СКАЗОЧНЫЙ зал. Вся блестит и сверкает Открывается парадный подъезд, м собравшиеся видят нарядный экипаж. Это приехали черти, У них красные глаза и очень красные языки. Черти убрали верх экипажа и стали раздавать детям подарки. А елка — громадная, до самого потолка — светилась огнями, переливалась радугами... Ах, какая елка, как полна подарками повозка и какие интересные черти!
Это осталось в памяти на всю жизнь, заслонило и вытеснило другие события, да так решительно, так перечеркивая предыдущие годы, будто Евгения Егоровна Щепилова и родилась в тот рождественский вечер.
Нет, конечно. Девочке Жене было уже четыре с половиной, она прожила на свете много-много дней и давно считалась военнопленной. Да-да № 65805, можете посмотреть на ее левую руку, между кистью и локтем.
Вы скажете, что военнопленных девочек не бывает. Согласен: полонянка. Захваченная на войне и угнанная в рабство. Маленькая рабыня. Есть, впрочем, слово, которое еще точнее: узница. Узница фашистского концлагеря.
Когда Женя появилась на сеет, был месяц май и цвели сады. Многие деревья неподалеку, в Польше, погибли, едва дожив до осени: шел тридцать девятый год. Девочке было два с небольшим, когда деревья стали гореть на ее родине, в Белоруссии. Трехлетней она, плохо понимая происходящее, увидела, как горит дом, если ого поджечь, услышала, как голосит мама, на глазах у которой гибнет в огне родная хата — с лавками и полатями, детскими платьицами, игрушками, фотографиями...
Ничего этого Евгения Егоровна не помнит. Даже маму не помнит, ни лица ее, ни рук. Рая, сестра, годом старше, тоже не помнит. Разве что — мамину любимую кофточку, юбку, передник. Странно, это не забыла, а глаза, лоб, морщинку, волосы... Полина вспоминает, а Рая нет.
Их у мамы было семеро, девчонок. Все — подряд. Только первенец — мальчик, Александр, 1927 года. А за ним... Елена, Мария, Александра (Сашка, чтобы не путали), Полина, Раиса, Евгения, Екатерина... 1931, 1932, 1934, 1935, 1938, 1939, 1941, август... Кто мог предположить, в каком страшном сне привиделось, что через год после рождения Катюшка станет числиться 65806-й в чьей-то дьявольской табели! Маму пометили 799-й в 66-й тысяче. Марусе достался — с двумя нолями, Лене — первый в новой сотне, Сашке — второй, Поле — третий... А Кате — «замыкающий» в семье. Все четко, все точно по возрасту — только двух старших, когда клеймили, перепутали: 65800-й полагался-то Лене, сразу вслед за маминым.
Полагался?!
Полагалось им жить-поживать, радоваться каждому утру в росной лесной деревеньке неподалеку от райцентра с веселым названием Городок,' от речки Горожанки... Да и к Витебску близко — верст сорок. Деревня Кабище была родиной и последним приютом не одного поколения Гончаровых — может быть, и гончара, от которого пошла фамилия, Могилы деда Семена Гончарова и бабушкину — рядышком, на деревенском погосте — старшие девочки и до войны знали, дерном обкладывали. (Егор Семенович, отец, тоже с 1970-го там, на том же кладбище, сильно подвинувшем лес после сороковых годов. Но матери, Татьяны Романовны, рядом нет, как нет ее и на окраине ближнего сельца, поглубже в лесу, откуда она была родом. Но о материнской, да и отцовской судьбе рассказано будет попозже).
Кабищенская жизнь, пусть не праздничная и до июня 1941-го, но и не батрацкая, а колхозная, не голодная, звонкоголосая, с покосами и жатвами, свадьбами, детскими играми, шалостями, обязательными подарками с городского рынка да из витебского универмага, раскололась на мирную и военную под утро двадцать второго числа — далеко ли до западной границы державы! Через две недели немец пришел.
Вот когда в доме Гончаровых не осталось ни мужчины, ни даже подростка: отец и сын подались в партизаны. Мать и шесть девчонок мала меньше: три пары погодков, 10 лет и 9, 7 и 6, 3 и 2. Впрочем, Женю не долго баловали как младшую. Вскоре запросилась на белый- свет Катюшка, и соседская старуха помогла Татьяне Романовне разрешиться.
Так они стали жить под одной крышей — восьмеро.
Через год крыша рухнула, вся в огне, на глазах у деревни. Как и соседние крыши — каждый кров, из-под которого мужчины ушли в лес.
Не хочется ничего выдумывать, а Женя, Евгения Егоровна, ничего этого не помнит, да и сестры мало что ей рассказывали. Знаю только что Татьяна Романовна не рвала на себе волосы — на руках была Катюшка. И знаю из книжек, что Гончаровым крепко повезло: в других деревнях хаты поджигали, подоткнув дверь надежно, лесиной или железным прутом, чтобы хозяев и хоронить не пришлось. Чтобы ни следа...
Точно не знаю даже, сгорело ли материнское молоко, могла ли на закате того страшного дня, когда окрест пахло гарью и нечем было дышать от душного пара и дыма, могла ли охрипшая от крика мать предложить младшенькой грудь свою. Но если не могла, то как бы выжила Катюшка?
К ночи Карище исчезло, как говорится, с лика Земли. Из пепла оно так и не возродилось, но постепенно выросло заново в сторонке, в том же лесном массиве. И сегодня живо это село, люди сохранили его имя. А на старом месте нет ничего.
Когда-то жители ездили на пепелище. Если честно, не столько даже поклониться, сколько поискать что-либо годящееся к хозяйстве. Потом трава поднялась такая, что искать бессмысленна» да и что там останется — черепки?
Ничего нет. Столько снегов стаяло. Столько дождей пролилось. Лес зализал рану. Но внимательный глаз определит умершую здесь жизнь: была. И если сердцем угадать, где стояли стены, слышавшие Твой детский плач, первые слова твои, если каким-то чутьем почуять под травой и землей старый фундамент, — что-то дрогнет внутри.
Всех восьмерых Гончаровых погнали на какой-то сборный пункт: маму Татьяну, 11-летнюю Лену, 10-летюю Марусю, 8-летнюю Сашку, 7-летнюю Полю, 4-летнюю Раю, трехлетнюю Женю... Куда — Женя не помнит: может, в Городок, а может, и до самого Витебска. Только шли долго, мама несла Катьку.
Дальше — эшелон. Такие иногда в кино показывают. Не глядели бы глаза...
Куда-то привезли. И этого Женя не помнит, но позже сестры рассказывали: их выгрузили в Потулице. Сестры, что постарше, помнят: всех, кроме самых младших, выгоняли из бараков на плац, зачем-то приказывали взять в руки по кирпичу и пересчитывали. Было холодно, голодно, болели... Если что-нибудь попросишь, хлеба или одеяло, — бьют.
Потом перевели в Майданек. В полтора миллиона там истребленных Гончаровы не попали.
Их ждал Освенцим.
ДО СИХ пор они были с мамой. В Освенциме маме и дочкам вместе находиться не полагалось. Взрослых гоняли на работу, до глубокой осени — в поле. Дети сидели по своим баракам.
Их пронумеровали еще при маме, вслед за ней, Увели маму, и сестры признали старшей Марию — была побойчее или по номеру!
Пришел день, когда в бараке появились люди в белоснежных халатах с ящичками в руках. Стали вызывать к себе:
— Номер восемьсот!
— Восемьсот один!
— Восемьсот два!
— Восемьсот три!
Раю, Женю и Катьку не вызвали. У старших взяли кровь.
На другой день с нар пришлось спрыгивать по приказу только номеру 65802: у Сашки-Александры, оказалось, в жилах текла не такая кровь, как у сестер. Такая, какую днем с огнем не сыщешь. И которая кому-то очень была нужна.
Александру увели, и сестры остались вшестером.
А Катька без мамы стала плохая—совсем слабенькая. Лежит, не шевелится и молчит. Даже не плачет. Посмотрела на нее, на такую, немка-надзирательница, унесла. Сестры, было, в голос, а немка жестами, да на своем языке: мол, успокоитесь вы, не ревите, я ее лечить буду. (Потом, как выяснилось, действительно лечила, выхаживала и даже хотела забрать к себе в дочки навсегда, но Мария не позволила).
Сестер в бараке оставалось уже только пять.
Женя помнит нары ярусами- этажами. На самом верхнем, под потолком, видимо, несколько недель пряталась мать-еврейка с двумя маленькими детьми. Кто-то ей помогал скрываться, но, когда один из малышей описался, окропил нижних, выдал себя... Поднялся шум. Детей унесли. Их мать засекли плетками до смерти здесь же, в бараке, у всех на глазах: не вздумайте еще кого-нибудь прятать...
Барак был большой и чистый (мыли-скребли полы и нары старшие девочки). Рядом стояли такие же, напротив — такие же, а посреди — лагерный двор, или один из дворов. Ни кустика, ни травинки — бетон.
Стали водить по бетонированной площади — на прогулку.
Люди в белых халатах регулярно приходили за кровью. Из Гончаровых, остававшихся в бараке, ее больше всего отдали Елена и Мария: если не двойную норму, то полуторную, Дело было в том, что крови требовалось много, где- то на востоке она лилась рекой, и, если бы не сестры Гончаровы, раненые немецкие солдаты могли умереть-
Пришел и этот день, когда врачи решили, что номера с 803-го по 805-й тоже могут поделиться своей кровью.
Маруся и Лена думали по- другому. Позовут 803-й, а за него пойдет 800-й: «Возьмите у меня». Вызовут Раю, а Лена: «Я за 805-й».
Лаборанты шли на это: лишь бы кровь! Но пришлось в конце концов гнать «профессионалов»: еще не восстановились, а руки суют. «Прочь отсюда!». Однако сберегли сестренок Лена и Маруся.
До Кати очередь так и не дошла: спасла ее немка. А хуже всего пришлось Саше: как увели ее в больницу, так и не выпускали оттуда. Кормили, как в санатории. Но плату брали... не по силам девятилетней.
И вот уже в бараке из Гончаровых только трое: Поля, Рая, Женя. Старших перевели в другое место. Правда, разрешили Марусе и Лене посещать сестер. Это было уже после той рождественской елки, ибо Женя хорошо помнит посещения сестер. Сестры и сообщили, что режим стал послабее, надзирательницы «подлизываются»... Значит, наши скоро придут.
А ведь рождественские подарки, .сверкающие кульки в нарядных лентах, розданные в свете юпитеров под стрекот камер фашистской кинохроники, были отобраны надзирательницами немедля, как только погасли огни. Самые нетерпеливые девчонки, успевшие развязать шелковые повязки, еще и оплеухи схлопотали. Под Новый, 1945-й, надсмотрщицы на такое не решились бы. Но оккупантам уже было не до показушных елок в лагерных бараках.
Немало лагерей с маленькими донорами фашистам удалось уничтожить, а потом так заспешили на запад, что сестры Гончаровы остались жить на Земле. Освободили их, еще до прихода наших, немецкие антифашисты и польские партизаны. Им бы еще узнать, что с мамой, где она, жива ли, здорова ли...
Сразу ничего выяснить не удалось, и семеро сестер — Марийкина команда — едет в красивом поезде с откидывающимися полками в ту сторону, откуда их с мамой выгнали, погнали...
Каждая почти на три года старше. Тогда, в сорок втором, Катя еще и не ползала. Теперь... Теперь не ходят трое, еле-еле передвигается Саша, да и остальные.,. Но тетечки-сестрички поят их горячим чаем, кормят сладкими булочками, и у каждой Гончаровой в руках (это — на всю оставшуюся жизнь) красное яблоко!
ИХ ПРИВЕЗЛИ в разбитый Киев, на окраину, где когда-то в летние каникулы отдыхали пионеры, а теперь расквартировали детский дом. Ни про папу, ни про маму сестры не знали. Старших отделили — им не обязателен был дневной сон. Младшие плакали; «Пустите нас до Маруси и Лены» — им тоже было не до сна.
Вспоминается: мальчишки притащили из леса мину. Что-то начали с ней делать... Их было трое...
Когда раздался взрыв, сестры Гончаровы подумали, что опять война, бомбежка.
Между тем нашелся отец, вернее сказать, отец нашел дочерей. Даже не обращаясь ни в какие специальные организации. Просто кто-то из кабищен«ев, оказавшись после Освенциме в другом киевском детдоме, списался с родней, а заодно сообщил о Гончаровых. Отец прислал письмо о том, что ждет не дождется, когда увидит дочек, мама тоже. «Собираюсь ехать за вами».
Не успел приехать отец, пришло письмо от брата Александра... На дворе стояло лето 1946 года. В парке цвели каштаны. Старшие сестры раскачивали на качелях Сашку, когда — она издали увидела — показалась на крыльце По- я««ка с письмом в руках:
— Мамы нашей нет! — закричала она. — Ее сожгли!
В первый миг девочки ничего ир поняли: мама ведь дома. Но сердчишки сжались а предчувствии — страшная истина была именно в этом, втором письме.
Маруся и .Пена бросились к Полинке. Саша, которую весть поразила молнией, разжала руки — сознание отключилось...
Отец застал ее еще в больнице. Она лежала с нервным шоком и сотрясением мозга.
Потом старшие сестры признавались, что им в головы приходила мысль: отец пишет о «другой маме». Не позволяли себе думать об этом, но знали, не раз слышали Лена и Маруся про печи Освенцима, про то, что сжигают не только трупы — живьем... Кто-то заболеет — пропадает навсегда.
Уже в Кабище дети узнали, что так и произошло с матерью. Односельчанка, которой посчастливилось вернуться, рассказала... Они копали картофель. Дождь, слякоть, ветер — простуживались. Поздним вечером в бараке Татьяна Романовна сказала: «Доведется увидеть моих детей — помоги им, сделай, что сможешь...». Утром ей встать с нар не удалось, хоть она понимала, чем все кончится. Остальных, как всегда, погнали на работу. Вернулись — ни Татьяны, ни ее вещей не было.
Ни креста, ни звезды, ни могилы, ни даже горстки пепла. Сгинула. Как еще четыре миллиона узников Аушвица-Освенцима, чьим прахом удобряли поля, чьи души не могли свободно отлететь в небо — не иначе, как через печную трубу.
Отец забрал всех. Как ни уговаривали его в детдоме, как ни стращали, что не справиться ему, одному...
Всех привез к мачехе. У той был сын, ровесник Елены. Трое да еще семеро — в однокомнатной землянке.
Мачеха не выдержала, ушла с сыном то ли к брату своему, то ли куда глаза глядели.
В Городке жила тетушка (родственница). Помочь она могла только советом, а посоветовала Марии вот что: переселиться в район побогаче и, попросившись в работницы, прокормиться зиму-другую самим. Ну, младшие-то пусть остаются, а старшие...
С Марией и Еленой увязалась Полинка — отправились к западу, старшей 15, младшей 12. Сашу взяла к себе бездетная крестная. С отцом остались Рая, Женя и Катя.
Вчетвером жить можно: не тесно, полати, печка сложена, труба выведена, стены бревнами выложены, в пазах — мох. Кто — на полатях, кто — на печке. Было бы что есть!
Есть было нечего. Ну подкинут соседи свеколку, ну выкопаешь кочерыжку из огорода... Бульба — праздник.
Отец соберет что-то из детдомовской одежонки, везет в Городок менять на картошку.
Еле дожили до весны.
Та самая тетушка, что советовала Марии уехать, наливала ей, побывав в гостях: «Приезжай немедленно». Приехала Мария с подругой, привезла муки, сала (батрачила по! существу, но хоть было за что) — сестренки отъедались.
Весною вернулась мачеха.
— Мамой будете звать — буду кормить.
Может, она шутила? Может быть. Но девчонкам казалось, что говорит всерьез. Согласилась, однако, только Катя. Ей и шести не исполнилось.
Жене, а Рае тем более, пора было в школу ходить —г да куда там! Женя ходить вовсе перестала, такая слабея. Лена приехала проведать сестер, видит, что творится, — посадила Женю себе на спину и отнесла в Канаши, километров за семнадцать, к отцовской сестре.
СЕМЬЯ у тетки была большая, но племянницу приняла, не отказала: как же так, дитю восемь лет, а оно на ногах не стоит! Но хлеб свой Жене, едва окрепнув, пришлось отрабатывать сполна. Летом сторожила коров, а по дому круглый год есть что делать. В четыре утра, до света еще долго, садилась чистить картошку на всю семью. Стоило вовремя не подняться — «Ах ты ленивица! Кто тебя такую замуж возьмет!».
Начистилась картошки на всю жизнь. (И сорок лет спустя — нелюбимое занятие). Да только ли чистка картофеля была ее обязанностью! Сейчас — как? Придет школьник из школы — ел он там, в столовой, нет ли — его первым делом покормят. А тогда? Сначала наноси воды из колодца, дров из сарая (а то и поколоть придется), заработай свой ужин и только потом, когда солнце зайдет, садись вместе со всеми вечерять...
В школу Женя ходила за восемь километров. И бульбы начистилась до смерти... Но от этого не умирают. Росточком вышла, семилетку окончила. В отцовской землянке не выжила бы.
...А там подрастали Рая и Катя, их воспитанием занималась Лена, отец строил дом, построил, народились у них с новой женой еще трое детей. Сын отделился, а семеро — одна за другой, как говорится, становились на крыло.
«Приземлялись» по очереди — одна, вторая, третья, четвертая, пятая, — представьте себе, в Домодедове. Сейчас замечаешь, что и название домашнее, но в жизни все было проще: набирали людей на стройку. Путь проложила, как всегда, Мария, с нею — по привычке не отставать — прибыла Полина, к ним присоединилась Александра, затем пришел черед Раисы и Евгении. Только самая старшая и самая младшая миновали столичный аэропорт. Ну и брат, партизан бывший, который из лесу, можно сказать, так и не вышел, шоферя на лесовозе.
Тут, впрочем, начинается совсем новая история, даже восемь историй, ибо у каждого из восьмерых своя, но излагать восемь биографий не входит, естественно, в наши планы, а помочь всем Гончаровым сойтись на одной странице — отчего же не помочь?
НО СНАЧАЛА, проследим, пусть и не тщательно, течение одной из этих восьми жизней, а именно — Евгении Гончаровой. Во-первых, нашей землячки, во-вторых, моей собеседницы в один недавний зимний вечер.
Жила-была в Домодедове баба Дуся. У нее и квартировали сестры, все прибавляясь и прибавляясь в числе. В 1959 году к бабе Дусе Хитровой приехал в отпуск с Крайнего Севера сын Александр, который тремя или четырьмя годами раньше по комсомольской путевке отправился в далекий город Норильск и работал там взрывником на руднике номер семь дробь девять. Не женатый. Прибыл он в длительный отпуск, но, начав его с посещения родного дома, нашел в нем такой выбор невест, что... Женился Александр Хитров. Попробуйте предположить, на какой из сестер (Мария к тому времени уже съехала к мужу): Александра, Полина, Раиса, Евгения.
Правильно. И родился у Александра и Александры сын-норильчанин. А по обыкновению, как принято сызмальства у Гончаровых, сестра Саша решила, что сестре Жене надо помочь, Женя не прогадает, если тоже перелетит в Норильск...
Перелетела из аэропорта Быково в аэропорт «Надежда», по снежной ноябрьской дороге добралась до «Шанхая» под Рудной горой,, нашла балочек-домишко Хитровых... «Отдыхай, — сказали хозяева, — но недолго. Поступай в школу рабочей молодежи».
Шаэрэм размещалась в Гор строе, точнее, в соцгороде. Автобусы туда ходили так, что Женя удивлялась, если кто-то говорил «Далеко». Не прошло и полугода, в марте 1960-го она поступила в цех технического контроля горно-металлургического комбината, а местом ее работы стал рудник «Медвежий ручей», «Медвежка» по местному. Утром — на смену, вечером — на уроки.
Еще через год Женя встретила на «Медвежке» Николая Щепилова, помощника машиниста экскаватора, а вскоре она решила, что надо Колю «показать» Хитровым. Александре и Александру Николай Иванович тоже понравился;. К этому времени «шанхай» начали понемногу переселять в город и сносить, а жилище Хитровых — в первую очередь: после мощного взрыва горной массы на карьере бочка из-под чего-то оказалась под горою, причем угадала точно по хитровской крыше... Дома никого не застала.
Женя перешла в общежитие на улице Завенягина, Хитровы — в коммунальную квартиру на четыре дружных соседских семьи (не считая молодую чету Щепиловых, Евгению и Николая, которые гоже здесь немного пожили).
Потом родился Женька-еын, через несколько лет — Наташка (Наталья Гончарова, между прочим, если бы носила фамилию матери). Комната в квартире с тремя соседями по улице Кирова, двухкомнатная по Комсомольской, трехкомнатная по Талнахской... Не так уж все быстро, но и не медленнее, чем у других.
Сын закончи» ПТУ, дочь— педучилище. Николай Иванович давно уже, понятно, не помощник, а старший машинист, Евгения Егоровна тоже специалист в своем деле (долго работала на Талнахе, не так давно ее перевели... на «Заполярный», бывший 7/9). Я не сообщил, что Хитровы вернулись «на материк» в 1962-м, но без родственников. Щепиловы здесь не остались. Один брат Николая Ивановича —- начальник кислородной станции, другой — главный энергетик «Медвежьего ручья». Старший — Иван Иванович — построил себе кооперативное жилье в Рязани и уехал.
Николай Иванович и Евгения Егоровна, молодые дед и бабушка, может быть, тоже бы уже собрались, да некуда ехать. Впрочем, особенно и не торопятся: какие их годы! — пенсия-то у обоих льготная, в не по возрасту.
Итак, я обещал свести Гончаровых на одной странице, что и делаю (а хотелось бы свезти в то же Кабище да порадоваться вместе с ними, что все восьмеро живы).
Александр Егорович в прошлом году вышел на пенсию, ровно в 60. Всю жизнь проработал на Витебщине, в леспромхозе, всю жизнь — за баранкой. Сын его окончил институт в Москве, в Городке — механиком, жена (невестка Александра Егоровича) — врач, двое детей.
Мария Егоровна тоже стала пенсионеркой, но продолжает работать в детском саду под Москвой. Одна дочь учительствует, другая окончила техникум.
У Елены Егоровны — трое. Сама еще трудится в столовой, дочь и сын живут, как и мама, в Витебске, другая дочь — в Риге.
Александру Егоровну и Полину Егоровну можно встретить в столичном кинотеатре «Ударник», где они работают рука об руку в буфете, Александра Хитрова — на Домодедовском механическом заводе, а молодого Хитрова, коренного норильчанина, — в аэропорту. Дочь Хитровых учится на инженера по ЭВМ. Муж Полины Егоровны (его фамилия — Родюшки н) — строитель, дочь будет учительницей.
Там же, в Домодедове, к пошивочной мастерской до недавних пор трудилась Раиса Егоровна. Пришлось ей перейти на инвалидность — сказалось перенесенное в детстве. А Екатерина Егоровна зовет сестер в гости к себе, на юг, в Астрахань. Пять лет она с мужем, военным человеком, прожила в ГДР. Сын отслужил в армии, учится в институте. (Нельзя не заметить, что новое поколение Гончаровых потянулось в вузы, будто наверстывая то, что не могли получить матери).
Гончаров Егор Семенович, как уже сказано, спит вечным сном. Он пережил свою первую жену на двадцать семь лет, оставил на земле десять детей, у которых ныне растут внуки и предвидятся правнуки.
А МОГЛО ведь и не зазеленеть «древо жизни» Гончаровых. Война была близка к тому, чтобы вырубить его под корень.
Уцелело, пошло в рост. Знать, сильна гончаровская кровь! Повезло тем раненым, из армии противника, которым ее влили.
Обычная семь«, где было семь девочек. Необычны проявленные ими силы сопротивления невзгодам. Пересилили злую судьбу.
Нет среди Гончаровых лодырей и пьяниц. Все семеро любят стряпать, принимать гостей. Каждая из семерых в любую свободную минуту вяжет...
У всех болят суставы — рук и ног.
И никто из семерых никогда не носил платья с короткими рукавами.
ХОТЕЛОСЬ бы снять на этом материале киноповесть. Чтобы выслушать каждую из семерых. Разглядеть... Глаза. Морщины. Руки... Если бы, конечно, сестер не смущал пристальный взгляд объектива.
Пусть бы на пленке было как можно меньше туч и даже облаков — только голубое небо, каким оно бывает по весне над Витебском, окрестными городками и селами. То самое небо, в котором, взявшись за руки, летают влюбленные Шагала. Или светло-синее небо Полесья, отраженное в глазах многих белорусов и белорусок да и в каждом цветке по имени василек.
Страшно признаться, но в каждом васильке я теперь вижу каплю гончаровской крови. Да, она мне кажется голубой, но ни при чем здесь благородство дворянской...
Запеклась голубой каплей каждая цифра пониже сгиба левой руки.
Говорят, в Белоруссии на эти несмываемые номера особого внимание не обращают — их немало, привыкли. Во всяком случае, глаза не пялят, лишних вопросов не задают. А я только сейчас и узнал — из первого номера газеты «Семья», — что мальчишек Освенцима клеймили шестизначными, а девчонок — на знак короче... Только сейчас узнал, что есть в северном районе Москвы средняя школа, устраивающая традиционный сбор бывших узников.
Моя собеседница в прошлом году там не присутствовала, а в позапрошлом летала. Встретилась с четырьмя сестрами (не было Лены и Раи). Вручили ей как бывшему № 65805 круглый знак со словами «Узник Освенцима» по сегменту, отчерченному колючей проволокой. В актовом зале директор школы вела вечер, встречами и слезами похожий на леонтьевскую телепередачу «От всей души». Школьная столовая обслуживала только гостей, а в спортзале поставили кровати для нежелающих ночью возвращаться в гостиницу или- к московским родственникам.
Слушаю норильчанку Евгению Егоровну и против своей воли все поглядываю ей на руку, на которой...
Нет номера.
И ЗАПИСЫВАЮ еще одну страшную новеллу о семи сестрах из белорусской деревни.
Жили-были семь сестер. У каждой на руке синел свой номер, доставшийся в детстве от лагерного художника-шрифтиста. Нумеровали их в одно и то же время, поэтому самые большие цифры выколоты у самых младших сестер. Вернее сказать: кто с тех пор больше других вырос? Младшие. Когда их клеймили, руки у них были маленькие и циферки маленькие. Дети росли, руки становились длиннее, шире в кости. Цифры на коже тоже вырастали. Они слегка теряли в четкости, но сработаны были мастеровито и с годами не гасли, разве что из синих становились голубыми.
Сестры-девочки превращались в женщин, жизнь понемногу вытесняла из памяти злое и дурное, и уже не каждый день сестры вспоминали маму, сожженную фашистами, и фашистский номер у каждой на руке. А вспоминали — почти не плакали, очень редко, потому что в человеке нет столько слез, чтобы часто плакать в течение всей жизни.
К номерам привыкли раньше, чем к тому, что мамы нет и уже никогда не будет, только в памяти...
Подошел возраст, когда голубые цифры на руке стали чаще попадаться на глаза, мешать... Зимой-то не видно, а летом — кто забинтует, как глубокую царапину, кто по- другому закроет. Самое простое — длинные рукава, но в жаркий день так и жди, что спросят: «Чего нарядилась-то?»
Кто — ответит, кто — всплакнет молча.
Однажды, ей как раз исполнилось 19, сестра, предпоследняя по возрасту, ехала в поезде столичного метро. Стояла, держась за поручень, и думала свою думу. Вдруг почувствовала чью-то руку на плече. Обернулась. Шаромыжная физиономия, опухшая от пьянки, показалось, подмигивает по- . свойски. Девушка нахмурилась,- отбросила руку соседа... и тут поняла, что так привлекло его. Чем обязана...
Парень, видимо, недавно покинул те самые места, где наколки — в порядке самодеятельности — никогда не выходили из моды. Он решил, что перед ним своя, прошедшая ту же академию... По странному стечению обстоятельств, девушка собиралась на Север, где, по слухам, чуть ли не каждый второй...
Квартирная хозяйка, увидев ее, заплаканную, и без труда достучавшись до тайны, сказала:
— Нет, так дело не пойдет. Если каждый раз переживать... Вот что, сведу тебя в косметический институт на улице Горького, А там... сведут... Не может быть, чтобы не было такой платной услуги.
Спасибо тете Дусе, покойной давно. Много за ней добра — и это. Если бы не она, могла девушка и не вернуться в кабинет после того, как услышала от врача:
— Соплячка! Сама додумалась — сама и выводи!
Назначили операцию под местным наркозом, все сделали, но пришлось целый месяц ездить на перевязки — таким глубоким был след черных то-чек.
* * *
Я мысленно касаюсь губами шрама и думаю о том, что 'ничто уже не вытравит ни из ее, ни из моей памяти номер 65805.
Что-то он напоминает, но что же?..
Шесть — пятьдесят восемь — ноль пять. Обычный норильский- телефон.
Анатолий Львов
Заполярная правда 03-05.1988