Фрагменты одной одиссеи
Как помните, эта серия материалов о последнем рейсе «Латвии» в нашей газете открылась беседой с капитаном сей речной посудины. Теперь обратим взоры к обитателям, кои были призваны нести свет просвещения темным северным берегам.
Первую половину рейса стихотворец Николай Еремин проблуждал в угрюмой рассеянности по коридорам судна.
— Что, не пишется?.. — соболезнующе поинтересовался я.
— Творческий кризис. Против гороскопа не пойдешь. Там так и написано: и не пытайтесь выйти из кризиса, это плохо кончится.
— Где же такие страшные предсказания печатаются?
— Кстати, у вас, в «Вечерке»!
Надо же! Родимая газета вызвала у столь достойного человека приступ пессимизма, этакую болезненность... Чтобы ободрить сопутчика, я намекнул ему, что следующая неделя, по прогнозу «Вечернего Красноярска», обещает быть к нему чрезвычайно благосклонной. «Нам не дано предугадать, чем наше слово отзовется...» Когда мы прибыли в Норильск, у жертвы звезд начался приступ активности. Там, в книжном магазине, узрев уже тронутые желтизной сборники своих стихов, Николай Еремин не на шутку оживился и развернул бурный маркетинг.
— Книги с автографом, книги с автографом! Из рук автора, редкий случай!
Несколько накрашенных «муз» приобрели книжки и заполучили автографы.
Весь обратный путь был пропитан стихами Николая Еремина, которые он посвящал пассажирам. И пассажиркам.
О, какая это была голова — украшенная живописной седой бородой, в которой после ужина можно было заметить элемент салата, с проницательными красноватыми глазами, сверкающими из-под густых бровей. Голова базировалась на добротном туловище, которое передвигалось весьма бодро, хотя зачем-то носило впереди себя массивную трость.
В первый же день путешествия директор рейса Белла Львовна Клещенко оповестила: «Дамы и господа! На борту электрохода будут вестись занятия на Высших литературных курсах во, главе с профессором, писателем и переводчиком Владимиром Борисовичем Микушевичем».
Впоследствии профессор оказался не-совсем-профессором, точнее, вовсе-не-профессором, о чем честно возвестил на одной из своих лекций: «Я должен подчеркнуть, что в советской субординации я не имею звания профессора. Официально я — старший преподаватель Высших литературных курсов, но, по-моему, мы вступаем в эпоху, когда звание профессора будут присваивать не бюрократические структуры, а общественность».
— Заманчиво! — бормотнул я сам себе. — Не сделаться ли и мне, по тому же принципу, кандидатом каких-нибудь зверетических наук.
Белла Львовна назвала «профессора» гениальным и немного рассказала о нем: «Мы с Владимиром Борисовичем знакомы очень давно. В прошлом году он прочитал стихи моего мужа — лагерные тетради. По его словам, он даже и не предполагал, что мой муж — очень большой поэт. Я и думать не могла, что найдется человек, который так оценит творчество моего мужа».
«Профессор» вторил вдове поэта: «Этой зимой мы проводили творческий вечер Анатолия Клещенко. Отдельные голоса звучали в том ключе, как писал Шефнер, что был такой небездарный мальчик, кропал какие-то стишки, жил по соседству с Ахматовой, но ничего особенного не писал. Такой способ обхождения с поэтом страшнее, чем простое сожжение рукописи...»
Чем же еще, кроме стихов Анатолия Клещенко, наполнена голова «профессора» Микушевича? Массой энциклопедических знаний, которые он непрерывным потоком изливал в аудиторию. Были и собственные суждения: «Дамы и господа! Именно в период шестидесятничества шла оголтелая и озлобленная кампания против русской Церкви. Храмы закрывались с такой жестокостью при Хрущеве, как это бы и Сталин не стал делать. Шестидесятники молчали и даже бравировали своим казенным атеизмом и безбожием. Тогда формировался новый миф о Ленине, писались поэмы, подобные «Лонжюмо». В сущности, каждый из шестидесятников делал свою карьеру. Это был своеобразный флирт с властью. Они маскировали то, что происходило тогда в стране. Шестидесятничество выработало новые формы удушения литературы, они установили свою либеральную цензуру. Она не позволяла печатать стихи, которые были просто стихами. Я это испытал на себе. Первая моя книга вышла в 1989 году, хотя многие стихи из этой книги были написаны именно тогда, И для меня, собственно, открытие Анатолия Клещенко что-то меняет в моей жизни... Наш рейс — звено в возрождении, в воскресении замечательного русского поэта, который был единственным, таким незаурядным продолжателем подлинной гумилевской традции... Наш рейс проходит под тремя великими именами: Андрея Сахарова, Анатолия Клещенко, Осипа Мандельштама».
Опротестовывать эти слова было чрезвычайно неудобно: речь произносилась на банкете, и рты у всех были забиты яствами. Чужими яствами.
«Профессору» пришлось по вкусу обращение «дамы и господа», культивируемое на корабле. Настолько око ему запало в душу, что Владимир Борисович на одной из своих лекций, посвященных вторжению Хама, так высказался о туруханской служительнице музея: «Эта женщина-экскурсовод с шизофренической настойчивостью упорно не хотела говорить «дамы и господа»!».
— Это уже духовная агрессия! — воскликнула дама из красноярского Дома актера.
— Он москвич, ему можно!— благоговейно пролепетал господин неизвестно откуда.
Нет, нет, подобные фразы говорились не после банкетов — после банкетов позволялось блуждать по любой «косинусоиде» и под любым градусом.
Белла Львовна запрещала проводить без ее ведома даже мелкие культурные мероприятия. Особенно доставалось от нее красноярскому хору народной песни: не так поете, не там поете.
Когда электроход бросил якорь возле Туруханска, динамики разнесли приказ; «Дамы и господа, без моего распоряжения никто на берег не выходит! Директор рейса Белла Львовна Клещенко». Не ограничившись словесным запретом, директор рейса преградила собой продвижение по трапу, укрепившись посредством кистей рук поперек прохода.
— А винтовка-то где? — полюбопытствовал бывший лагерный конвоир Владимир Фролович Пентюхов.
Стоп, стоп! — говорю я себе. Как джентльмен, я не должен попрекать Беллу Львовну и не должен вспоминать ярких подробностей рейса. Дама все-таки! И все-таки, сознательно утаивая, во избежание склок, огромную часть грязного айсберга, я не могу не бросить хотя бы крохотный луч на отношения директора рейса с представителями прессы.
Многие журналисты прибыли на электроход по персональному приглашению Беллы Львовны, некоторые, и я в их числе, по приглашению краевого управления культуры.
Когда рейс близился к окончанию, Белла Львовна вдруг изумленно воззрилась на пишущую братию: «Господа, а вы-то здесь откуда?!» Неудобно было намекать даме на белые пятна памяти. Но пришлось: «Сударыня, вы же собственноручно наши фамилии записывали!» Ответом было заявление, что наше нахождение на судне противозаконно, а посему мы отстраняемся от освещения событий рейса. У редактора краевого радио Веры Кириченко обманным путем было изъято командировочное удостоверение. Выяснять отношения с журналиста-ми директор рейса предпочитала, когда те принимали пищу — наверное, с целью улучшения секреторной деятель¬ности желудков рыцарей пера и микрофона.
Попытка журналистов и дамы из Дома актера выпустить «сатирико - юмористическую стенгазету непонятным образом обернулась слухом, что «группа заговорщиков» собирает подписи под «телегой» на директора рейса. Тут вообще началось... Опять же, опускаю перо в Лету... В итоге «кучка заговорщиков» переместилась на «Комету» укатила в Красноярск — воплощать свои «гнусные замыслы».
На берегу «могучая кучка» имела беседу с генеральным директором московской фирмы «Агропласт» Леонидом Михайловичем Штерном. Эта фирма спонсировала рейс, и нам было небезынтересно узнать, что думает о нем этот человек.
— Возможно, имели место некоторые организационные неувязки, но где их сейчас не бывает? Мир такой. Конфликтный. Считаю, что мы вложили деньги в благородное дело. Ведь были же интересные встречи — с латышами, с репрессированными...
— Были. Но был репрессанс и на корабле, чего мы никак не ожидали...
Мы — все та же «кучка заговорщиков» — узнали, что Сибирский чеховский фонд, от чьего имени действует Белла Львовна и чьим президентом, по ее словам, она является, юридически пока не зарегистрирован и фактически состоит из одного человека — Беллы Львовны Клещенко.
Безусловно, изучать наследие Чехова и то, как он боролся с мракобесием, чрезвычайно важно, и я думаю, в этом изучении президента фонда необходимо поддержать. Как вы считаете, дамы и господа?
Владимир ПЧЕЛКИН.
НА СНИМКАХ: Белла Львовна восклицает: «Пчелкин, я запрещаю вам снимать!»; «Заговорщики» беседуют с генеральным директором фирмы «Агропласт».
Вечерний Красноярск 26.10.1991