Публикацию мемуаров Петра Алексаидроеича Эреца мы приурочили к 75-летию со дня рождения автора; с 1970 года он живет в Симферополе, но связи с Норильском, которому отдал три с лишним десятилетия, не прерывал. Это его город, его комбинат. В проектном отделе начинал техником, в институте «Норильскпроект» заканчивал руководителем горного отдела. Были и производственные «окна» (по собственному желанию командиров): осенью 1940 года — начальник участка рудника 2 4, с весны 1943 г, — в той же должности на руднике 3 6. И в том же статусе до 1947-го: з/к. Реабилитирован в сентябре 1955-го.
«Не сесть» П. А. не мог. Хотя бы потому, что на вопросы
анкеты «Был ли за границей!» и «Живет ли там кто-нибудь нз родственников!»
отвечал: «С 1918 по 1935... мама, Феоктиста Петровна, в Харбине». Если же
добавить, что с 1933-го работал переводчиком с китайского в управлении КВЖД...
Впрочем, и без этого «было ясно» (особому совещанию в г. Москве). что десяти лет
безусловно заслуживает, а статья найдется (нашлась — КРД, контрреволюционная
деятельность).
Итак, в трехлетнем возрасте с отцом — железнодорожным служащим, попал на ст. Маньчжурская; 20-летним ч принял гражданство СССР и с дипломом техникума при Харбинском политехническом институте отправился в г. Карши УзССР. Через 2,5 года технорук группы карьеров в стройтресте, г. Куйбышев, был арестован. Еще через 10 лет не кто иной, как А. Е. Шаройко, правая рука Завенягина в Норильске, написал в характеристике освобожденному {на год раньше срока): «Весьма ценный работник».
Любопытны оценки, которые давали Эрецу и другие начальники. Люри: «К недостаткам относится... отсутствие желания критиковать». Гусаковский: «К алкоголю и азартным играм склонности не имеет»й Голиков (на заявлении П. А. об уходе на пенсию): «В связи с рассмотрением основных положений техпроекта рудника «Октябрьский» целесообразно, чтобы П. А. задержался и принял участие в защите «положений» в Москве».
Кстати говоря, Эрец (вместо с Л. Б. Видом, нынешним заместителем председателя Госплана СССР) «пробивал» в Госплане начало талнахской стройки. Он же, гип «Медвежки», успел принять участие в выборе точек заложения стволов «Таймырского» (на Талнахе).
Вот чей юбилей мы отмечаем. Публикуемая глава воспоминаний относится ко времени переезда (этапирования) автора в Норильск после недолгого пребывания в Карлаге... Упоминаемый Карабас - тамошний пересыльный пункт и центр складского хозяйства в 18 километрах от с. Долинского с управлением лагеря.
А. ЛЬВОВ
Когда п Иркутске был арестован секретарь обкома Разумов, в той же группе оказался Петри-старший. Его обвинили в том, что он резидент немецкой разводки в Восточной Сибири. Вот что значили тогда фамилия и заграничные родственники. Он, по-видимому, был расстрелян, как и Разумов, а Олег попал на 10 лет как член семьи. Петри хорошо знали историю Сибири, и Олегу были известны многие родословные,- даже моей матери. Молодой; едва ли не ровесник мне, блондин шведского типа, около 180 сантиметров, умел нравиться, быстро и хорошо устраивался, через день-другой занял место писаря при местном УРЧ (часть по учету и распределению). Попросил его узнать, за что я осужден и на сколько, а также почему нас никуда не отправляют.
Он все выяснил. Оказалось, что я осужден без моего присутствия — на 10 лет лагерей. В чем заключалась моя контрреволюционная деятельность, неизвестно: в протоколах допроса о ней ни слова. Достать бумагу и написать жалобу? Но кому? Я не знал степеней нашего судопроизводства. Да и бумаги не только на пересылке, но и во всем Карабасе достать было нельзя. Даже Олег не мог достать ее, как ни бился. Зато он узнал, что готовится этап в какой-то Норильлаг с центром в Норильске, куда требуются здоровые люди в возрасте до 45 лет, имеющие какую-либо специальность. Так вот куда назначила меня судьба!
О Норильске, вернее, Норильском медно-никелевом месторождении я> кое-что знал из курса рудных месторождений. Стало очевидным, что работать буду в знакомой области. В середине мая тем, кого наметили в Норильск, устроили медицинскую комиссию. Я ее прошел благополучно, как и Олег. Собралось нас человек 400, всех сосредоточили в палатке, В женском бараке тоже было человек двадцать, назначенных для Норильска, в том числе кавэжединки Вера Трофимова и Тамара Сливинская, техники-химики, которых я хорошо знал.
Начали поступать небольшие группы из разных отделений для отправки в Норильск. Прибыл Вячеслав Сухов, из наших же, учились вместе, техник-строитель. В его группе был и некто Яков Проливко, представительный молодой человек, отрекомендовавший себя инженером-строителем. Он оглушил меня кучей формул.
Большой этап — 1200 человек из Тбилиси — поместили в отдельный барак с внутренней охраной. Блатные, или, как их называли, урки, пролезли к южанам, и начался грабеж. Напрасно бедные грузины кричали: «Православные, опомнитесь! Православные, остановитесь!». «Православные» делали свое черное дело до тех пор, пока грузины не начали бить. Блатные исчезли.
Среди грузин бросались в глаза глубокие старики, за 100 лет, да и множество в возрасте от. 60-до 100. Грузины говорили, что выезжало таких гораздо больше, но около трехсот умерли в дороге. Больших сроков (свыше 10 лет) у пригнанных не было: 5—8, реже — 10 лет. Через две недели грузин разогнали по Карлагу. Приблизительно полсотни предназначили для Норильска. В это число входили инженер-строитель М. Битадзе, инженеры-водопроводчики Лукава и Данелия, хорошо известные в Тбилиси, бывший главный прокурор Грузии М. Амираджиби, студент Сордия... Я запомнил тех, с кем лотом работал. Фома Лукава в 1940 г. был освобожден и вернулся в Тбилиси, Сордию тоже освободили, но позже.
Что касается Амираджиби, то с ним получилось так (с его слов). Начались в 1937 г. массовые аресты — родственники арестованных кинулись к нему. Он попытался вмешаться, кое-кому помог, но аресты продолжались. Тогда Амираджиби поехал в Москву за разъяснениями, был принят Сталиным, и после обещания вождя дать указания вернулся. Он, к сожалению, не поинтересовался, какие будут указания; его арестовали немедленно по возвращении. У этого человека, высокого, очень красивого, было больное сердце. В 1940 г. его вывезли из Норильска, но в дороге он умер.
А на пересылке происходило что-то невообразимое. Ежедневно прибывали и выбывали тысячи. В основном поступали только что осужденные. Иные этапы проходили через баню и тут же отправлялись дальше. Так прошел этап из Киева, около 5000 человек (считал сам).
Однажды на моих глазах, от столыпинского вагона отделилось... черное пятно. Когда оно приблизилось, рассмотрел: монашки! Старые-старые, некоторым, наверное, было лет по восемьдесят. Тем не менее их окружали здоровенные молодцы с винтовками и пять собаководов с овчарками. Проследовали мимо. Зрелище это и спустя десятилетия стоит перед моими глазами.
Как-то ко мне подошел некто Верухов (также отобранный в Норильск), здоровенный парень, шофер, и предложил вступить в группу самоохраны норильского этапа, обещая усиленное питание. Я согласился. В нашей группе оказались дагестанец Ибрагимов, КВЖДинец Спопенок, а также польский перебежчик, севастопольский матрос и еще два крепких парня. Я, пожалуй, был слабее других, но мешок с мукой поднимал с земли и/ выжимал на вытянутые руки. Нам выделили небольшую комнату, и служба началась. Нас обязали нести дежурство у ларька (для соблюдения очереди), выскакивать по любой тревоге, услышав вопль «Ур», т.е. бей.
Из северных лагерей пришел этап «мамок» с родившимися в лагере детьми. Мы их караулили два дня. Главным было обеспечить водой и питанием, не допустить детоубийств. За редким исключением, наши поднадзорные были осуждены по легким бытовым статьям — растратчицы, аферистки, воровки. Некоторые думали, родив, освободиться, как случалось нередко. Но 1938 год пощады не обещал никому, и, поняв это, кое-кто из мамок стремился избавиться от ребенка любыми средствами. На пересылке все прошло спокойно, но знаю, что во время этапирования в лагерь проживания несколько младенцев погибло...
Кстати, кормили мамок хорошо, работу давали легкую. Дети при них жили до двух лет. Кто за это время освобождался с детьми. А если нет — ребенка отбирали и отправляли в детдом, где ему присваивались имя и фамилия, и найти его потом мать не могла. Но обычно никто и не искал...
Однажды утром услышал возмущенный женский крик. Мы выскочили. На крыльце барака интересная молодая женщина из уголовниц вопит о том, что ее, безвинную, ведут в карцер. Надзиратели держат ее за руки. Вдруг она вырывается, поднимает подол платья, обнажая живот (под платьем ничего нет), прижимает подол подбородком, одна рука на животе, второй проводит рядом, и по животу уже течет кровь... Нам страшно, мы еще не знаем, что трюк — типовой, повреждается только кожа, крови много, а раны легчайшие, почти царапины. Надзиратели смеются и уводят «самоубийцу» в карцер.
Карцер за зоной, но мы его хорошо видим. Каждое утро обитатели выходят по нужде, а так как уборной нет, только яма с помостом, мы видим и эту процедуру. Упомянутая женщина всегда приветствует зону задиранием платья, к этому привыкли. Под смех соседок вдруг она подскальзывается и падает в яму с нечистотами. Вытащили ее довольно быстро, но отравление было таким, что она через два дня умерла.
Я уже писал, что при аресте взял, на всякий случай, свое кольцо с рубином. Хранил в уголке воротника зимнего пальто. Когда в комнате находился один, без свидетелей, я вынимал его посмотреть. Оно напоминало о доме, о родителях. В другом уголке воротника лежал осколочек кирпича — для симметрии. Однажды я, полюбовавшись кольцом, вышел из комнаты. Вернувшись через полчаса, вновь захотел посмотреть на сокровище, но увидел вместо него... кирпичик. Кто-то подглядел, украл кольцо, подложил замену. Я не мог подумать ни на кого из соседей. Как раз в эти дни прошли два громадных этапа на восток, и сутолока, сами понимаете, страшная. Я был очень опечален потерей.
На пересылке же все шло своим чередом. К нам прибывало пополнение. С одним этапчиком — Ровенко и Моня Трегубов, родственника которого, известного харбинского спортсмена и хулигана, я хорошо знал.
Люди на пересылке занимали себя кто чем может, особенно под вечер. В одном конце танцевали цыгане, в другом, встав в кружок, пели украинцы, где-то объединились кавказцы. Больше всего, конечно, русских. Случаев смертей было предостаточно, ио не от голода. Питание жизнь обеспечивало. Это было гарантийное питание, ,про которое говорили: «Жить будешь, любить не сможешь».
Кстати, женщины жили тут же, и они были смелее мужчин. Не помню случая, чтобы в женском бараке обнаружили мужчину, наоборот — сколько угодно. Темными ночами свидания происходили в бараках, на улице, даже в сортирах. Я не говорю об уголовницах — эти ничего не стеснялись. Но и наши женщины, случалось, от них не отставали. Бывало, Верухов предупреждает — «гостьи придут», и точно, никакого стеснения. Он говорил, что от желающих отбоя нет (комендатура к нам не заглядывала).
В июне я отпросился у Веру хов а поработать вне зоны. В середине дня меня вернули — шла перекличка норильского этапа, — обвинили в самовольной отлучке и посадили в карцер, в комнате с охраняемом дверью и плохо забитым окном. У двери, как было тогда принято, сидел кавказец. Меня привели с вещами, но через час А. Сиднев, мой земляк, знакомый по Харбину и по Куйбышеву, добился, чтобы вещи передали ему. А еще через час в карцере поднялась кутерьма: урки видели сумку с вещами, но не заметили, как она «ушла»; сыграли «под нее» в карты и, не найдя сумку, проигравшего стали зверски бить.
Отвлекло их то, что в карцер, спасая от смерти, втолкнули Жарикова, уголовника, работавшего стрелком охраны и плохо относившегося к собратьям. Блатные приговорили его к смерти, пришлось прятать в карцер. Но ,и тут он встретился со своим старым врагом. После короткой схватки Жариков выбил доски из окна и выпрыгнул. Его примеру последовал и я. Урки рты разинули: контрик — и такой храбрый.
Боже, каких только встреч не таила пересылка! Приводят в баню. Смотрю — муж моей классной наставницы! (О ее судьбе он ничего не знал.)
Июнь перевалил за половину. Нам, будущим норильчанам, еще раз устроили проверку, как поголовья, так и здоровья. Весь этап был в сборе. Петри сказал, что через неделю двинемся в путь: по Енисею повезут в барже, навигация открылась, но в первую очередь нужны грузы, мы — во вторую. Это со слов начальника этапа.
Сведения Олега оказались точны. Числа двадцатого, точно не помню, в хмурое утро, после завтрака нам приказали с вещами собраться у ворот.. Называли фамилию, объявленный выкрикивал имя, отчество, статью и срок, после чего выходил за зону. Операция, медленная, заняла полдня, пока примерно 800 заключенных, в том числе 40 женщин, покинули зону. После бани дали поесть, а затем отвели на футбольное поле, окруженное охраной, уже норильской, и оставили в покое до вечера, когда посадят в теплушки, Но подошел вечер, а вагоны не подали.
Раздали сухарей, соленой рыбы типа воблы. Женщин отвели в домик, где они и устроились. Нам разрешили разместиться в бывшем, свинарнике — полуземлянке. Мы могли и прилечь, но быстро обнаружилось такое количество блох, что пришлось бежать на улицу. Что дёлать? Холодно, сыро. Тут начальника конвоя осенила идея. Он разрешил растащить стог сена на подстилку. Мы это мигом сделали, укрылись, чем могли, и заснули. Я думал, что поднимусь с воспалением легких, ио на рассвете проснулся даже без насморка.
Ярко светило солнце, потеплело. Нас опять собрали иа стадионе. Конвой ахнул — за ночь никто не удрал, хотя нас практически не охраняли. На радостях нам «подали» картошку с мясом, хлеба, как говорилось, «от пуза», Многие наелись досыта в первый раз после ареста. «В Норильске кормят еще лучше», — убеждало этапное начальство.
А на станции уже стояли вагоны, оборудованные для этапа. Перед посадкой предложили оправиться. Все вперемешку — мужчины и женщины. Но к этому мы привыкли. Как темнело, на пересылке мужская и женская очереди в сортирах смешивались.
После небольшого ожидания стали рассуживаться по заранее составленным спискам. Зарешеченные окна теплушек -были открыты. Да и двери закрывались неплотно. Начальство было уверено, что побегов не будет, и шло на некоторые льготы, чтобы сохранить поголовье. Действительно, в Норильске потери оказались минимальными, а до Красноярска доехали все. (В теплушках с обеих сторон двойные нары, свободно разместились по 32 зэка при норме в сорок. Середина пустая. В полу круглая дыра для отправления естественных надобностей. Два ведра с водой. Кружка.)
.Гудок паровоза. Поезд тронулся. Прощай, Карабас...
В Красноярске нас поместили в специальном пересыльном лагере на правом берегу Енисея. Сейчас это место застроено. А тогда на обширной территории, покрытой зеленой травой, стояло четыре барака с тройными нарами. 800 человек заняли два из них. В одном перед нами содержалось около ста женщин, этапируемых из Норильска. В основном это были молодые и внешне здоровые тетехи, все — бытовички. Ну и надписи они пооставляли! По-моему, мужчины, даже наиболее циничные, на такое не способны. Тогда такие надписи меня еще удивляли, потом привык.
Бараки были легкого типа, на лето. Но защиту от дождя и ветра они давали. Июль, тепло. Кормили сносно. А много ли надо молодым, здоровым людям, приготовившимся к худшему! Мы отдыхали, спали, играли в самодельные домино и шахматы. Вечерами любители занимались борьбой. Здесь особенно преуспевали Верухов и бухгалтер-латыш Абол. Кстати, к нам в Красноярске сразу л подсоединили около сотни зэков из местной тюрьмы, большинство — латыши, переселившиеся в Красноярский край еще до революции. Так что переселение латышей началось не в сорок первом...
Через неделю нам предложили ходить на причалы. Желающих работать грузчиками было больше, чем нужно: нас дополнительно кормили, выдавали по полпачки махорки и по 50 граммов сахара. Я не курил и менял свой табак на сахар. Такая работа с кормежкой только укрепляла силы и здоровье, что и требовалось перед дальним этапом.
Жили мы втроем — я, Сухов и Петри. На троих одно зимнее пальто, одна шинель, и одна телогрейка. Этого хватало и подстелить, и укрыться. Сил залезть на III ярус тоже хватало. В общем, чувствовали себя хорошо, загорели до из бронзы. О Норильске доходили страшные слухи, ясности не было. Время шло. У одного польского перебежчика на вахте нашли украденную соленую рыбу. Вахтер хлестал его рыбиной по физиономии и кричал: «До чего докатился контрик — рыбу воруешь! Где твоя совесть!».
Убежал Жариков. Он жил вне лагеря при карцере. В зоне блатные его убили бы. Поэтому он всегда терся около стрелков ВОХР. Мы часто смотрели, как его использовали для тренировки служебных собак. Одевали в рвань, и он исчезал на противоположном склоне горы. Затем отовсюду бежали собаки со стрелками. Через час-другой пойманного Жарикова приводили. Но вот стрелки приходят без Жарикова. Оказалось, что он здешним, из-под Красноярска, договорился с родней, и ему подставили лошадь. Терять было нечего. В этапе его ожидала смерть, а так, при известном ловкости, мог сохранить и жизнь, и свободу.
На пересылке мы пробыли около месяца. Ждали подкрепления из лагерей ББК (Беломорско-Балтийский
канал). В конце июля оно прибыло: довольно много уголовников, но не крупных. Во
главе их стоял некто по кличке Бублик, среднего роста мужчина, блондин
с хриплым голосом. Слушались его блатные беспрекословно. У него был адъютант,
крепко сложенный, с низким- лбом, молчаливый, готовый выполнить любое «указание.
Были и два помощника — Корзубый и Фиксатый. С помощью этой троицы .Бублик
командовал бандой головорезов. Но ни на пересылке, ни потом иа барже краж не
было. Заслуга здесь Бублика, который говорил, что настоящий вор не разменивается
на мелочи.
Вообще я заметил, что блатных в возрасте — сорока лет и старше — были
единицы, да и то среди паханов. А так все это была молодежь— до тридцати.
Присмотревшись потом к их- жизни, я понял, что там шел самый строгий отбор и
выживали приспосабливающиеся ко всему. А непримиримые — «честняки», «воры в
законе» — долго не жили: кто погибал в борьбе с законом,
кто — от междоусобиц. (В числе прибывших были и КВЖДинцы: Стив, взятый в
Кисловодске инструктор физкультуры, еще кто-то.
В начале августа нам еще раз устроили медицинское освидетельствование, отсеяли слабых и тех, кому оставалось «сидеть» меньше трех лет, сводили в баню и построили перед трапом. Большой грузовой лихтер переоборудовали под перевоз людей. Мы трое, т. е. я, Сухов и Петри, разместились в носовом отсеке, где потеплее, вся же основная часть была занята нарами в четыре яруса. Люки открыты для проветривания. С самого низа до палубы шла лестница, которую венчали .часовые. Туалета для этапа не было, вечером и ночью мы пользовались туалетной лихтера.
Только закончилась посадка, как прибежал Стив: он видел, как при обыске у Ибрагимова, из пачки с махоркой, достали кольцо, по описанию похожее на мое... Конечно, Ибрагимов мог с легкостью украсть кольцо, но он выглядел так, настолько импозантным, что трудно было подумать... И все же я пошел к начальнику конвоя с заявлением (клочок бумаги одолжили). Мне было сказано, что если Ибрагимов обратится за кольцом, я буду поставлен в известность, а получить кольцо смогу только в Норильске.
Ибрагимов так и не потребовал кольца.
Лихтер тронулся в составе большого каравана в тот же вечер. Нам выдали по куску хлеба и сахара, пообещав утром горячую пищу. Проснувшись, мы отправились в туалет, но оказалось, что вдоль борта протянули канат, держась за который мы должны были, загрязнять Енисей. Положение, надо сказать, неустойчивое, да и борт быстро обгадили. Поэтому уже к полудню перпендикулярно к борту был вынесен на канатах помост с канатом. Стало получше, - но не для лиц, страдавших головокружением... Посидеть на свежем воздухе выпускали группами по 6 человек.
В общем, ехали очень неплохо. Тем более, что и питание было хорошим (по лагерным меркам). Расположились по землячествам. Блатные во главе с Бубликом заняли все этажи у стенки. Бублик в нижнем белье и жилетке (правилке) сидел и слушал рассказы (баланды) своих коллег. Рядом обычно стоял и улыбался Теляля. В другом углу польско-белорусская компания группировалась вокруг Пролизки, В центре были люди из этапа ББК. Из них, более организованных, назначили старосту этапа и распределителей питания. Мы, под носовой частью, чувствовали себя независимыми от всех вождей и групп.
Однажды утром услышали шум и крики в центре, у лестницы. Кинулись туда и увидели следующее. Наверху стоял начальник этапа (забыл его фамилию). Он сам отсидел по какой-то бытовой статье, остался работать в УРО (отдел учета рабочих) лагеря, обеспечил нам исключительно хорошие условия от Караганды до Норильска. Около него несколько стрелков штыками загораживали путь рвавшемуся наверх Пролизке. А начальник, держа в руках пачку бумаг, читал их, одну за другой. Это были доносы Пролизки на соэтапников: кто-то что-то сказал, кто-то что-то купил через конвоиров, кто-то сидел на палубе с разрешения конвоиров, что запрещалось. но конвоиры тоже были люди, да еще работавшие по вольному найму, а не солдаты внутренних войск.
Надо сказать, что доносчиков-стукачей лагерники не терпели. Не любило их и начальство, но было вынуждено терпеть и даже поощрять.
Закончив чтение начальник этапа заявил, что все это вранье, и выбросил писанину за борт. А Пролизку обиженные начали бить. Наверх ему не давали выйти стрелки. Спасли его от смерти или.увечья коллеги во главе с Маржоретто, осужденным за фамилию, — он происходил от итальянца, |плёненного солдата наполеоновской армии, Из своего угла стукач больше не выходил, его об этом убедительно попросил Бублик, не желавший эксцессов во время\ этапа. Блатные же требовали убить Пролизку.
В хороший солнечный день мы проплыли мимо Игарки и узнали, что утром будем в Дудинке, конечной ‘точке водного пути. Утром караван встал. Мы почувствовали, что стало холодно и сыро. Выйдя наверх, я увидел беспредельную гладь и где-то далеко берег с домишками.
Нам выдали хлеб (вдвое больше нормы), сахар и чай, пообещав обед на берегу. Мы *ениво и тревожно слонялись по трюму. Даже обычно шумные урки и те притихли. Баржу подводили к берегу, затем вывели нас (в первую очередь — женщин), расположили на площади, окруженной серыми деревянными зданиями
Затем стали по фамилиям вызывать и группами по 50 человек уводить куда-то (группа — через каждые полчаса). Я и мои друзья в предпоследней группе двинулись около 12 часов ночи. Навстречу шли колонной товарищи, вызванные раньше. Их вели в порт, работать на бревнотасках.
После завтрака предложили тем, кто не работал, идти к вахте. Таких набралось около двухсот. Под конвоем нас отвели в порт и в лодках перевезли через р. Дудинку. Там высадили, предстояло выкатывать и штабелевать лес. На этом месте сейчас авиапорт. Тогда это был дикий берег. Ни комаров, ни мошки... . Мы работали, не торопясь. В середине дня нам привезли хлеба. А к хлебу порекомендовали дикий лук, в изобилии росший. Ну, а воду можно было пить из Енисея. К сожалению,, вода оказалась холодна для купания, и мы смогли только по разу окунуться. Охраны с нами не было.
Вернувшись в зону, узнали, что всех, назвавших себя инженерами — Пролизку, Битадзе — увезли в Норильск. А о Норильске слухи — чем дальше, тем страшнее. Что работать заставляют много, за отказы отправляют в штрафной лагпункт, или просто расстреливают. Что расстреливают и за другие нарушения режима, и просто так.
Напуганные этими разговорами, мы улеглись спать.
Утром стали собирать на работу, но я решил не ходить, После завтрака ушел в уборную, провел там часа два, дождавшись ухода колонны заключенных. Бродил по зоне, наблюдая за жизнью лагеря. Он располагался на пологом склоне сопки, покрытой карликовой березой, ольхой, ивой и травами. Местность сильно заболоченная. Проложены деревянные мостки. Бараки стояли правильными рядами, не очень густо. В дальнем углу размещался карцер, наполовину врытый в промерзшую землю ухудшения условий содержания. У проходной — хлеборезка, где трудился Олег. Недалеко от нее — кухня. Какой-то тип, облаяв меня, наказал рубить дрова для кухни. Дров было немного, а накормили меня здорово и даже дали с собой на ужин жареной рыбы. Она очень пригодилась, потому что, едва минула половина дня, в лагерь начали возвращаться колонны, а затем всех с вещами собрали к воротам.
Вызвав по списку человек восемьсот, т. е. половину этапа (попали все из ББК), их вывели за зону. Встретили мы их уже в Норильске.
Нам раздали этапный паек на сутки — несколько ржаных сухарей, по 100 граммов сахара кусками и по 2—3 воблы. Свистнул паровоз, на задний вагон вскочила охрана, на предпоследний залезли наши дамы... В следующий раз. я увидел Дудинку только в 1948 году.
Вагоны раскачивались, брёвна поскрипывали, и я уснул.
Наш поезд был первым, которым везли людей без их высадки. Но все же на самом опасном участке, около моста через Косую, поезд тряхнуло и и вагон с женщинами сошел с рельсов. Набежали рабочие-заключенные и наши этапники. Общими усилиями вагон поставили на рельсы. Все. заключенные, работавшие на трассе, были одеты в плашки с капюшонами, в болотные сапоги и, судя по лицам, неплохо питались.
Появился лесок, похожий на настоящий. На юго-востоке и далеко на севере показались горы. Особенно впечатляли обрывы и крутые откосы одной горы, вершина ее уходила в тучи.
И вдруг перед нами открылось ущелье реки Амбарной. Воды после дождей было много, западный берег и вся долина в лучах пробившегося солнца показались сказочно красивыми. К югу от линии дороги были голые предгорья, но зато к северу уходил густой лес. Поезд приблизился к подножью высокой горы. Но стоило туче убраться с вершины, и «высота» пропала. Зато Зато каменные обнажения были великолепны.
Поезд обогнул гору, и перед нами открылся Норильск. После безлюдной тундры он казался громадным. Двухэтажные дома! (Их оказалось все¬го 6.)
Желдорстанция. Рядом большой лагпункт и склады, а с севера — поле. Было довольно тепло. Нас вывели на поле. Женщин сразу увели на лагпункт. Мужчин разделили на несколько групп. Самую большую разместили в гараже — большом здании из фанеры по бревенчатому каркасу. Две меньшие были направлены в 9-е л/о, на кирпичный завод, и в 12-е л/о, на железную дорог. Нашу, самую маленькую, человек пятьдест, имеющих техническую специальность и бухгалтеров, повели . в лагпункт, объединявший 1-е и 2-е л/р. Нам предлагалось самим устраивать свою судьбу. Здесь были Трегубов, Лайкевич, Штеренглуз и другие, которых не помню.
Разместили нас в двух бараках на полу. На нарах мест не было. Крыша протекала, и мы струдом нашли сухие месте. Нас объявили одной бригадой, бригадира не помню. Накормили здорово и дали сутки на отдых; Мы узнали, что наших инженеров устроили работать в проектно-сметный отдел. Пролизку — старшим инженером-строителем.
В первую же ночь у меня украли теплое белье. Украл, как потом выяснилось, Петр Федорович, копировщик, из проектно-сметного. Он потом работал ср мной и полностью, даже с излишком, компенсировал продуктами украденное, считая,, что обидел хорошего человека.
Следующий день ходили по зоне. Она состояла из деревянных бараков и утепленных палаток. В одной палатке жили женщины. Некоторые дамы, истосковавшиеся по мужчинам, пошли по рукам. Здоровенную бабищу, чья вина состояла в том, что она была замужем за немцем, за ночь изгоняли из разных бараков три раза.
Был ларек, где многое можно приобрести, но — за деньги. Прочитали приказ за подписью начальника Первого отдела (потом оперативно-чекистского отдела) Близнецояв о расстреле двух десятков заключенных за бандитизм и более поздний приказ нового начальника Первого отдела Ризберга о расстреле полусотни заключенных тоже за бандитизм. Назывались и статьи Уголовного кодекса. В основном это была 593 УК СССР, т. е. бандитизм. Нам сказали, что два месяца назад было расстреляно за бандитизм до двухсот человек. А всего в 1938 году набиралось таких приказов более чем на тысячу жертв — это со слов. Расстрелы производились преимущественно в Норильске-2. Что это было такое — еще расскажу.
Вечером Трегубов встретил своего родственника Семёна Лифшица, которого я тоже знал. Он был одним из лучших спортсменов х в Харбине, бегал на 100 м. Тот нас познакомил с Ефимом Островским, окончившим в 1930 г, Коммерческое училище в Харбине. Оба работали в проектно-сметном отделе, один — копировщиком, другой — изыскателем. Появилась информация, где и как можно устроиться.
На следующий день нашу бригаду повели работать на россыпи платины в долине р. Угольного. Я потом видел эту платину. А пока нам поручили относить крупные камни от промывного устройства. Периодически шел мелкий дождь. Работа нетяжелая, но было очень сыро. Через два дня нас перебросили на планировочные работы в шахту «Шмидтиха», и мы познакомив лись с угольными пластами той горы, которая заинтересовала при въезде в Норильск. Никто из нас раньше не держал кайлы и не бил ею мерзлоту. Необходимые инструкции получили от конвоира. Сорвавшаяся с подъемника трехметровая лиственничная стойка едва не убила Лайкевича, спасся чудом.
И тут мы проработали только два дня — перевели на базу общего снабжения. Наша бригада за эти пять дней сократилась. Осталось человек тридцать, остальные пристроились получше. На базе работать тоже было очень хорошо:: погрузка, перегрузка продовольственных товаров. Я шутя справился даже со 120-кило- граммовыми мешками сахара и соли. Еды хватало. Стояли открытые бочки со шпигом, соленой рыбой, открытые коробки с дешевыми конфетами. Наша бригада (Лайкевича) сразу вышла в передовые. Урок у нас не было, воровать некому.
Однажды начальник базы сказал нам, что мы можем есть все, что открыто, и заодно лично показал, как легко разбить ящик с консервами. Но: не трогать грузов одного из складов, где лежали дорогие папиросы, шоколад и другие деликатесы.
В конце августа начальник г. утром предупредил, что придут платформы с грузом в мешках, отнестись бережно и и не дай бог покуситься. К вечеру пришли четыре платформы с грузом в грязных мешках. Подъехало много начальства. Мы принялись за выгрузку. В мешках оказался... мелкий картофель. То был первый урожай норильского совхоза.
Я пробовал устроиться на *»е, угольную шахту. Специалисты ря. были нужны, но бесконвойные. В Норильске было много ар- заключенных с правом свободного хождения, а кое-кто и жил вне зон лагерей. Но это либо малосрочники, либо всякого рода уголовники (кроме осужденных за бандитизм и близкие к нему преступления), либо отсидевшие более полсрока. Я не подходил, и шахта для меня оставалась недосягаемой.
Встретил знакомого по куйбышевской тюрьме. Инженер Казаковский прибыл месяцем раньше меня и работал в строительной группе проектно-сметного отдела. Обещал поговорить с руководителями рудной группы. Через два-три дня меня пригласил к себе старший инженер Петр Андреевич Ткачев. Он практически и руководил проектированием. Это был человек лет шестидесяти, с бородкой клином, седой, с перевязанным ухом. Долгое время работал на Сучане, хорошо знал харбинских специалистов; проявил заинтересованность в моей судьбе и просил зайти в конце недели.
Когда же я зашел, то услышал: дело оказалось несколько сложнее, чем он думал На личном «деле» был штамп: «По указанию Особого Совещания три первых года использовать только на общих тяжелых физических работах». Не я один такой, и начальник отдела дал телеграмму в 'Москву находящемуся там в командировке начальнику Норильского комбината и лагеря Завенягину. Ждет указаний.
Мне полагалось ждать. К сожалению, на базе общего снабжения нас продержали недолго, Перевели на базу технического снабжения. (Забыл упомянуть, что к этому времени были построены новые продсклады, где они и теперь находятся: мы с Лайкевичем и внесли первые ящики в первый новый склад.)
На базе технического снабжения пришлось таскать бревна, железо, бочки с маслами. Работа тяжелая, в грязи. На второй день почувствовал, чтс не могу разогнуть пальцы, чтобы взять ложку. Стало не по себе. А тут и погода резко ухудшилась — холодно, дождь. Вызова в проектный отдел все нет. Был у Ткачева, тот сказал, что послали повторную телеграмму, так как зам. начальника комбината по лагерю Алексеенко отказался выполнить указание Завемягина.
Я уже слышал, какая в Норильске зима, и тверо представил себе, что на общих работах едва ли выдержу год. А если я откажусь от работы? Тогда меня привлекут к ответственности за саботаж ст 58, п. 14, и месяца через 3—4 расстреляют.
'Зато не придется мокнуть, замерзать и недоедать.
В тюрьме было сухо, тепло Кормили, правда, скудно, но все же достаточно.
Я продумал всю ночь и утром не пошел на работу Сказал Лайкевичу, что работать больше не буду.
Кстати, бригада опять сократилась: поревели по специальности 5 бухгалтеров, причем двоих с моей статьей, но без моей записи.
3 сентября, мой день рождения. 23 года жизни. Я лежу и жду вызова на следствие и смерть.
Пётр Эрец
Заполярная правда 04.09.1990