С Норильском связанные судьбы
«Вина Сталина, как и вина , его ближайшего окружения, перед партией и народом за допущенные репрессии беззакония огромна и непростительна». Так писала газета «Правда» 5 апреля 1988 г. Появились в центральной печати и требования о проведении всенародного общественного суда над сталинизмом, над сталинщиной. Документами обвинения на этом суде станут, вне всякого сомнения, и материалы «Заполярной правды», опубликованные под рубриками «Корни», «Мемориал», и тексты видеорассказов норильского телевидения из цикла «С Норильском связанные судьбы». Как написала в одном из стихотворений Ольга Берггольц, прошедшая через пытки в бериевских тюрьмах, — «ничто не забыто, никто не забыт...».
Завидую старикам-морнльчанам. Завидую их энергии, оптимизму, душевной молодости. Не завидую только судьбам их. Искореженным, изломанным, вычеркнувшим из жизни годы и десятилетия свободы. Впрочем, быть может, немыслимо одно без другого! И упругие, неломающиеся характеры закалились как раз в том огне — огне ада сталинских тюрем и лагерей! Все равно, не дай бог нам...
Сергею Александровичу Снегову недавно исполнилось семьдесят восемь. Сам-то он
считает, что ему шестьдесят один: минус семнадцать норильских. Поразительно — на
шестьдесят один он и выглядит!
На столе рабочего кабинета писателя в его калининградской квартире лежит томик Иммануила Канта и несколько папок. Это он для меня приготовил. Съемочная группа норильского телевидения выбрала для киноинтервью развалины старого костела, ярчайшей достопримечательности бывшего Кенигсберга. Под стенами разбомбленного во время штурма собора — могила великого философа.
А в книжке на столе закладкой приготовлена страница с цитатой: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне...». Правда, цитата должна иметь отношение к нашему разговору только во второй своей половине: мы намеревались поговорить е писателем не столько о звездах над нами, сколько о моральном законе в нас..".
В АККУРАТНЫХ папках — тщательно перепечатанные, готовые к публикации семь книг стихотворений. Вот чего не ожидал! Сергей Александрович мрачновато усмехается: «Это для посмертного издания. Зачем прозаику при жизни стихи печатать?»».
Первые странички сверху помечены надписью и датой: «Стихи, написанные за неимением бумаги на листках предварительного обвинения. Лубянка. 11 июня 1936 года». И — название: «Признание». Надо понимать, не в любви. Вины.
Начинается строгий суд.
Признавайся. Тебя не спасут.
Ночь безжалостна и свежа.
День у следователя в плену.
— Что имелось и где держал?
Покажи! Не скрывай вину!
Перед следователем сухим
ты читаешь свои стихи.
Говоришь ему:
— Признаю
прегрешенья свои сполна!
Все имелось — любовь, жена,
уголок в мещанском раю,
дочь, мечты, две стопки стихов,
ночь, распластанная в бреду,
день в труде, да еще в саду
шорох трав и листвы сухой.
И вина есть: любил весну,
осень, лето, седой ковыль,
лес мятущийся, ветер, пыль,
и народ свой, свою страну.
Так суди же меня скорей
без открытых для всех дверей
и без жалости. Не должна
жалость жить в превратном уме.
Так огромна моя вина.
И безмерно, что я имел.
— Так ни в чем и не призналась?
— Так ни в чем и не признался! Меня обвиняли в том, что я примыкаю к террористической группе, что я выступал с антисоветскими заявлениями. Но я ни в чем этом не признался, что потом мне, кстати, очень осложнило реабилитацию. Да-да, не удивляйтесь! Если б я признал «вину», то потом мог бы отречься от своих показаний, мог бы сказать, что меня заставили силой. А так пришлось отменять приговор, как недоказанный, а это высшая инстанция должна была делать — Верховный суд СССР, а до высшей инстанции нелегко было дойти... Я думаю, и сейчас туда очередь.
— Воспоминаний об этом времени появилось сейчас немало: Надежда Мандельштам, Варлам Шаламов, Лев Разгон... Били?
— Обошлось. Я был арестован в тридцать шестом. Пытать начали попозже,,.
— Сколько вам было лет?
— Так... В тридцать второем я закончил физико-математический факультет Одесского университета, потом немного преподавал в нем, переехал в Ленинград, начал работать на заводе «Пирометр» инженером-исследователем,,. Двадцати шести еще не было. Диссертацию готовил...
— С чего же качалась трудная дорога в Норильск?
— Надо сказать, что хотя о«а и 6ы»в трудной, она была довольно прямолинейной. Типичной для многих тысяч арестованных тогда специалистов. Из Ленинграда меня привезли в Москву, и здесь я побывал в именитых тюрьмах— Лубянке, Бутырках, Лефортово — свыше десяти месяцев. Но до Норильска было еще далеко. Прежде пришлось пройти Вологду, Соловки... Только в 39-м году соловецким этапом по Севморпути отправили нас «трюмным грузом» в Дудинку. Нас — это тысячи полторы человек... Что сказать о Норильске 39-го годе? Маленький поселочек. Хотя и поселком он тогда, помнится, не назывался. Именовали его «населенным пунктом», хотя населения в том населенном пункте было поболе, чем в ином городе,.. Начальником Норильстроя и Норильлага был тогда очень известный всем Завенягин, имя которого носит сегодня Норильский комбинат.
—И улица,, и площадь..
— Да, в городе все наполнено памятью о Завенягине; он тогда там как раз и разворачивал строительство, на которое мы этап за этапом прибывали... Только за 1939 год пришло несколько этапов — тысяч десять, в основном инженеры, специалисты. Как мне помнится, он старался сам каждого инженера расспросить, побеседовать, сам указывал, куда направить.
— Что определили вам — кирку и лопату или по специальности?
— Сначала первое. Была создана тогда бригада инженеров-землекопателей. Первым бригадиром был талантливый инженер старой школы Александр Иванович Эйсмонт, умерший вскоре. А вторым — очень известный в Норильске Михаил Григорьевич Потапов.
— Снегодуй?
— Да, тот самый снегодуй, который изобрел совершенные методы снегозащиты, Он первым сообразил, что северный мелкий снег надо рассматривать как южный песок, а вовсе не как слипающуюся снежную массу средних широт. В этой бригаде я проработал месяц. Месяц ровно.
— Страшно было?
— Безнадежно. Хотите несколько строк 39-го? «в невылазной грязи телеги тонут. Из вязкой глины не извлечь кирки. Прорабы не командуют, а стонут. И пайки сверх возможного легки. В бараке вонь, и грязь, и дым. В газете висит таблица вынутых кубов. И парочка блатных творят в клозете нечистую трусливую любовь...» А через месяц почти всех нас распределили по специальным объектам. Меня, в частности, — в опытный Металлургический цех, которым тогда командовала Ольга Николаевна Лукашевич, тоже очень известная и почитаемая в Норильске. В этом опытном цехе нас было человек двадцать заключенных. От знаменитых профессоров, от знаменитых ученых до не очень знаменитых... От выдающегося, крупнейшего в Советском Союзе военного ученого-химика Всеволода Михайловича Алексеевского до никому не известного физика Сергея Штейна, то есть меня. Часть распределили в проектные отделы, часть — в горняки, на рудники, в шахты... Так что наша инженерно-копательная бригада вскоре распалась...
— Сергей Александрович, а была возможность продолжать научные исследования?
— Да, ты вели научные исследования, но не по своим долагерным специальностям, а по металлургии никеля. Для того чтоб вы представляли, какие люди были: был у меня большой друг Андрей Виссарионович Кожевников. Перед арестом служил директором крупного завода. Приехал в Москву, в отпуск, Ему предложили должность главного инженера Норильского комбината. Он отказался. Тогда его арестовали и прислали к нам в опытный цех простым инженером. А главным инженером назначили Владимира Степановича Зверева. Он, видимо, отказаться не посмел... Конечно, вели научную работу, весьма интересную работу. Можно сказать, металлургия отечественного никеля была отработана именно в Норильске, и имен- МО в опытно-металлургическом цехе.
— Я слмш4л, дисциплинированных специалистов расконвоировали? Как вы из ИТЛ стали ИТР?
— Это произошло не сразу и не просто, Я был расконвоирован, когда Норильским комбинатом командовал Шевченко, Он одно время заменял Панюкова, а потом стал директором, то есть начальником комбината и лагеря. Шевченко был кандидатом технических наук, полковником НКВД. Так что расконвоировал меня Шевченко... Как физик физика.. А потом, в сорок пятом, я освободился и решил поработать в Норильске вольным, Каковым и пробыл шесть лет. До 51-го.
— А » 51-м?
— А в 51-м, спасибо, не дали новый срок, а только ссылку.
— Вы были так называемым «вторичником»?
— Не «так называемым», а самым настоящим. Правда, норильчанам то есть отбывавшим сроки в Норильске, «повезло». Тех, кто успел уехать «на материк», в 49—51-м арестовывали и, если не удавалось «пришить» новый срок, отправляли а ссылку, но уже не в Норильск. А мы просто сдали свои паспорта и продолжали работать, где работали, лишившись, правда, всех гражданских прав и права выезда... Как шутили тогда, мы теряли свободу без отрыва от производства...
— Доставало нравственного здоровья шутить?
— А что оставалось? Меня привезли в Норильск, когда мне еще и тридцати не было. Все осталось там — в прошлой жизни: семья, книги, развлечения... А здесь — интересная работа, исследования, которые я вел, товарищи, которые меня окружали. Норильск — город весьма и весьма своеобразный. Город, а который люди, пробывшие здесь некоторое время, влюбляются. Я много встречал норильчан, которые очень нелегко здесь жили, а все же с удовольствием вспоминали норильские годы. Жизнь здесь была насыщенно-интересной.
— Вы упомянули товарищей, окружение...
— Это было замечательное окружение! Федоровский, Котульский, Урванцев, Моор... Эти имена хорошо известны. Или Мурахтанов? Штейман? Моор в сорок втором году предсказал наличие алмазов в Якутии. Заключенный-геолог даже написал об этом статью и даже напечатал ее в техническом бюллетене Норильского комбината. Теперь об этом уже совсем забыли, А тогда мало кто говорил, что у нас можно найти алмазы. Может, оттого, что лучшие специаисты были разбросаны' по лагерям? А Николай Александрович Козырев? Сидя в Норильске, создавал теорию происхождения энергии из течения времени... Споры вокруг нее были грандиозные..'. Николай Александрович стал знаменитым, когда открыл вулканы на Луне. Американцы его сначала высмеяли, а потом, когда сами' открыли действующие вулканы на спутнике Земли, признали приоритет норильчанина. Козырев стал профессором в 21 год. В двадцать лет был всемирно известным ученым, потому что дал миру теорию звездных атмосфер. Причем одновременно с ним этой теорией занимался его зарубежный коллега. Так вот зарубежный коллега получил Нобелевскую премию, а Козырев «путевку» в Норильск... После освобождения из лагерей Николай Александрович был награжден Золотой медалью Международной ассоциации астрономов.
Должен вам сказать, что, вероятно, во всей моей жизни ни до ни после Норильска я не встречал такого концентрированного сгущения интеллигенции в одном месте. Интеллигентов и просто талантливых людей. Нас было в лагере несколько друзей, как водится, свой круг, группа товарищей. Кто в этот круг входил? Лев Гумилев, сын Анны Андреевны Ахматовой и Николая Степановича Гумилева, великих русских поэтов. Сам блестящий поэт, отказавший ся от литературного поприща в пользу науки. Сейчас он — дважды доктор: доктор географических наук и доктор исторических наук, ученый с мировым именем, автор ряда книг и около двухсот научных работ, в том числе такого колоссального труда, как «Этногенез и биосфера Земли».., Господи, какие стихи он тогда писал! Вот послушайте:
Дар слов, неведомый уму,
был мне завещан от природы.
Он мой. Веленью моему
покорно все — земля и воды,
и легкий воздух, и огонь
в одно мое сокрыты слово!
Но Слово мечется, как конь,
как конь вдоль берега морского...
А Евгений Сигизмундович Рейхман? Милый, молчаливый, интеллигентный инженер-мостовик. Правда, в свое время он написал книжку о росписи дворцовых залов Версаля и о влиянии на них" итальянского Возрождения...
Мой близкий друг Виктор Петрович Красовский, профессор, доктор экономических наук. Он был любимцем Николая Ивановича Бухарина и сидел, естественно, по этой причине. А после Норильска, защитив диссертацию, семнадцать лет был консультантом Алексея Николаевича Косыгина....
Сиживали в Норильске и писатели. Хорошо помню Ивана Сергеевича Макарьева, третьего секретаря Союза писателей СССР (после Ставского и Фадеева). Он был очень известным литературным критиком до поездки в Норильск...
— Слово «поездка» надобно взять в кавычки?
— Да, конечно. Это была поездка е хорошей охраной. Кстати, в Норильске Иван Сергеевич весьма отличился. Он работал диспетчером, и когда случилось озорство или хулиганство — не знаю, как назвать, — пьяные бандиты хотели разрушить плотину... Иван Сергеевич вступил с ними в единоборство, был ранен. В Норильске он задержался надолго — срок, видно, был дан ему большой. Потом, вернувшись в Москву, продолжал писать книги, был секретарем Московской писательской организации... Жил, каторжно работал и творил в Норильске Алексей Николаевич Гарри. В молодости он был адъютантом Котовского, написал о нем книгу. Вернувшись после заключения на волю, издал повесть о Норильске — «Зайчик», потом пьесу. К сожалению, он рано скончался... Между прочим, очень ценная техническая библиотека в ДИТРе была создана в значительной мере с его участием... Кто еще? Михаил Федорович Дорошин, автор очень хороших детских книг. Он сейчас живет в Волгограде. Мы переписываемся до сих пор... Вот снова Лева Гумилев вспомнился:
Земная слава, как дым.
Земная слава — живым.
А мертвым — черная высь.
где тесным кругом слились,
верша земные дела,
созвездья добра и зла...
Ушедших, к печали нашей, увы, больше, чем оставшихся в живых. Помню по норильскому лагерю Золика Штельмана. Критика. Резкого и очень умного. Ему как-то досталось от Горького в статье «Литературные забавы». Замечания Алексея Максимовича пошли ему на пользу. До конца своих дней Золик Яковлевич был моим другом. Когда он вернулся из Норильлага, то написал в «Литературной газете» большую разгромную статью о моем первом романе. Он уже тогда яростно восстал против того, что я ничего не сказал в романе о заключенных... Он сказал, что мой роман — полправды. Но говорить тогда было об этом невозможно. Правда, резкая его статья не помешала нашей дружбе...
— Сергей Александрович, самое время прозвучать вопросу о том, как физик Сергей Штейн стал писателем Сергеем Снеговым?
— Вы знаете, я не скрываю, что стать писателем решил, когда меня переполнили норильские впечатления. Юношеские стихи — не в счет. Говорить о людях, с которыми я столкнулся, об их делах — мог часами. В самом деле, только руководители Норильска — Завенягин, Панюков, Зверев, Логинов... Без поправки на время каждый из них — личность. Но был и другой слой, о котором хотелось, чтобы знали все: заключенные, ссыльные, освободившиеся, умершие, командированные надолго. И мне захотелось рассказать о них, об их судьбах, об их работе. Рассказать о земле, от которой до полюса ближе, чем до железной дороги, о земле, на которой, несмотря ни не что, расцветает настоящее творчество — научное и техническое... И я написал первые рукописи.
Не стану скрывать, я не очень афишировал свой литературный труд. Вокруг нас были разные люди. Написанное обычно отдавал друзьям с воли, а когда освободился, все равно прятал, ибо об обысках ссыльнопоселенцев не предупреждали... Рукопись первого своего романа я отправил Александру Трифоновичу Твардовскому в «Новый мир». Шел 1952 год. Надежды опубликоваться не было никакой. Но вот получаю письмо от Сергея Сергеевича Смирнова, в котором он вместе с Твардовским утверждает, что правовое мое положение не имеет никакого отношения к литературе и они будут печатать мой роман. Но им это, конечно, не удалось... Но письмо из «Нового мира» меня сильно приободрило. И когда я был освобожден из ссылки и в 1956 году полностью реабилитирован, эта моя первая большая вещь все-таки появилась з четырех номерах «Нового мира» 1957 года,
Редактором журнала был тогда Константин Симонов. Правда, в романе, тут мой покойный друг Золик Штельман прав, мне не удалось ничего сказать ни о заключенных, ни о МГБ, ни о лагерях, ни о всем прочем, с чем был так связан весь Норильск. Симонов мне сказал: «Давайте всех, кто у вас явно заключенные, назовем эвакуированными! Умные люди поймут, что к чему...». Так и сделали.
Роман сначала назывался «Инженеры», но потом мы вместе решили дать ему название «В полярной ночи». Это повествование об очень трудном, пожалуй, самом трудном годе всей норильской истории. Это роман о Норильске сорок третьего года. Молодые норильчане, конечно, не имеют никакого представления о трудностях того года. Долгое время вообще запрещали об этом писать. Но сейчас подробности трагедии становятся все более известными: в сорок втором году немецким рейдером «Адмирал Шеер» был потоплен единственный морской караван, который шел с припасами и материалами дл^Норильска на целый год. Причем там были вещи, совершенно необходимые Норильску, начиная от фуража для уникального стада коров, кончая серной кислотой, без которой, как вы знаете, электролиз невозможен, И еще — цемент бензин, смазочные масла... А что самое страшное — несколько тысяч тонн серной кислоты. Это был очень тяжкий удар, нанесенный комбинату.
По расчетам, производство оборонного металла должно было остановиться к зиме 1943 года. 8о всяком случае, последние остатки серной кислоты были израсходованы к середине декабря 42-го... Так вот, весь сорок третий год в Норильске шла работа, целиком рассчитанная на внутренние резервы. Здесь создавалась по совершенно особому способу своя серчая кислота, свой бензин выпускали, свой цемент, свой заполярный комбикорм из ягеля, муки и еще множества компонентов... Выпускали ложки и кружки, чайники и детские игрушки... Хорошо, что этот эксперимент больше не повторялся... Этот труднейший год привел, если хотите, к взрыву творчества, к консолидации всех научных сил Норильлага. На выполнение программы самообеспечения работали не покладая рук заключенные-геологи и заключенные-генетики, заключенные-химики и заключенные-физики, заключенные-комдивы и заключенные-поэты... Хроника этого года и стала основой романа «В полярной ночи».
— А физик Сергей Штейн стал окончательно литератором Сергеем Снеговым?
— Нет, я еще продолжал числиться по ведомству ученых, продолжал заниматься некоторыми проблемами разделения изотопов определенных элементов... Был даже назначен главным инженером дирекции несостоявшегося предприятия атомной промышленности... Подробности тут слишком сложные, ; дело кончилось тем, что Алексей Васильевич Логинов предупредил меня, что, мол, мне на время нужно бросить всякую науку, чтобы не возбуждать подозрения, то я веду секретные исследования... Я ее и бросил, решив полностью посвятить жизнь литературе.
— Положили перед собой пачку чистой бумаги? И что было написано на первой странице?
— «Северные рассказы»: Это те «Северные рассказы», из которых напечатана в разных сборниках лишь самая малая часть. Тогдашний редактор журнала «Знамя» Вадим Кожевников носил их ЦК партии, но там сказали, что по части литературы претензий нет, а вот по части предмета, который исследует эта литература...
— Вы на какое-то прем'' замолчали?
— Нет, не замолчал. Переключился. По заказу издательства я написал повесть о зарубежных физиках. А когда она вышла, заказали книги и о наших... Две из них вышли, две ждут пока разрешения. Мне довелось 'встречаться со всеми выдающимися физиками страны. Ну должности я называть не буду, а некоторые имена назову: славный теоретик нашей ядерной программы Яков Зельдович, человек с тремя Золотыми Звездами... Юрий Харитон... Георгий Флеров... Исаак Кикорин..Виктор Давиденко... Целый ряд других.
В сорок пятом году в Норильске, в ДИТРе, вскоре после Хиросимы я читал лекцию о разложении атомного ядра. Помню, одним из моих слушателей был блестящий потом физик, академик Глазанов...
— Во втором номере такого малочитаемого журнала Академии наук СССР, как «Социологические исследования» (1987 г.), опубликован список авторов, чьи книги наиболее популярны сегодня в стране. В этом списке 35 зарубежных писателей и 30 отечественных. Среди них — Сергей Снегов...
— Речь тут идет о книгах научно-фантастических.
— Для вас, в прошлом ученого, переход к научной фантастике был естественным?
— Думаю, в какой-то мере случайным. Хотя и намеренным. В те годы, когда я освободился, меня довольно много печатали. Почти каждый год выходили книги в центральных журналах и издательствах. В частности, была напечатана одна моя повесть, в которой главный герой, научный работник, возвратившись из лагеря, присутствует на большом концерте. Бах. «Страсти по Матфею». И я там страницы полторы излагаю его мысли о Христе. У нас это прошло совершенно незамеченным, в двух номерах «Знамени» было напечатано, а за границей подняли шум, что впервые в советской литературе Христос появился как обаятельный образ... (Это было за шесть лет до публикации «Ма¬тера и Маргариты» Булгакова). Так что тогда это было внове, а меня внесли в Список запрещенных авторов и три года не печатали.
Надо было как-то существовать, и я обратился к научной фантастике. Мне хотелось написать то, чему никто не сможет возразить. Я собрал своих близких друзей и совершил с ними такое хулиганство — перенес их на пятьсот лет вперед... Так появился роман «Люди как боги».
Была еще одна причина, почему я обратился к научной фантастике. Дело в том, что на Западе эта литература трагична, Она описывает наше будущее как царство монстров. Две тысячи лет слово Армагеддон, взятое из Апокалипсиса, означало равнину, где произойдет конец света. И две тысячи лет слово Армагеддон не поминалось. А сейчас сколько раз это слово звучало в речах Рейгана?! То есть из Апокалипсиса слово перешло в будничный обиход политиков. Вот я и написал роман о светлом будущем человечества, Роман хорошо пошел, много раз переиздавался у нас, выдержал много зарубежных изданий, шесть раз переиздавался в Германии, пять — в Японии, выходил е Польше, Венгрии, Болгарии, Испании Франции... Отмечен литературной премией «Аэлита».
— Сергей Александрович, я понимаю что нелюбимых детей не бывает, но все ж случается так, что у автора существуют любимые и менее любимые книги...
— Наверное, так. Я бы выделил роман «Люди как боги», который сам очень люблю. И... одну свою малоизвестную книжку о Норильске «В глухом углу». Описан там, правда, не сам Норильск. Я поместил своих героев поюжнее — в тайгу. Это повесть о людях, которых я, будучи в командировке г» Москве, в 56-м году вербовал на работу в Норильск. Это, кажется, то, что вы называете первым комсомольским десантом.. За эту книжку мне жестоко досталось на пленуме ЦК комсомола; один ретивый чиновник заявил, что герои повести больше любят друг друга, чем бьют рекорды производительности труда... Но я считаю, что написал книгу о живых людях, настоящих людях, которые из мальчишек и девчонок становятся зрелыми гражданами страны.
'— В одном из интервью вы обмолвились, что написали десять килограммов книг...
— Разве? Я говорил —- двенадцать...
— Замечательно! Так о чем будет тринадцатый килограмм?
— В прошлом году я снова побывал в Норильске.. Конечно, это совсем не тот Норильск, который я знал и из которого уехал больше тридцати лет назад. Так что сентиментальных воспоминаний, наверное, не получится. Продолжается работа над . моими лагерными и тюремными рассказами, но я не очень верю в то, что они увидят свет.
— Вы знаете своего читателя?
— Более или менее. Что касается книг об ученых, то они, разумеется, рассчитаны на людей, близких к науке, поскольку я использовал документы, впервые открытые мне специально для написания этих книг. Приятно, что после меня многие литераторы, пишущие об ученых-физиках, ссылаются на мои книги. А что касается фантастики, то тут читатели — почти все. Мой любимый читатель — молодой человек. Юноша, девушка, жаждущие знать, что будет завтра. К несчастью, у нас недооценивают этой жажды. Нельзя забывать что в молодости очень хочется заглянуть з будущее. Вот меня уже не очень интересует завтрашний день, кроме общих проблем мира, до завтра мне осталось немного, а у молодежи, у моих детей к примеру, это центральная проблема, И на этот вопрос дает ответ фантастика.
— Я приготовил для вас еще с десяток вопросов, но оставлю самый норильский: изменилось ли у вас с течением лет отношение к нашему заполярному городу?
— Мно трудно сформулировать Ответ после того, как я сделал это в одном из своих белых стихотворений. Оно так и называется — «Норильску».
Я в этом городе страдал полжизни
и,. может, лишь за то его люблю.
Нет, не за то. Нельзя любить за зло,
нельзя благоговеть перед уродством,
он был моей тоской, моим уродством,
моею раною, моею грязью, мукой
моей души и черной кровью тела.
За это ненавидят. Ненавижу!
Безмерно ненавижу. И люблю!
Люблю безмерно, яростно, жестоко,
жестокою безмерною любовью —
нот так его люблю. За то, что он
свидетель мук., за то, что каждый камень
его домов и мостовых хранит
мои шаги, мои проклятья, стоны
и тихое отчаянье. За то,
что в нем оплеванный, забитый, жалкий,
я понял суть: есть в этом мире нечто,
что выше жизни, крепче смерти, слаще
любви, желанного успеха, — нечто
такое, без чего не стоит жить.
Вам это непонятно? Ну и что же?
Мне тоже непонятно. Только это
имеется. И, черт меня дери,
я знал его — вот это нечто — пил
до дна, как водку, ел его, как хлеб,
до крошки. И с презрением взирал
на тех, кто хохоча плевал мне в рожу,
мочился в душу мне. Я был счастливей,
куда счастливей их! Мучитель
счастливым быть не может
Это было в далеком городе.
Проклятый город! Любимый город...
Леонид ВИНОГРАДСКИЙ.
Норильск — Калининград — Коктебель
Заполярная правда 17.01.1989