ЗА ПОСЛЕДНИЕ годы потоп информации о «запретных годах» растет непрерывно; каждый месяц, неделя, день приносят нам новые и новые факты о временах культа личности. Количество закономерно переходит в качество: на место полярных, яростных оценок и споров приходит вдумчивый анализ и понимание того, что «белые пятна» истории не закрасишь одной лишь черной краской. Истинная история нашего Отечества еще не написана, лишь все более четкий пунктир обозначает и трагические, и славные вехи ее. Так уж совпало на этот раз: на одном газетном развороте соединились материалы, написанные разными людьми, с разными судьбами. Но роднит их одно: все трое были Там, на Севере нашего края, в сталинских лагерях. У каждого из них свой взгляд на происходившее, своя точка отсчета, но, быть может, для постижения истины и необходимо вот такое, стереоскопическое видение?..
СЕРГЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ СНЕГОВ {родился в 1910 году, окончил Одесский университет, работал в Ленинграде. С июня 1936 года по 1939-й — тюрьмы (Лубянка, Бутырка, Лефортово, Вологда, Соло» ки), с 1939-го по 1941-9—Норильский исправительно-трудовой лагерь, с 1951-го по 1954-й — ссылка в том же Норильске. I 1955 году полностью реабилитирован. Профессиональиый литератор, автор более двадцати книг, кавалер ордена «Знак По чета», лауреат премии «Аэлита» за фантастический роман «Люди, как боги». Предлагаемый вашему вниманию рассказ, как и весь лагерный цикл, никогда и нигде не был напечатан...
РОБЕРТ АЛЕКСАНДРОВИЧ ШТИЛЬМАРК (1909—1985) широко известен как автор
приключенческого романа «Наследник из Калькутты», написанного в лагёре на
строительстве железной дороги Игарка—Салехард, Боевой офицер, он был арестован
за месяц до окончания войны. Впоследствии также полностью реабилитирован. Мало
кто знает, что Р. Штиль марк — автор еще нескольких книг, пока не изданных.
Основная его работа — автобиографический роман «Горсть света». Роман-хроника
написан от третьего лица — Рональда Вальдека, за судьбой которого стоит судьба
самого Р. Штильмарка.
Отрывок из романа фактически документален и публикуется также впервые...
ВЛАДИМИР ФРОЛОВИЧ ПЕНТЮХОВ родился в 1927 году, в 1945-м, после окончания войны с Японией, был направлен в войска МВД, на 501-ю, а потом и на 503-ю стройки (Игарка—Салехард). Был рядовым, но работал на офицерских должностях — заведующим бюро пропусков, руководителем Ансамбля песни и пляски войск МВД и т. д. В 1951 году был демобилизован, долгие годы работал журналистом. Мы публикуем отрывки из его воспоминаний.
СТРОИТЕЛЬСТВО Северо-Печорской железной дороги на Воркуту и Лабытнанги вела 501-я стройка Северного управления МВД СССР — Главного управления лагерёй железнодорожного строительства (ГУЛЖДС), возглавляемая всеобщим любимцем генерал- майором Барабановым, прообразом Батманова из книги В. Ажаева «Далеко от Москвы». Дорога Салехард—Игарка, 503-я стройка, прокладывалась под тем же руководством и с тем же рабочим контингентом: вольнонаемный состав, ИТР, подразделения войск МВД и военизированной стрелковой охраны и, наконец, основная рабочая сила - заключенные.
Солдаты срочной службы, такие, как и я, в основном были 1927 года |рождения ,отслужившие к 1949 году уже по пять (!) лет.
Заключенные... Вот тут-го нельзя обьединять настоящих врагов народа и людей, осужденных без достаточных оснований - невинных жертв репрессий 1937—39 годов, бывших военнопленных фашистских лаг'рей.
В лагерях 503-й стройки в основном содержались осужденные на пожизненное заключение, к примеру, такой деятель белогвардейского движения, как правая рука кровавого Колчака генерал Войцеховский. Я встречал там черносотенцев времен гражданской войны, карателей из банд атаманов Семенова, Дутова, Шкуро, Петлю ры. Встречал и карателей-полицаев из Белоруссии и Украины, виновных в гибели сотен тысяч советских людей; отъявленных врагов Советской власти — бандеровцев, сражавшихся против нас власовцев и других прихвостней фашистов поджигателей- факельщиков, сигнальщиков, указывавших немецким самолетам объекты для бомбардировок, бывших шпионов, засланных к нам немецкой, английской и американской разведкой.
Вся эта сволота, конечно, же, содержалась при строгом режиме.
Здесь же, в лагерях, была масса уголовников: воры-рецидивисты, грабители, мародеры, участники разбойного объединения «Черная кошка», терроризировавшие население по всей транссибирской магистрали; крупные аферисты, жулики всех мастей, расхитители народного добра.
Все эти заключенные работали на общих работах и никаким расположением ни у «бытовиков» — мелких воришек, спекулянтов, хулиганов, «халатников» и «аварийщиков» разного рода, — тем более у осужденных без достаточной степени вины и у лагерного начальства, не пользовались. Но к тем людям, которые после войны были репрессированы лишь за то, что они попали в плен; а потом умудрились выжить в немецких концлагерях и вернуться на родину, отношение было другое. Открыто об этом не говорилось, но сочувствие им негласно оказывали многие (хотя это было опасно: следил Особый отдел!). Их старались устроить на работу по специальности, в лагерную обслугу: дневальными в бараки, культоргами, заведующими мастерскими, нарядчиками, бригадирами У нас был свой музыкально-драматический театр, составленный в основном из заключенных. И очень многие из этих людей были расконвоированы.
После 1953 года эти люди были реабилитированы, срок заключения им был засчитан рабочим стажем, награды и звания возвращены.
Условия работы заключенных были следующими: восьмичасовой рабочий день при шестидневной рабочей неделе; заработная плата — сто рублей на руки, остальные —на лицевой счет; дополнительное питание в платных столовых лагерей; отчисление в виде денежных переводов нуждающимся семьям заключенных; зачеты; бесконвойное передвижение внутри рабочих поселков (не всем); работа по специальности; бесплатное пользование музыкальными инструментами, художественной литературой, газетами; приобретение специальности; бесплатное медицинское обслуживание и т. д.
При такой «каторге» многие перед досрочным освобождением, имея на лицевом счете по 10—15 тысяч рублей, тут же, при лагерных мастерских, шили себе костюмы, пальто, сапоги и уезжали домой одетые не хуже лондонского денди, а охранявшие их солдаты 1927 года рождения, прослужив по семь лет, оставаясь вольными, уезжали домой с тем же, с чем пришли в армию в военном 1944 году — недоучками, без специальностей, с потерянным здоровьем, имея в кармане лишь фигу да литерный билет для проезда до дома. Это ли не парадокс?!
Конечно, была и смертность. Вдоль всей трассы дороги, возле каждой зоны были печальные спутники любых поселений — погосты. Вольнонаемные, солдаты и заключенные умирали от болезней, от несчастных случаев и чьих-то злых рук. И число последних не всегда превышало количество первых, и могилы их разделялись межой шириной с дорогу. И нельзя утверждать, что якобы на каждую шпалу приходилось по мертвецу. Ведь таким образом читателям внушается мысль о всеобщей моральной нечистоплотности людей того времени, работавших на дороге. Не мешает вспомнить, что не только за чью- то смерть были ответственны люди, а даже за обморожения, заболевания цингой виновные несли наказание Я сам держал в руках строгий приказ Барабанова по этому поводу и видел, как перед выходом на работу инспектора выводили из строя работяг в прохудившихся валенках или рукавицах и отправляли их в ремонтные мастерские. И за работой лагерных медпунктов и лазаретов следили люди из управления.
Еще раз повторяю: администрация ИТЛ несла ответственность за жизнь заключенных, и она охраняла их жизни, но без строгого режима обойтись не могла, иначе это было бы противоестественно. И это давало свои результаты. Там, где состав заключенных был однороден по своему составу, там царил порядок. Но в лагерях со смешанным составом администрация была не в силах навести порядок. Здесь царил дух постоянной настороженности, недоверия, подозрительности, откровенной озлобленности и постоянной вражды между настоящими врагами народа и основной массой заключенных. Даже блатные откровенно ненавидели предателей родины, особенно полицаев и шпионов. Они при любом удобном случае избивали их, проигрывали в карты, уничтожали, говоря при этом, что помогли Советской власти избавиться от нечисти. Эти же блатные все время конфликтовали с работягами, заставляя их вырабатывать за себя проценты, враждовали с вышедшими из закона ворами — «суками». Создавали нервозную обстановку и частые «шмоны» — обыски, проводимые с целью обнаружения холодного оружия. Постоянные конфликты возникали между заключенными медиками и «мастырщиками» — симулянтами, из-за чего врачи не всегда оказывали помощь настоящим больным Много хлопот доставляли заключенным тайные доносчики надзирателей — «стукачи». Велась постоянная борьба за «теплые места» внутри зоны, за получение зачетов незаконным путем. Вот это был истинный бич лагерей со смешанным составом, и здесь действительно были бессмысленные жертвы, в том числе и среди незаслуженно обиженных...
Дорогу так и не достроили, затратив на нее миллионы народных денег. Не знаю точно причины этого, но мне кажется, что расходы на ее содержание в условиях Заполярья превышали бы доходы от эксплуатации. И остались от нее не только вышки да бараки, а и тысячи километров проложенных рельсов, экскаваторы, краны, тракторы, автомобили, мастерские со всем оборудованием. И все это — по всей трассе, в не менее чем в полусотне поселков от Салехарда до Ермаково...
В заключение хочется сказать вот о чем: в последнее время людей стали делить на две категории: сталинистов и антисталинистов. Пыл тех, кто говорил о необходимости репрессий, поубавился. После публичного осуждения Нины Андреевой они стали осторожнее. Но мне кажется, что если они и говорят, что репрессии были «крайне необходимы», то, наверное, имеют в виду не тех, кто был невинно осужден. Так говорить и думать нелепо и глупо, как глупо оправдывать и брать в кавычки всех «врагов народа», потому что в эту категорию попадают и подлинные враги народа Или кто-то посмеет утверждать, что у нас таких не было? Или их, бывших белогвардейских и фашистских карателей, на руках которых кровь сотен тысяч советских людей, тоже нужно жалеть и не наказывать?
Мое личное отношение к Сталину поколебалось еще в 1949 году, когда по долгу службы я приехал в один из отдаленных лагерей — «Индию», где содержались «тяжеловесы», то есть лица, имевшие двадцатипятилетний срок заключения, и встретился там с бывшим полковником из кремлевской охраны. В частности, о Берии он сказал так: «Это — авантюрист. Он поставил себя и свои войска над партией и Советами, и даже над самим Сталиным. Он создает своим войскам особо благоприятные условия и, не дай бог, если умрет Сталин, он обязательно крикнет: «Чекисты, я вас поил-кормил, я вам хорошо платил — за мной!». Потом обернется к заключенным и еще раз крикнет: «Братцы! Сталин загнал вас в тюрьмы, а я вас освобождаю. За мной!». И они пойдут. Пойдут и те, и другие. Только куда? К какой конечной цели?..»
Да и один ли я слышал такое? И не думал ли я, пораскинув умом, после этого кричать или не кричать мне на очередном всенародном торжестве из зала театра: «Да здравствует товарищ Сталин!» Решил не кричать. А ведь те, кто отказывался это делать, подвергали себя крупным неприятностям.
Вообще трудно было предугадать, на чем ты можешь сломать себе жизнь и оказаться по другую сторону колючей проволоки. «Стукачи» работали везде. Так, за изменение слов в песне о чекистах, присланной мне для солдатского ансамбля песни и пляски — «Вперед за Сталиным ведет нас Берия», на слова «Вперед за Сталиным ведет нас партия», я вынужден был пятнадцать раз давать пояснение следователю Особого отдела, утверждая, что считаю слова первого варианта политической ошибкой поэта, мол, Сталин и партия вечны, а министры меняются, хотя следователь всякий раз пытался вытянуть из меня признание — почему мне не нравится мой министр Берия, чтобы привлечь меня к ответственности за самовольство.
Какой бы багаж я взял из прошлого в настоящее? Да, наверное, все то, что помогало нам, простым, к тому же молодым людям, даже в экстремальных условиях оставаться самим собой, и сейчас, под старость лет, сознавать, что не Только делом, но и словом мы не нанесли обиды невинным людям — и это главное. Взял бы рабочий энтузиазм стройки, комсомольский задор, оптимизм, убежденность в правоте дела коммунизма и ни за что не взял бы всеобщий страх быть наказанным за сказанную кому бы то ни было правду в глаза.
Заканчивая свой рассказ, предвижу злопыхательские физии тех, кто по прочтении его закричит: «Кого он защищает, этот автор?! Как он смеет говорить, что не на людской крови построен Норильск, не телами заключенных устилали насыпь под рельсы!». И набросятся на меня, как на Нину Андрееву, потому что об этом уже создано общественное мнение!
ПОТОМУ И СМЕЮ, что знаю правду и отделяю зерна от плевел, и обращаюсь к другим: если они возьмутся за перо, то пусть не валят в один котел события разных лет и не ставят в один ряд настоящих врагов народа с жертвами репрессий, строивших вместе и Норильск, и железную дорогу Салехард — Игарка.
В ИГАРКЕ Рональда Вальдека перевели из проектного бюро в ансамбль культурно-воспитательного отдела, то есть в театр. Прежнюю группу разделили: драмтеатр отправили на сто километров южнее, в станок Ермаково, а «музкомедия» осталась в Игарке.
Входили в эту сильную труппу (о такой Игарка не смела бы и мечтать... кабы не ГУААГ!) первоклассные певцы — актеры ведущих театров страны, сильные музыканты-солисты, две эстрадно-танцевальные пары, заслужившие высылку из- за излишней популярности на Западе; лучшие в России режиссеры, дирижеры и театральные художники. Главного из них в глаза и за глаза величали «магом и волшебником Александринки и Мариинки» и впоследствии долго поминали и оплакивали там, на невских берегах...
Состав крепостного театра был не мал: труппа в Игарке насчитывала 106 человек, из них четверо «первых», то есть вольнонаемных и 102 «вторых» (заключенных). Сюда входили актеры, оркестранты, балет, костюмерия, художники и рабочие сцены...
Об этом театре заключенных, бесспорно, следовало бы издать особую монографию! Ни один из его зрителей никогда не забудет тех удивительных спектаклей.
Вот пьесы, что особенно запомнились 'людям в постановке игарской труппы.
«Голубая мазурка», «Цыганский барон». «Холопка», «Раскинулось море широко», «Одиннадцать неизвестных», «Двенадцать месяцев», «Запорожец за Дунаем». «Наталка-Полтавка», «Свадьба в Малиновке»; сцены из «Лебединого озера». «Русалки». До генеральной репетиции была доведена «Сильва»...
Можно сказать уверенно: тот, кто здесь, в игарском крепостном театре, посмотрел, например, - хотя бы один спектакль «Двенадцать месяцев», едва ли сможет удовлетвориться любой другой постановкой и трактовкой этой пьесы. Саму пьесу игарские режиссеры переделали и корне: придали ей мрачноватый, чисто местный колорит, завлит и режиссер включили в нее элементы северного фольклора, две песни, сочиненные поэтами-узниками, изменили. концовку, придумали и обыграли «дорогу в никуда», ввели много злободневных реприз, включили новые мизансцены. Сам Маршак едва ли узнал бы свой текст и вряд ли запротестовал бы против такой трактовки умной пьесы!
Кстати,, начальнику железнодорожного строительства, поощрявшему деятельность своего «Ансамбля КВО» и лишь вынужденному потом уступить политотдельскому требованию ликвидировать все это, никак не поставишь в| вину узость и отсутствие размаха: один гардероб и костюмерная театра оценивались в шесть миллионов рублей!
Игарку, этот двадцатитысячный город, населяли большей частью люди ссыльные, вчерашние заключенные и их охранники, тоже обычно не безгрешные: ведь на работу в лагерях (на взгляд Вальдека), как правило, посылали лиц, списанных из армии за неблаговидные по- ступки, в чем-то проштрафившихся, а то и просто неспособных к нанесению службы армейской — по причине малограмотности, тупости, недисциплинированности. Их-то, стало быть, и посылали дисциплинировать лагерников, исправлять вчерашних военнопленных, любителей анекдотов, «социально-чуждых», лодырей, бытовых нарушителей, вчерашних кулаков; вернувшихся русских эмигрантов, получивших приговоры за старые провинности, а то и ни в чем не виновных... Жили в окрестностях Игарки и в самом городе также «националы» — репрессированные жители Прибалтики, Кавказа, Крыма, Украины (бывшее казачество)...
Нетрудно представить, как эти люди относились к Театру заключенных. Труднее поверить людям несведущим, тем более не жившим в условиях того времени, что такой театр вообще мог существовать открыто, смог отпраздновать свое пятилетие (двое вольных получили «заслуженных» за спектакли, в коих участвовали наравне с заключенными) и, вопреки косым взглядам работников политотдела, мог совершать свои сценические подвиги!
А что значил этот театр для самих заключенных — невозможно объяснить коротко. Они любили его самозабвенно и беззаветно. Хозяева и не представляли себе, что труд, вдохновение и божий дар таланта, ежедневно приносимые заключенными служителями муз в жертву искусству, творчеству, превосходили их физические и нравственные силы. Здоровье никак не компенсировалось гулаговским пайком, а человеческое достоинство, особенно женское, унижалось на каждом шагу...
В театре, бывало, давали и по два спектакля в день, утром и вечером. Это требовало усиленных репетиций. Раньше других слабели артисты балета — сначала мужчины, потом и женщины. Заболевших ставили на УДП (усиленное дополнительное питание, в переводе на реалистический язык «умрешь днем позже»), но это было столь слабым подспорьем, что театр и зрители несли потерю за потерей.
А чтобы «актеры» не забывались, их, точно так же, как и «анжинеров», частенько поднимали ночью по сигналу аврала на разгрузку угля. Производилась она пудовыми лопатами с барж. После разгрузки требовалось еще и «очистить габариты», то есть отбросить угольные холмы в сторону. В Игарке разнообразия ради поднимали театр и на разгрузку леса. Бывали и срочные работы по лагерю, когда, к примеру, после ночной пурги требовалось отвалить наметенные снежные горы от ограждения зоны. Расчистка этих снежных завалов требовала от артистов изрядного напряжения сил, хотя учитывалась по категории самых легких работ...
Когда публика, потрясенная красотой декораций к спектаклю «Раскинулось море широко», устроила ведущему художнику десятиминутную овацию, выкрикивая его имя, известное стране, а тупица из политотдела запретил ему выйти и поклониться со сцены, чаша терпения этого мастера переполнилась, и он повесился в служебной уборной...
Явившийся взглянуть на холодеющее тело, на чистый и благородный лик мертвого художника, происходившего из рода Лансере по мужской и Бенуа — по женской линиям, главный виновник этой трагедии (как и разгона игарской труппы) политотдельский начальник Ш. обратился к угрюмо молчавшей толпе заключенных с лицемерным возгласом:
— Эх вы, какой талант не уберегли!
Шоковые психологические взрывы или, как их теперь называют, стрессы, случались у людей театра и по-иному.
31 декабря 1949 года после вечернего спектакля артистам-заключенным разрешили остаться в театральном здании для встречи Нового года, разумеется, под усиленным конвоем. Надзиратели и ВОХР уселись у входов, заняли посты в фойе и за кулисами. Было запрещено допускать в театр вольных горожан, однако тайные благодетели прислали любимым артистам изрядное количество явств и питий. Посему весь конвой дружно спал еще до боя часов, а зэки, кажется, впервые в истории крепостного театра почувствовали себя почти свободно. Намечавшиеся романы в ту ночь бурно претворялись в жизнь...
Именно в ту ночь Рональд наблюдал эмоциональный шок у человека высокой культуры и превосходно воспитанного. Пианист с европейски известным именем, аккомпаниатор одного из ведущих скрипачей страны отбывал десятилетний срок за то, что из ополченской дивизии попал в плен и там... не подох с голоду. Известно, что немцы ценят хорошую музыку. Узнав, что пленный солдат является музыкантом- виртуозом, они допустили его к инструменту. Закрытые выступления этого пианиста для узкого круга слушателей были сенсацией. Незадолго до падения рейха его выпустили из лагеря и дали возможность концертировать для публики, в том числе и для русских военнопленных, немецких вдов и сирот.
Домой, в Россию, он вернулся по доброй воле, получив заверения, что на его ограниченную концертную деятельность в Германии никаких косых взглядов не будет. По прибытии в Москву он был, однако, вскоре арестован, судим и отбывал свой срок на общих основаниях, пока заключенным театральным работникам не удалось после нелегких хлопот перевести его в свой «Ансамбль». Положение его было, однако, непрочно, и, в конце концов, политотдел отослал его в суровый режимный лагерь — Тайшетский.
В ту новогоднюю ночь пианист хватил лишнего Опекавшая его певица Дора оттащила своего подопечного от концертного «Бехштейна» и увела на сцену, укрытую от недобрых взглядов двойным занавесом. Рональд заглянул к ним с бокалом шампанского — чокнуться и сказать что- то ободряющее.
Пианиста била судорога. С перекосившимся лицом он рвался из мягких женских рук и глухо стонал. Рональд заметил на полу клочки разорванного портрета товарища Сталина!
— Кот усатый! — стонал музыкант. — Кот пр-р-роклятый! Душитель миллионов! Кот уссатый... Безродный выб... от сапожника и шлюхи! Палач! Крокодил окаянный! И сдох бы завтра — и все в мире переменилось бы!
Побелевшая от страха прима то кидалась поднимать обрывки портрета, то зажимала рот возлюбленному, то беспомощно, в слезах, молила Рональда взглядом ,не обращать внимания на слова обезумевшего. Ведь он нарушил основное советское правило осторожности: говорить откровенно можно только вдвоем! Третий — уже свидетель! Для будущего следствия!
Рональд быстро убрал со сцены опасные улики, спросил, где «крокодил» висел раньше, попытался успокоить расходившегося друга.
— Слушай, — говорил он тихо и убедительно; — неужели ты всерьез считаешь, будто этот урка на самом деле главный воротила всего нашего бедлама? Он просто выставлен, экспонирован, как идол у язычников, сделан объектом поклонения оглупленного народа. Боюсь, что даже если и околел бы вскорости — ничего у нас не улучшится.
Шок, видимо, смягчался, из глаз пианиста уходила безумная ненависть, он
начинал понимать, что ему говорят. Но это снова вызвало его яростный протест!
— Нет! Нет! Обязательно улучшится! Если бы немцам удалось покушение 20 июня на
фюрера, произошла бы смена фашистского божка, и это принесло бы перемены. Наш
красный фашизм тоже изменился бы с уходом «крокодила». Нас бы не стали больше
держать здесь: все это он! Лагеря — он! Голод — он! Ссылка целых народов — он!
Издохнет — будет по-другому!
— Ну, дай-то бог. Только я боюсь в это верить. Саму систему надо перетряхивать, вот что я понял наконец! Только, брат, ложись спать поскорее, а Дорочка с тобою посидит. «Крокодила» я сейчас заменю: у меня один запасной есть..
На «Сильве», доведенной до генеральной репетиции, политотдел добился закрытия театра. Примечательной была преамбула к этому постановлению, вынесенному комиссией: «Признать театр Музкомедии Ансамбля КВО лучшим музыкальным театром в Красноярском крае...» Постановление заканчивалось пунктом о немедленном закрытии театра, ввиду создания излишнего авторитета заключенным и т. д. Здание театра передавалось самодеятельному коллективу лесозавода. Артистов же разогнали в тайгу и тундру по колоннам, на общие подконвойные работы. Их, в сущности, ни в чем не обвиняли. Просто сочли недопустимым привлекать к ним внимание, симпатии и даже любовь игарских граждан...
А НЕДЕЛЕЙ позже здание театра, внезапно охваченное огнем, начиная с чердака, сгорело дотла. Природа поистине не терпит пустоты! Как подозревали, подожгли театр детдомовцы, любившие детские утренники. Возможно, этот подвиг явился как бы своеобразной данью любви к обожаемым артистам и пренебрежения к топорной самодеятельности с лесозавода.
Публикация Ф. Р. ШТИЛЬМАРКА.
СТРЕЛКИ лагерной охраны попадались разные. Большинство были люди как люди, работают с прохладцей, кричат, когда нельзя не кричать, помалкивают, если можно помолчать. «Ты срок тянешь, я служу, — без злобы разъяснил мне один вохровец. —- Распорядятся тебя застрелить, застрелю. Без приказа не злобствую». Думаю, если бы ему перед утренним разводом вдруг приказали стать ангелом, он не удивился бы, но неторопливо, покончив с сапогами, принялся бы с кряхтеньем натягивать на спину крылышки.
Мы любили таких стрелков. Чем равнодушней человек, тем он казался нам человечней Может, и вправду, это было так. Зато мы дружно ненавидели тех, кто вкладывал в службу душу. Люди — удивительный народ. Каждый стремится возвеличить свое занятие, найти в нем нечто, чем можно погордиться. Пусть завтра унавоживание полей объявят высшей задачей человечества, от желающих пойти в золотари не будет отбоя, и дурной запах станет почетным. Сделать человека подлецом проще всего, внушив ему, что подлость благородна. Человек тянется к доброму, а не к дурному. Ради мелких целей поднимаются на мелкие преступления. Но великие преступления, как и великие подвиги, совершают только ради целей, признанных самими преступниками великими.
Это, если хотите, философское вступление в рассказ. А вот и сам рассказ.
Служил в нашей охране стрелок по имени Андрей — высокий, широкоплечий, широкоскулый, большеротый — писаная картинка крестьянского лубка Это был выдающийся энтузиаст лагерного режима. О нас он, видимо, сразу составил исчерпывающее представление и потом не менял его. Мы были враги народа, предатели, шпионы, вредители и террористы, в общем — иуды, замахнувшиеся подлой лапой на благо общества. А он, когда подошел его призывной год, был определен охранять народ от. злодеев, отомстить им за преступления и показать другим, что «преступать» опасно Он нашел в своем военкоматском призыве высокое призвание. И ненавидел же нас этот красавчик Андрей! Он охранял нас со страстью, издевался идейно и, если плевал в лицо, то только во имя общего блага. Он не знал, что такое каста, но не уставал подчеркивать, что мы с ним — разных категорий: он — высшее существо, человек с большой буквы, тот самый, который звучит гордо. А мы, естественно, звучали плохо, и нас немедленно не истребляли лишь по тем соображениям, по каким не ведут под нож чохом все стадо: живые мы могли принести больше пользы, чем мертвые. Я часто размышлял, что получилось бы из этого парня, внуши ему с детства расовую теорию: курносый и мелкозубый, он, конечно, не смог бы быть сопричислен к нордической породе, но зато у него была ослепительно белая кожа — очень существенное преимущество перед остальными четырьмя пятыми человечества. Все чаще я думал о том. какой бы Из него вышел, при его изобретательности и увлеченности, незаурядный инженер или мастер, родись он не в тот год, когда родился.
Обязанности его были несложны — совместно с другими охранниками принять нас на лагерной вахте во время утреннего развода, провести километра два по тундре и сдать на заводской вахте. откуда мы — уже своим ходом — разбредались по объектам. Но в эту оскорбительную простоту движения колонны он вдохновенно вносил захватывающие сценические эффекты.
Пересчитав нас, он отбегал в сторону, щелкал затвором винтовки и объявлял:
— Колонна, равняйсь! Смотреть в затылок переднему. Шаг .вправо, шаг влево — пеняй на себя! Охрана стреляет без предупреждения. Марш!
Но не проходили мы и ста метров, как он вопил:
— Передний, приставить ногу!
Он обходил замершие ряды, вглядывался пылающим взором в наши потупленные лица, потом тыал винтовкой в какого-нибудь старичка, погнутого годами и несчастьями, и орал:
— Тебя команда не; касается, шпион? Выше голову, гад! Держать равнение, шизоики!
«Шизоики» в данном случае означало только обитателей ШИЗО — штрафного изолятора. Старичок испуганно вздергивал плечи, и колонна двигалась дальше. А спустя минуту Андрею казалось, что кто-то злостно идет не в ногу. На этот раз он разражался речью, грозя нам всем земными наказаниями и карами. Такие остановки происходили раза четыре или пять, пока мы добирались до заводской вахты — не было случая, чтобы два километра пути мы преодолели меньше чем за полтора часа.
В дни, когда лил дождь, Андрей особенно изощрялся. Он вел нас медленно, останавливался чаще, говорил дольше и не сдавал на вахту, пока мы не промокали насквозь. Зато после дождя он гнал нас, как овец в загон. Мы скакали, проваливаясь в лужи, падали, хрипели, обливались потом. Он не щадил себя, чтобы не пощадить нас. И не дай бог кому из колонны запротестовать! Мы, «пятьдесят восьмая», конечно, не протестовали. Мы входили в положение Андрея — он- то ведь не знал, что реально мы все невинны. Но уголовники не были обучены идеологически выдержанному смирению. То один, то другой яростно ругался из рядов, Андрей только этого и ждал.
— Кто нарушает порядок?! — гремел он. — Выходи в сторону, диверсант!
Никто, разумеется, не выходил. Двухтысячная колонна стояла в каменном оцепенении. Андрей щелкал затвором.
— Выходи! — бушевал он. — Выходи, пока не хуже!
Колонна не шевелилась. Тогда Андрей подавал новую команду:
-г- Становись на колени!
По колонне пробегала судорога. Андрей, дав в воздух предупредительный выстрел, наставлял винтовку на первые ряды:
— Передний, ну! Сполняй команду!
Первые ряды медленно опускались в грязь, за ними вторые, третьи, четвертые... Андрей бежал вдоль колонны, проверяя, все ли опустили в лужи колени. За ним с рычанием мчались овчарки. Начинали суетиться и покрикивать другие вохровцы. Обычно они не помогали ему, но и не одергивали. В трудных случаях они, побаивались оставаться безразличными и тоже орали на нас.
Бывали дни, когда мы приходили на работу такие усталые, мокрые и грязные, что тратили по часу, чтобы опомниться и почиститься. Начальство, узнав об этом, сделало внушение охране. После этого Андрей уже не ставил нас на колени по дороге на промплощадку. Зато тем больше свирепствовал на обратном пути.
Как-то под проливным дождем он ровно на час уложил колонну в грязь недалеко от вахты лагеря.
В этот вечер Мишка Король объявил во всеуслышание:
— Все! Жить Андрею до первой пурги!
Вскоре в каждом бараке толковали о том, что судьба Андрея решена. Я полез с расспросами к моему соседу Сеньке Штопору:
— Не понимаю, что это значит: жить до пурги?
Сенька отмахнулся:
— Не будем трепаться. Недолго ждать — увидишь сам.
В лагере никто не жаловался на достаток стукачей, и через несколько сам Андрей узнал, что его приговорен к смерти. Он остановил колонну и вызывающе крикнул:
— Кто это мне ножом грозит? Выходи, побеседуем.
Колонна по обыкновению молчала. Андрей позубоскалил над нашей тупостью и в заключение пригрозил:
— Пока вы меня ухайдакать соберетесь, я вас сто раз сгною!
Эта забава продолжалась больше месяца — каждый день Андрей припоминал, что на него точат нож, и издевался над угрозами. Скоро всем нам так приелись разговоры о его предполагаемой гибели, что мы потеряли веру в ее серьезность и раздражались при упоминании о ней, как от дурной шутки. А между тем осень кончилась, и ударили первые морозы. По тундре поползли зимние туманы, в какую-то ночь разразилась пурга. Утром, когда мы пошли на работу, ветер не достигал еще и шести метров в секунду. Но радио передало, что на поселок движется циклон и надо готовиться к буре метров на тридцать. И вот в это утро кто-то за воротами вахты, уже находясь в безопасности, крикнул:
— Сегодня тебе хана, Андрюшка! Пиши письма родным!
К вечернему разводу скорость ветра достигала двадцати пяти метров в секунду. Ледяной ураган грохотал и выл, и сотрясал стены зданий. Обильный, мелкий, как песок, снег заваливал дороги, бешено крутился в воздухе — пурга выпала классическая: «черная». Самым скверным в ней было то, что мороз почти не спал, температура выше тридцати градусов не поднялась. Каждый из нас перед выходом наружу обматывал лицо шарфом или полотенцем, оставляя лишь щелку для глаз, многие натягивали фланелевые маски, хотя они хуже защищали от ветра. Мы знали, что ветер продолжает усиливаться и по дороге придется несладко.
На вахте мы увидели, что лагерное начальство знало, чем грозили Андрею, и приняло свои меры. Обычно нас сопровождали восемь-десять конвоиров, сегодня их было не меньше двадцати. Кроме того, они устроили обыск. Сами еле удерживаясь на ногах, они обшаривали нас с такой тщательностью, какой не бывало и перед праздниками.
— Ножи ищут, — прокричал мне в ухо Сенька Штопор. — Дурачье! Попки!
Ножей конвойные не нашли, но отобрали у кого-то бутылку спирта, а у двух других по буханке белого хлеба. Пока шел обыск, мы основательно промерзли, хотя от прямых ударов ветра нас защищали недавно выведенные стены цехов. Потом из крутящейся, освещенной прожекторами мглы донесся яростный голос Андрея:
— Равнение на переднего! Ногу не сбивать! Пошли.
Мы двинулись, проваливаясь в свежие сугробы, наталкиваясь один на другого. За линией цеховых стен буря бешено обрушилась на нас. Только здесь, в открытой тундре, мы поняли, что такое настоящая «черная» пурга. Предписанный нам порядок движения — по пять в ряд, каждый идет самостоятельно — был мгновенно разрушен. Мы судорожно хватались друг за друга, ряд смыкался с рядом. Теперь мы противопоставляли буре стену человек в десять-двенадцать, каждый крепко держал под руки своих соседей. Колонна, как и прежде, растягивалась на полкилометра, но это было уже не механическое сборище людей, подчиненных чьей-то внешней и чуждой воле, но одно, предельно сцементированное гигантское тело.
Дорога пролегала вдоль линии столбов и мачт, соединявших электростанцию с промплощадкой. Большинство лампочек было уже разбито пургой, но некоторые еще пронизывали тусклым сиянием неистово несущийся снег. У одного из столбов мы увидели стрелка, сраженного бурей. Ветер катил его в тундру, стрелок, не выпуская из рук винтовки, отчаянно цеплялся за снег и вопил — до нас едва донесся его рыдающий голос. Мы узнали его — это был хороший стрелок, простой конвоир, он не придирался к нам по пустякам. Сенька Штопор дико заорал, вероятно, не меньше десятка рядов услыхали его могучий рев, заглушивший даже грохот пурги:
— Колонна, стой! Взять стрелочка!
Догоняя передних, мы передавали приказание остановиться. Задние, налетая на нас, останавливались сами. Человек пять, не разрывая сплетенных рук, подобрались к стрелку, подтащили его к колонне. Он шел в середине нашего ряда, обессиленный, смертной хваткой схватясь с нами под руки. Винтовку его нес крайний в ряду, у него одного была свободна вторая рука. Изредка ветер вдруг на мгновение ослабевал, и тогда мы слышали благодарные всхлипы стрелка:
— Братцы! Братцы!
Еще три или четыре раза вся колонна останавливалась на несколько минут, и мы, передыхая, знали, что где-то в это время наши товарищи выручают из беды обессиленных конвоиров.
Великая сила — организованный человеческий коллектив! Нас шло две тысячи человек, каждый из нас в эту страшную ночь был бы слабее и легче песчинки, но вместе мы были устойчивее горы. Мы пробивали бурю головой, ломали ее плечами, крушили ее, как таран крушит глиняную стену. Ветер далеко унесся за обещанные тридцать метров в секунду, мы узнали потом, что в час нашего перехода по тундре он подбирался к сорока. И он обрушивался на нас всеми своими свирепыми метрами, он оглушал и леденил, пытался опрокинуть и покатить по снегу, а мы медленно, упрямо, неудержимо ползли, растягиваясь на километр, но не уступая буре ни шагу.
У другого столба мы увидели Андрея. Пурга далеко отбросила его в сторону от колонны, он еще исступленно боролся, напряжением всех сил стараясь удержаться на ногах. Огромная черная колонна, две тысячи человек, двигалась мимо, не поворачиваясь. Никто не отдал приказа остановиться, а если бы и был такой приказ, то его не услышали бы.
Недалеко от лагерной вахты, на улице поселка, где не так бушевал ветер, мы, размыкая руки, выпустили наружу спасенных конвоиров. Стрелки схватили свои винтовки, выстроились, как полагалось по уставу, вдоль колонны, но, измученные, не сумели или не захотели соблюдать обычный порядок. Несчитанные, мы хлынули в распахнутые ворота лагеря.
Пурга неистовствовала еще три дня, мы в эти дни отсиживались по баракам, отсыпаясь и забивая козла.
А на четвертый день, когда ветер стих, в тундре нашли замерзшего Андрея. Перед смертью он бросил винтовку, пытался ползком добраться до поселка. Видевшие клялись, что на лице его застыло ожесточение и отчаяние.