ПЕРЕД МОИМ ОТЪЕЗДОМ в дальний путь Москва—Сахалин пришло письмо из Свердловска от Николая Мартыненко, он проходил по делу поэта Анатолия Клещенко, осужденного 20 мая 1941 года военным трибуналом Ленинграда и получившего 10 лет строгого режима и 5 лет поражения в правах. Дружеских связей не порвали они и после лагерей.
Впервые в нашем доме Мартыненко появился в августе 1968 года со своим другом поэтом Николаем Новоселовым, с которым на протяжении десяти лет после реабилитации проводил отпуска. Не раз вспоминали они Клещенко. Но не знал Мартыненко одного, что именно по доносу его тезки, одноклассника и друга Николая Новоселова, было сфабриковано «дело Клещенко». Анатолий и сказал об этом Мартыненко, когда они явились к нам в дом, а Новоселова попросту спустил с лестницы. Сутки они потом проговорили, и нестерпимо больно было видеть двух плачущих мужчин... Это была их первая и последняя встреча после реабилитации. А назавтра... начиналась Камчатка. Покинув (в который разу!) родные края, Анатолий Клещенко едет на Камчатку работать охотинспектором. Там он и погиб в декабре 1974 года при исполнении служебных обязанностей.
Таков итог. Не мудрствуя лукаво,
Поэт меняет лиру на кирку.
Рожденья не дождавшаяся слава
Разносится дымком по ветерку.
Немного пепла оставляя печке
И не нагрев нисколько кирпичей.
Написанные при чадившей свечке,
Когда буран визжал во тьме ночей,
Хранимые пугливо под полою,
Лежавшие под спудом много лет,
Мои стихи впервые видят свет.
И, догорев, мешаются с золою.
Анатолий Клещенко рано начал писать стихи, в 1934 году. В 13 лет он где-то познакомился с поэтом Борисом Корниловым (впоследствии тоже репрессированным), и тот приветствовал своего своего друга, собрата по перу. В 1937 году его имя появляется в печати, он входит в группу «Смена», в 1940 году в журнале «Литературный современник» (№ 5—6) было напечатано его последнее произведение перед арестом «Вийон читает стихи». Он читал его Анне Андреевне Ахматовой в Фонтанном доме и потом на протяжении нескольких лет был ближайшим соседом Ахматовой в поселке Комарово. И теперь они похоронены рядом.
Пробыв после ареста некоторое время в тюрьме на Литейном, 4, в Ленинграде, Анатолий Клещенко был этапирован в Свердловск, а затем на Северный Урал.
И в лагере он продолжал писать стихи. Недавно, приводя в порядок архивы мужа, я обнаружила две тетради, исписанные ровным красивым почерком художника (как выражался сам Анатолий— «батюшкино наследство»). Под некоторыми стоят даты: 1942, 1945, 1950...
В одной из тетрадей есть отрывки из поэмы, написанной в мае 1945 года после получения письма из Ленинграда, в котором описывалась трагическая смерть его матери Надежды. Она отправила в тюрьму своему опальному сыну посылку: шоколад, сухари, сахар. Посылка вернулась, когда уже началась блокада. Но мать Анатолия не притронулась сама к ней и никому из родных не позволила, приговаривая: «Это ему. Он вернется...»
И он вернулся, только матери уже не было, она умерла в блокаду от голода над посылкой ЕМУ, и даже могилы ее нет. В Севураллаге Анатолий написал в 1945 году поэму «Домик под кленами», вот отрывок:
Зачем, всегда одной ценой разлуки —
Мы начинаем точно понимать
Знамение простого слова «мать»?
Не протянуть к ней дрогнувшие руки,
Не взять в ладони милого лица,
Под задрожавшие взглянуть ресницы!..
Проходят дни, недели, месяца...
Но через все этапы.
Не загрязнив в трущобах лагерей,
Я пронесу по всем своим дорогам,
Как Петр — память о беседах с Богом,
Одну улыбку матери своей...
В 1991 году исполняется 70 лет со- дня рождения Анатолия Клещенко. Союз писателей СССР принял решение об увековечении памяти писателя. Юбилей будет отмечаться в Москве, Ленинграде, на Камчатке и в Ярославской области, пройдут вечера памяти в Свердловской области, где Анатолий Клещенко находился в заключении. В 1991 году в издательстве «Советский писатель» выйдет сборник стихотворений «Вийон читает стихи», где впервые будет напечатан лагерный цикл.
Б. КЛЕЩЕНКО, секретарь комиссии по наследию писателя Анатолия Клещенко,
А это письмо пришло от библиотекаря из Братска Екатерины Дмитриевны ВАСЕЧКИНОЙ. Прежде она жила у нас в крае, в Раздольном Мотыгинского района. Вот что пишет она: «Я ВПЕРВЫЕ увидела Анатолия Клещенко в августе 1950-го, вернувшись в Раздольное из Москвы с библиотечных курсов. Работал он художником в клубе. Это был добрый, умный, удивительно интересный человек. В памяти так и остался: в краске, с трубкой или папиросой, с бородкой, а рядом верный друг, рыжая собака. И вот, как сегодня, вижу, как, он, рисуя, облизывает как-то очень ловко кисточку, обмакнув ее в воду. А как он много читал! С ним было интересно говорить на любые темы. Местному населению не очень-то разрешали тянуться к таким людям. Но это были прекрасные люди.
Вижу ту каморку, где он жил, его наброски на холсте, лозунги, что он писал. Я иногда приносила ему молочка. Он скромный был, ничего не просил, а у нас корова была. Бывало, мама нальет баночку молока, чтобы я унесла художнику: «Ну иди, иди, молочка захвати ему, поди еще не ел!» Вот и разревелась... Не удержалась от воспоминаний. Много было у нас и латышей, и литовцев, и эстонцев, и украинцев, и китайцев, Помню, готовили нам национальные танцы, костюмы. Это были умные, воспитанные люди. Старались помогать друг другу. А тех, кто помогает в горе, не забывают.
Однажды, много лет спустя, в журнале «Сибирские огни» я встретив имя Анатолия Клещенко. Он писал о наших местах в Раздольном, о Черной речке, где он любил охотиться с собакой. Он безгранично любил лес, природу. Книгу его «Это случилось в тайге» я увидела уже в 1976-м после его гибели. Не могла смириться» с этим. Столько пережить, выжить и... не уйти от гибели... Теперь я понимаю, что те стихи, которые он читал мне в раздольненской ссылке, его, Стихи были чудесные...»
Возвращаем красноярской земле эти строчки, родившиеся в самых ее недрах. Рукописи не горят.
Что это? Комната, где в фанты
Играли мы давным-давно?
Серебряные аксельбанты
Опять роняет на окно
Букет черемухи, и, резкий,
Дурманит аромат слегка...
Окно, прикрыто занавеской...
Челнок уютный гамака
За ней плывет в кусты малины —
Корабль готов для вас, Колумб!
И, как заморские павлины,
Гуляют петухи у клумб.
Мой пес стоит на задних лапах.
Ластясь за завтраком ко мне —
Что это, детство?.. Только Запах
Букета в банке на окне...
Вода и хлеб... Вся жизнь—великий пост.
Назавтра зимовье в бору кедровом,
Ракитов куст или горбатый мост
Послужат мне прибежищем и кровом...
Здесь неуютен слишком уж погост —
На голой сопке, всем ветрам открытый.
Дождями бесконечными размытый.
He то бы выход был, как выдох, прост!
Но я романтик слишком: если б ивы.
Пусть даже сосны, поднимались в рост
И чересчур искусственно красивы
К крестам склонились кисти бузины —
Не стал бы ждать я следущей весны!
Мне оставлять здесь нечего в наследство:
Я снами жил, давно не веря в сны.
В мечтах прошло изломанное детство,
И были детству комнаты тесны
Бермудский парус... Зайчик от блесны...
И книжный шкаф.— испытанное средство
И время, и пространство покорить...
Едва начавший подбородок брить,
Я с юностью простился на пороге
И, не успев потратить, что сберег...
Сел голубь на железный козырек
Тюремного окошка. Я о Боге
В тот зимний день подумал в первый раз.
Но что до нас, людей, за дело Богу?..
Чудак, романтик, мастер громких фраз,
В далекую казенную дорогу
Тогда потек я, тая, словно воск,
И бородой колючей обрастая:
Так детская заносчивость пустая,
Едва ли даже стоившая розг.
Желанье одногодкам-вертопрахам
Нос утереть — мне стоили всего!
Таков наш век был. Капля своего,
Величьем одержимые и страхом.
Псари боялись, выскочив в цари,
Дрожа перед мерещившимся крахом
И за пожар считая блик зари!
За них судьба! Я верил десять лет
За годом год сбивавшиеся в стаю,
Что чей-нибудь упрямый пистолет
Для них судьба! Я больше не мечтаю
О чести, об оплате векселей,
О возвращении: спокойной славе.
А нынче даже злобствовать не вправе:
То, что отныне мне всего милей —
Гуденье леса, крики крохалей —
Доступны мне. Не полыхать Вандеям;
Трибунам новым не метать громов!
И я живу покорным берендеем,
Еще владея тем, чем псе владеем —
Самим собой — и не мутя умов.
Пусть черный хлеб давно приелся мне
И рубище обшарпалось — все ладно!
Пусть черный хлеб, но только не «баланда»,
Пусть куст в лесу — не дом, где на окне
Решетки ржавой переелись прутья!
Я счастлив малым. Уж не рвусь вернть я
Былые дни, грустя по старине...
Истлевший, знаю, что в большом огне
И разу вспыхнуть нечем будет мне
Я пыльную лелеял старину,
А наши дни меня не занимали,
И «горькую» предпочитал вину.
Когда друзья бокалы поднимали
За прямоту и славу прошлых дней,
И становились лица их темней.
Друзья давно переменили мысли
И круг друзей приобрели иной,
Лишь только тучи черные нависли...
Да уж и я не грежу стариной:
Сам равнодушно, первым жду седин
И чистый спирт стаканом пью. Один.
* * *
Немного я сокровищ накопил;
Ружье, да сука, да у суки дочка...
Я не кутил. Я просто, с горя пил
И то не часто и не пил, как бочка.
До черноты засалена сорочка,
А где для прачки взять гроши?
Э, наплевать!.. Что значит оболочка?
Я чистоту храню на дне Души.
* * *
Уйди в ничто, пришедший ниоткуда...
Науке оснований и начал,
Бронзовеликий, многорукий Будда,
Надев чалму, меня не поучал:
Сам все постиг, всему назначил цену
И позолоту с многого обтер.
Я так живу, как вынесший на сцену
Свой монолог заученный — актер.
Так сомнамбула бродит по карнизу,
Над самым краем верхнего венца.
Живу, как камень, падающий книзу —
Затем, что падать нужно до конца!
* * *
Дорога пыльная легла,
Просторна и пуста,
От дома крайнего угла.
От пня, от блокпоста.
Она не очень далека.
Томительная в зной.
Мне не сказал никто «пока!»,
Но провожают облака.
Скользя вослед за мной.
Был сад и дом. Перед закатом
Кружились чайки над водой.
Там жил один чудак седой —
Он расщепить задумал атом.
И расщепил его с трудом,
Удачи чередуя с горем...
Лишь чайки кружатся над морем
Там, где стояли сад и дом
Тогда на берегу покатом.
Да зарастает мохом след
Жилья, где через много лет
Седой чудак расщепит атом.
НА СНИМКЕ: фрагмент рукописи стихов Анатолия Клещенко, которые войдут в сборник «Вийон читает стихи».
Красноярский рабочий 08.09.1990