вх 1990-084
Вх. 1990-084
Уважаемый тов. Лелайс.
Извините, что так задержала ответ на Ваше письмо от 20 января. Дело в том, что я хотела переснять в фотоателье фотографии деда (деда, а не отца), но сейчас они такого рода услуги не оказывают. Не знаю, есть ли у Вас возможность переснять их с необходимым увеличением. Фотографий у нас много, начиная с I Мировой войны и вплоть до 1955 г. Правда, мать опасается отсылать их. Но, если у Вас есть возможности для их копирования, я все же пошлю Вам две (на одной дед снят незадолго перед арестом, на другой - в ссылке).
Сейчас я очень занята на работе (с переходом на хозрасчет увеличился объем материала), так что пока я не могу уделить время для перепечатки документов из архива деда. Но в будущем обязательно это сделаю. А пока высылаю Вам мои собственные воспоминания о поезде в Георгиевку. Написаны они были лет 5-6 тому назад и тогда же перепечатаны в двух экземплярах, один из которых я и высылаю Вам. Правда, мне тогда было всего 4 года, но помню я все это довольно хорошо. Все, что описано мной я действительно помню сама, взрослые здесь абсолютно не при чем. Исключением является только стихотворение, написанное дедом к моему дню рождения. Его я переписала из сохранившегося архива.
С уважением
Воронцова Е.И.
ГЛАВА 2
А потом папу в армию забрали. Он в военной форме был и в фуражке, высокий-высокий, а Нана с Готькой на полу стояли и смотрели на него.
А дедушка из Андреевского уехал куда-то далеко-далеко. Бабушка от него письмо получила. Они тогда в большой комнате сидели за обеденным столом. Нана из карт домики строила, а бабуся письмо читала. Прочитала и говорит; так грустно-грустно: «У него теперь там село…»
А потом мама за этом столом белье гладила, а Нана зачем-то руку под утюг положила, прямо под самый утюг подсунула…А потом с завязанной рукой ходила.
А еще в ту зиму Элка подросла, и с ней играть можно было. У Наны медведь был опилками набитый, только этих опилок на все туловище не хватало, и они все время вниз пересыпались, медведю в ноги, а сверху он становился худым-худым, и чтобы он потолстел, Нана с Элкой таскали его кверх ногами. А тетя Софа увидела это и говорит: «Наверное и мне надо Эллочку кверх ногами поносить, чтобы она поправилась, а то она вон какая худющая»
А потом они с Элкой в круглую коробку забрались, а Неля прямо в коробке их по полу возила от стены к двери, а у двери сказала крутой поворот «и обратно их повезла. Неля к ним в гости из Сталинграда приехала. Утром она волосы расчесывала и песню пела про «донецкий мой бассейн». А по радио пели так:
Москва-Пекин! Москва-Пекин!
Идут, идут наро-о-оды.
За крепкий мир, за прочный мир
Под зна-а-аменем свобо-оды.
А к Зеликсонам Эстерка приехала. Не в гости, а насовсем. У нее все лицо в
канавках. Мама говорит, что это морщины. Но морщины совсем не такие. У бабуси
морщины, как ниточки узкие, и у Евгении Михайловны, как ниточки, а у Эстерки,
как канавки. А на ногах у нее круглые резинки, так у нее чулки держатся. А у
мамы резинки к поясу пришиты, и на них такие застежечки есть. И у бабуси тоже
такой пояс, а у Наны резинки пришиты к лифчику. И еще мама говорит, что круглые
резинки на ногах носить вредно, а Эстерка носит, и Евгения Михайловна носит.
Нана сама видела, когда к Зеликсонам в гости ходила.
На шкафу у Наны тоже эстерка есть: эстерка, одесса, кузница, огурцы, ягоды…Это
Нана так узоры на шкафу называет. В большой комнате у них шкаф стоит резной
деревянный, а на нем всякие фигурки вырезаны. Вот Нана и придумала им названия.
И еще к ним фотограф приходил и всех их на диване снимал: и маму, и бабушку, и
Нану с Готькой. У бабуси кольцо на руке было черное, как семечко, и брошка на
груди, а на брошке непонятно что нарисовано. А Нана взяла Готьку за руку, зубы
сжала и голову подняла гордо, как Зоя Космодемьянская. А Готька был еще
маленький и толстый-претолстый, ноги у него разъезжались, и Нана его за руку
держала, как старшая.
А потом настало лето. Мама на базар ездила, земляники купила и яичко деревянное. Землянику Нана ложкой ела из тарелки, а яичко положила на диван, легла на него животом и грела- это она играла так, будто курочка и сидит на яйцах, цыплят высиживает.
А еще мама в госпиталь ездила, к папе, потому что он заболел, и его в госпиталь положили, только не в Москве, а в Наре. А во дворе все спрашивали, как его здоровье, и мама велела отвечать так: «По трубе не потекло, по турундам потекло». А что такое турунды Нана, и сама не знает. Знает только, что их новый хирург велел вставлять, вот поэтому и потекло, и папа выздоравливать стал и теперь он почти здоров. Мама скоро опять к нему поедет и Нану с собой возьмет. Она обещала. Нана в маленькой комнате тогда сидела и обедала за письменным столом, а мама вошла в комнату и говорит: «Только смотри, поздороваться не забудь». А Нана тарелку отодвинула и сказала: «Мне четыре года!»
А когда они в Нару поехали, то на вокзале клумбы с цветами видели и человека
в лаптях. А в поезде напротив них сидела женщина в чулках, но не в таких гладких
и прозрачных, какие взрослые носят, а в детских коричневых, в жатую полосочку. А
сандалии у этой женщины чем-то белым были залиты, наверное, молоком. Она с мамой
разговаривала и сказала: «А я из Белоруссии». А потом по вагону дядя проходил и
пел так жалобно: «Ах, зачем меня родила мамаша?», и все люди ему деньги давали.
А за окном был лес, и белые козочки на веревках паслись, и дети на поезд
смотрели и руками махали.
А по радиостанции объявляли. Одна станция была похожа на оладьи, то ли Оладьино,
то ли Алабьино. Только Нане больше всего Апрелевка понравилась, потому что там
лестница была высокая, прямо над поездами перекинутая, и еще потому что Нана в
апреле родилась.
А когда они в госпиталь пришли, то Нана поздороваться забыла, потому что там в комнате несколько кроватей стояло, на них дяди лежали, а один дядя лежал на животе, а рядом с ним банка с компотом стояла. Вот Нана уставилась на этот компот, а про папу совсем забыла, пока он ее сам не окликнул. А возле госпиталя цветочки росли, маленькие и розовые, гвоздики называются.
А потом мама с Наной в Москву вернулись и гуляли вместе на том конце двора, где большая клумба напротив фабрики. Там лиственница растет, дерево такое, на елку похоже. А у того дома, где страшная старуха живет, там еще акации растут, у них цветочки желтые, их большие девочки в рот берут и сосут. А у самой калитки растет ветла, только Нана ее дубом называет, потому что у нее дупло есть, и толстая она, совсем, как дуб. На эту ветлу залезть очень хочется, только Нана не умеет.
Так вот, Нана с мамой там на скмеечке сидели, а Готька с ними был, в коляске сидел, толстый-толстый и белобрысый. А тетя управдом в голубом платье с вышивкой на груди посмотрела на Нану и говорит: «Отдай мне этого мальчика, а вам мама другого родит». «Что вы!»- закричала Нана, - у нее и живот-то уже пустой!» Это раньше Нана думала, будто ей мама головку пришивала, а теперь она знает, что все дети у мамы в животе вырастают, сначала бывают рыбкой, потом лягушкой, потом обезьянкой, а потом человеками становятся. Это мама так Нане объяснила. «А Сталин был обезьянкой?»-спросила Нана. «И Сталин был».
А однажды мама кроила, газету резала на выкройки, а там Сталин был нарисован.
«Ты и Сталина будешь резать?» А мама взяла и прямо его ножницами напополам
разрезала.
А когда Нана в гостях у Татьяны Михайловны сказала, что ее мама вывела, то есть,
что она у мамы в животике выросла, то одна женщина так рассердилась, так
рассердилась… «Тебя аист принес»- сказала она. А гости смеялись, и Татьяна
Михайловна смеялась. Татьяна Михайловна- это знакомая бабушкина, у нее две
дочери уже старше мамы, одну зовут Вера Григорьевна, а другую- Мария
Григорьевна. У них на улице папиросами пахнет, и лестницы в доме крутые-крутые,
ступеньки узкие, и чем выше поднимаешься, тем круче лестница. И еще у них много
комнат, целых пять или четыре, а в комнатах всякие фигурки стоят. И кот бешеный
у них есть, он злой, фырчит на всех, его даже гладить нельзя.
А потом, когда папа уже совсем поправился, и его из госпиталя выписали, мама с Наной , Готькой и бабусей поехали в Нару. Готька уже большой вырос , ходить научился, а раньше он был маленький, даже головку держать не умел, и она у него во все стороны болталась. А Нана тогда говорила: «У Готьки голова не крепко починена».
А в доме у Арины Захаровны, где теперь папа живет, у нее в доме целых две печи: одна печь- большая- большая, русская называется, а другая- узкая, белая, круглая, как труба- это голландка. И запах в доме какой-то непонятный, в Москве так ни у кого не пахнет. И стены здесь из бревен сделаны, а сверху на них бумага наклеена вся в цветочках и дырявая. А однажды Нна чужой дом зашла. Там какие то люди пили чай из блюдечек, как маленькие все равно, а одна женщина увидала Нану и говорит: «Заходи, заходи в избу». А Нана испугалась и убежала.
А еще они с Готькой в старых окопах играли, и каску там нашли ржавую всю в дырках, и кости какие-то. Тут раньше война была. Нана в кино картину видела про войну «Юные партизаны», про корейцев, про то, как они с немцами сражаются. А когда они с бабушкой ходили по полю, где овес растет, Нана спросила: «А почему здесь овес светлый, а вот тут темный?» «Где больше кровушки пролилось, там темнее,- говорит бабуся, где меньше, там светлее». Только она неправду сказала! Но не то неправда, что здесь людей убивали, а то, что от этого овес лучше растет. Бабушка нарочно неправду говорит, специально для Наны, чтобы Нана наших бойцов любила. Но бойцы, которых здесь убили, они же не виноваты, что бабушка неправду сказала. Они же действительно сражались! Зачем же про них неправду говорить?! И Нане так неприятно сделалось… А овес растет неровно, потому что удобрения по полю неровно разбросали! Только Нана этого еще не знает, она ведь маленькая еще.
А потом они вместе с мамой и папой ходили в другое поле, где цветы растут и травка такая- проведешь по ней рукой и сразу гребешок получается: «Петушок или курочка?» А по небу облака плыли и самолеты летали, и с них парашютисты прыгали. Так интересно было! Вот смотришь, смотришь на небо- ничего нет, а потом вдруг белые парашюты появляются, один за другим, один за другим…
А потом все в Москву вернулись, и бабусе с Наной купированный билет купили. Они к дедушке поедут на поезде. Мама их на вокзале провожала, и у нее в руках маленький билетик был картонный. А Нана с бабушкой сели в поезд и поехали медленно-медленно, а потом все быстрей, быстрей, быстрей…А когда они еще медленно ехали, мимо них красное здание преехале кирпичное проплыло, и бабушка сказала: «Первый раз по этой дороге еду». Это она с попутчиками разговаривала. Нана сразу поняла, что такое попутчик! Это человек, с которым в поезде в одном купе едешь.
Они долго ехали, целых пять суток, и спали на нижней полке фиолетом. Вообще-то правильно говорить валетом. Валеты в картах бывают, это дяди молодые п о пояс нарисованные, у них головы в разные стороны смотрят. Только Нана все равно говорит не валетом, а фиолетом, потому что ей так больше нравится, она фиолетовый цвет любит и все слова, в которых ф-ф-ф есть: вафля, Африка, фартук, фиолетовый…
А днем Нана в окно смотрела, а когда у нее головка начинала кружиться, то она тогда рисовать принималась. Попутчик дал ей желтой бумаги. Она с одной стороны была гладкая и блестящая, это с младшей стороны. А со старшей- шершавая. Вот на старшей стороне Нана и рисовала. А что рисовала- это она уже не помнит. А вот как Урал проезжали помнит. Там из леса камни какие- то серые торчали, а попутчик говорил все время: «Вот скала!...Вот еще скала!» А в каком-то большом городе Нана с бабусей на платформу вышли, и было так жарко, что у них под ногами даже асфальт размягчался, и в нем следы оставались. А когда Ачинск проезжали, бабушка своим попутчикам рассказывала, как она варенье из алычи варит. А Нане послышалось не алыча, а просто алча. И тогда она придумала свою Алчанию. На земле есть разные страны: Франция, Индия, Корея, Китай, а у Наны будет Алчания.
А у края земли нет, так мама сказала. Только она не сказала, что земля шар, и Нана стала думать, что земля просто бесконечна- плоская как стол, и тянется, тянется, тянется во все стороны. И так без конца. Про конец земли она в Наре спросила, когда на крылечке стояла и кругом смотрела, а кругом во все стороны леса стояли зубчатые, и края земли не видно было. Вот тогда она и спросила у мамы: «А где край земли?».
А когда поезд в Канск приехал, то Нана с бабусей вышли на перрон и остались в Канске, а поезд дальше уехал. И тогда их какие-то женщины к себе ночевать повели по дороге домой все про каких-то коз говорили, и, кажется, было уже темно и холодно. А дома у этих женщин какие-то девочки были , они серу жевали и Нане предлагали, а Нана не взяла, потому что сера на спичках бывает, а она спички никогда в руки не берет. А утром они куда-то на бензовозе поехали, там обрывы были, и бабуся их очень боялась, а Нане было все равно, потому что у нее головка кружилась и тошнило ее. А как они в Георгиевку приехали, Нана совсем не помнит. Помнит только, что там какая-то Аннушка была и она Нане гоголь-моголь сделала, а потом Нана заснула, ей даже есть не хотелось после дороги.
А потом она проснулась и стала в дедушкиной избушке жить. Избушка его на самом краю деревни стояла, маленькая такая. В избушке сени были и комната, такая низкая, что бабушка потолок ладонью доставала. В комнате три окна было и все разные. Самое большое выходило на запад, на улицу; поменьше которое- на восток, во двор; а самое маленькое окошечко- на юг, прямо в огород. В это маленькое окошечко однажды бык морду просунул. Бабуся сказала, что пастух его нарочно в огород пустил, потому что с дедушкой поссорился, с Васильком.
А Снежок- это еще не бык, а бычок маленький, теленок. Он все время у них во дворе торчит, у забора. Однажды он Нану хотел забодать- как опустит голову- и прямо ей пальтишко поддел на животе и задрал его. Этого Снежка Нана боится немножко, а колхозных телят не боится ничуточки. Она их гоняет, чтобы они брюкву колхозную не ели. А брюква там за огородом растет, где трухлявая береза стоит. Там и брюква растет, и капуста, и турнепс. Нана съела однажды кусочек брюквы, и турнепса немножко попробовала. А Василек сказал, что ей трудодни заплатят за то, что она огород стережет и телят прогоняет.
А еще у Василька индюшата есть, они в пыли возятся, а Василек говорит, что
они купаются. А разве можно в пыли купаться?
И Букет к ним приходит, это собака такая. Он никого не кусает, только Нана его
все равно боится и кричит: «Василек, продай Букета!» А Василек говорит: «Как же
я его могу продать, если он не мой?»
А вот Шарика Нана не боится! Он маленький такой, черный, лохматый. Она его за задние лапы хватает, чтобы он на передних ходил. Он так и ходит на передних, как будто на руках. А бабуся так делать не разрешает, а Нана все равно делает, когда бабуся со двора в дом уходит. А бабуся все равно по глазам узнает, что Нана ее не слушалась.
А однажды они с бабусей пошли в лес и в трех соснах заблудились. Это Василек так про них сказал. И во всем бабуся была виновата! Ведь когда они вошли в лес, Нана увидела кучу камней и сказала: «Давай наберем побольше камешков и будем бросать их, как Мальчик-с-Пальчик». А бабуся ее не послушалась, вот они и заблудились и вышли совсем не туда. А когда они по лесу ходили, то птичьи перья видели. Василек сказал, что это птицы дрались.
А с Васильком они ходили в сырой лес за осокой. Василек сапоги надевал и осоку эту потом на спине тащил, связанную.
А бабуся однажды шампиньоны нашла и стала их на большой сковородке жарить, а Василек сначала с ней ссорился, а потом взял сковородку и за окно выбросил. А бабуся их с земли собирать не стала, потому что она микробов всяких ужасно боится. И с Васильком она больше не ссорилась, а просто разговаривать с ним перестала. А грибы эти действительно ядовитыми были, бабушка об этом сама в энциклопедии прочтет, когда в Москву приедет, и очень рада будет, что Василек их тогда выбросил.
И еще Василек маленькую печку топил, железную, когда холодно было. Потому что Георгиевка- это Сибирь, а в Сибири холода раньше приходят. И в колодце снег все лето лежит. Колодец этот глубокий- глубокий, ведро туда на веревке опускают, а потом крутят за ручку, а оно само поднимается. Колодец прямо перед домом стоит, его из западного окна видно. А за колодцем на той стороне деревни живет Рогов, а может быть и Черепанов, они к дедушке в гости ходят. Рогов еще молодой и веселый, Нана его даже помнит немножко- у него на лбу такие бугорки были, вроде как на самом деле рожки растут. А Черепанова Нана не помнит, и Аннушку не помнит. А вот девочек помнит. Она тогда за столом сидела и завтракала, и бабушка здесь была, а Василька не было, он ушел куда-то. А тут к нему девочки пришли, такие грязные, рваные у дверей всали встали. А на одной девочке кофта была коричневая, точь-в-точь такая, какую Нане тетя Тоня подарила, только у этой девочки она уже старая была и грязная. И вот Нана смотрела на этих девочек и чувствовала, что она богатая, сидит и оладьи ест, а девочки грязные у дверей стоят. Они бедные! Раньше Нана не знала, что она богатая, у них в Москве на Власьевском все были богатые, одна Зина- дворничиха беднее всех была, но и она никогда в таком платье не ходила. А вот эти девочки были по- настоящему бедные и, наверное, есть хотели. А раз они бедные, значит Нана богатая, потому что она совсем-совсем не такая, как они. И вот Нана смотрела на них, как раньше смотрела на хрому Розу, и хотела в этих девочек проникнуть, как в то черное зеркало, чтобы в другой, в их жизни оказаться, потому что это несправедливо, когда есть бедные, а все несправедливое очень интересно.
А потом Василек пришел и «водички» принес. Это он так молоко называет. Принесет молока и «туману» напустит. Это у них игра такая была. А еще Нана играла так: обопрется руками о табуретки и давай качаться и приговаривать: «Наверное в окошечко! Наверное в окошечко!» А еще она так говорила: «Алча-песок! Алча-песок!»
Алчания- это страна такая у Наны есть, а еще есть Белюндия и Фантазония. Алчания на Китай похожа, Белюндия- на Советский Союз, а Фантазония- на Корею. Про Китай и Корею часто по радио говорят, потому что на них немцы напали, то есть не немцы, конечно, а американцы, но Нана их всегда путает. А бабушка сердится, она говорит, что нельзя немцев немцами называть, надо говорить фашисты, потому что не все немцы на нас напали, были такие, кто был за нас. Только Нане слово фашисты не нравится, потому что оно какое-то невзрослое, сказочное. Фашисты- это звучит как бармалеи или кащеи…И Нана все равно немцев немцами называть будет, и американцев тоже. И еще долго их путать будет, до восьми лет. А в последний раз спутает, когда уже Василек в Москву вернется, когда они телевизор купят. Тогда по телевизору будут соревнования показывать, по тяжелой атлетике, между нашими и американцами. И Нана их тогда опять немцами назовет. А дедушка рассердится ужасно, почему, мол, она всех иностранцев немцами зовет, что это за манера такая всех немцами звать: и французов, и англичан, и американцев! А это и неправда совсем! Никогда Нана француза немцем не назовет, это она только американцев так называет, потому что они тоже враги, на Корею напали и на нас хотят напасть.
Но это все потом будет, когда дедушка в Москву вернется, а сейчас он в Геогриевке живет и Нане сказки рассказывает про зеленого «гопа» и про Кудеяра. «Зеленый гоп»- это зеленый волк, так Нана говорила, когда маленькая была. И еще дедушка ей всякие истории рассказывает и выдуманные, и настоящие. Вот про девочку испанскую, про Терезу,- это выдуманная история, а про Пассионарию- настоящая. Пассионария- это Долорес Ибаррури. Тогда все так говорили неправильно, а правильно- Долорес Ибаррури. Только раньше этого никто не знал, и все говорили Долорес Ибаррури, потому что так красивей. Испанский язык вообще красивый и сама Ибаррури красивая, она коммунистка испанская, за мир борется, за Советский Союз, против Капиталистов.
А как из Георгиевки обратно в Москву ехали, Нана плохо помнит. Помнит только, что они через какой-то Абан проезжали, и там мальчик был уже большой, тоже бедный, и все ноги у него до колен были в красных пупырышках. А бабуся его про школу распрашивала. Какая у них школа: общая или такая как в Москве- мальчики и девочки отдельно учатся?
А в Канске одна тетя сказала: «Мы вам такой поезд дадим- завтра вечером дома будете!» Но приехали они не завтра, а через четыре дня, потому что поезд курьерский. А если бы на скором ехали, тогда бы только через пять. А этот курьерский шел так быстро, что даже в окошках ничего не видно было, все сливалось, а в глазах рябило. А вот когда стали к Москве подъезжать, то поезд сразу медленней пошел, и тетя по радио сказала очень громко и красиво: «Поезд приближается к столице нашей Родины городу Москве». И Нане сразу так приятно стало, и сердце застучало от радости. И что поезд к Москве приближается, и что она скоро дома будет, и что Москва- столица нашей Родины, и что мы против капиталистов! Прямо как в песне: «Дорогая моя столица, золотая моя Москва!»
А потом была зима, и Нане новые кубики купили, не такие, какие папа ей давно купил, а другие, с буковками. Нана в кубики играла и слова из них складывала, а читать она еще не умела. Зато всего «Царя Салтана» наизусть знала и дяде Олегу его читала. А дядя Олег ей мячик подарил. А папа говорил потом: «Уж на что мой братец сухарь, и то в восторг пришел…»
И еще Нана любила в Ясочку играть, как она дома осталась и для игрушек детский сад устроила. У Наны такая книжка есть, «Круглый год» называется, там и про Ясочку написано, и про Митю, как он в пионеры вступал и знамя целовал. А Нана пионеркой быть хочет, а знамя целовать не хочет, потому что она вообще целоваться не любит. И еще Нана хочет в детский сад ходить. По радио очень часто про детский сад рассказывают. Про детский сад, про дедушку, Борю, Галочку и почтальона Марусю. Только Нану в детский сад не возьмут, потому что у нее бабушка есть, и мама не работает. А когда она уж очень к маме приставать начинает, чтобы ее в детский сад отдали, мама ей говорит: «А в детском саду дают на обед морковные котлеты».
А на новый год к ним опять фотограф приходил и у елки их снимал: Нану и Готьку. Нана с куклой стоял, с той самой, у которой платье-винокль, а Готька на коне сидел и за гриву держался. А сзади елка стояла, а на ней шишечка серебряная и дочь Бабы-Яги, которую папа давным- давно из бумаги склеил, когда Нана еще совсем маленькая была, такая маленькая, что даже вспомнить трудно. Это можно только на Новый год вспомнить, когда игрушки из кувшина достают. Потому что игрушки, они из прошлой жизни приходят, они почти как черное зеркало, где потолок отражается.
А потом весна наступила, и когда 8-е марта праздновали, к Нане с Готькой Баба-Женя в гости пришла и билетики принесла с национальными костюмами. Там все республики были, а украинец был в рубашке вышитой и арбуз держал подмышкой. А больше всего Нане понравилась Армяния. А тетя Софа сказала, что надо говорить не Армяния, а Армения. А почему Армения? Ведь не арменский же там костюм, а армянский. А тетя Софа сама неправильно говорит, она говорит КАКЛЕТЫ, а надо говорить КОТЛЕТЫ. Нана это знает, а сама все равно говорит неправильно, как тетя Софа.
А еще Баба-Женя книжку принесла «Русские сказки», про глиняного парня, про козу-дерезу, про колобок…Она такая веселая была, смеялась, с Готькой играла, а когда возвращалась домой, упала и умерла.
А потом папа ее мебель привез домой и перестановку сделал, чтобы все поместилось.
А в апреле у Наны день рождения был, и пасха в тот же день была. Пасха- это такой праздник у тех, кто в бога верит. Они тогда яички варят вкрутую и в красный цвет их красят. Нана в бога не верит, но яички ест, потому что они вкусные. А вот когда она подрастет немножко, будет уже не такая маленькая, но и не большая еще, тогда она ничего на пасху есть не будет, ни яичек, ни куличей, потому что священники астрономию запрещали и Джордано Бруно сожгли на костре. И Нана их всех ненавидеть будет ужасно, и никаких куличей не захочет есть.
А Василек Нане стихи прислал на день рождения, про то, как они в Георгиевке жили. Там и про Букета было написано, и про индюшат, и про осоку, и про Алчанию. Вот только про колодец он ничего не написал, и про трухлявую березу тоже. А конец у этих стихов был очень даже грустный.
Вот такой:
Уехали. А дед стоял,
И пред глазами у него,
Как будто все в тумане плыло,
И, кажется, лицо его заплаканное было.
Немного постоял
И к возу тихо зашагал.
Домой вернулся, посмотрел
И у кроватки сел.
И думалось ему, что вот сейчас
Проказник маленький войдет.
И деда позовет.
Но нет- проказник улетел,
А дед опять осиротел.
Да, все прошло, как будто в дивной сказке,
Как будто это был красивый только сон.
А может быть, и так случится:
Красивый сон вновь явью обратится,
Не раз еще и сказка повторится?
И дед увидит Зою дорогую,
Проказников внучат и доченьку родную?
Все может быть.
Все может ведь случиться.
Так что ж, давайте подождем
И умирать не будем торопиться.
