Новости
О сайте
Часто задавамые вопросы
Мартиролог
Аресты, осуждения
Лагеря Красноярского края
Ссылка
Документы
Реабилитация
Наша работа
Поиск
English  Deutsch

Вера Алексеевна Рыкова: О своей жизни, о дорогих мне людям, о сталинизме. Моему сыну Юрию, норильчанину


В конце 1918 года колчаковцы свирепствовали. В ответ создавались партизанские отряды  —малочисленные, плохо вооруженные. Под Минусинском сбились в отряд крестьяне из ближних деревень. Командиром стал политкаторжанин Кульчицкий. На рассвете 21 октября он повел почти безоружных  — на город... Каратели окружили отряд, расстреляли из пушек и пулеметов. Партизаны разбежались. Кульчицкого схватили и повесили. В Минусинске и деревнях началась расправа. Расстреливали, вешали, жгли.

Но в других местах партизанское движение нарастало. Шло объединение мелких отрядов. 8 июля 1919 г. после легендарного перехода чёрёз Саянский хребет армии Кравченко и Щетинкина  внезапно появились в Минусинском уезде. Колчаковцы были отброшены. Более'тысячи их нашли могилу на Енисее. Партизаны двинулись к Красноярску...

В одном из отрядов 1918 года был Петр Рыков, 16 лет. Рос любознательным, дружил с политическими ссыльными. У села Знаменка, на Думной горе в определенные дни сходились ссыльные, читали революционную литературу. пели революционные песни. Петя ысе это жадно впитывал. Он 14-ти лет окончил четырехклассное, училище с похвальным листом —- на одни пятерки, даже закон божий, который не любил.

Началось восстание крестьян, Петр примкнул к ним, а когда партизанский отряд рассеяли, ои/прибежал домой и спрятался на сеновале. Но был выдан Гайдуковым, кулаком, Петра и еще пятерых в ноябре 1918 г повели на расстрел за село Знаменка.

Был уже снег. Их поставили в ряд. Один из колчаковцев прошептал над ухом: «Беги!». Петя, высокий, ноги длинные, побежал, но -разрывная пуля догнала, пробила затылок. Остальных добили сразу же.

К вечеру мать Рыкова, Евдокия Ивановна, поехала на санях за ним. Как рассказывали мне лотом его сестры, мои тети, он лежал на снегу, раскинув руки, лицом вниз... Похоронили без попа — тот отказался отпевать.

В .школе села Знаменка -теперь создан уголок «Партизаны». Там и Петина фотография висит.

Отца же моего, Рыкова. Алексея Семеновича, Петиного брата старшего, помиловали: мать (моя бабушка) выкупила его за серебро. Выпороли на площади шомполами до потери сознания и других .партизан.

Бабушка имела большой дом. двор. Заезжали крестьяне, что везли в Минусинск муку, сало, орехи, деготь, овес. Она ставила медный самовар, ведер на пять. Они платили за постой не деньгами, а всем понемногу: кто сало отрежет, .а кто насыплет пшеницы таз.

Останавливался, знаю, на отдых и отряд Щётинкина. Сам Щетинкин подарил бабушке подушку (я потом спала на ней) и шапку заячью с длинными ушами. Через много лет приезжал фотограф и фотографировал бабушку у дома. Фото не сохранилось. Про убитого сына-партизана бабушке выдали удостовёрение. Оно тоже в школьном уголке.

Н'ынче собираюсь поехать сфотографировать родные места Дом наш, конечно, не сохранился. Но речка, где ловили ситом пескарей, все течет — та же...

ИТАК, я родилась в 1923 г., 14 апреля, в с. Знаменка .Минусинского уезда. Отец. Рыков Алексей Семенович, был восьмым ребенком. А всего у бабушки было 9 детей. Два Федора и Агафья умерли в малолетстве, Осталось пять сестер (Акулииа — приемная) и брат.

Бабушка молодой, 17-ти лет, вышла за вдовца — пьяницу и драчуна. (Рано .«выпихнули» ее, неродную дочь). Какие добудет гроши — он украдет и напьется. Да и бил!

Держали две коровы, лошадь отдавали внаем, очень выручал огород, пряли холст. Тетки стали взрослыми, и бабушка растолкала их в замужество, кого куда. Алексею, баловню, ни в чем не отказывала. Дед, Семен Нефедович, работал на спиртзаводе московского промышленника Данилова, делал деревянные чаны для закваски. Чаны большие, высотой полтора метра, диаметром — три (я видела их).. В этих чанах бродило сусло, кисло, пыхтело. С помощью пара потом перегонялся по трубкам в 6аки спирт. Сусло делалось из хлебного зерна. Вся оставшаяся масса барды по желобу выливалась в специальную яму и шла на откорм скоту. (Я, помню, ездила с бабушкой на санях с бочкой, черпаком набирали из ямы — за плату; конечно).

Дед «сгорел» от спирта где-то в 1912 году...

Церкви не было, но был поп. Пятилетнюю он меня причащал, Я кричала, отбивалась, залезла под кровать, бабушка меня вытащила, и поп намазал мне лоб маслом. Церковь была в соседнем селе, там и- венчались все.

После революции завод перешел в руки ра6очих, они организовали, похоже, коммуну. В 30-х годах уже помню сельсовет, где председателем Окулова Агния Романовна, а председатель профкома — Рыкова А. С., тетка. Были и комсомольская ячейка, небольшая, конечно, и первые милиционеры: с одного боку маузер в деревянной кобуре, с другого — шашка. (Ходили, придерживая рукой шашку). В «кутузку» сажали пьяниц и драчунов, дня на три.

В 30-х годах комсомольцы организовали художественную самодеятельность. Постановки носили революционный характер. Обычные персонажи — поп, кулак и бедняк. Попа играл один и тот же. комсомолец. И его легко узнавали: «Афонька»! Всегда кончалось тем, что кулака раскулачивали...

Привозили «передвижку», аппарат крутили от руки: то. медленно бегут кадры, то быстро, как чумные. Крик поднимается.. Экран для кино делали из тетиных простыней. А по низу шли кружева. Потом сделали из досок и побелили известкой.

Захватила я и голод. Не знаю, как выворачивалась бабушка. Она меня любила очень. У двух дочерей не было детей, другие жили в .Минусинске. Я почти все время жила у бабушки, гак как мой отец женился и женился, а мачехам я зачем?

До 1934 г. шло мое золотое детство. Я играла в войну с другими ребятишками, бегали на . речку, купались, ловили пескарей, дрались — все, как полагается в этом возрасте. Делали набеги на чужие огороды, когда поспевали дыни, горох или арбузы. Однажды мне здорово попало. Соседка выпорола крапивой. И лечили меня — чем бы вы думали? — соплями и слюной.

Речка мелкая, чуть ли не по колено. До того купались, что синих прутом выгоняли из воды. Бегали босиком, привязывали в плохую погоду галоши веревками.

Весной и летом резвились в лесу сосновом. Ели кислицу-траву, петушки, солодку, сосновые побеги, еще какую-то траву.

А какие гулянья были на масленицу и под Новый год! Ездили в разукрашенных санях, ходили разнаряженные, парни заигрывали с девками. А пожилые сидели на лавочках и судачили, перебирали всех по косточкам, Я присмирею, пригреюсь в тёплой бабушкиной шубе, пока не усну и не унесут меня в избу. Не изба, дом настоящий под четырехскатной крышей. Прихожая, кухня с большой русской печью горница и еще одна комната. Я любила зимой залезть на теплую печку, накрытую половиками, с кошкой. Вечером бабушка делала опару, заводила квашню при керосиновой лампе, а рано утром стряпала. Вкусные запахи разливались по кухне... Господи, как все это далеко ушло в вечность... Во дворе был большой поднавес. там стояли сани, кошевка, тарантас. Рядом конюшня,. крытая камышом. Бабушка подсаживала меня, чтобы я собирала яйца. Куры почему-то любили там нестись. Напротив был сеновал с душистым по зиме луговым сеном, рядом амбар с орудиями труда и еще амбар, где хранилось зерно, мука и другие продукты.

Флигель, -довольно большой, сдавали внаем. В бывшей лавке тетки иногда торговали. (Но это до 17-го года). На «задах»—огород, на горке — огромные тополя, где мы играли в партизан.Бабушка приучила  меня к труду: полоть в огороде, мыть посуду, чистить картошку, стряпать лепешки.

Свет загорелся, кажется, в 1932 г., но горела лампочка тускло и всего 3—4 часа. Какое, однако, это было счастье!

Я не видела, чтобы бабушка молилась, Единственно, что она говорила: «Господи,- благослови». И меня научила. Я не верующая. Но когда я «попрошу» — всегда мне «кто-то» помогает, вроде «кто-то» меня «ведет» и делает так, что у меня всегда хорошо получается. Это проверено жизнью.

С 8 лет я пошла в школу. Учительницей, 17-ти лет. была моя сродная сестра Маруся. Держала она меня в строгости. Если не выучу стих, она оставляла меня, как и других, без обеда.

Писали мы на какой-то серой бумаге. Чернила делали из краски. Перья привязывали ниточкой к Палочке —руки постоянно в чернилах. Считали и писали на дощечках грифелем, а потом переписывали на «чистовик».

Осенью 1933 г. я заболела брюшным тифом, заразилась от тети Нины. Месяц без сознания, в бреду. Бабушка колола последних кур для бульона. Фельдшер Ханна Израилевна вылечила меня.

ОТЕЦ в это время работал в Черногорске. Коллективизация нас не обошла: у зажиточных забирали лишний скот, коней, свиней, инвентарь. У нас «лишними» посчитали корову и бычка. В те годы крестьяне сдавали «продразверстку», мы тоже — молоко и яйца.

В 1934 году у нас по решению сельсовета отняли дом. Дали за него 10 метров ситца и еще что-то. Дом взяли под сельсовет. Это было ударом для бабушки. Бедная, вся жизнь у нее прошла в невзгодах и заботах. Нас переселили во флигель к Неверовым. У них отобрали дом — под общественную столовую. В селе Знаменка начиналась новая жизнь.

Погрузив вещи на три санные подводы, вместе с оставшейся коровой мы навсегда ушли из родного гнезда: в Черногорские копи, к отцу. Он заведовал "телефонной станцией и радиоузлом. Мачеха была не очень рада приезду, но отдала нам одну барачную комнату. (Тогда строили бараки из самана. Глина плюс песок, плюс резаная солома. Из форм выкладывали на землю готовые кирпичи).

Кругом была степь. Я скучала по лесу, но бегала в горы за цветами. Заливались  жаворонки. Стрекотали кузнечики. Я любила .лечь на землю и смотреть долго-долго в небо. На кучевые облака, в синеву. Меня не могли докричаться. Щупали мне лоб — не заболела ли...

Училась хорошо. Выла ударницей. На пионерских сборах чаще всего выступала в физкультурном «образе»: широкие шаровары, красный галстук, покрашенный бог весть какой краской, кофточка из марли. самодельные тапочки на вязках, чтоб не свалились, как ноги буду задирать в «пирамиде».

А однажды Снегурочкой на городской олимпиаде... опростоволосилась. Марлевая юбка (чертова резинка!) свалилась во время танца. Я ее подобрала и продолжала танец, одной рукой поддерживая край, а другой размахивая .. Смеха было! Дали диплом I степени...

Из начальной школы  перешла в среднюю в 1935 году. С мачехой мне жилось не очень. Хорошо, что в Черногорск переехала и тетя Нина, сестра отца, начальником почтового отделения. Собрав пожитки, перекочевала к ней; Она с тетей Дуней занимала служебную квартиру из двух комнат и кухни. Моя кровать стояла у печки. Я любила слать, прижавшись спиной к ней. Уютно и тепло.- Бабушка по утрам поила меня парным молоком. Отец сердился на сестру, что вроде бы сманила меня, но, когда родилась сестрёнка, все наладилось.

Отец был. мастер на все руки. Паял, клепал, ремонтировал пишущие машинки, арифмометры, лудил -.кастрюли, точил пилы... При этом ездил я Новосибирск, учился на курсах рационализаторов; вел политкружки,  — так что считался образованным человеком. Бывал со своими друзьями на охоте,  где они обсуждали текущие деда. Как я понимаю, там они себе давали волю — их там  не подслушивал никто. Я тоже  однажды участвовала в охоте на волков.. Чуть не /потерялась, за что получила подзатыльник.

. После того, как отца забрали, девочки со мной не дружили: родители не разрешали.

Мой отец, Рыков Алексей Семенович, родился в с. Знаменка Минусинского уезда в 1893 г., 30 марта. Бы.: любимым братом. Красив, всегда опрятен. Прошел четырехклассное обучение. Не знаю, чем занимался до призыва в армию. Но года за два-три перед революцией, когда был, призван в действующую, служба не пришлась ему но нутру. Муштра. унижение... Дезертировал, скрывался у сестры Нины на ст. Зима.

Когда произошла- революция, отец вернулся в Минусинск, жил у сестры Марфуты. Дом этот сейчас еще стоит по ул. Красных партизан. Затем отец отправился в Знамеяку, со своим оружием пошел к партизанам (я помню, валялся в кладовке маузер). Дальше вы уже знаете: отца как солдата бывшего помиловали (выкупила бабушка), только выпороли шомполами на площади. А его брата. Петра, расстреляли за селом.

Отец работал слесарем-машинистом на спиртзаводе, человеком был способным, заметным, можно сказать, творческим. Женился на дочери управляющего, который зятя называл голодранцем, но ничего поделать не мог: его дочь Мария (моя будущая мать) влюбилась в бывшего партизана без памяти. За ней дали приданое, корову, коня. А поселились молодые у бабушки, во флигеле. Там я и появилась на свет. Отец был против крещения и настоял на своем. В 1925 г. продолжалось раскулачивание. И Булгаковы (фамилия деда по матери) решили бежать со своим добром в Красный, или Урянхай, как тогда называли, а теперь — Кызыл. Бежали, захватив дочь и меня. Отца не было дома. О том. что произошло дальше, я узнала много позже... Отец пробрался через охраняемую границу Тувы, нашел нас... Говорят, я спала в кроватке, отец схватил меня и побежал к реке, где его ждал плот... Прошло столько лет, да и было мне всего ничего, а почему-то помню, как отец закрывал меня с головой красным одеялом в крапинку.

Когда матери сказали, что Алексей увозит дочь, она кинулась на Енисей, плот уже отплывал, она бросилась в воду, поплыла, но отец кричал; чтобы вернулась и стал стрелять по воде. Мать повернула обратно. Кричала, плакала — так я навсегда лишилась матери. Отец привез меня к бабушке, оставил и уехал в нынешний Черногорск. Сначала работал в шахте, потом слесарем, зав. радиоузлом, зав. телефонной станцией, начальником мехцеха... В 1927 году он женился вторично, но жена заболела туберкулезом и в 1930 г. умерла. Я ее помню. Это была тихая спокойная женщина. Все пила какое-то снадобье, Я тогда жила с ними. Перед смертью она плакала, гладила меня по голове.

Вскоре отец женился на очень молодой. Ему 39, а ей 19. Пухленькая блондинка, с волнистыми волосами, ко мне относилась безразлично, но сказала, чтоб звала ее «мамочкой», Вскоре отец отвез меня к бабушке... Неужели это я — та девчонка, что разоряет гнезда, бегает с поцарапанным лицом после драк с Манькой Шарамыгиной, у которой вечно подол в соплях (я ее дразнила и мне попадало). Манька-атаман заставляла меня воровать у бабушки в амбаре «квасники»— проросшее зерно, высушенное, перемолотое; тесто, сладкое, что-то вроде коврижки, использовалось для приготовления кваса... Как бабушка отвернется, кладу за пазуху лепешки и убегаю. А Манька угощает ворованными арбузами... А кто это на «коньках» — тоже я? — заячий тулупчик, капор с рюшками... «Коньки» — это деревяшки со вставленными внутрь железными полосками и привязанные веревками к валенкам.

Отвлеклась, потому что настает между тем какая-то другая жизнь, какое-то мрачное время. Слышала разговоры отца с сестрами о чем- то .страшном. Тот — застрелился, того — арестовали... Хорошо помню: был начальник ГПУ — отравлен в столовой — официантка подсыпала яд ему, умер прямо за столом. Фамилия его Керин. Через некоторое время в кабинете застрелился другой начальник, а может, и застрелили его. Слышу: то одного, то другого забрали — враги народа.

Забрали отца у моей подружки, затем у другой... Семьи выселяли, да они сами вынуждены были уезжать к родственникам без средств х существованию — увольняли за связь с врагами. Ибо жены не докладывали, что мужья— враги народа.

Нависла какая-то гнетущая тишина. Люди боялись друг друга, боялись всех, боялись что- либо говорить. Избегали семей арестованных, ибо с ходу приписывалась связь с врагами. Почти всех друзей отца арестовали. На очереди был отец.

Я часто забегала к отцу в цех. Мне нравилось смотреть, как вертелись-крутились ремённые приводы. вилась красивая синяя стружка металла. Пахло маслом, керосином, Отеп прогонял меня: «Не путайся под ногами». А сестре говорил: «Что же будет дальше?». Она отвечала тихо. «Если что случится — сбереги Веруську».

Шел 1937 год. Однажды отца вызвали в горком. Он почему-то взял меня с собой. Около здания велел сидеть и ждать. Видно, он знал, что его заберут. И, значит, чтоб я сообщила родным.

Через некоторое время он вышел, какой-то не такой. На меня не обращал снимания. Но гладил по голове...

Не могу писать дальше...

Крепко-крепко меня поцеловал, что случалось редко и отправил к тете Нине. Потом я узнала. что его исключили из партии и сняли с работы Слышала и разговор о том. что отец знал, кто написал на него донос. Это был телефонист, который и стал зав. телефонной станцией...

Отец все реже ходил к сестрам. На иждивении Нины была мать, с ней жили Шура и Евдокия, а еще я. Тетя Нина заведовала почтой — это большая должность по тем временам. Нельзя было бросать на нее тень, но что-то надо было делать отцу. Он списался со своим старым другом на золотом прииске — Шипилинский, это сто километров от ст. Шира. Ответили:, «Пожалуйста, слесарем». В августе, продав что можно (корову, мебель и т. д.), мы уехали в Шипилинск. Там купили на берегу речки избу.

Кругом тайга, дичь, белки прыгают, ягод любых полно.

Жилось, правда, голодновато. Товарищи помогали отцу. Собирались и здесь чаше всего на охоте. И опять я иногда слышала разговоры, что творится что-то страшное. «Орджоникидзе и Максим Горький умерли не своей смертью». «Раскрыли заговор, что какие-то враги хотели отравить Сталина». «Пускали в комнату какой-то газ. Их всех расстреляли». Потом еще и еще какую-то «банду разоблачили». Всего понять я не могла, а спрашивать боялась. Отец, видимо, догадывался, что надо ему отсюда уезжать. А может, подсказали друзья.

МНЕ УЖЕ 13 лет. Осенью пошла .в школу.\ Был у меня друг Вовка. С ним мы ходили по таежным сопкам. Однажды заблудились. Уже темной порой едва нашли дорогу на рудник. Отец уже ждал меня на дороге с ремнем в руках. Конечно, выпорол: «Медведей полно кругом!». Зато было столько разговоров у нас о «путешествии», в котором нашли малинник и крыжовник!

В одном классе сидели за партами: слева мы — ученики 5 класса, справа — ученики 6 класса. Учительница — одна, другая болела. Объясняла одним, потом другим. В классе холодно. Пока говорила одной стороне, другая «стреляла» бумажками в других.

Они пришли...

Сидели мы вечером дома с мамочкой, сестренка Лиля ползала по полу. Ей был уже годик. Зашли двое нездешних. Спросили, где отец, мы сказали, что на работе. Вечерело.

Потом пришли с отцом. Он был в рабочей одежде. Отец спросил: «Чем я обязан?». Ему показали ордер на арест и обыск. Приглашали двух соседей. Начали обыск.

Мы сидели на кровати. Отец за столом. О -чем-то его спрашивали и еще об оружии, где спрятано. Отец сказал, что есть только два охотничьих, что висели на ковре, на стене. Рылись в ящиках, в комоде, в книгах, выворачивали все. Спрашивали: на фотографиях кто это? Потом, забрав отцовы документы и оружие, увели его. Уходя, он сказал, что скоро отпустят..

Мы все заголосили. Что делать, как жить? Денег нет, запасов никаких нет.

Варили мороженую картошку. Жили впроголодь. Соседи боялись, к нам не ходили. Только одна сердобольная старушка, крадучись, вечером приносила Лиле баночку молока.

Отца посадили сначала в землянку, под замок. Я и мачеха в зарешеченное окно передавали лепешки или еще что-нибудь. Отец был очень бледный, худой. Его охотничья собака, лет десяти от роду, днем и ночью лежала под окном, ныла, ее гнали, она снова приходила, скулила и лизала руки отца...

У нее были человечьи глаза. Отец никогда не расставался с ней. Однажды, еще в спокойное время, он как-то зимой убил на охоте утку, и та упала под обрыв, Пальма, не рассчитав прыжка, разбилась о лед. Отец, бросив трофеи, нес Пальму на руках километров пятнадцать. Почти бездыханную принес: перелом позвоночника, отбиты внутренности. Все лето отец лечил се, сделал шины, кормил с ложки, вызывал фельдшера. Поправилась, но бегала как то боком.

Я уводила Пальму домой, она снова бежала к землянке. Отец просидел в ней с полмесяца один, потом к нему добавили еще двоих. Мачехе он говорил, чтоб меня отравила к тете Нине, а сама все продала и ехала к своим родным.

— Вскоре троих арестованных на открытой машине, в сопровождении охраны, куда-то отправили. Мачеха передала отцу смену белья, теплые вещи и немного еды. Я этого не видела, сидела дома с сестрой Увезли и меня — в Черногорские копи. Здесь тучи сгущались над сестрами отца. Тетю Нину на работе сторонились, разговаривали с нею нагловато: сестра врага народа. Тетя Шура работала в яслях медсестрой и боялась,-, что в любой день скажут: дети болеют по ее вине... Уволилась и уехала в Красноярск.

Настал черный день для тети Нины: исключили из партии за связь с врагом народа, сняли с работы, выселили из ведомственной квартиры. Временно мы поселились у почтальонши, в проходной комнате. Дочка ее обзывала меня и обижала. Да и тащила себе, что мое понравится.

В школе я училась в 6 классе, тех, у кого отцы были арестованы как враги народа, оскорбляли. сторонились. Однажды на доске написали: Верка Рыкова — дочь врага народа. А"на Олю Бредихину даже плюнули. Жаловаться было некому.

В школе висел большой портрет Сталина с дочерью Светланой. Многих родившихся в 1937-м назвали Светланами.

Тетя Нина уехала в Красноярск. Устроившись кое-как, она вызвала нас. Это был 1938 год.

УПУСТИЛА один момент. Когда меня привезли из Шипилинска, тетки предупреждали: «Никому об отце ни слова». За нами следили, по утрам под окнами мужскис следы — подслушивали, подсматривали. Мы говорили шепотом. Окна занавешивали.

Однажды раздался тихий стук в дверь. Бабушка открыла и чуть не упала: Костя, сродный мой брат. Бежал 18 километров ночью в трескучий мороз в телогрейке рваной, в обмотках, весь обмороженный. Он работал в ГПУ в Абакане. Его тоже арестовали, но он сумел воспользоваться «прогулкой», уговорить .знакомого охранника. На его и наше счастье, слежку под окнами как раз сняли, иначе мы бы пострадали за сокрытие врага...

Отогрели, помыли, одели в теплое как смогли. Под утро отвели к родным мачехи. (Мамочка уже была здесь, приехала с Лилей к своей сестре). Много лет спустя я узнала, что Косте удалось «исчезнуть». Он скрывался в Средней Азии, в ауле. Во время Отечественной войны добровольно ушел на фронт, имеет награды. Живет в Караганде.

...Родня в Красноярске приняла нас не очень-то радостно. Тем более что жених Марии, моей сродной сестры, работал в НКВД. А мы как бы отбрасывали тень...

Нашли комнатку в Николаевке, по ул. Советской, платили много за нее. Тетя Нина устроилась на базу сколачивать ящики. На базе конторы «Росшвейбыт» нашлась ее хорошая знакомая по партийной работе в Минусинске в 1932 г. Пользикова и еще одна старая подруга — фамилию забыла. Они верили тете "Нине. Потом даже устроили ее завскладом. 'Это было большое мужество—  гак устроить исключенную из партии и сестру «врага народа».

Ящики сколачивала и моя крестница Леля. Во дворе базы они с тетей Ниной приглядели, .холодным подвал. Обили мы его фанерой, сложили плиту, побелили и переселились в подземелье! Лучше же, чем ходить по одной плашке у чужих. Да и деньги сэкономились. Оконце было с почтовый ящик, даже дном горела тусклая лампочка, если не керосиновая лампа, но жить стало легче.

В Красноярске в 1938 г. еще возили в «черных воронах» врагов, Машины то и дело скрывались за воротами НКВД. За решетками «воронков» иногда можно было видеть лица... Кто они, эти «враги народа»?

Отец сидел уже в красноярской тюрьме. Там, где и сейчас она. Свиданий не давали. Жены, дети стояли у ворот, ждали.

В августе разрешили попрощаться, т. е. куда-то отца отправляли. Стали собирать отцу в дорогу одежду, курево, продукты, обувь. Мы стояли в очереди. А пока я бегала за пряниками в магазин, тетя Нина, тетя Марфута и Леля — без меня! — прошли на свидание. Отец сказал им: «Верьте, я не враг, остался коммунистом, это все временное».

Больше его не видели...

В 1939 г нам дали квартиру — одну комнату по ул. Горько/о, 11. Она была переделана из парадного подъезда. Опять рисковала Пользикова... Тепло, стены деревянные, не то что в подвале! Но жил с нами и страх. Однажды женщина принесла записку: нашла на рельсах.. Отец сбросил на вокзале в щель вагона. Долго искала нас и нашла. Отец сообщал, что везут на восток. Болеет, ноги пухнут. Велел мне хорошо учиться.

На этом связь порвалась.

...Вот о чем я еще не рассказала, В 1936'г. был арестован муж тети Нины, Андреев Иннокентий Иванович, Работал он на Красноярской электростанции и, значит, пытался взорвать водопровод в Красноярске... Осужден был на 10 лет. И вдруг является — седой, как лунь, два года на Колыме: «Благодаря брату освобожден». Брат его Володя жил в Москве, работал в НКВД, добился приема чуть ли не у Сталина... А может, не в том дело: тогда и амнистия случилась для некоторых.

Володя, к слову, во время войны был в спецотряде, разведчиком в тылу врага. Перед окончанием войны участвовал в разгроме банд, был  захвачен и истерзан. Слышала, будто есть в западных областях памятник погибшим чекистам, но точно не знаю, в каком городе.

...Дядя Кеша не мог простить Предательства со стороны тети Нины. Она послала ему в лагерь развод, отказавшись от него. Это был, конечно, удар. Но она пошла на такое ради нас всех, иначе и ее могли арестовать.

В Красноярске для «больших врагов» была подземная тюрьма. В глубине были вырыты казематы-карцеры очень узкие, низкие. Недавно была развернута около здания КГБ по ул. Мира стройка дома — как раз на этом месте. Видно, стала оседать почва. Вскрыли поверхность за высоким забором и увидели камеры по обе стороны коридора. Может, там и пытали... Был уже 1940 год, но мы все еще жили в каком-то страхе. Хотя тетю Нину вызывали в горком, предлагали восстановить в партии. Она отказалась.

Я решила разыскать свою родную мать. Она жила тогда в Кызыле. Нашла ее адрес... Впрочем, об этом потом.

В предвоенные годы вроде бы неплохо жил народ вокруг нас. Но мы — неважно. Нининой зарплаты от получки до получки не хватало, она получала тогда что-то рублей 400. Я и постоянно болевшая бабушка были на иждивении. Вечно были долги какие-то. Леля работала на левом берегу, на заводе «Красмаш». И тетя Шура там же, медсестрой в медпункте.

В школе не было никаких завтраков. Ели в большую перемену кто что принес. Я постоянно хотела есть. Носила тетины платья. Подпояшусь тесемкой, сверху пиджак — стыдно было ходить в школу. Возможно, из-за робости я и училась посредственно. В летнее время ездила в пионерлагерь. В эти годы школьников 8—9—10 классов отправляли на уборку. Я зарабатывала, случалось, полмешка зерна. Мололи на мельнице или варили вместо каши.

О ВОИНЕ я узнала во второй половине дня. Особого волнения не помню. Уже был Халхин-гол, были финны — всех отбросили.

Потом стали поступать серьезные сообщения, появилась тревога. Молодежь толпилась у военкомата. Весь август мы убирали пшеницу — наш класс послали в Новоселово. Кормили там плохо. Давали немного хлеба, обрат вместо молока, картошку. Ребята ночью ползали на гороховое поле, набирали в мешки горох, и ночью мы ели — было весело.

Однажды ребята подкараулили гуся. Свернули шею, быстренько его разделали, перья закопали в землю. Пир был на весь мир. Учительница потом запретила заниматься такими набегами. И колхоз стал давать немного сала.

Осенью в школах сразу ввели военное дело, санитарное дело. Зимою стали поступать раненые. Освобождали помещения институты медицинский и технологический. Нашу школу тоже забрали под госпиталь, и учились мы в бывшем здании «Заготзерно», в три смены. Там было холодно, свет часто отключали. По карточной системе на служащего полагалось в день 600 граммов хлеба, на иждивенцев — 400 граммом, на рабочего — 800, (Общесоюзных норм не было. Ред.), Сахар, сало, крупы тоже отпускали но галопам, Булка хлеба на рынке стоила 800 руб., ведро картошки 100 руб., ведро очистков картофельных — 40 руб.

-Старшеклассники ходили в госпиталь на перевязки раненых, чистку овощей, уборку палат. И 1942 году я закончила 10 классов, осенью снова убирала хлеб (наскоро нас обучили на комбайне штурвальными), привезла немного заработанной пшеницы, Бабушка была уже совсем старая, плохо видела, плохо понимала происходящее, все спрашивала, скоро ли вернется Алеша. Мы тешили ее надеждой, что отсидит и вернется, хотя уже пять лет вестей от отца не приходило. Потом как-то сообщил, что он в Магадане.

В конце сентября 1942-го я пошла на военны завод, эвакуированный с запада и размещенный в наспех построенных из дерева и шлаком утепленных стенах. Одни из цехов собирал 37-мм зенитные пушки и морские гаубицы. Я работала в военной приемке, т. е. принимала продукцию от ОТК. Температура в цехе — что на улице. Пальцы пристывали к стволу орудия.

Давали талоны на обед, Чашка баланды: суп из кишок, 3—4 картошечки, или капуста. Хлеб — свой. Поешь горячего — повеселеешь, но не надолго: все время хотелось есть. Летом легче — зелень. Лук, черемша, овощи... Но все, конечно, дорого, а я получала 900 рублей... Помнится радость- премию дали (в виде телогрейки).

Хотелось жить самостоятельно, но нечего было и Думать об этом — куда уйдешь! Разве что раз в год в кино или на танцы...

Ждали второй фронт. Работали по 12 часов, а то и сутками. Бюллетеней почти не давали. Матери оставляли малолетних детей без присмотра. Подростки часто не уходили домой, спали в цехе, на стружках, только чтобы не вставать ни свет ни заря.

Я ездила с левого берега на правый. Вставала в 4 часа. Выходила на электричку к 6-30. Потом пересадка на заводскую электричку (её называли «матаня»). Вагончики тряслись и мотались Туда сюда.

Мыла не было. Лица — чумазые.

Не знаю, как все пережили...

Конец войны встретила на смене. Все орали, бежали к заводоуправлению, кто плакал, кто падал.

Потом продолжали делать орудия.

В июле 1945 года я уволилась. Устала за три года без выходных и от езды. Устроиться было непросто. В 1946 году вышла замуж, в 1947-м родился Юрик. В 1950 г. разошлась.

Потом работала на заводе, позднее — в «Таежном», в доме отдыха под Красноярском (село Атаманово). Там познакомилась с норильчанами. Они описывали жизнь в Норильске как в раю. Собрав кое-как деньги на дорогу, решила ехать в Норильск. Была и такая мысль: а вдруг найду отца? Там, говорили, много политических. по ст. 58. Против поездки были тетки, но мне надоело жить в нищете. Надеялась на лучшее.

Уезжала с тяжелым сердцем. Я ведь оставляла Юрика. Ему было 5 лет.

НОРИЛЬСК — город, благодаря которому я познала жизнь в полной мере, стала человеком, обеспечила себе спокойную, обеспеченную старость...

В конце сентября 1952 года, собрав свои пожитки, взошла на пароход «М. Ульянова», отвозивший меня в новую жизнь. Первый день проревела в подушку. Соседи по трюму — норильчане, вербованные — успокаивали меня.

В Дудинке лежал снег. Пальтишко на «рыбьем меху», резиновые боты с дырами — замерзла сразу. Все пошли на дезинфекцию — без этого билеты на 'Норильск не продавали... «Помылись» — дюжая тетка смазывала «нижнюю часть» какой-то гадостью (рогожной мочалкой на палке).

Дощатый вокзал. Холодно. Буфета не было. Я грызла сухари и запивала водой из бака.

Утром погрузились в теплушки. В них — подостланная солома, маленькие чугунные печки. Ехали, прижавшись друг к другу. Я надела свои серые валенки...

Снегом забило путь. Мужчины вышли на расчистку. Опять поехали. Остановились: упали вагоны впереди. Подняли... Норильск встретил ветром. Норильчане разошлись по своим домам. Несколько человек осталось — бездомных. Куда идти и что делать — не знали. Наступала ночь. Вещи оставила в вокзале, пошла по адресу! Там встретили меня настолько прохладно, что вернулась обратно. Утром пошла еще к одной знакомой, та приняла меня. Жила она в бараке по ул. Горной. Муж — на вольном поселении. Пил. Я поняла, что долго здесь не проживу, но пока что нянчила ребенка, мыла, стирала, готовила еду. И «этому была рада: попала в такой переплет, что страшно! Морозы, пурги, нет денег, не могу устроиться на работу. Выход — петля.

Начала продавать кое-что из одежды. Хоть на кусок хлеба. Ходила по своим знакомым в отношении работы — одни обещания. В отделе кадров — глухо. Была у меня специальность — воспитатель детского сада, но все занято. На хорошую работу я и не могла претендовать — ведь отец-то был «по 58-й», анкеты же заполнялись строго. Страх!

Знакомый офицер (ехали вместе в теплушке) устроил секретарем в 6-е лаготделение, что за коксохимом. Сказал, чтобы в анкете про отца не писала, мол, просто умер в 37-м.

Там сидели отпетые уголовники. Проигрывали друг друга и карты, убивали. Однажды около коксохима встретили меня, узнали, отобрали деньги, припугнули, но не тронули.

Перешла н горный лагерь, .что где кирпичный завод. Здесь было спокойнее: политические. Условия для них были действительно каторжные. Тяжелые работы, в основном вручную, в холоде и голоде. Еда — миска баланды из мороженой капусты, хлеб — как камень. Ходили н телогрейках с номерами белой краской. На куртке тоже номер, па карманчике. Вид был намученный, запавшие глаза.

Я считалась учетчиком. Но за меня работал заключенный, я только числилась, сидела за столом, ибо в цех мне запрещалось заходить. Весь завод был опутан проволокой. В проходной проверяли документы солдаты — и туда, и обратно, В лагере были ученые, партработники, военные. Например, в душе, в раздевалке, работал профессор из Москвы, из высшего училища им. Баумана, старый человек. Мыл на коленях пол в гардеробе. Пол был некрашеный, и шоркал он его мочалкой добела. В «следующем пункте» работал какой-то большой врач. Разговаривать мне не разрешалось. Чуть что — приписывали связь с заключенными, в 24 часа ;выезд из Норильска.

У меня болели руки — экзема. Я потихоньку ходила на кварц. И профессор просил меня. если можно, приносить хоть немного сахара и чая. Я привязывала между ног пару кусков сахара (больших) и проносила через проходную. Так же и чай.

На меня донесли. «Бандерша» — начальница, жуткая баба, меня допросила. Вскоре вызвали в политотдел, где был старый отдел кадров, к капитану Кузнецову. Он велел написать заявление «по собственному желанию» с выездом из Норильска. Я не стала писать. Он сказал, что анкету мою проверили и как дочери врага народа мне работать запрещено.

Жила я тогда уже в общежитии. Неработающих выселяли. Тогда я пошла на почту, дала телеграмму в Москву, на 10 рублей, Ворошилову о том, что меня, мать-одиночку, сократили, выезд в 24 часа, средств к существованию нет. Телеграмму, конечно, не. пропустили, вызвали в отдел кадров, к Якушину. Сначала был неприятный разговор на высоком тоне. Потом дал направление, на БОФ, в лабораторию. Стала я учеником-лаборантом.

Норильск был городом заключенных. Тысячи заключенных «сидели» в лагерях ИТЛ и «горных». Это были очень разные люди. Политические — в основном культурные, умные, спокойные. Они обслуживали никелевый, кирпичный, коксохим, механический. Были и власовцы — прежде всего на стройках. Были женские лагеря — и те, кто запятнал себя с немцами, и невинные. Тогда гребли всех 'од одну гребенку, ие разбираясь: был в плену, значит — враг, предатель. Много «раскулаченных», много бандеровцев... Сидели также японцы, чехи, поляки, немцы — большинство, правда, на вольном поселении. Некоторые жили в общежитии ИТР № 4, где магазин «Москва» теперь.

После смерти Сталина вздохнули все в надежде на перемены в судьбе. Где-то в 1955 г. каждая страна забрала своих. Говорят, японцев встретили плохо, заключили снова в лагерь. Но ручаться не могу... (В Красноярске тоже были заключенные японцы. Тогда на площади, где теперь сквер и памятник Ленину, был разбит лагерь. Там они жили, а строили нынешнее здание управления железной дороги. Вскоре их куда-то отправили). Страшно вспоминать, что я застала в Норильске. Как зэки лопатили снег в любой мороз, в любую погоду... Работали целый день под охраной автоматчиков с собаками. Женщин выводили строем, как и мужчин. Женские и мужские лагеря были около БОФа — я боялась туда ходить, страшные рассказывали вещи. Дважды видела, как по ул. Горной везли на санях прикрытые трупы с голыми ногами. Говорили, что их хоронили без гробов, на досках, с биркой на ногах.

В 1953 году умер Сталин. Это было что-то страшное! Как теперь будем жить без отца родного! На площади Гвардейской — митинг. Многие плакали. Я почему-то была безразлична. По всему Северу, где были лагеря, вскоре заключенные потребовали пересмотра дел, выполнения других требований... Я как-то пошла за цветами к озеру Долгому. Там по всему берегу валялись листовки на тонкой бумаге: заключенные обращались к жителям и просили из Москвы комиссию под председательством Ворошилова... Еще помню флаги над лагерями, на бане по Б. Хмельницкого — черно- красный, на других — череп с костями... По старой вальковской дороге сидели на крышах заключенные. А кругом — солдаты с пулеметами. Нас они прогнали. Вообще страшно было: если бы все вырвались из лагерей, что было бы с вольными?..

Тем временем я искала своего отца, писала в Москву. Ответ пришел и 1958 г. Меня вызвали в особый отдел. Долго держали у дверей. Офицер грубо со мной разговаривал, по-сталински еще, дал прочитать текст, что мне будут возвращены деньги за конфискованные веши и выданы деньги, видимо, заработанные отцом в лагере.

С 1950 г. мне уже материально жилось легче, из общежития ушли с сыном, поселились в комнате семь кв. метров и были рады. Я работала на медном заводе в ОГК. Потом на ЗЖБИ, а после получения пенсии — в обшежитии № 5 (пока строился кооперативный дом в Красноярске). Выехала в 1975 г.

Считаю, что самые лучшие годы для меня были в Норильске, с 1956 года. В Норильске были друзья, подруги. Благодаря Норильску, я много ездила -по Союзу. Много видела, была  на разных курортах, ни в чем себе не отказывала. Деньги были, хорошая работа — все вспоминаю, как сон. Большие отпуска, достаток сделали меня спокойной, уравновешенной... Порой ночью не спится .— все перебираю в памяти...

Запомнились праздники в 1953—1954 гг. в общежитии № 4 с бывшими на поселении. Чудесные были люди наши гости (нас в комнате жило четверо: Лида, Дора, Галя и я).

Вспоминаются и будни, но реже. Иногда думаю, как я выжила? Например, в 54-м году были страшные пурги. Шла на кирпичный завод пешком, автобус забурился. Лицо все обморозила, руки, ноги застыли. Зэки оттирали мне руки. лицо...

Сейчас гласность, но все еще не совсем. Замалчивается прошлое. Остались безнаказанными те, кто уничтожал честных коммунистов! Справедливость не восторжествовала до конца, если находятся люди, аплодирующие Сталину, а значит, и расправам над «неугодными», страху, доносам, клевете. (Сейчас в Красноярске живут две мои подруги, у которых отцы, как мой, исчезли, — они не аплодируют Сталину!) Сестру Лилю я нашла недавно, в 1985 году через газету, в г. Корсакове Сахалинской области. Она уже тоже вышла на пенсию. О родной матери — Булгаковой Марии Михайловне рассказывать не буду. Но... отказалась она от меня. Признала бы дочерью — стала бы членом семьи, пусть бывшей, «врага». Мы встречались, это было тяжело для обеих, для ее новой семьи.

На этом заканчиваю. Написала, что сохранилось в памяти.

Вера Алексеевна.
Рыкова (по отцу).

РБ1КОВ Алексей Иванович, что в Москве был, председатель Совнаркома, а позднее арестован и убит как враг, родственник дальний. Дед мой — выходец из Вятской губернии. В 1932 г отец был в Москве проездом, ехал и Кисловодск, вероятно, был у родственника. Потом приходило письмо из Москвы, все и печатях. Фигурировало ли оно в «деле» отца, — не знаю. Бумага из Москвы что отец, Рыков Алексей, 1896 года, осужден необоснованно и посмертно реабилитирован, пришла п 1956 году. Погиб ироде бы в сорок втором. Недавно узнала: в Находке.

Пишу и дополнение, Когда п работала секретарем в 6 л/о — была масса писем на имя Сталина, о пересмотре и амнистии. По начяльник мне запретил отсылать, А заключенные приходили и спрашивали, ответа ждали.

В основном я описала годы сталинизма. Имела в виду одного читателя — сына. Ни в коем случае не для какой-то публикации. Толчок к написанию мне дала Гласность. Как-то быстро у меня «писалось». Теперь могу поверить, что бывает вдохновение. Все это  написала почти на одном дыхании. Конечно, какие- то детали остались не записанные и «пришли» потом. Но о годах сталинизма, по-моему, достаточно. Конечно, мало конкретно о Норильске, о лагерях. Я ведь не вхожа была в бараки, да и собеседовать было не безопасно, сами знаете... Возможно, приеду в Норильск, к сыну, похожу, повспоминаю, еще напишу.

В. Р.
г. Дивногорск. 1987—1988.

Подготовил к печати А. ЛЬВОВ

Заполяреая правда 22-23 ноября 1988


/Документы/Публикации/1980-е