ПОДУМАЕШЬ, персона! Что он, лучше меня, не так устроен? — кипятится рядом ваш сослуживец.
Ответ предполагается однозначный: конечно, не лучше, какие такие могут быть персоны в наши дни? И вообще, не хорошо выпендриваться, противопоставлять себя другим.
Но признайтесь: иногда хочется сказать тому, кто кипятится:
— Да, он лучше тебя. Да, персона. Да, личность.
Возразите, разумеется, не вслух, лишь мысленно. Невидимо для собеседника вставши на дыбы, вы обязательно начнете себя остужать, засомневаетесь. Не все, понятно, так просто, скажете себе. Не опасно ли придавать слишком большое значение человеку, его индивидуальности — не запахнет ли здесь индивидуализмом, отчуждением? Не приведет ли. случись, этот индивидуализм, сознание своей исключительности к рефлексии, парализующей всякую способность действия? И вообще, что такое персона? Персона грата или персона нон грата? Не случайно ведь этими понятиями пользуются лишь в дипломатической практике. А уж нам в повседневной жизни и ни к чему они...
Или взять словечко «персонализм». Почему так укрепился Николай Бердяев в нынешней философской мысли? Может, не только потому, что его книги в русле русского зарубежья устремились на родину? Может, потому, что остро злободневной сегодня стала его мысль о личности, как первичной творческой реальности? Впрочем, можно и без злободневности, когда есть Пушкин: «Самостоянье человека — залог величия его»...
Недавно встретился старый знакомый, приехавший на сессию краевого Совета (он много лёт, с перерывами, депутат), заговорили о бывшем первом секретаре райкома партии, живущем сейчас в Москве. Ведь вроде он, защитивший диссертацию в Академии общественных наук при ЦК КПСС, очень хотел вернуться в край, спросила я собеседника.
— Как же, как же, — заторопился ответить знакомый. — Но ему сказали: своих кандидатов в крайкоме хватает, давай плыви, большому кораблю — большое плавание.
— Значит, поняли, что он большой корабль?
— Еще бы! — усмехнулся собеседник (сам человек тоже негладкий, самостоятельный). — Личное превосходство — оно всегда заметно. И задевает.
Личное превосходство, ахнула я, вот так слово вылетело! Боже мой, до чего дожили и не заметили. Заседание сессии шло и шло, а я, сраженная словом, которое раньше и произнести-то было страшно, вспоминала и вспоминала того первого секретаря райкома партии. В одном из моих старых блокнотов остался невостребованным его монолог...
— Утром встаю в плохом настроении. Ни намека на свежие силы. Телефон первый раз хватает за горло, когда я еще дома. Вместо встречи, запланированной в райкоме, еду в дальнее село, где вчера чуть не сгорела школа, однокомплектная. Учительница молоденькая плачет, а ребятишки прыгают по сугробам, головешками кидаются. Приезжаю. Подумаешь, сени... Растаскиваем бревна, ладим крыльцо с мужиками. Возвращаюсь в райком. В коридор< неприятная встреча с вечным жалобщиком — ветераном труда. Говорю, что спешу, что меня ждут, но он громко «выступает» прямо на ходу, идет следом. Слушаю его в половину внимания, кое-как спасаюсь благодаря тем, кому надоело меня ждать. В довершение кс всему — «накачка» из края. И вдруг среди рутины, среди свинцовых мерзостей, бюрократических благоглупостей, как явление Христа народу, — дорогой человек, единомышленник, свор брат-аппаратчик, который за район костьми ляжет.. Значит, открывает он дверь и молча показывает мне большой палец устремленный в потолок... Я вскакиваю, как ненормальный бегу к нему, трясу его за плечи... Какое мы дело провернули, вырвали важный кредит начнем строить, значит! Сидящие в кабинете смотрят на меня с осуждением: что, дескать за мальчишество, что за бег по кабинету, что за объятия? А мне все равно, и я уже возвращаюсь от двери молодой, собранный... Что заметил: когда ломаются графики — это хорошо. Если день, расписанный по часам, идет только для бумаг, для программ и планов — он будет бесплодным днем, пропащим. Партийный комитет тем больше себя уронит в глазах людей чем больше будет бумажками заниматься-тешиться...
ТОТ рассказ запомнился. Б нем играли краски, их совсем нечасто встретишь в партийном работнике и сегодня; неудовлетворенность рутиной, борьба с самим собой, тоска по живому делу, азарт.
Почему его любили в районе — понятно. Открытый, прямой, помогал людям, не боялся гнева начальства, имел свою линию поведения. А почему не полюбили, не разглядели в крае, тоже в общем-то легко понять. Каким он был, да во многом еще остается и сегодня, — психологический климат партийных комитетов? Не высовывайся, цени прежде всего линию руководящую. С точки зрения вымороченной, формализованной. конечно, этот секретарь смотрелся не тем человеком. Не где-нибудь, а в кабинете «первого» то и дело возникали неловкость, замешательство (вспоминают, он часто спрашивал членов бюро: «А может, мы ошибаемся?»), а то и ситуация посмешища. Мыслимо ли такое допустить, товарищи дорогие?
Главная безнравственность сегодняшнего общества, утверждает большой писатель Виктор Астафьев (вспомним хотя бы его «Печальный детектив»), в том и состоит, что многие годы практически изводятся лучшие, работящие, душевно чуткие люди, «способные» на боль, метания, на глубокую неудовлетворенность самими собой. Но ведь именно такие драгоценны — чем, как не большим чувствами и переживаниями, рождается подлинная личность?
НЕДАВНО мне пришлось узнать одну тяжкую человеческую судьбу. Живет в Красноярске Анатолий Данилович Федоров, еще не старый человек, родившийся в 1929 году в селе Андроново Ужурского района. В 930 году семья была раскулачена, дом, имущество, скот конфискованы, мать, отца, его, годовалого ребенка, вывезли в село Богоюл Орджоникидзевского района. Чтоб ни следа, ни корней на родине — в ужурской стороне.
И что же? Опять пошли годы в нескончаемом, соленом от пота крестьянском труде,
рассказывает А. Д. Федоров. Живя на новом месте, отец, Данила Харитонович,
мать, Дарья Ивановна, снова построили дом, купили лошаденку. «Ох, надрываются
раскулаченные, — удивлялись, смотрели с неодобрением соседи. — К чему это? А
ну как опять стронут с места».
И вышло так, что действительно ни к чему. В 1942-м, когда сынишка Анатолий учился в 5-м классе, Федоровых опять сорвали с места,
отправили этапом в Копьево, погрузили в товарный вагон и повезли в
Красноярск. Выгрузили на правом берегу около железнодорожного моста. «Здесь
была целая толпа — немцы, латыши, калмыки и мы, русские, раскулаченные, —
вспоминает А. Д. Федоров. — Несколько дней провели под открытым небом, под
паровозной гарью, голодные, холодные, скученные, как скот...»
Потом погрузили несчастных на лихтер № 05, повезли вниз по Енисею. В Дуданке пересадили на «Нордвикг», опять поплыли, высадили на берегу Карского моря, на мысе Лескино, но не там, где радиостанция, а в 50 километрах от нее. Льды, безлюдье, тундра. Люди жили в норах, отвергнутые, забитые, проклятые...
В 1943-м часть людей перегнали в поселок Сосновка в районе Сопкарги. В 1945-м_хотели увезти на Диксон (все силой. все под конвоем). Отца забрали и увезли. Мать' была вне себя от горя, рвала на себе волосы, сын-подросток жался к ней, как волчонок...
Неподалеку от толпы отчаявшихся, мечущихся по берегу людей стоял на приколе не-большой пароходик, собиравшийся идти вверх по Енисею, в Красноярск. И тут случилось чудо. Несколько матросов-речников умело оттеснили от тол пы мать с сыном, кинули им кое-какую подходящую одежонку, тайно провели на пароход. спрятали в трюме.
Так мать с Анатолием бежали с Севера, никто их не хватился. В 1946-м тоже нелегально вернулся в родные места отец. Данила Харитонович. В Ужуре родители прожили свой век. Когда Анатолий был уже взрослым, офицером Советской Армии, отец поехал с сыном в деревню Андроново, показал дом, который построил своими руками, в котором родился Анатолий, — в нем в те годы размещался сельсовет.
ЖИЗНЬ лишь чуть-чуть воздала отцу за лишения, говорит сын, а был он человеком крупным, ощущал свою нуж ность в жизни. Вызвали его в органы госбезопасности, помогли оформить пенсию. Но можно ли как-то возместить 16 лет чудовищных издевательств, глумления над твоей сущностью? — спрашивает сын.
Даже оставшись живыми, многие из прошедших подобный путь оставались душевно опустошенными, не могли вернуть себе жизненных сил, утверждает он. И с этим трудно не согласиться, как вы считаете, читатель? Ведь и Виктор Астафьев то открыто, то потаенно разъясняет нам: да, в жизни всегда существует интуитивная и сознательная нравственность, но способность к духовному .самостроительству может то расти, то подавляться.
'Думая о судьбе простой ужу рекой семьи, которая наперекор всему выжила в суровых снегах на берегу Ледовитого океана, невольно вспоминаешь «прообраз боли человеческой» — астафьевский цветок из «Царь-рыбы», который, помните, «караулил солнце» и внутри, под лепестками не кончал и не кончал неприметной работы, пока не созревала его маковка. Проживая годы и годы бессознательно, упуская жизнь как песок сквозь пальцы, человек разве не теряет себя?
Оправились ли родители А. Д. Федорова от потрясения? Трудно сказать. Но вот сын их обрел-таки свободу, выпрямился в полный рост. Форма его обнаженных вопросов о чудовищных издевательствах над родителями и над ним, мальчишкой, показывает его суть, его достоинство.
И еще не идут у меня из головы те безвестные матросы-речники, что укрыли в трюме, спасли мать и сына. Живы ли они, как сложились их судьбы? Риск, решение взять на себя ответственность за чужие жизни — какая глубина проявленной человечности, какой личностный поступок!
Тороплюсь подчеркнуть: личность — это ни в коей мере не образованность. Обдумывать, осознавать свою жизнь дано не только писателям и артистам.
Быть личностью трудно. Как известно, даже самый скромный труд, если он выбран серьезно, предъявляет человеку немалый комплекс обязанностей. Воля, характер, многообразие социальных качеств и одновременно добросердечие, широта натуры — вот что, наверно. прежде всего мы имеем в виду, когда говорим о человеке, что он личность.
Но ведь есть и личностная неразвитость, скажете вы. Безусловно. Что такое, к примеру, уход от ответственности, от принятия самостоятельных решений, как не согласие на подопечное существование, на бездумное исполнительство, на привычный ответ: будет сделано? Вот еще почему надо уничтожить, предать анафеме командно-административную систему: чтобы она не мяла, не давила людей. Сегодня мы лучше, чем вчера, понимаем: задатки личности должны быть признаны за каждым, нельзя вырастить волевого, ответственного человека, если не авансировать уважения к его личному достоинству.
И как в жизни всегда, нас научили, есть место подвигу, гак всегда в ней есть место личностям. Правда такова, что их куда больше, чем кажется на первый невнимательный взгляд. Рядом с вами живет женщина, которая долгие годы ухаживает, заботится о человеке без обеих ног. Муж? Нет, брат умершего мужа, попавший в автомобильную катастрофу. Каждое утро вы встречаете на улице молодого мужчину с тремя ребятишками, которых он (одного на руках) тащит в детский сад. Жена спилась, бросила мужа и двоих детей, родила третьего «на панели», оставила в роддоме. И вот, дождавшись, когда третьему ее сыну исполнился годик, бывший муж забрал его из дома ребенка, усыновил. Поступки? Еще какие. Скажите честно: вы смогли бы взвалить на себя такую ношу? Вот то-то же...
А ЖИЗНЬ идет... И очень часто совсем не так, как хочется. Чуть не на каждом углу слышишь:
— Если каждый будет от себя мысли высказывать, очень жирно будет...
Вот так. По указу, по диктату. конечно, проще, привычней, вроде бы надежней.
Но все-таки меняется время на дворе. Как никогда остро оно затребовало людей, у которых есть свое лицо, свой голос. Тех, кто в трудное время не теряет своей сути, своих убеждений.
— Сколько перевертышей рядом! — сказал мне при встрече Сергей Павлович Чаевский, кадровый рабочий Красноярского завода ЭВРЗ, бессменный партийный активист, наставник молодежи. — Скажу так: по мне лучше быть демократом, неформалом, чем таким вот перевертышем.
— Почему лучше? — спросила я (перед этим Чаевский определенно высказался о том, что наша демократия —- это демократия посттоталитарная, слабая, и ничего, дескать, сильного она создать не способна).
— Да потому, — ответил он. — что левые демократы, те же неформалы рвут связи со старыми привычками и установками, ведут себя независимо, и это в ущерб прежним отношениям, часто подвергаются насмешкам, издевательствам. В их поступках противостояние.
— А в выходе из партии нет противостояния?
— Смотря кто выходит. Если ленивые, вялые приспособленцы, мечущиеся туда и сюда — какое это противостояние?
— А если настоящие?
— Тогда больно, обидно...
Какая это бесконечная тема: человек, личность. В сущности, жизнь бесценна именно людьми, значит, Иванов, Петров, Сидоров — их превосходительства? Да, вполне возможно.
Маргарита НИКОЛАЕВА, заведующая отделом Советов народных депутатов
Красноярский рабочий 01.02.1991