Наступления 1948 года люди, отбывающие десятилетние сроки заключения, ждали с особой надеждой. Срок кончался, и тяга к свободе, раньше притуплённая, обострялась с каждым днём.
Но комплектация нового этапа из одних политических заключённых, срок у которых подходил к концу, вызвала в зоне новые кривотолки. «Знатоки» крутых поворотов политики предсказывали новые нарушения конституционных прав, новые «акции».
Путь этапа был долгим. Стояла жара. В товарные вагоны их набили, как сельдей в бочки. И кормили солёной сельдью. Вода ограничена. И так — целую неделю до самого Красноярска.
Красноярская пересыльная тюрьма, пользовавшаяся недоброй славой, после такой дороги показалась довольно «комфортабельной». Всех очень беспокоила дальнейшая судьба. И тут в пересылку стали прибывать люди с воли, в основном те, срок которых закончился раньше и которые обрели было долгожданную свободу. Свобода не продлилась и года... Для всех стало ясно, что об освобождении мечтать рано.
По пересылке обсуждалась молва, возникшая из глухих тюремных стен, о том, что на одном из ведомственных причалов Енисея ждут пассажиров караваны барж и лихтеров. Известен и маршрут: Крайний Север. Оптимисты утверждали, что это будет не лагерь, а вечная ссылка. И этот слух ласкал ухо каждого из них: всё же не тюрьма, всё же относительная свобода.
Среди ожидавших своей участи в пересыльной тюрьме Красноярска был и Пётр
Павлович Кочнев. Он родился и вырос в Якутске, что в дальнейшем позволило ему
чувствовать себя как рыба в воде там, где другие, не привычные к суровому
северу, болели и умирали. Пётр Павлович Кочнев был профессиональный
революционер. В первый раз его взяли в 1913 году, прямо из стен реального
училища, где он учился. Попался он тогда, как сам считал, случайно. Их кружок
собирался регулярно и повышал свой политический уровень, читая запрещённую
литературу. На их след напали, у каждого сделали обыск. У Петра нашли один из
первых номеров нелегально издававшейся и чудом оказавшейся в Якутии газеты
«Правда». Так как других улик против Петра Павловича не было, в тюрьме его
продержали «всего» восемь месяцев, показавшихся ему вечностью. За эти месяцы он
изучил «политическую азбуку» заключённых, побывал в стенах печально знаменитого
Иркутского централа. Но самое главное — познакомился с революционером Павлом
Петровичем Постышевым. Было эго так.
После тюрьмы его сослали в Усть-Уду. Когда он прибыл туда, ему посоветовали
обратиться за помощью к Постышеву. Пётр Павлович так и сделал. Его хорошо
приняли к выдали из кассы взаимопомощи, образованной по инициативе Постышева,
полтора рубля — по тем временам деньги немалые. Именно в этой ссылке, благодаря
товарищам и в первую очередь, Постышеву, получил П. П. Кочнев политическую
закалку. Именно там вступил в ряды РСДРП.
Потом, уже после революции, пути их перекрещивались не раз. Пётр Павлович от
имени якутских товарищей обращался за помощью к П. П. Постышеву как к
заместителю председателя Иркутского городского Совета, а затем председателю
ревкома. Поддерживали связь и в то время, когда Постышев был комиссаром
партизанского отряда.
Молодой Пётр Кочнев включился в революционную работу, как говорится, весь без
остатка. После установления советской власти в Якутии работал в Совете народных
комиссаров республики, занимал другие посты, работал всюду, куда его направляла
партия. Так продолжалось до 1937 года.
О своём аресте Пётр Павлович не рассказывал мне ни разу. Не было у нас разговора и о лагерных годах.
Но вернёмся к этапу. Выстроенный в пересылке, после многократных пересчётов по головам, он двинулся в путь. Перед погрузкой на лихтер — снова тщательный пересчёт. Выдали сухой паёк на четыре дня. Заключённые съели его тут же, не сходя с места. Никто не думал о том, что впереди четыре голодных дня. По старым лагерным законам запасать продукты считалось бессмысленным: ничего, кроме неприятностей, это принести не могло. А в пути все рассчитывали на кипяток...
После погрузки и размещения начали устанавливать контакты «по интересам». Охрана — несколько стрелков — этому не препятствовала. Находили знакомых по тюрьмам, лагерям, пересылкам. Через сутки перезнакомились все двести тридцать человек. Образовались и группы. В дальнем углу профессура обсуждала далёкие от лагерных интересов проблемы, бывшие военные беседовали о новых методах ведения военных операций в связи с появлением атомной бомбы, марксисты-ленинцы толковали о том, что необходима огласка партийных документов, крупные хозяйственники вспоминали свои стройки... Были и такие, что из подходящих материалов соорудили шашки и шахматы, и на разлинованном полу начались баталии.
Особого голода не ощущали и на третий день. За долгие годы в неволе к нему привыкли. К тому же близился конец пути. Они уже знали, что местом их ссылки будет Игарка. Особым вниманием на лихтере стали пользоваться люди, которые хоть что-то могли рассказать о ней.
Пётр Павлович был спокоен. Игарка так Игарка. Кстати сказать, на лихтере его никто не называл по имени. Кто-то сказал, что он из старых большевиков, и к нему так и обращались: «старый большевик».
Лихтер причалил к берегу утром, немного выше пассажирской пристани. Их быстро выгрузили и построили в колонну. По безлюдной в это время улице Папанина, по деревянной мостовой колонна потопала в отдел милиции.
Кто-то из представителей городских организаций спросил Петра Павловича: не смог бы он работать завхозом? Кочнев сразу согласился. Работать пришлось на кирпичном заводе, который находился между старым и новым городом. Ему и ещё двоим прибывшим выделили комнату в бараке прямо на территории завода. Выдали по 100 рублей аванса. Так началась жизнь «на воле».
Петру Павловичу было за пятьдесят. Благодаря своему прирождённому умению общаться с людьми, он скоро завоевал авторитет у окружающих.
Как-то, после примерно двух лет совместной работы, я в разговоре с ним заметил:
— Пётр Павлович, вашим организаторским способностям можно позавидовать. Ведь в коллективе до вас было столько склок. А теперь совсем другое. Вас даже стали шутливо, но уважительно называть «Два П» — вы знаете об этом?
— Сказать по правде, — ответил Пётр Павлович, — в этом «псевдониме» виноват я сам. Я рассказал как-то о человеке «Три П» — Павле Петровиче Постышеве. Ныне вычеркнутом отовсюду и забытом талантливом партийном работнике.
Я тоже ничего не знал об этом человеке. Попытался найти что-нибудь о нём в городской библиотеке, но услышал лишь реплику пожилой библиотекарши: «Что это вас, молодой человек, так заинтересовала судьба врага народа?».
Позже Пётр Павлович говорил мне:
— Я оптимист. Считаю себя старым коммунистом. Никаким дурным предчувствиям и приметам не верю, но вот одно убеждение у меня есть: с большим уважением отношусь к людям, у которых имя, отчество и фамилия начинаются на «П», то есть к «Трём П». Таких людей я встречал единицы, но все они были честными, порядочными, отзывчивыми.
Наше знакомство с П. П. Кочневым в Игарке продолжалось шесть лет. Он уехал из города в 1954 году, освобождённый по амнистии после смерти Сталина. Затем он был реабилитирован, восстановлен в партии с сохранением стажа, начавшегося ещё до революции.
Мы ещё много лет переписывались, и я всегда радовался таким знакомым, характерным для него чётким, последовательным суждениям «о текущем моменте».
Уверен, что в Игарке, есть люди, которые знали Петра Павловича Кочнева. Верю и в то, что в его родном Якутске жива память о старом большевике, не забыто его доброе имя.
Л. Барановский.
Коммунист Заполярья, № 18-19, 11.02.1989.