился в клубе служебного собаководства благодаря Колиной собаке по кличке Мурзик. Сергей Ломинадзе (см. вып. 1, 2, 3) в своих воспоминаниях («Дружба народов», 1999, № 8) написал, что через какое-то время после ареста отца (В.В. Ломинадзе) в январе 1935 г., у них в семье поселился ирландский сеттер с примесью дворняги, собаку они взяли с собой в Москву. После ареста матери в январе 1938 г. Серёжа перевёз собаку на новое место жительства, к тёте Лиде, куда его выселили из квартиры родителей. Через 5 лет его, 16-летнего, в этой тётиной квартире и арестуют. Собаку звали… Мурзилка. - ред.).
С этим справочником связано множество лагерных историй. Можно сказать без всякого преувеличения, что на бумажных его страницах – медицинские вопросы (термины, описания, диагнозы, рецепты), а между листами – незримые страницы жизни, жизни и смерти, рецепты выживания в бурной, непредсказуемой лагерной действительности.
Как только Виталий Григорьевич Богданов принёс для меня из Игарской городской больницы учебники по хирургии профессора Руфанова и терапии Черноруцкого, то посоветовал сразу, чтобы родители прислали мне и фельдшерский справочник. А пока, на время, дал свой, видавший виды, потрёпанный судьбой, он лежал в дежурке. Это был «Медицинский справочник для фельдшеров» 1950 г. выпуска, под ред. профессора Н.В. Колесникова и доцента А.Н. Шабанова. Родители позже мне прислали фельдшерский справочник, в той же посылке, где была и моя шапка (шлем), но тот справочник был 1943 г. издания, в тонкой обложке, меньшего формата, и, естественно, содержал раза в 3 меньше информации. Тот справочник я наизусть выучил. Чаще пользовался богдановским. Так он у меня и остался и стоит на полке до сих пор, здесь, в Пушкине!
Сколько я дал полезных советов заключённым - и друзьям, и незнакомым, сколько больных я вылечил – и всё благодаря этому умному справочнику. Мало того, этот справочник не раз спас мне жизнь. Причём, совсем не медицинскими советами.
Когда в Игарке из нашего хирургического корпуса забрали ссученного вора Пашку
Безродного, лечившегося у нас после падения в трюм на погрузке в Игарском порту,
то перестилая его постель, я обнаружил под матрасом нож. Кованый нож на
рукоятке. Что с ним делать? Выбросить? А вдруг Пашку вернут после суда или его
телохранители придут за ножом – тогда меня на такой же нож и посадят. Такую
ценность, как прекрасный кованый нож ссученного вора Пашки Безродного, слава
которого гремела, я выкинуть не мог. Сдать нож оперу? Тогда ворьё ещё быстрее
меня прирежет. Причём достанут в любом лагере, не спрячешься. Спрятать? Это
почти невозможно, к тому же, если найдут при шмоне – припаяют дополнительный
срок… Куда ни кинь – всюду клин. Выбора между смертью и новым сроком нет – оба
варианта равнозначны. Но я уже собирался уходить из фельдшеров, поэтому решил
этот нож на всякий случай себе оставить – мало ли что приключится на трассе. И
спрятал лезвие ножа… в корешок толстого богдановского справочника фельдшера.
Рукоятку снял, конец кованого острия чуть срезал, ибо он выглядывал из
переплёта, внутри ещё полоской бумаги проклеил. Справочник так и ездил с ножом
по всем лагерям, где мне пришлось ещё в течение 5 лет добывать зачёты…
Когда я прибыл на общие работы в Дудинку, то был в общей огромной зоне. Я был
никто, в санчасть я не пошёл. Но справочник, а вместе с ним и нож, были при мне.
Позже меня отправили в Норильск. Там тоже – громадный лагерь. Никелевый рудник
7/9 (это сейчас рудник «Заполярный»). Представляете, когда вокруг, я не знаю,
чуть ли не 240 тысяч заключённых (по самым разным данным)? Я нашёл швабру в
зоне, отрезал кусок черенка, этим же пашкиным ножом обстругал подобие рукоятки.
Надел на неё этот нож, и он был в бараке спрятан. Мало ли что, всегда надо уметь
за себя постоять.
Когда, уже вольным, я поехал в Дудинку в январе 1955 г., мои вещи и этот
справочник лежали в вещевом мешке. Около нашей дудинской зоны зашёл в чудный
домик Адольфа Францевича Маннермаа, забрал оставленные на хранение вещички и
вернулся поездом в Норильск, где «Дугласами» нас отправляли на материк.
Нож спас меня и в последнюю ночь в Норильске, перед отлётом, когда за мной увязались трое по дороге с вокзала в барак. Вот отсюда, из корешка этого гуманного томика – медицинского справочника – я вынул клинок ножа в последний раз только тогда, когда я уже был в бараке для освобождённых. Я наступил на него ногой, я сломал нож. Услышал, как по-железному коротко и резко хрустнула под ногою вся моя прежняя лагерная жизнь… Я – свободен!
Когда я в Игарке был у Виталия Григорьевича Богданова фельдшером, из дома мне прислали фонендоскоп родители. Теперь я могу сказать о нём – это лагерный врачебный фонендоскоп. Я часто им пользовался, естественно. Даже когда я был на общих работах, то людей в бараках выслушивал, давал советы. Инструмент позволял мне убеждённо говорить, например: «У тебя воспаление лёгких, иди в санчасть». И это было своевременно. Естественно, тут были и резиночки (резиновые трубки), но за 60 лет они, конечно, истлели. Фонендоскоп однажды сломался (в мешке, видите, вот тут сдавление), но лагерные умельцы мне всё припаяли и пристроили.
Этот шлем меня спас трижды.
Собственно, это не шлем, а кожаная зимняя шапка. Когда я был в Игарке и уже к тому времени работал фельдшером, родители, узнав, где я, прислали мне 2 посылки. Но они поступили не совсем осмотрительно – они послали обе посылки сразу. В одной посылке была зимняя хорошая шапка, потому что у меня был слишком убогий треух, и ему нужна была замена в виду северных холодов. Шапка много места заняла, была в посылке пара пачек сахара, ещё что-то. Во второй посылке, как я потом выяснил, был хороший свитер, ещё какие-то вещи и продукты. На плане игарского 7-тысячного лагеря есть почта, маленький отдельный домик с зарешёченными окнами. Меня вызывают туда за посылками. Был там подлец Рукосуев (Рукосуев, фамилия подходит, что называется, «говорящая»). Он мне: «Тебе посылка. Распишись». Я расписываюсь. «Вот ещё здесь распишись» - пододвигает ещё один листок. Я, не чувствуя подвоха, расписываюсь и во 2-й ведомости, и он мне отдаёт посылку. Потом родители мне пишут: «Ты получил посылки?» Я отвечаю: «Я только одну получил». Переписка длилась года два. Родители настаивали: «Где вторая посылка?» Пришёл официальный ответ: «Он получил обе посылки. Он расписался за обе посылки». И только тогда я понял, в чём дело. Рукосуев ты, Рукосуев… Встретился бы ты мне тогда, засунул бы я твои руки…
Присланную родителями шапку я носил, носил, мех скатался (сколько уж можно!). Мой приятель Антон Балайтис для этой шапки сделал подбивку из синей байки, и я уже ходил в таком очень тёплом кожаном шлеме. Это было уже в Дудинке.
Когда я был в дудинском большом лагере, мы загружали платформы, идущие в Норильск на комбинат – грузили рудостойку, это крепёж для шахты, брёвна по 2 метра длиной. Они не так, чтобы очень тяжёлые, но когда человек ослаб… Я нагнулся взять очередную рудостойку, чтобы погрузить на железнодорожную платформу, а у стоящего рядом такая же стойка выскользнула (он её поставил «на попа», чтоб сподручнее взять на плечо, но она выпала из рук – кора, как он потом объяснил, осталась в руках, брёвна же неошкуренные). И мне, наклонившемуся, как она по амплитуде падала, так чётко и дала по черепу. Я просто пополз в сторону. Это было моё первое сотрясение мозга.
Этот шлем был на мне и когда я работал уже в порту, разгружали баржу в Дудинке. Наша бригада разгружала сено, прессованное в тюки, для шахтных лошадей Норильска. Я с напарником Стахом только закончил разгружать горловину трюма, как опять нам спустили огромную веревочную сетку на тросах, и мы начали складывать в неё 20 тюков, что составляло одну тонну. Сложив, крикнули лебедчикам на палубе: «Вира гак!», и затянувшаяся сетка громадным кулем поползла на двух стальных тросах через блоки, прикрепленные к стрелам. И тут сорвался трос с береговой стрелы, блок оказался неисправен. На меня пошёл весь груз, трюм был полный, мы только разгрузили горловину – мне деться просто некуда. Я руки перед собой, как дурак, протянул. Ну, а что ещё я мог сделать? Упёрся руками в эту сетку, куль, буквально на миг. Руки спружинили, меня отбросило головой о горловину трюма. Я упал, потеряв сознание. Надо мной пронеслась эта огромная сетка, бухнула в горловину трюма, и мне потом сказали, что гул пошёл по всему пароходу. Я очнулся, когда мой напарник Стах (Станислав Владиславович Плохарский), мой друг, меня всего ощупывает. В голове динь-динь-динь. «Ой, Санька, ты живой? Санька, ты живой?». Я считаю, что меня и в этот раз шлем спас. Это было второе сотрясение мозга.
С этим шлемом связана ещё одна история – я чуть не получил уголовное наказание и едва избежал отправки в штрафной лагерь – Кайеркан или Коларгон. Именно туда я должен был попасть за сожительство.
Шёл 1954-й год. Я был красивый парень. Ходил бесконвойным по Дудинке, собирал наряды. Стучали естественно, и однажды я попался.
Познакомился я с чудной милой девушкой Валенькой Калабушкиной, вольнонаёмная (очевидно, ранее она отсидела по бытовой статье сравнительно небольшой срок). Судя по внешнему виду ей было года 22-23. И вот, собирая наряды, как-то я пришёл в РМЗ (ремонтно-механический завод в Дудинском порту). Сижу там, болтаю – свои же зэка, наряды оформляют. Пришла туда и Валенька. Через 5 минут ко мне пришёл знакомый: «Санька, иди в компрессорную, там всё как надо». И я беру её за руку. Заходим в компрессорную: ревут огромные компрессора, в углу бушлат, телогрейка, словом, всё для встречи... «Ещё придёшь?» - «Да, приду».
В дальнейшем встречи в таких условиях могли стать унизительными, и я начал думать, что предпринять.
А у меня был приятель Коля Лёвкин, сидел он за то, что во время оккупации по распоряжению старосты деревни, назначенного немцами, разносил повестки. Было ему тогда 16 лет. Когда пришли наши, старосту расстреляли, а Коля получил 16 лет лагерей как пособник врага. Как-то раз зимой он обморозился, и у него случился парез лицевого нерва: опустилось нижнее веко, носогубная складка, угол рта, отекла щека. Ему рекомендовалось работать в тепле, в помещении, а где в помещении, когда он на общих работах? Я сделал доброе дело - устроил его дневальным к геологам, которые занимали барак в черте дневного оцепления на берегу Енисея, откуда и уходили на работу в «поле». Рядом с бараком стояла крепкая избушка: рубленная, мощные брёвна, маленькое оконце, узенькая толстенная дверь, кованый крюк изнутри. Снаружи были ли петли, замки, не знаю, но почему-то крюк изнутри кованый запомнил.
Геологи хранили в этой избушке свой скарб, а заодно использовали её как мастерскую: стоял верстак, нивелиры, теодолиты, рейки, лежали рубанки, молотки, всюду стружки. Вот к Коле я и обратился за помощью и получил ключ от этой избушки. Проблема была решена. Туда Валя ко мне и приходила. Ночью я выходил в оцепление, выпускал меня бывший конвоир Виталия Григорьевича Богданова – Вася Гербач, солдат срочной службы. В Игарке иногда Виталий Григорьевич брал меня с собой в больницу Северного управления, где я давал наркоз (я хорошо давал эфирный наркоз и раушнаркоз). «Рауш» – это оглушение, а эфирный – это маска Омбредана: в неё дают наркоз, считаю вслух пульс «раз, два…». Виталий Григорьевич в определённый момент говорит: «Хватит наркоз!» - он по пульсу определял, когда надо, а когда уже не надо. Так вот конвоир Вася Гербач нас часто и водил. Хотя какой конвоир – закинет карабин, идут, болтают с Богдановым. Хороший парень украинский. И он, к моему счастью, оказался в Дудинском лагере на вахте.
Наш лагерь вахтой выходил прямо в порт, там и было оцепление, то есть не водили бригады под конвоем. Просто выходили из зоны и работали. Вот туда Вася меня выпускал, и там в избушке я с Валей встречался, а утром я приходил в барак. Однажды ночью, когда я с ней был, слышу: «Откройте! Откройте!» А что делать, я не знаю. Дверь заходила ходуном. В проушине крюк так залязгал. Валя стоит ни жива ни мертва. Для неё – мгновенное расторжение договора и буквально под конвоем на самолёт, тут же, сразу. А мне – Коларгон. Я знал, что такое Коларгон. Самое страшное - штрафной лагерь. Я ей говорю: «Ты только не бойся, всё будет в порядке, всё в порядке». Какое в порядке, что в порядке?! Но какой-то инстинкт самосохранения сработал, на уровне подсознания, что ли, не знаю. Я Валю поставил за дверью. В каком-то трансе зачем-то взял молоток с верстака, но молотком-то не размахнёшься – я снял металлический молоток с ручки, зажал в правой руке. Потом, когда дверь тряслась, я поймал момент, когда крюк не лязгнул, и его тихо откинул. Дверь рванули. В проёме стояли два человека. Я не знаю, кто и зачем пришли. В глаза молниеносно бросилось – унты (у всех были унты собачьи, а у оперативки, у МГБ, у них другие, свои унты, фирменные). Значит, унты, галифе, куртки на обезьяньем меху, капюшон. Капюшон откинут. У них и куртки были специальные, с фальшивыми карманами.
Первому с разворота – кулаком с зажатым молотком, как блатному Ивану-Горе в лагере до этого, - прямо в челюсть. Тот как стоял, так и осел сразу. Куда делся молоток, я не знаю. Второй человек, я успел заметить, начал что-то из правого кармана лихорадочно доставать – я не знаю что, может быть носовой платок, может удостоверение, а может пистолет. Я мгновенно вцепился ему в руки. А мне-то уже 25 лет, я здоровенький, я уже носил ящики по 100 килограммов в Дудинском порту, я уже мешки любые таскал – и соль, и пшёнку по 80 килограммов, по мешку в каждой руке. Мы сцепились, почему-то упали и покатились. А я был в этом шлеме. И вот когда мой противник оказывался подо мной, вот этим самым местом (утолщением на кожаном шлеме) я его бил в лицо. С волками жить – по-волчьи выть. Ведь или я его, или он меня. Где гарантия, что не пристрелит? Или её изнасилует и пристрелит тут же? Валя, как мы и договорились, проскользнула в распахнутую дверь и убежала, как только путь стал свободен. Однако это был огромный риск – в любую секунду мог раздаться выстрел в спину…
Когда я почувствовал, что руки у меня ослабели, я его отпустил, вскочил и убежал. Я прятался в порту, среди пиломатериала – там целые горы, с 3-х этажный дом, штабеля досок, которые вывозили из Дудинского порта. Бывало, что между штабелями и трупы находили, всякое бывало. Уже под утро я прошёл к вахте, смотрю: Вася Гербач один сидит, никого на вахте нет. Я проскользнул в зону, всё. И в этой ситуации шлем меня спас.
Валя больше не захотела видеться со мной, слишком уж это было опасно. Она была права, конечно. Великое ей спасибо за подаренное мне кратковременное счастье! Некоторое время я с тревогой ждал возможных неприятных последствий ночного происшествия. Но обошлось. Вскоре я получил лошадь, стал работать возчиком по Дудинке. Случались со мной потом и иные приключения, но шлем уже не понадобился…