ДАЖЕ НА ПОСЛЕДНЕМ склоне жизненной дороги, как только заходит речь о Норильске, перед глазами всплывает высокий берег могучего Енисея и торчащее из земли бревно. К нему и причалена наша баржа, наполненная «врагами народа». Тогда, в 1936 году, никакого Дудинского порта еще не было: только штабеля ящиков (с рыбными консервами) под беспросветным, низким, плачущим небом и несмело выбирающиеся из чрева деревянной баржи заключенные. Эта картина уступает в памяти следующему кадру: толпа одетых в одинаковые серые бушлаты, небольшие котомки за плечами {сухой паек, полученный на предстоящую дорогу), выступает в поход к еще незнакомому Норильску... Дорогу знали только проводники. Под проводником была лошадь, а мы все шли пешком. Через тундру, сквозь постылую дождевую пыль. Новые сапоги через неделю ощерились и стали похожи на две голодные пасти. Вместо клыков торчали размокшие стельки.
Двенадцать или пятнадцать суток мы месили промокшую тундру, какая, спрашивается, обувка могла выдержать такую тяжкую дорогу! Беспорядочная вереница еле бредущих растягивалась километра на два или три. Более сильные уже подходили к Амбарной, когда автора этих строк силы окончательно покинули. Зуб на зуб не попадал, ноги отказали. На какой-то кочке я повалился набок и так лежал, не знаю, сколько... Вдруг услышал бойкий мужской говор:
— Чертило) Доходит! Ну и пусть, не нужно ему мешать.
— Нужно обыскать его!
Кто-то обшаривал мон карманы. Радостное восклицание «вот!» означало, что нашелся кусок сахара, не напрасно задержались!
Это были уголовники, прибывшие из Красноярска на очередной барже.
В Амбарную меня привезли. В медпункте отогревался более недели, немного окреп. Во всяком случае, ноги снова стали держать.
Норильск встретил ярким солнцем. Оно не грело, но и не холодило, как тот дождь, оставшийся в памяти навсегда.
Номер моего лагерного дела был 4356, я его должен был помнить днем и ночью.
Все подножье гор Шмидта и Надежды было заставлено длинными брезентовыми палатками, начиненными сплошными нарами в два яруса. В каждой палатке топилась чугунная «буржуйка».
Через два или три дня отправлялся этап на Валек, в ту группу включили и меня. На Вальке стояли обжитые палатки, кухня, склад к небольшая палатка-контора, которую называли не конторой, а штабом. Прибывающих «врагов» размещали в строящиеся палатки и тут же направляли на строительство железнодорожной ветки.
Таким было мое норильское начало.
ЛАГЕРНЫЙ телеграф сообщил:
— Арестовали Матвеева!
Матвеев был первым начальником Норильлага и Но рильстроя. Заключенные из его окружения утверждали: «Совсем не зверь. Можно сказать, даже очень человечный».
После пурги, по приказу главного инженера Норильстроя, все население вывели на срочную расчистку железнодорожной линии. Местами заносы по высоте превышали два метра. А снег настолько уплотненный, что приходилось его разрушать кирками и ломами. Работы велись круглосуточно.
Однажды по всей работающей цепи пронеслось:
— Матвеев! Матвеев!
Как и многие, я воткнул в снег свою лопату и стал вглядываться в приближавшихся со стороны Каларгона. Матвеев был в темно-синем полупальто с каракулевым воротником, второй — в длинной шинели, остроконечном шлеме. Они как бы приняли наш парад: заключенные безмолвно проводили удалившихся в направлении Дудинки.
Вернуться сюда Матвееву суждено уже не было.
А ЭТА ВСТРЕЧА, по-моему, произошла еще раньше. Я сидел в конторе со своими бумажками, хотя дело было в воскресенье. Кто-то из заключенных, зайдя в контору, сказал:
— Встречай гостей!
Я не придал предупреждению особого значения, однако через несколько минут в конторку вошло четверо в оленьих сокуях. Поздоровались. Отбросили головные уборы, и я отметил про себя, что двое —русские, а двое—из местных, ненцы или долганы. На «буржуйке» шипел большой чайник. Чтобы начать разговор, я спросил:
— Вас, граждане, кипяточек не интересует?
Один из местных подхватил:
— Хорошо, хорошо, заварим чай!
Он вытащил объемистую эмалированную кружку, пакет черного чая... Меня не пригласили. Видимо, я был для них «враг».
Когда они уже уходили, и один из местных что-то замешкался, я несмело спросил: «А вы кто такие?» Гость удивленно посмотрел на меня и в свою очередь спросил: «А ты разве не знаешь? — и добавил:
— Это же Лавров, едет на Нордвик, он там главный!»
Так нежданно мне довелось увидеть Бориса Васильевича Лаврова. Много лет спустя я узнал, что сталинская машина его не пощадила. Что он был начальником не только Нордвикстроя, но первой Ленской, Карских экспедиций, Игарстроя... А в «Энциклопедии» до сих пор ничего о нем нет, хотя Лавровых много. Но все артисты да ученые.
СОБРАЛИ всех зэков с прилегающих заводов в новое лаготделение, и меня тоже направили на БМЗ (Большой металлургический завод). Первое время работал я в бухгалтерии (начальником БМЗ был сначала некто Сушков, но недолго). Что здесь было удивительно: инженеры (для нас богожители) Горовенко, Терпогосов, Дарьяльский, Иевлев, зайдя в бухгалтерию, по ручкам с нами, заключенными, здороваются и смотрят на нас, как на обыкновенных людей, — разговаривают, спрашивают и даже шутят. Я такое встретил впервые. Раньше «вольняшки» шарахались от нас, словно от прокаженных, а эти...
Уже не помню, по какому поводу я оказался в плавильном цехе, когда задували первый ватержакет. Кто-то из начальства крикнул мне: «Неси баллон с кислородом на горн к летке!» Это было не так уж легко, но я донес. В этот момент подбежал, задыхаясь, первый начальник большого плавильного цеха Дмитрий Васильевич Филатов и крепко пожал мне руку. Я, честно сказать, не понял, за что.
Уже стояло лето. Ватержакет выдавал штейн. Однажды Горовенко, зайдя з бухгалтерию, стал надо мной подтрунивать:
— Эх ты! Молодой парень! Сидишь здесь, в конторе! Тебе бы в цеху быть! С металлом дело иметь!
И повел меня на первый ватержакет, в небольшую конторку к Филатову. И тут же
объявил:
— Вот тебе и писарь, и бухгалтер, и нормировщик!
Так я и остался на ватержакете до мая 1945 года.
Главным металлургом комбината был добрейший человек Береснев Иван Степанович. Однажды заходит он в контору, а с ним другой, незнакомый мне человек. Береснев беседует с Филатовым, а второй берет у меня журнал работы, где записывалось точно, сколько проплавлено шихты, сколько получено штейна, какое содержание металла и т. д.
Как только они ушли, Дмитрий Васильевич так меня расчихвостил, как никто и никогда:
— Ты знаешь этого человека? Как же ты мог открыть перед ним журнал! — и т. д.
Тот урок мне запомнился.
Прошло время. Сижу один в конторке. Заходит моих лет мужчина, одет в поношенную «москвичку» (тогда была модной):
— Где начальник?.. Какая выработка на ватержакете?
Я насторожился: «А кто вы такой?» — «Мне нужен материал в газету!» — «Не знаю и ничего не скажу!».
Он вспылил и ушел. Потом оказалось, это был действительно корреспондент лагерной многотиражки Рябчиков Евгений Иванович, с которым впоследствии у нас установились хорошие отношения.
Конторка на ватержакете всегда была в дыму и газе, часто дышать было нечем, но именно там мне посчастливилось познакомиться с настоящими российскими инженерами-интеллигентами. Добавлю такие имена, как Знаменский Владимир Николаевич, Аристов Александр Иванович. С особым теплом вспоминаю обогатителей Никонова Александра Федоровича, Малицкого Олега Николаевича, Ненарокомова Юрия Федоровича, Рабенкову Татьяну и других.
* * *
ОБ АВТОРЕ. Алексей Сидорович Караваев — ему 77 лет, он живет на Алтае — родился в очень бедной крестьянской семье под Новогрудком, в Гродненской области. (Между прочим, это родина Адама Мицкевича). 15-летним вступил в комсомол Западной Белоруссии, через год был арестован за распространение листовок. Об этом периоде своей жизни А. С. Караваев тоже написал воспоминания: как попал в СССР и Минское ОГПУ, как в Сибирь и в камеру-одиночку тюрьмы НКВД. Не поверили в благие намерения при переходе границы, не простили трезвой оценки виденного з «стране социализма»...
Новосибирск (расстрельный приговор), Горно-Шорский лагерь, Норильлаг (до 1945 года], увольнение с БОФ как «бывшего врага народа», выезд «на материк» (1950), подвал Курганской конторы КГБ (1951), «вечное поселение в отдаленных районах Красноярского края» до 1955 года, реабилитация в 1958-м, когда А. С. Караваеву было 44.
Красноярский рабочий 6 ноября 1991 года