Через неделю, в субботу, 28 сентября, от красноярского причала отправится в рейс теплоход "Латвия" - в особый рейс, посвященный памяти Антона Павловича Чехова и Андрея Дмитриевича Сахарова. Мы уже рассказывали об этом рейсе на страницах "КР".
Посвящен этот рейс памяти еще
одного человека, имя которого не столь широко
известно в стране, - памяти пота Анатолия
Клещенко. Нынешний год - год 70-летия со дня его
рождения. О судьбе поэта "КР" рассказывал.
Напомним, что отбывал он ссылку у нас в крае, в
поселке Раздольном Мотыгинского района. Именно в
Мотыгино и намерены участники рейса провести
вечер памяти поэта. В числе гостей будет
профессор Владимир Микушевич - писатель,
переводчик) который вот уже несколько лет
занимается творческим наследием Анатолия
Клещенко. так еще до конца не открытого нам, его
современникам.
Предлагаем вашему вниманию статью Владимира
Микушевича о поэте. И напоминаем, что на этой
неделе в Доме актера и в краевой библиотеке
пройдут вечера, посвященные его памяти.
* * *
В биографии Анатолия Клещенко многое озадачивает. Конечно, его арест в 1941 году был в духе времени, и двадцатилетний поэт лишь разделил свою участь "гурьбой и гуртом" с миллионами. Пятнадцатью годами лагерей и ссылок, тоже не удивишь современников, повидавших и не такое. Они еще сказали бы, что парню повезло: за стихи против Сталина и расстрелять могли, а тут вышел на волю, и не совсем инвалидом вышел.
Однако действительно необычное в биографии Клещенко начинается после освобождения, после реабилитации.
Жизнь его складывается как будто достаточно благополучно. Выходят книги. стихи, поэтические переводы, проза, весьма незаурядная, пока еще не оцененная по достоинству.
И вдруг путь Клещенко в литературе снова резко прерывается. В конце шестидесятых годов некая анонимная, но тем более жесткая сила даже не выживает, а выталкивает Клещенко из интеллигентного, либерального, литературного Ленинграда. Это не ссылка. Клещенко не был ни диссидентом, ни правозащитником в расхожем смысле этого слова. Срабатывает некая несовместимость поэта с тогдашним литературным миром, в котором ему нет места.
Впрочем, что-то, подобное происходило и перед его первым арестом. Никто не отрицал его поэтического дара. Стихи Анатолия Клещенко были опубликованы, когда ему было шестнадцать лет. Блистательное, казалось бы, начало литературной карьеры. И вдруг исчезновение из литературы на долгие годы, колючая проволока ГУЛАГа, соприкосновение со смертью, от которой поэт спасается чудом.
Видно, в самой личности А.Клещенко, было нечто, обрекавшее его трагически погибнуть, как изящно выражались еще недавно биографические справки о жертвах террора. Присмотримся к его личности.
Он родился в 1921-м. в год, когда расстреляли Николая Гумилева, и это совпадение таинственно предопределило дальнейшую жизнь Клещенко. Не знаю, верил ли он в перевоплощения. Вряд ли. В его поэзии трудно обнаружить склонность к салонному мистицизму. Однако присутствие Н.С.Гумилева не только в поэзии, но и в самой личности Анатолия Клещенко несомненно.
Гумилев был для Клещенко не просто вдохновляющим примером. Юный поэт унаследовал не литературную традицию, а поэтический и жизненный подвиг Гумилева. То было не наследие, а таинственная наследственность. Можно с некоторым основанием утверждать, что Клещенко чувствовал себя новым Гумилевым.
Собственно, негласное увлечение Гумилевым не было тогда чем-то из ряда вон выходящим в советской литературе. У истоков поэзии социалистического реализма стоят не Демьян Бедный и не Маяковский, а Гумилев и Есенин, оба, умершие, мягко говоря, не своей смертью. Н.Тихонов, Э.Багрицкий, В. Луговской, отчасти К.Симонов начинали как талантливые эпигоны Гумилева. До некоторой степени это относится и к поэтам военного поколения, например, к Семену Гудзенко. Произошла своеобразная экспроприация гумилевского наследия. Стоический культ несгибаемого личного благородства и воинской доблести в сочетании со вкусом к яркой, отчетливой, экзотической детали был поставлен на службу всему тому, что уничтожало Гумилева, дав ему повод навеки подтвердить личное благородство и доблесть. Гумилевские капитаны и конквистадоры были подменены пограничниками, краснофлотцами, комиссарами. Комиссар из "Оптимистической трагедии" недаром цитировала Гумилева наизусть. Подобное цитирование, правда, без упоминаний имени поэта: иногда на грани плагиата, быстро стало хорошим тоном в литературе, принципиально отрицавшей оригинальность Это было неприемлемо для Анатолия Клещенко, как было бы неприемлемо для самого Гумилева.
Весьма живуч миф о монолитном единстве советского общества во времена сталинщины. Этот миф не подтверждается историей. Монолитное единомыслие невозможно без двоемыслия, механизм которого исследован Джорджем Оруэллом. Пламенные энтузиасты тридцатых годов не могли не знать о голоде на Украине, о ночных арестах и допросах с пристрастием, о неисчислимом населении лагерей. Такое знание само собой разумелось, на нем основывалось инстинктивное, нутряное сообщничество, подогревающее энтузиазм. Подобное сообщничество устраивало многих, но далеко не каждого. Были натуры, органически не терпевшие этой зловещей двойной игры.
Отсюда малоизвестные, но тем более мучительные трагедии интеллигентных мальчиков и девочек. Большинство из них погибло в ГУЛАГе, лишь некоторые избрали для себя другой исход, трудно сказать, более или менее страшный. Сын поэта Анатолия Мариенгофа Кирилл покончил самоубийством в 1940 году, в шестнадцать лет. Он как бы пошел по стопам Сергея Есенина, своего несостоявшегося крестного отца. Кирилл назвал установившийся режим непросвященным абсолютизмом. Одно это определение обеспечивает юному мыслителю право на благодарную память потомков. Клещенко, новый Гумилев, реагировал на непросвященный абсолютизм по-своему. В 1939 году у него вырвались стихи:
Пей кровь, как цинандали на пирах,
Ставь к стенке нас, овчарок злобных уськай.
Топи в крови свой беспредельный страх
Перед дурной медлительностью русской.
Опять-таки одних этих строк достаточно, чтобы остаться в истории русской поэзии, но наследие Анатолия Клещенко не, сводится к этим стихам, как не сводится оно и к блестящим стихам на исторические темы. В тридцатые годы поэты пытались через исторические аналогии высказать свое отношение к современности. Мастером таких апологий считался Дмитрий Кедрин, также погибший после войны при загадочных обстоятельствах. Поэзия молодого Клещенко соприкасается с поэзией Д.Кедрина и отчасти П.Антокольского, но гумилевская прямота и достоверность исключает кукиш в кармане, которым щеголяла тогда салонная фронда. Не тонкими намеками, а взрывоопасной творческой свободой дышит в стихах Клещенко Франсуа Вийон. Недаром и Осип Мандельштам поминал в своих стихах Франсуа Вийона месяца за полтора до последнего ареста.
Но и упоительными историческими параллелями не исчерпывается поэтическое наследие А.Клещенко, Только после его смерти обнаружены лагерные тетради, в которых истинный ключ к его судьбе. Невозможно отделаться от впечатления, что именно такие стихи написал бы Гумилев, автор "Мужика" и "Рабочего", если бы ему заменили расстрел лагерным сроком. У Клещенко та же установка на четкость стихотворного рисунка, такое же хищное схватывание детали, которая была бы экзотической, не будь она смертельно повседневной:
Так снова плотской алчности на смену
Приходит отвращенье: ночью мгла
После того, как полая игла
Легко пронзает голубую вену,
Вдруг оживает, образов полна.
Забытых было сказок и утопий...
В крови опять хозяйничает опий,
И тихой безразличности волна
Уносит мысль о волевом престиже
Над слабостями плоти и души:
Мгновенья эти слишком хороши,
Чтоб вспоминать, что с каждым
к смерти ближе
Мещанское благомыслие усмотрит в этих стихах апофеоз наркомании. Разумеется, было бы трусливым ханжеством выдавать их за поэтическое иносказание. Пристрастие к наркотикам - самоубийственная реакция на тоталитарные тенденции в лоне цивилизации, превращающей поэзию в наркотик, а наркотик в поэзию. Не отсюда ли пахнущая геноцидом обывательская ненависть к наркоманам, как будто они враги цивилизации, а не ее жертвы?
Анатолий Клещенко вернулся в Ленинград со своими лагерными стихами и вскоре ощутил свою ненужность в литературном мире. Он портил игру преуспевающим либералам, делающим вид, будто все меняется к лучшему, хотя в лучшем случае не менялось ничего или менялось к худшему. Таково было шестидесятническое двоемыслие, пышный ренессанс которого именуется гласностью. А.Клещенко опровергал двоемыслие всем своим существом:
В поэтах утвержденные приказом,
Смотреть на нас вы вправе свысока.
А нам - косить на вашу славу глазом,
Свалявшим при разверстке дурака.
Мы знаем цену трафаретным фразам.
И мы, и вы. Она невелика.
Но... время разделяется по фазам,
И лучших цен за души - нет пока.
Ответом на эти стихи было негласное, но
безоговорочное выдворение поэта из города на
Неве. Гумилев путешествовал по Африке, Анатолий
Клещенко отправился на Камчатку. Охотник, знаток
леса, он работал инспектором охотхозяйства и в 1974
году умер... но нельзя отделаться от подозрения,
что это самоубийство мужественного человека...
если не убийство.
"Но я иду сознательно на риск", - писал
восемнадцатилетний поэт в 1939 году. Так
сознательно шел на риск А.Ф.Лосев, восстанавливая
в своей "Диалектике мифов" фрагменты, снятые
цензурой. Сознательно шел на риск Осип
Мандельштам, когда писал: "Мы живем, под собою
не чуя страны". Поэт Анатолий Клещенко -
нежеланный, но незаменимый свидетель эпохи,
когда от духовной свободы не остается ничего,
кроме сознательного риска.
Март, 1991 год.
Владимир Микушевич
"Красноярский рабочий", 21.09.91