Новости
О сайте
Часто задавамые вопросы
Мартиролог
Аресты, осуждения
Лагеря Красноярского края
Ссылка
Документы
Реабилитация
Наша работа
Поиск
English  Deutsch

Подорожник


ДВА ЦВЕТА ВРЕМЕНИ. СКАНДАЛ. «ДЖАКСЫ, КАТЯ»

Мне 37 лет. Девять из них я прожила в Казахстане, в Шахтинске, городе-спутнике Караганды. Начало хрущевской оттепели выпало на младший школьный возраст моих сверстников. А к старшему—началось возвращение портретов Иосифа Виссарионовича на лобовые стекла автомобилей, осторожные формулировки в отношении недавнего прошлого и жесткие — в отношении настоящего. Успешно осваивалось слово «диссидент». География, литература и история четко делили все внутри и снаружи на «наше» и «не наше». Цветных, телевизоров не было, и нам вполне хватало двух цветов — черного и белого. И чем резче они контрастировали, тем понятнее было изображение.

Как только наступало тепло, мы выкатывали из сараев, подвалов, гаражей велосипеды. Имущая часть класса садилась за рули, неимущая устраивалась на рамах багажниках. Ездили на Змеиную сопку, на речку, иногда— в Долинку. Через тихие улочки бывшего зековского поселка. мимо глухих заборов и остатков ограждений — в оазис среди выжженной июньской степи.

'Верхушки высоченных тополей изнывали в жаркой синеве. А внизу журчало ажурное сплетение арыков, мощные ветви яблонь нависали над ними, густились заросли боярышника.

Но никакой благодарности к создателям этого рая мы не испытывали. Наоборот, в негодовании, чистом и искреннем, грозили неокрепшими кулаками в сторону обвисшей клочьями ржавой проволоки. И на комитете комсомола (я была секретарем) со всей серьезностью решали вопрос: ехать ли с концертом в Долинку? С одной стороны, там уже много приезжих, с другой — и бывших зеков хватает. Как выступать перед бывшими изменниками Родины, предателя-ми и подлецами? Шел 1968 год...

...Двадцать лет спустя я узнала, что Долинка была столицей знаменитого Карлага. одного из островов сталинского архипелага насилия. Что вместе с уголовниками за колючей проволокой Караганды сидели Александр Солженицын, Лидия Русланова. Николай Заболоцкий, академики Чижевский и Фортунатов, члены семей Гамарника, Тухачевского. Багрицкого. Блюхера и еще тысячи известных и незнаменитых невинных жертв.

Я делала первые шаги, когда умер Сталин. И всю жизнь думала, что училась ходить уже в другом времени. Только теперь поняла: Карлаг был не только рядом и не только в прошлом. Все эти годы, невидимая, тащилась за мной, очень медленно истлевая, его ржавая проволока...

Я снова приехала в Долинку. Одна, и не на велосипеде. Тополя, полузасохшие то ли от старости, то ли от зноя, были так же высоки, как тогда. Но теперь я знала, что рядом еще живы, еще есть люди, которые помнят их маленькими.

В скупую солончаковую землю сажали они крошечные саженцы, начинавшие жить. И в нее же зарывали в общих могилах три ряда по пять человек. без саванов и гробов,— своих товарищей, жизнь закончивших. В одних лагпунктах — с металлическими бирками, привязанными к ноге. В других — без. Хеймо Раутеайнен вспоминает: клали трупы один на другой, поленницей, Медсестра Вера, с которой совершали они; привычный обряд, говорила: «Клади еще!» Хеймо сомневался: «Неглубоко, опасно». Вера успокаивала: «Я потопчу, войдут». Она прыгала в яму и крепкими сапожками уминала то, что осталось от людей, еще недавно любивших женщин и детей, жалевших бездомных собак, игравших на трофейных аккордеонах красивые вальсы, выполнявших планы, читавших книги...

Это воспоминание и еще десятки других собрала журналист карагандинской областной газеты Екатерина Борисовна Кузнецова. В шкафу, в столе, на подоконнике ее кабинета — листки, тетради, свидетельства оставшихся в живых. С тех пор как в «Индустриальной Караганде» появилась рубрика «Мемориал», в редакцию идут и идут люди. Редактор «Индустриалки» 3. А. Широкобородов, руководитель областного телерадиокомитета Д. П. Телегин, музейный работник Г. А. Досанова, преподаватель мединститута Е. К. Ертысбаев. писатель Ж. К. Бектуров. студенты. записавшие десятки кассет с воспоминаниями бывших узников, их, возвращающих нам нашу память, — уже много.

Инициативная группа приступила к созданию общества «Адлет» («справедливость»), Предполагалось—по отношению к прошлому. Оказалось—по отношению к настоящему тоже.

Начало было очень шумным. В облуправлении внутренних дел инициативная группа провела встречу с ветеранами Карлага. Но не с теми, кто сидел. А в основном с теми, кто стоял «над» — кто надзирал сверху. Скандал вызвали воспоминания о том, как сытно жилось заключенным Карлага: вдоволь ели красную рыбу, овощи. А в аптеке для ослабевших зеков держали даже легкое вино. Одна из надзирательниц сообщила, какие трогательные отношения складывались у нее с интеллигентными «чсировками». очень ее уважавшими и любившими, как мать родную. Перечислялись внушительные цифры количества «обслуживавших» Карлаг коммунистов и комсомольцев. Было сказано о том. что процент политических был здесь невелик. И что резкие выступления на эту тему местных журналистов достойны осуждения и порицания.

В Карлаге действительно никогда не было такого голода, как в северных лагерях, и уголовников здесь было много. Но вспоминать о нем, как о курортной зоне...

В ответ нерастерявшимся меньшинством был дан резкий отпор. И тогда нашелся кто-то в зале, бросивший в лицо Кузнецовой фразу: «Если бы у меня был пистолет, я бы своими руками застрелил этого корреспондента!»

После того скандала работников карательного корпуса из инициативной группы (совета ветеранов Карлага) вывели. Но напряженность не снята.

— Не так все просто, — говорит заместитель начальника областного управления внутренних дел Алексей Иванович Юрин. —После публикаций наши сотрудники приходят и бросают на стол удостоверения: с Не могу больше работать!»

Все действительно не так просто. В старину слово «простой» означало: свободный от долгов, грехов. И состояло оно в тесном родстве со словом «простить». А в этой теме и долгов, и непрощения — сколько? Кто определит вину: этому — с довеском, а этому —отбавить? Товара хоть завались. но нет ни весов, ни продавца, ни, главное, покупателей.

Когда-то в Долинке, в парке перед главным управлением Карлага (кстати. образцового среди лагерей НКВД), среди подстриженных кустов и желтых песчаных дорожек, рассыпали прозрачные струи фонтаны, качались в ветвях яркие китайские фонарики. Несть числа было праздникам, которые устраивала здесь себе администрация. Все опьяняло — и музыка, и разливанное море спиртного, и практически неограниченная власть.

В сегодняшнем похмелье им, «хозяевам» Карлага, хочется лишь одного  — покоя. А по возможности — и уважения потомков.

Нет в моей руке камня. Не хочу ничьей крови, новых судов, новых приговоров. Уже понято: те — тоже жертвы сталинской машины. Они могли бы быть другими, они были бы другими, если бы... Но у истории слова «если» нет.

Я тоже не хочу «второй крови». — Екатерина Борисовна решительно ставит на стол чашку с чаем. Дело шло к полуночи, но в квартире зазвонил телефон. И уже из коридора: -— Но я знаю, что, если бы винтики не делали исправно свою адскую работу, машина бы встала.

— Джаксы, Катя, — прищелкнул языком Бектуров, — Ни крови, ни беспамятства. Если у того общества хватило сил и времени для распятия миллионов жертв, нашему обществу надо найти силы и время для возрождения если не их самих, то хотя бы их честного имени. Надо найти силы и заглянуть в глаза и каждому- винтику: ни оправдывать, ни клеймить скопом нельзя.

...Иногда по ночам в квартире Кузнецовой раздаются телефонные звонки. Угрожающе-вежливые голоса предупреждают: «Осторожнее ходите по улице, а то, знаете, бывает...»

А утром снова встает жаркое солнце. Пляшет на оконных стеклах, на лицах людей, идущих ей навстречу по Советскому проспекту. Некоторые, узнавая ее после телепередач, говорят: «Здравствуйте». И хотя впереди снова ночь, и снова может зазвонить телефон, ей уже не страшно. Она не хочет, не может забыть про те времена, когда проспект Советский назывался проспектом Сталина.

Кажется, давно отболело. Но попробуй, тронь...

ПОРТРЕТ. СТРАШНОЕ ПОЛЕ. НАГРАДЫ: ВЕСОМЫЕ ИЛИ ТЯЖКИЕ?

«Найти силы заглянуть в глаза каждому винтику».—с одного «берега» сказал Жаик Кагенович Бектуров.

— Вы зайдите в наш музей, посмотрите на Ивана Алексеевича Васильева. Да я в жизни не поверю, чтобы этот человек мог кого-то обидеть. Как язык поворачивается называть таких карателями, — с другого «берега» сказал Алексей Иванович Юрин.

Музей Карагандинского УВД похож почти на все заводские, управленческие. школьные музеи. Он тесен, в нем много красного цвета, символики, личных предметов, упакованных под казенное стекло, аккуратных надписей. Чисто, правильно, стандартно. Большие фотографии принадлежат большим героям, не очень большие — не очень большим.

Иван Алексеевич, бесшумно идя рядом, рассказывает почти о каждом. Мы огибаем сооружение в центре зала, и я нечаянно спотыкаюсь: по поводу этого лица пояснения не требуются. Знакомый китель, усы. крупный нос. пронзительные глаза. «Все силы народа — на разгром врага!», «Вперед, за нашу победу!». Эти слова реют над головой генералиссимуса, вождя всех народов, лучшего друга советских физкультурников и прочая. и прочая. Иван Алексеевич мягко поясняет: «Конечно, другие времена... Но я сам не решаю... Был у нас товарищ, из партийных органов... Я спросил — он пожал плечами. А раз прямого указания нет...»

Потом мы долго сидим за столом, и Иван Алексеевич в считанные секунды находит в безукоризненно оформленной документации нужные справки, снимки, адреса. Вдруг он резко захлопывает папку: «Что-то я разволновался и совсем забыл. А вы разрешения у моего начальства спросили?»

— Спросила, спросила. — вцепившись в папку, торопливо отвечаю я.

Иван Алексеевич облегченно вздыхает: «Чтобы, знаете, не сказали, что я тут своевольничаю». Папка открывается снова. Вот документы работавшего в управлении Карлага Л. А. Румянцева, награжденного за производство мин в войну орденом «Знак Почета». Вот — моего земляка, шахтинца С. Г. Месяца. В 1942 году он получил в Кремле из рук М. И. Калинина орден Красной Звезды. Фронтовик майор М. А. Родихин — три ордена Красной Звезды, орден Отечественной войны 2-й степени. И Трудового Красного Знамени, за Карлаг. А это— вглядываюсь пристальнее в улыбчивое лицо Нины Петровны Янчик — радистка легендарного Ковпака, награжденная многими боевыми наградами. После войны она работала в Корсунском отделении Карлага. И еще одна награда — орден Трудового Красного Знамени. Эта-то за что? «За успехи в перевоспитании правонарушителей».

Как понять такой поворот в судьбах этих людей? Защищали Родину, в боях подтвердили чистоту своих помыслов. А потом?.. Может, они и не ощутили никакого поворота, верили, что продолжают правое, нужное стране дело?

...В Песчлаге, где работал уполномоченным Иван Алексеевич, сидела 58-я статья, в основном двадцатипятилетники. Порядки здесь были строже, чем в соседнем Карлаге. Рассказывают. что после ликвидации лагерей в каменных бараках (не пропадать же добру!) устроили птицефабрику. Но в первый же год куры, несмотря ни на рыбий жир, ни на отборное целинное зерно, передохли, не выдержали: камень. А у людей, живших здесь до них, каменными были даже нары. Долго-долго стояли эти бараки и огромные каменные стены, нескончаемо длинные и высокие. Это о них писал в «Архипелаге» Александр Солженицын. Я держу в руках карманное парижское издание книги, похожей на большую записную книжку. И вижу сквозь тончайшие папиросные листы огромное поле — Спасское кладбище.

Много слухов ходит о нем. Говорят, из Песчлага был туда не то какой-то подземный тоннель, не то ходы старой шахты. Что хоронили на нем и узников сверхсекретного Песчлага-2, откуда не вышел живым ни один заключенный. Так ли это было— бог весть. Очень долго, уже во времена оттепели, когда заключенные Карлага стали изредка кое-что кое-кому рассказывать о том времени, узники Песчлага молчали.

И даже теперь человек, который  сидит передо мной в июне 1989 года, полностью реабилитированный, просит не называть его имени. Хорошо. пусть будет просто бывший заключенный .№ IX217. Он рассказывает. пересиливая себя, даже в воспоминаниях не желая возвращаться за ту каменную семиметровую стену. Хотя, как сам говорит, и не испил до дна всю чашу. Знание четырех языков. из-за которых стал «шпионом» скольких-то иностранных разведок и попал за  «колючку», здесь сослужило уже другую службу: оказался нужным не очень грамотной администрации. Он выбился в «придурки» то есть работал в конторе. «Вино в аптеке? — № IX217 хватается за белую, как снег, голову и заразительно смеется. — Насмешили. Вот рыба красная действительно была, полупротухшая и соленая до горечи. Кормили ею и здесь, и на пересылках. А еще агроном Шлыков выращивал рядом с лагерем диковинную разлапистую капусту. Ее варили в воде, получалась «шлыковка». До сих пор вкус помню.

Так что выздоравливали, как мухи. Бежать было бесполезно: степь на многие километры. Однажды двое все-таки ушли. Назавтра трактор приволок два окоченевших трупа, привязанных за ноги проволокой. Они какое-то время лежали перед бараками. в назидание «остальным».

Потом № IX217 и еще одного спеца выменяли на двух поросят в соседнюю комендатуру. Потом освободили.

А Спасское кладбище существовало еще до 1981 года. Над теснонаселенными могилами густо стояли высокие колья с номерками. И издалека это было похоже на огромное поле подсолнечника со срезанными шляпками.

Вот где работал Иван Алексеевич Васильев. Но я нахожу в блокноте нужную страничку. Слова № IX217: «Разные среди администрации были люди: и садисты, и кто просто отрабатывал хлеб».

Примем как аксиому: Васильев «просто отрабатывал хлеб». Он честно воевал, был тяжело контужен. Ему надо было где-то работать, чтобы содержать семью.

Иван Алексеевич провожает меня до двери: «Устал Только что вернулся из Алма-Аты наградили там меня почетной грамотей «За активное участие в коммунистическом воспитании молодежи». Всю жизнь честно служу. На Урале пять лет в лагере для военнопленных честно работал. И на целине. И Песчлага не стыжусь. Два юбилейных знака «70 лет Советской милиции» на управление пришло. Один — начальнику, а другой мне вручили, единственному из; ветеранов».

Я замираю на пороге. Интересно, какие записи делали в трудовых книжках ветеранам архипелага в конце их службы? «Уволен на пенсию»? «Уволен в запас»?

Я вижу, как аккуратно раскладываются по полкам запчасти: маленькие шестеренки,, большие маховики. Машина уже снята с производства, и они это знают. Но кто даст тысячепроцентную гарантию, что когда-нибудь ржавый остов не прикатят со свалки к сохранившемуся где-нибудь в музее памятнику вождю и учителю, гениальному Машинисту всех времен и народов? И что он, оживший, не продиктует им приметы новых врагов?

Я не знаю, сколькие отказались бы сейчас ввинтиться в свою прежнюю резьбу. Зато точно знаю кто: прошедшие тяжкую дорогу покаяния, или — раскаяния, или, как минимум, сожаления.

Но — «поле подсолнечника» со срезанными головами?!

Не могу, не в силах понять,' как можно ослепнуть, чтобы руками, засевавшими то страшное поле или косвенно способствовавшими посевной, брать грамоту за успехи в коммунистическом воспитании молодежи?

Пятый прокуратор Иудеи. Понтнй Пилат тоже был жертвой и «винтиком» своей системы Но его портреты в храмах не висят.

У Даля: «Кощунство противоположно изуверству, но еще хуже его».

ПРОПАСТЬ. ВЛАДИМИР, КОТОРЫЙ ИВАН. А В ЧЕМ ПРИЗНАЕТЕ!».  ЛЕГЕНДА О ПОДОРОЖНИКЕ

Наверное, горько будет читать Ивану Алексеевичу эти строки. И детям его, и внукам. Но ведь есть они — и дети, и внуки...

Не знаю, что отдал бы за эти богатства нормальной человеческой жизни Павел Гаврилович Тихонов. Думаю, кроме предательства и трусости, не остановился бы ни перед какой ценой.

В 1936 году он блистательно окончил Казанский университет и был оставлен в нем для преподавания математики. Однажды его друг Коля Ан- типов в тесном кругу сказал, что, по его мнению, Кирова убил не Николаев. Ночью за Колей пришли. А Тихонова выгнали с работы — за связь с врагом народа. И начались мытарства...

В июне сорок первого он дежурил у военкомата, просился добровольцем на фронт. Днем работал слесарем на одном из заводов. Ночью писал бесконечные формулы. 22 января 1942 года его арестовали за шпионаж и подготовку к контрреволюционному террору.

Там у Тихонова срезали пуговицы с одежды, оторвали подошвы у ботинок. Секретных схем нигде не было. «Открой рот. Нагнись. Покажи задний проход». Он растерялся и почувствовал, что земля уходит из-под ног.

10 лет. Норильск. Дудинка. Рудник в Медвежьем. Дикий холод, голод, рванье. Стычка с надзирателем. Камера смертников. Каждый день был последним. И вдруг: «Собирайся. С вещами». Штрафкомандировка Каларгон. Такого зверства, как здесь, он еще не видел. Уйти с Каларгона пытались любой ценой. Его друг Нечаев отрубил себе левую руку. Он и правой бы не пожалел за жизнь, за лазарет. Но с отрубленной рукой Нечаева бросили в карцер. А в лазарет чудом попал Тихонов.

В Спасске, в Песчлаге, он оказался в сорок седьмом. Академик А. Л. Чижевский писал здесь книгу «Динамика крови». Книга нужна была тем, кто умел арестовывать, но не умел думать. Тихонову было велено делать для опытов математические расчеты.

Его заскорузлые обмороженные руки дрожали от счастья: божественные цифры текли из-под пера.

А потом его выпустили в прежнюю жизнь.

В прежнюю?

Никогда не соединиться двум его жизням—до 30 лет и после 45. Никогда, никакому мосту не перекинуться через лагерную пропасть. Она в документах, в памяти, в тяжелых снах. И даже в тощем фотоальбоме. На этой странице умное, молодое, энергичное лицо. А на той — изможденный старик с навек испуганными глазами. Я переворачиваю лист, но делаю это неловко, картон сгибается, и из-под фотографии выскальзывает маленький желтый листок.

— Ну-ка, ну-ка, что это? — интересуется Павел Гаврилович. Слева — фиолетовый штамп: «Проверено цензурой». А дальше...

В давно немытой холостяцкой комнате без штор, где на столе, на стеллажах и просто на полу, прикрытые клеенками от вездесущей пыли, лежат горы математических книг и валяются обрывки бумаг, испещренные бисером формул, на диване плачет взахлеб, судорожно зажав в руке ветхую страничку, старик.

Я молча прикрываю за собой дверь.

«Здравствуй, мой дорогой,; единственный во всем мире сынок, Павел Гаврилыч. Я от сего письма остаюсь здорова, жду от тебя письма, а лучше самого. На ст. Красноярск сойдешь и пересядешь на рабочий до площадки, а от площадки прямо идти к водокачке. Храни тебя, боже, от всех невзгод. Мать твоя Фекла Дмитриевна».

Она дождалась его только через пятнадцать лет...

Это быта история об одном из миллионов тех. кому еще горше (избыло. и есть;, чем Ивану Алексеевичу Васильеву. А вот вторая.

Владимир Максимович без слов кладет на стол документы. Молоткастый, серпастый. Удостоверения о присвоении .боевых наград. Фото от 7 мая 1945 года: Берлин, солнце, группа молодых бойцов. Крайний слева — курносое русское лицо, улыбка до ушей — победитель фашистской гидры Владимир Финогенов.

Потом пенсионную книжку, а потом трудовую. Я не удивляюсь началу, кое-что мне уже рассказали. И открываю трудовую книжку. Первая запись в ней датирована 31 ноября 1955 года. Финогенову исполнилось 30 лет.

А парня на фотографии, крайнего слева с курносым русским лицом и улыбкой до ушей, 7 мая 1945 года боевые товарищи называли не Володей и не Финогеновым. Тогда он был Иван по фамилии Бессарабов.

Когда началась война, Володе Финогенову было 16 лет. Он работал учеником в мастерской облторга, сидел на городском рынке и чинил пишмашинки. Изредка в мастерскую заходил старый Рейнгольд Рау., Главные разговоры, конечно, шли о войне. Рау живописал парнишке ужасы смерти, и хуже того — увечий. Вздыхал: «Вот скоро и тебе...»

Старика он знал плохо. А хорошо был знаком с Рейнгольдом и младшим Рау—Александром—его одноклассник Коля Лыгин. Лыгин со старшие Рау написали листовку. Вот она, осьмушка бумаги с полустершимися следами карандаша: «Обман, тюрьмы, ссылка русского народа Советской властью — это есть каторга всего русского народа...» Осьмушка никогда не была приклеена ни на один столб. Ее взяли у Рау при обыске.Взяли, конечно, и самого Рау, его сына, Николая Лыгина. А заодно и Финогенова, Алексея Атюнина, Александра Бухтеева, Ивана Буксмана, Гавриила Кучко, Алексея Клопченко. В основном эти имена принадлежат людям, работавшим вместе с Рау в рабочей колонне № 1629 или случайно встречавшимся с ним людям, бывшим на подозрении.

Маховик закрутился. Но некоторые еще пытаются что-то объяснить.

Иван Буксман: «Себя считаю советским человеком, однако у меня были колебания по вопросу освещения в печати хода военных событий на фронте».

Протокол допроса Алексея Клопченко:

— Я ничего от следствия не скрываю, но я не примыкал ни к какой антисоветской группировке, и о существовании ее мне ничего не известно.

— Тогда скажите, в чем вы признаете себя виновным?

Подозрительны все. Виновны все. Здесь только требуется объяснить — в чем? Чтобы выявить врагов народа, хорошо бы посадить в тюрьму весь народ. И каждого, направив ему среди ночи в глаза двухсотваттную лампу, спросить: «А в чем признаете?»

Пожалуй, только Гавриил Кучко понял все почти сразу.

У него уже был опыт общения с машиной.

Перед войной Гавриил жил в Западной Белоруссии, которой управляла буржуазная Польша. В 1931 году его выгнали из школы — за участие в подпольной комсомольской организации. Потом, задержали за хранение советских книг, найденных при обыске. После чего вызвали в областное полицейское управление города Вилейки и предложили: или ты начинаешь работать агентом по выявлению революционно настроенной молодежи, и мы возвращаем тебя в школу, или...

До этого он дважды официально просился в Советский Союз. Но разрешения не получил. После вызова в полицию он понял, что другого выхода у него нет. И ночью, прихватив с собой книги и собственного сочинения стихи, перешел границу нелегально.

Здесь его арестовали уже наши. За нелегальный переход границы и подозрение в шпионаже, а потом неудачный побег — семь лет неволи.

Лишь некто Чиндин незаметно, исчезнет из списков. Тот самый Чиндин, с которым крепко поссорился Бухтеев накануне, своего ареста. Который настойчиво выспрашивал у Бухтеева,' сможет ли он достать 3—4 килограмма аммонала «для одного дела». Который активно вел в упомянутой компании пораженческие разговоры. Я не прокурор й ; потому не называю дополнительных координат этого человека — возраст, имя... Но надолго задерживаюсь над справкой, подколотой к делу уже в хрущевское время: «Упомянутый Чиндин арестованным и осужденным не значится».

Архивное дело начинается серыми узкими полосками — постановлениями об аресте. Заканчивается розовыми, цвета утренней зари, справками адресного бюро: идет розыск реабилитированных.

Среди прочих нашли и Кучко. В протоколах обысков много раз мне попадалась на глаза формулировка: «Ценности и личное имущество не изъяты и не наложен арест за неимением такового». Но у Кучко в 1942 году «имение» было. И его при аресте изъяли: чай плиточный— 250 г., водка — 4 бутылки, двое карманных часов (одни исправные, другие сломанные) и на 250 рублей облигаций третьей пятилетки. В 1959 году Гавриил Кучко пришел по старому адресу и потребовал свое, «имение» назад!

Какой тут поднялся переполох. Десятки бумаг и бумажек ищут следователей Воробьева и Казаченко, делавших обыск. Посылаются запросы, ищутся свидетели, проводится инвентаризация складов.

Землянка, после ареста Кучко захваченная сотрудником НКВД Чукановым и потом благополучно проданная им, конечно, пропала. Но стоимость 250 граммов чая, водки и сломанных часов Гавриил вернул!' Отобрал назад свои 648 рублей 50 копеек! Ай. Кучко! Ай, молодец! Через годы жму тебе руку.

Ну, а Финогенов-то, что Финогенов? О, это тоже сюжет.

В 1943 году он совершил побег из Карлага. Попутным товарняком доехал до Акмолинска. На элеваторе #е хватало рабочих, и его взяли временно на сезон, без паспорта. В дом, который приютил его на ночлег, пришла повестка сыну хозяина, его сверстнику Ивану Бессарабову. С этой повесткой Володя пришел в военкомат...

Ему дали гимнастерку, научили водить машину и отправили на войну.

Воевал Ваня Бессарабов лихо, отчаянно. Под разрывами мин и снарядов водил машину связи. Он не понимал слова «осторожность». «Назад! — кричали сумасшедшему шоферу. — Убьют!» Он заламывал пилотку и жал на газ. Он знал, что однажды уже умер, и второй раз смерти не боялся.

На фронте он получил три тяжелых ранения, пять боевых наград, сверкающие хромовые сапоги и новое неиспуганное лицо. В боях за Варшаву Бессарабова накрыло прямым попаданием. Машину разнесло в щепки, а его отбросило взрывной волной. И опять после госпиталя, поборов контузию, сел на пятитонный ЗИС, возил на фронт хлеб и боеприпасы.

После войны его начальник, полковник, приглашал смышленого парнишку к себе в Москву, учиться. Но он поехал в Алма-Ату. Говорили, что там во-от такие яблоки. В сорок восьмом вернулся в Караганду. Ходил по улице уверенным широким шагом, работал в автобазе. Через год в отделе кадров ему сказали: «Ваня! Ну когда ты наконец встанешь на воинский учет?» И он, насвистывая «Рио-риту», пошел в военкомат.

Его лишили наград и к прежнему сроку, за побег из Карлага, добавили еще 10 лет. Ваня Бессарабов опять стал Володей Финогеновым. Но он не мог еще раз изменить свое лицо и кричал: «Да вы же поймите, люди! За что меня осудили — на словах забоялся фронта. За слова осудили, а я делом слова опроверг — так теперь- то за что?» Но отчаянный крик перемалывался в монотонную орфографию протоколов.

Правда, полностью срок он не отсидел: подоспел март 1953 года. Потом было еще много бумаг, и мытарств, и подозрительных взглядов, и травма, лишившая его пальцев на обеих руках, и несложившаяся семья — да разве все перечислишь? Но после лагерей это была все-таки жизнь. Он запивал ее, нескладную, горькой водочкой и хрипел, сидя на крылечке, фронтовые песни.

Такая вот вторая история. А есть и третья, и четвертая, и пятая. Как хочется рассказать об умнице Абраме Яковлевиче Берге! Он был брошен в застенок за неделю до своей свадьбы. Из его близких был арестован 21 человек, 16 погибли. Из пяти вернувшихся — трое калеки. У него есть зажиточные родственники в Канаде и ФРГ. Берг ездил к ним в гости. Но в ответ на уговоры остаться покачал головой. В ФРГ ему предлагали (там есть специальный фонд) как жертве красного террора 17 тысяч марок. И 60 тысяч за разрушенный дом. Он снова покачал головой. Когда принимали в партию его сыновей Петра и Эдуарда, они сказали: «Коммунистами нас сделал отец».

А тетрадь воспоминаний Карла Фе-доровича Майера, а блокнот записей Жаика Кагеновича Бектурова? Дело спецпереселенца политработника Балтфлота и издателя Генриха Эйхлера... Но газетная полоса кончается, и я боюсь, что не успею сказать самого главного. Обида "в душах этих людей не проросла местью. Они пишут воспоминания, объединяются в группы и не поддаются беспамятству — не из желания пригвоздить и растоптать.

Для чего же?

Артур Фридрихович Герман: «Я прожил жизнь с огромным кляпом во рту. Я всю жизнь писал анкеты. Для меня лучший памятник будет, когда я перестану чувствовать этот кляп у себя во рту — страх».

Чтобы победить страх, надо знать и помнить.

У казахов есть легенда о врачевателе Лукпане-хакиме. Он успешно лечил всех, но когда заболел его сын, не смог сразу найти лекарство. Только после его смерти узнал, что сына мог спасти подорожник. И сложилась пословица: «Жалбызымды табалбай— жалгызымнан айырылдым» —; «не найдя подорожника — потерял един-ственного».

Слово «простой»—вы помните? — означало в старину «свободный от долгов и грехов». А простью называлась дорога. Не потому ли, что была свободна от зарослей и камней?

Если каждый поднимет только один камень... Нельзя без дороги: только вдоль нее растет наш подорожник. И учатся ходить по земле новые дети.

Н. СЕВОСТЬЯНОВА-КАЛИТИНА.
Караганда.

Ветеран 1989 № 36 (88)


/Документы/Публикации/1980-е