(Продолжение.
Начало в № 54).
При кличе: «Ткаченко!» — вся «вражеская» сторона откатывалась назад.
Но, что характерно, злобы никто не таил. Дети ходили в школу, взрослые на второй день ходили друг к другу в гости, если праздник, то выпивали, пели песни, плясали. Ну, конечно, как дети, так и взрослые подтрунивали друг над другом, кто кому больше поддал, кто от кого первым бежал и так далее. Деревня сплошь в кумовьях и сватах.
А какие были свадьбы! На каждой свадьбе гуляли на половину деревни, с обрядами, дуги у лошадей украшены лентами и колокольчиками. Невеста вся в лентах. Событие просто незабываемое! Этот настрой у людей снимал всю усталость, недомолвки, горесть. Кум в то время считался большой родней, хотя он не был родней по крови. Кум с кумом при встрече всегда стремился поздороваться за руку, приглашал к себе в гости, а то, не дай бог, обидится.
Весной, летом и теплой осенью вся улица гремела от вечеринок молодежи. Что
касается праздников, наприммер, такого, как Иван Купала, то вся деревня вечером
высыпала на улицу от малого до старого, играли в игры, зажигали костры, прыгали
через них, наряжались, пугали друг друга разными привидениями. Гуляли до
глубокой ночи, а молодежь так та до самого утра.
Зимой молодежь снимала на вечеринку помещение у какой-нибудь одинокой старушки.
Одним словом, люди деревни тогда умели хорошо трудиться, хорошо веселиться,
соблюдая национальные традиции.
...Чем дальше продвигалась коллективизация, тем глубже вбивался клин в исторически сложившуюся веками жизнь людей в деревне. Сперва затаенная злоба друг на друга, а потом Она стала вырастать уже в открытую вражду друг к другу, семьи к семье, даже и к близким родственникам.
Это выросло и превратилось в большую человеческую беду. Люди постепенно
перестали подавать друг другу руки, уважать старших.
А начиналось это так: уполномоченные в деревню наезжали постоянно: днем и ночью.
Началось раскулачивание. В Фокино кулаков, которые держали батраков, было
раз-два и обсчелся. Раскулачивали те дворы, в которых были большие семьи,
работали и наживали свое добро исключительно своим трудом десятилетиями,
передавая нажитое по наследству своим детям и внукам. И раскулачивали. Появились
активисты этого дела среди своих деревенских. Зачастую туда входили те, кто не
стремился работать.
Как-то осенью 1933 года, вечером, к моему брату Николаю, зашел друг Чуп Алексей, чтобы прямо с сельсовета пойти на вечерку. Когда друг вошел в сельсовет, то между братом шел спор с уполномоченным, который совал брату в лицо список, кого еще нужно раскулачивать. Брат же доказывал, что это настоящие крестьяне-труженики. Дальше — больше, и вдруг уполномоченный выхватил из кобуры наган. Брат умелым движением выбил из рук наган, а друг ткнул его складышком. После чего они оба сбежали. Потом их все-таки поймали и судили. Брату дали 5 лет, другу 8 лет. Через 3—5 дней арестовали и увезли отца, наше движимое и недвижимое имущество описали. Забрали буквально все: сельскохозяйственный инвентарь, весь скот, птицу, домашний обиход, в том числе всю посуду, никелированную кровать, котлы, чугуны и т. д. Остались одни стены. Дня через два снова явились какие-то люди и начали прощупывать всю землю в огороде: не спрятан ли где хлеб в земле. Когда они направились к избе, мы с братом Семеном спрятались на печи. 2 человека, встав на полати, стащили лук и чеснок, рассовали по карманам. Мать все время ходила следом и, горько плача, проклинала их и Советскую власть. При этом она умоляла их: «Оставьте хоть цибулю и чеснок дитям». Не оставили. Ее можно было понять. Ведь даже птица при пожаре в лесу, спасая свое потомство в гнезде, бросается в огонь, тушит крыльями, иногда погибая сама. Мать пошла к родственникам, пошила из самотканного холста мешки-торбы, себе, Семену, мне и сестре Любе, и гуськом пошли мы б поле собирать колоски. Надо было как-то выжить, да и зима на носу. Но и тут нам не повезло. Мать несколько раз предупреждали, чтобы не ходили в поле за колосками. Но мы продолжали ходить. Тогда приехал милиционер, арестовал мать и отвез в Канскую тюрьму. Нас всех 4-х разобрали родные. Меня забрала родная тетка, сестра матери Славская Маруся в Кучеровку. В это время у них самих было большое горе. Во время пожара сильно обгорел их сын Ваня, мой одногодок.
Мать через 2 недели освободили, как ей объяснили, благодаря тому, что у нее
четверо малых детей. Всю зиму 1933—34 гг. нас поддержали всем, чем могли,
родственники и другие сердобольные люди. В начале
1934 года мы наконец получили письмо от отца. Он писал, что находится в г.
Верхнеудинске (сейчас Улан-Удэ). До этого сидел в тюрьме по статье 58, ему
грозил расстрел. Но однажды на допросе, когда от него узнали, что его 2 сына
отслужили уже Красную Армию, и что один даже участвовал в боях, прекратили
допрос и на некоторое время оставили в покое. Потом снова вызвали на допрос,
уточнили кое-какие вопросы, выпустили из тюрьмы, определили на работу на
мясокомбинат, но под конвоем. Весной 1934 года его освободили совсем с хорошими
документами.
Нам вернули одну корову и еще кое-что. Личное подворье нужно было
восстанавливать, считай, сначала. Отец опять стал уговаривать мать вступить в
колхоз. Мать об этом и слышать не хотела, твердила одно: «Ты хочешь — вступай, а
я с детьми проживу як-нибудь», В колхоз нужно было вступать семьей. Тогда отец и
мать как-то по тем временам оформили развод, и отец вступил сам, летом 1934
года. Но жил вместе с нами уже под видом квартиранта. Проработал он до весны
1935 года. Потом вышел из колхоза и уехал на Северо-Енисейские золотые прииски,
рудник Аяхта, Удерейского района. Стал писать письма, в которых рассказывал, как
жизнь там хороша, все в магазинах есть, «птичьего молока» только не хватает.
В начале феврале 1936 года отец прислал несколько посылок с мануфактурой. И все пятеро мы отправились в д. Соколовку к портному. Соколовка в то время славилась портными. У портного с нас сняли мерку, пошили всем по пальто, рубашке, штанам, одну шубу, одну доху с собак, которая прослужила матери 25 лет. (Продолжение следует].
Иван Моргун
Победа 5 мая 1990