вх 1989-23
Уважаемый Алексей Андреевич, Здравствуйте! Сегодня 2 ноября я получила от Вас письмо, за которое сердечно благодарю. Вы меня обрадовали написав что одобряете мои рассказы.
Постараюсь работать и в дальнейшем. В нашем районе много ссыльных в тридцатые, сороковые, пятидесятые годы. В этом письме мои стихи. Алексей Андреевич, если они неудачные, то не смейтесь. Я ведь спечиально не училась на журналиста. У меня в основном за плечами школа жизни. В районной газете печатаюсь много лет.
До свидания. С приветом Горелова Л.А.
В груди моей из детства боль
Та боль, скажу, ну словом рана
Закрою шалью я своей
И грудь и боль и то что дано
Носить в груди больной моей.
Не расскажу про эту боль
Я ни соседям, сыну мужу
Закутаюсь я шалью той
Как много лет назад, в ту стужу:
В Далекий тот тридцать седьмой
Год был началом испытанья,
Был годом муки и страданья,
Познания нужды, печали.
О если б не было той шали
То чем бы грела тело я гонимое судьбой дитя?
С чьим мы грехом шли на Голгофу?
За что несли тяжелый крест?
Едва начали писать в строку
И вдруг – презрение окрест.
Но боль – есть боль.
А жизнь – есть жизнь.
Твердила мать: терпи доколь,
мое дитя. Не поскользнись
Упаси Бог тебя упасть. Иль соблазниться, иль украсть.
Теперь уж знаю:
при дороге, хоть топчут,
Но растет трава.
Те кованные, злые ноги
не затоптали. Нет. Росла.
Хоть я хожу на костылях,
Но это милость. Даже благо.
За это я скажу: господь,
Мне большего, поверь, ненадо!
Я помню лютую зиму
Тридцать седьмого года.
Никак забыть я не могу
страдания народа.
За что? И как? И почему?
Несли тогда мы муку?
Кто мог понять беду мою?
Иль мог подать мне руку?
«Друзья» увидев, стороной
Старались удалиться.
А если наглость кто имел,
Мог надомной глумиться.
Да, страшный был тридцать седьмой
Он уже был когда-то.
Тогда погиб поэт зимой
Другой ушел в солдаты.
