Новости
О сайте
Часто задавамые вопросы
Мартиролог
Аресты, осуждения
Лагеря Красноярского края
Ссылка
Документы
Реабилитация
Наша работа
Поиск
English  Deutsch

Где же та остановка - коммуна?


ПАМЯТЬ

(Окончание. Начало в № 11).

Итак, я стал машинистом сначала грузового, а потом пассажирского паровоза. Вроде бы сбылась мечта; и профессия престижная, нужная людям, и зарплата высокая по тем временам — где-то в пределах 130 рублей. Да, деньги появились, но что на них можно было купить в. эпоху массовой коллективизации?

Мне, правда, голодать не пришлось: в поездку нам, машинистам. выдавали наркомовский паек — 800 граммов хлеба и селедку впридачу. Так что, завидовали нам. Однако обстоятельства изменились: мне пришлось перейти на другую работу.

В 1935 году вызывают меня в политотдел и предлагают в приказном порядке: «Принимай комплексную бригаду по ремонту паровозов». Отказаться в то времяникто не мог, это было даже опасно. Тем более что пришлось мне менять на работе «врага народа» — Лубянова. Так я и сам вполне мог попасть во «вражеский строй». Знал я, его хорошо, никакого вредительства за ним никогда не замечал. И вдруг — осудили, посадили.

Прочитал недавно в «Красноярском железнодорожнике» о процессе над машинистом Багно, а сколько таких процессов происходило, сколько хороших людей посадили ни за что ни про что?!

Молчали все. страх витал и над нами. Помнится, уже в послекультовский период, в 1956 году, вызвали меня повесткой в Ревтрибунал, который находился на улице Карла Маркса. И даже в хрущевскую оттепель, когда, казалось, можно было жить, дышать спокойно, оторопь меня хватила: неужели возвращаемся к старым временам, в чем я провинился. почему вызывают? Однако следователь меня сразу успокоил, а потом задал неожиданный вопрос: «Вы машиниста Стэца знали?» «Конечно, говорю, в техникуме он учился хорошо». «А Очередько?» Кто не знал начальника службы локомотивного хозяйства? Показали мне два протокола, на которых было записано одинаково кратко: «Расстрелян в 1938 году». А ниже размашистая подпись прокурора СССР А. Я. Вышинского.

Спросил я тогда следователя, зачем нужно ворошить старые дела, если люди уже расстреляны и их уже не вернешь? А он, помнится, сказал: «Погибли они, а семьи-то надо реабилитировать, почему родственники должны страдать, жить с клеймом «врага народа» до сих пор?»

Кстати, на железнодорожном транспорте наблюдался самый настоящий террор, и не только в нашем крае. В августе тридцать пятого Сталин распекал железнодорожников, обвинял их во вредительстве, а претворять его решения в жизнь стал новый сталинский железнодорожный нарком Каганович. Он, кстати, кажется, в январе тридцать шестого пожаловал к нам, в Красноярск.

Помню, стоял он в нашем локомотивном депо в представительном окружении и тут вдруг меня как бригадира комплексной бригады вызывают «на ковер»,- в самый центр. Каганович поздоровался со мной за руку, как положено, и задал вопрос прямо в лоб: «Почему депо плохо работает?» Я поначалу растерялся и вдруг неожиданно для самого себя выпалил начистоту: «Не хватает запчастей, Лазарь Моисеевич, старые втулки вынимаем, навариваем. В это вся беда».

Все стоявшие даже как-то испуганно ссутулились, посмотрев в мою сторону, да и сам я напугался: думаю, все, сам себе приговор вынес откровенным признанием. И тут выручил меня начальник главка по локомотивному хозяйству Постников: «Отчасти прав бригадир», — сказал он, повернувшись к Кагановичу.

Так вышло, что попал я в самый центр окружения и выбраться из круга было невозможно. Стояли там начальники, наркомовская охрана. Л. М. Каганович, помнится, был в белых брюках, в темно-синем пальто, а на голове — кубанка. Шустрый был, подвижный, его окружение за ним едва успевало.

В тридцатые годы у нас в локомотивном депо. работала токарем Циплинская. Слава о ней гремела не только на нашей дороге. Так вот, подводят наркома к станку нашей ударницы начальник дороги Мирский и начальник политотдела Петросян (вскоре оба были репрессированы) и говорят: «Вот наш лучший токарь». А Каганович, даже не взглянув на передовицу, вдруг неожиданно бросил: «И это. говорите, лучший токарь! Не верю!».

Не знаю, что заставило его вынести такое обвинение Циплинской, наверное, стружки на станке не понравились. Но это же рабочее место, таким оно и должно быть. В общем, через две недели после визита Кагановича Циплинская вынуждена была уволиться.

А Лазарь Моисеевич стремглав устремился дальше. Помнится, на подъёмке уже на домкратах стоял паровоз СУ. Каганович быстро взбежал по лесенке в будку машиниста и прямо в топке минут пятнадцать о чем- то беседовал с котельщиком. Вылез грязный, сердитый, даже грозный.

А потом начался самый настоящий разгон. Из кабинета заместителя начальника депо, куда пришел Каганович, все выходили взмыленные, напуганные. Вызывал сталинский нарком «на ковер» по одному. Вскоре после беседы посадили за решетку нашего мастера Евгения Ивановича Иванова. Культурный он был человек, общительный, грубого слова от него никто никогда не слышал, и вдруг оказался «врагом народа».

Множество «врагов» оказалось среди железнодорожников. Десятки, сотни людей шли в тюрьму. Помню, идет планерка у начальника депо, входит в кабинет, как хозяин, уполномоченный НКВД Сверюков и без излишних- вопросов называет фамилии машинистов. Всем понятно, куда он их уводит. Обратно в депо никто из ушедших не возвращался, исчезли люди в застенках.

Слава богу, меня репрессии миновали, но отца, который работал слесарем на станции Аягуз, посадили на три года. Отбыл он свой срок в лагерях под Челябинском, рассказывал часто о своих мытарствах.

А в 1947 году у нас в красноярской квартире состоялась памятная встреча с нашим соседом по Боготолу железнодорожником Лагоем, который тоже вышел из мест заключения. Пришлось подолбить ему породу, «мыть золотишко» и строить дорогу на Колыме. Ну какой же он «враг народа»? Вступил в партию в памятном, семнадцатом году, в гражданскую партизанил, боролся за Советскую власть, и вот он вдруг стал неугоден, упрятали его в дальние лагеря, откуда живым мало кто возвращался.
Лагой говорил, что засудили его незаслуженно, и он после освобождения написал письмо в ЦК партии, так что, мол, скоро его обязательно реабилитируют.

Ну и что ж — реабилитировали? Какое там: в сорок восьмом получил он новый срок (двадцать пять лет) и снова пошел по этапу. Освободили Лагоя в 1954 году. Тогда его действительно реабилитировали: восстановили в партии, выдали большую сумму денег. Но по-настоящему пожить ему не пришлось: несколько месяцев пожил на воле и скончался богатым коммунистом.

Вот так была устроена у нас жизнь: ни коммунистов, ни беспартийных не щадили — всех сажали за решетку, а потом злополучные «тройки» отправляли кого в лагеря, а кого и к стенке ставили. Страшное было время, о нем сегодня все знают.

Мои короткий диалог с Кагановичем, видимо, на многих произвел впечатление. И в апреле тридцать шестого меня избрали делегатом на Всесоюзное совещание железнодорожников в Москву. Мы вместе с красноярским машинистом Иваном Сысоевым, помнится, сидели на девятом ряду в Большом Кремлевском дворце. Ивану тогда вручили орден Трудового Красного Знамени, а меня наградили знаком «Почетный железнодорожник». Я и номер его наизусть запомнил — 2040-й. Потом, по дурости. обменял памятный знак на новый, более внушительный, товарищи подсказали. И сейчас сожалею о содеянном: мал, говорят, золотник, да дорог.

Но, как ни странно, с железной дорогой я вскоре чуть было не распрощался: подал заявление в армию. А у железнодорожников в то время была бронь. Вызвали меня в политотдел и заявили прямо: «Ты что сдурел, что ли? Ты же у нас почетный железнодорожник, мы же тебя уже велосипедом премировали, если хочешь, квартиру выделим с мягкой обстановкой».

Но я оказался упрямым, твердым: пошел служить и попал в строительный полк, который размещался на станции Эйхе, в Новосибирской области. Но я там вскоре заболел и в 1937 году врачи меня комиссовали.
Вернулся я в Красноярск, на свою «железку», и стал работать в управлении дороги. Репрессии, понятно, продолжались вплоть до смерти Сталина и расстрела Берии. Уже во время войны, в 1944 году, помнится, арестовали начальника топливного отдела дороги, якобы за растраты, пришлось мне занять его место.

А в армию меня уже не взяли, несмотря на мои просьбы. В трудную военную пору пришлось мне потрудиться начальником эвакуационного парка. К нам, в депо, часто доставляли паровозы. У одних локомотивов был цилиндр пробит снарядами, у других — котел неисправен. Сутками сидели мы на рабочих местах, все распоряжения, понятно, были в форме приказа, попробуй не выполни его в срок. Лучше было, наверное, в окопах. Я, помнится, плеврит легких заработал и потом полгода пролежал в больнице.

Вот так мы и жили. Из памятных для меня дат я помню 1950-й год, когда на станции Чернореченской я познакомился с Машей, и мы стали супругами. долго ютились в однокомнатной квартире по улице Деповской, двое детей у нас появилось, а в 1961 году тогдашний начальник нашей дороги Борис Константинович Саламбеков, душевный был человек, все о нем сохранили добрую память, «пробил» нашей семье новую просторную квартиру в самом центре Красноярска.

А вот в 1970 году завершилась моя трудовая биография: вынудили меня уйти на пенсию.

Причина мне понятная. Но не пойму, если кто-то ополчился на меня, но почему пострадали ребята — будущие железнодорожники?

Дело в том, что я был начальником производственного обучения в локомотивном депо. У нас изучали теорию и тут же применяли свои знания в практической работе учащиеся старших классов 28-й и 41-й железнодорожных школ краевого центра.

Занятия начались в 1962 году, а через пять лет нашу производственную школу, вернее целый цех, вдруг закрыли. Не пойму, как могли партийные органы, точнее Железнодорожный райком, поссорившись со мной, тогдашним начальником, «спустить на тормоза» такое нужное, з полезное дело

А поссорился я после открытого партийного собрания, состоявшегося у нас в депо. Машинист-инструктор маневровых паровозов Михаил Никаноров решил все же вынести сор из избы — заявил открыто: «До каких пор машинист Степан Каминский будет приходить на работу пьяным?». Кстати, до этого случая Никаноров уже несколько раз предупреждал нарушителя. которого на развод бригад вводили буквально под руки.

После этого честного выступления на Михаила начались гонения. А проработал он на железнодорожном транспорте сорок лет и до пенсии оставалось совсем немного. Но вынудили все же его уйти на комбайновый завод, много заступников оказалось у Каминского в Красноярском отделении дороги и даже в райкоме партии, но особенно усердствовал бывший начальник отделения дороги Г. Г. Титерский.
Я знал Никанорова давно, честный он был, порядочный человек. Как только началась война, мы с ним вместе пришли в военкомат, подали заявления с просьбой направить на фронт. Но нам отказали, большая потребность была в машинистах.

Так вот, я вступился за своего товарища, написал откровенное письмо в райком партии о нажиме со стороны Титерского. И что же получилось? Ополчились тогда все на меня. даже за правду ни за что ни про что по партийной линии выговор мне объявили, но крайком КПСС его отменил.

Отменить-то отменил, но работать я уже не мог, все на меня посматривали косо, словно на преступника какого-то... А тут еще, повторяю, наш цех производственного обучения, как бы в отместку мне. закрыли, дав, по сути, пощечину не мне, а ребятишкам. И пришлось мне дорабатывать до пенсии в системе министерства транспортного строительства (на нашей дороге).

Обидно, конечно: сколько лет было отдано локомотивному депо, родным оно мне стало, а тут вынудили уйти, так и не дав доработать. Вот так у нас тогда дела решались.

Но, буду откровенным, несмотря на нанесенные мне обиды, которые все же оставили след в моей душе, своей жизнью я доволен. У меня есть сыновья, внуки, правнуки. Растет наша семья, чуть ли не с каждым4 годом прибавляется. А что еще нужно человеку? Значит, жизнь прожита не зря.

А. ЛЕВДАНСКИЙ, почетный железнодорожник, г. Красноярск.

Красноярский железнодорожник 24.03.1990


/Документы/Публикации/1990-е