пришло полгода назад, и я тогда же сообщил иорильчанам о том, что жив автор скульптуры, знакомой почти каждому, кто побывал на берегу Долгого озёра или проезжал мимо дамбы в сторону Нулевого пикета не говоре уж о долговременных жигелях Норильска.
Так как подробности этой судьбы со всеми ее изломами еще станут вам известны^ привожу из того, первого письма лишь строки, которые относятся к созданию Девушки, она же — Норильчанка, она же; как выясняется, Снайпер.
Автор письма, не доверяя своей памяти, почти не приводит дат, но, сопоставляя факты общеизвестные и события его жизни, нетрудно прийти к выводу: Моисей Зайцев работал в Норильске с осени 1937-го до августа 1942 годе. Вот почему не безосновательным, а вполне естественным было предположение В. С. Непокойчицкого о гибели талантливого лепщика и скульпторе не фронте. Тем более что Зайцев не давал о себе знать без малого... полвека! Между прочим, на расстоянии постоянно следя за своим детищем на пьедестале в районе коттеджей.
Что касается издавна обросшей слухами истории появления у озера фигуры девушки со снайперской винтовкой за спиной, то в первой весточке из лесной деревни на Брянщине сказано:
— Стали строить Большой металлургический завод и ТЭЦ... Как-то я попал уборщиком в архитектурный отдел и начал лепить в коридоре на бочке барельеф — «Литейщики у горна». Мимо ходили люди понимающие, увидели мою работу и забрали меня к себе. Там уж я старался как мог, лишь бы не ходить работать на мороз. Да и лепил много, коль появилась такая возможность. Потом дали мне комнату в «Горстрое», там я тоже занимался лепкой, тек длилось полгода, пока начальник не застал меня спящим, да еще и во второй раз. А он был таким сердитым, его так боялись все работяги, что ничего хорошего ждать не приходилось. И точно: отправил меня на кирпичный завод забивать сваи.
А тут как раз весна, тянет к творчеству. Художник Франковский мне подсказывает: «Надо начальника раздобрить. Напиши-ка ему стихотворение, ты же умеешь». А что, думаю, надо попробовать, чем черт ие шутит.., Пишу такое льстивее стихотворение — самому противне. И ставит он меня... на мое старое место,
Вот когда я вылепил двухметровую скульптуру девушки-снайпера, может быть, первую во всем Заполярье. И поставил недалеко от озере.
Дальше было о той обиде, которую испытал мастер, когда на Брянщину старый друг сообщил, что Норильчанку с постамента свергли. Пусть не по злому умыслу, а по ее старости и необходимости привести в божеский вид.
Я тогда же навел справки и, со слов секретаря парткома ЦАТКа, шефствующей организации, обнадежил создатели Норильчанки: все, что можно будет, с помощью профессионального скульптора сделают, Девушка займет свое место на пьедестале — пусть не славы, но уж, в любом случае, легенды. И еще неизвестно, какой в денном случае выше.
А так как вы, Моисей Сидорович, сами стали для Норильска личностью полулегендарной, да к тому .же воскресшей из небытия, то очень вас прошу, если позволит здоровье, представиться читающей «Заполярку» публике и хотя бы вкратце изложить, пройденный до и после Норильска путь.
В редакцию газеты «Заполярная правда» от жителя дер. Вериовичи Стародубского района Брянской области Зайцева Моисея Сидоровича, 1914 г. рождения (сам воронежский, Давыдовского района, село Димитровка).
Мне было два-три года, когда мы с сестрой сидели на печке, и мать обдирала со стены набеленную глину, ела сама и заставляла есть нас. Многое не помню, но знал; что все собираются ехать куда-то от голода. Старший брат Никита в это время находился в солдатах. Мы, семь человек семьи, грузимся в вагон вместе с телегой и лошадью, но без хлеба. Отец мой был мужик здоровый, ладонь — что гусеничный башмак. Раньше у нас были заведены кулачки, дрались деревня на деревню, и всегда, помню, бежали за отцом... Трудолюбивый, настоящий крестьянин, мужик.
Приехали мы в Сибирь, е деревню Озерно-Кузнецово Алтайского края, под Рубцовск, к другу отца. А зимой освобождался старший брат от службы. В армии он нашел товарища, который был уроженцем этой деревни, куда мы семьей приехали. И вот добрались они почти до Дома. Местный житель увидел с пригорка свою .деревню и говорит брату моему, Никите: «Пойдём по полю напрямик». Так и пошли. А как раз задула пурга. Выбившись из сил, мой брат сказал, что идти больше не может и лег на снег. Тот товарищ его добежал до деревни и рассказал обо всем. Собрались люди на конях на поиск, но пурга поднялась такая, что долго и не искали, света белого не видно.
Никиту нашли весной, когда растаял снег. Мать рвала на себе волосы, я, от крика перепуганный, залез в овчарку и сидел, пока все не утихло,
И вот настало лето. Умирает в селе попадья, на другой день заболел утром мой отец, а к обеду уже умер. За отцом умирает мой меньший братишка, потом — мать. И как пошло по всему селу валить людей... Это была холера.
Осталось нас два брате, лет15—16 и мы с сестрой, совсем малые (сестра теперь живет в городе Кирове).
Наш брат Иван повел нас в рубцовскии детдом. Там нас не взяли и, потому что нечем было кормить. Тогда соседи и говорят брату: «Отведи их и оставь там, а сам убегай». Так он и сделал. Мы стоим — ждем, когда вернется брат Иван, а тут выходит женщина и спрашивает: «Вы что здесь?». Мы молчим, тогда она ведет какую-то женщину, а та приказала нас обмыть в ванне.
Как сняли у сестры с головы платок, так все со страшным криком разбежались от нее: вся голова разодрана, и в ней кишмя кишат вши, как в муравейнике муравьи Потом отыскалась одна смелая женщина, остригла сестре голову и намазала керосином. На другой день все вошики покинули голову, И она быстро зажила.
Отправляют нас в село Лебяжье, в татарский детдом, а оттуда в город Змеиногорск, где мы и прожили пять лет, пока не затребовал нас брат, который женился, устроился в шахту в городе Прокопьевске и стал хорошо зарабатывать. И так жили мы у Ивана, пока не началась коллективизация. А как начали у крестьян хлеб отбирать и резать скот, наступила голодуха. Появились карточки на пpoдукты, Жить стало тяжело, нас с сестрой сноха отделяла от себя в питании, жили мы только на хлебе, что получим по карточке, да ино¬да пересеем старые отруби, испечет сестра лепешку...
Открывают школу стройуч, я поступаю туда, учусь год. Со мной на парте сидел маленький пацан. Он всегда носил конфеты и меня угощал, я же тогда так любил сладости, так любил, что иногда, сноха уйдет, я беру гвоздь, открою сундук, возьму кусок сахару и экономно его кусаю — чтобы хватило подольше.
Один раз спрашиваю у пацана, где, мол, ты берешь? Он и отвечает: «Пойдем со мной, я покажу, где». На перемене пошли в магазин, он мне и показывает на карман у женщины в пальто. Я вытащил платочек, там оказалось 3 рубля и мелочь. Как я был рад! Ведь этого хватит на два кило конфет!
И повадился ко/ к сметане. И моя судьба определилась. В такой жизни прошел лишь один год.
Новосибирская тройка без, суда дает мне три года и отправляет строить вторые пути от Хабаровска до Благовещенска. Именно там я почувствовал влечение к лепке, камню, стал спрашивать у городских, как, из чего делают скульптуру. Мне наговорили что попало, глину, мол, мешают с известью. Я по глупости и поверил, вообразил, какая и как у меня будет стоять фигура Сталина,.. В то время Сталин был в моде, теперь я хоть и умру, и на том свете его буду проклинать. Он отравил мою жизнь, забрал мою молодость, загубил мой природный дар. Меня каждую ночь долго мучали сновидения: как будто я где-то перед большой аудиторией высказываю боль своей души, открыто ругаю НКВД и Сталина за то, что мучают меня столько лет.
Но это позже. А в ту пору я написал заявление, что могу сделать там-то и такого-то Сталина. Хорошо, что на моё заявление не обратили - внимание, это был бред душевной страсти художественной натуры. Тем не менее, отбыв три года, я решил определиться в скульптурную мастерскую. Поехал в .Новосибирск, нашел управление искусств, рассказал все про себя, объяснил, что и почему... Меня направили на строительство Дома науки и культуры, а там скульптор Сузиков взял к себе. Я ему помогал делать большой барельеф — говорят, он и теперь. находится на фасаде вокзала. В общем, все складывалось как надо, . хотели отправить е Москву, в художественную академию, как тут...
В выходной день я отдыхаю; Захотел, извините, помочиться и вышел на улицу в одном белье. Уборщица это видела. Возвращаюсь — дверь уже заперта. Крутанул посильнее — открыл. Вошел и снова лег под одеяло, заснул. Будит меня... милиционер. Пойдем, говорит, со мной, в отделение. Ну, я и пошел, И больше оттуда не вышел.
Вызывают меня на тройку, тройка судить отказалась: она судила лишь бродяг бездомных. Дело направляют опять в милицию, там забирают все документы про то, что я нахожусь на работе и прописан, «народный» суд дает пять лет и отправляет меня' в Красноярск. А оттуда тысяч пять человек грузят на баржи и отправляют до порта Дудинка. От порта до места назначения — пешком по голой тундре. Правда, угольная шахта в Шмидтихе уже работала, помню еще маленький гипсовый завод, радиостанцию да жилые деревянные дома.
Мы начали на гипсе лепить себе жилье, а делали так: выкладываешь бутовый камень, разведешь гипс и наскоро замажешь снаружи отверстия, чтобы не выливался раствор. Потом разводишь целое корыто гипса и этим раствором заливаешь между камней....Гипс быстро застывает и скрепляет камни в монолит, так что дома растут прямо на глазах, как грибы после дождя.
За лето мы для себя построили двухэтажные дома и, главное, клуб. А люди там были такие, что я только от них и жизнь-то узнал, самые крупные люди — академики, артисты, художники, архитекторы. Одну пару архитекторов я не забыл, это ленинградец Непокойчицкий и его жена-красавица Лидия Владимировна, они надо мной дружески подшучивали. А художник Франковский, - заключенный, был мой друг. Другой заключенный, архитектор, увидев во мне талант, велел, когда буду освобождаться, а мне оставалось всего месяц, зайти к нему, и он напишет своей жене, чтобы взяла меня квартирантом.
И вот меня на месяц раньше вызывают на освобождение, но почему-то в Дудинку. Тем капитан спрашивает, поедешь на Нордвикский полуостров? Вели до —- дадим документы, а нет — так будешь сидеть до конца войны. Ну, спрашивается, кто останется до конце войны сидеть в Дудинке! Может, она продлится ещё пять лет. Конечно, поедем иа Север!
И вот таких набрали человек двести и отправили через остров Диксон. Не дойдя до Диксона, видим, как в бок нашему идет какой-то пароход. Кто-то кричит, в рупор, что Диксон обстрелян немецким крейсером, их тоже обстреляли (видна была в борту большая пробоина). Короче: ворочайтесь в Дудинку...
Что мы и сделали. Там нас помыли в бане, и на другой день мы вновь отправились в путь. Если не ошибаюсь, то от Диксона — в сопровождении двух подводных лодок.
На Нордвике пришлось разрабатывать соляную шахту. Поработал год — душу разъедает: как выбраться с этого Севера и найти свое место под солнцем? Опытные люди, старые полярники, подсказали: «Будешь себя плохо вести, не будешь ходить на работу, тебя и вывезут на материк. Такой случай уже был». Я и послушал, глупец. Нас, десять человек, осудил военный трибунал, по десять лет получил каждый, а следователь прямо в глаза сказал, что нас судят для примера, чтобы неповадно было другим...
Так я еще отрубил от жизни 8 лет. Видеть, такая судьба. А какое я совершил преступление — убил, ограбил кого, чтобы у меня отнять 8 лет цветущей жизни, да бесплатно убить мое здоровье?
Теперь я уже инвалид труда второй группы, пожизненно освободился с Чукотки в 1951 году; приехал в Брянскую область, пристал в деревне к одной женщине, написал в Новосибирский облсуд, чтобы мое дело заново пересмотрели. Суд. пересмотрел, все постановления бывшей тройки отменил и дело производством прекратил за недоказанностью обвинения, на что у меня на руках есть документ.
По-человечески мне государство должно было компенсировать мой труд и нездоровье, но у нашего правительства не хватает совести и средств. Я построил себе хату шлакобетонную, 18 сантиметров толщина стен. Зимой они промерзают, жить невозможно, стал требовать благоустроенную квартиру. Меня поставили на очередь, год прошел — с очереди сняли, мотивируя тем, что у меня есть собственный дом. Я. вызвал комиссию из райисполкома, которая написала акт: в такой хате зимовать нельзя.
Да, строил я города, железные дороги, добывал на Чукотке металл, и чем государство расплатилось со мной? Дало вторую группу инвалидности?
Куда только ни обращался, всем отвечает наш председатель профкома Маслова: мы ему давали квартиры, а он отказался. А давали такие, которые надо отапливать, носить воду, а у жены| совсем отнялись ноги, не может ходить, я инвалид, обоим скоро будет по 80 лет. Нам нужна благоустроенная квартира, соток уже лет пять не сеем, потому что не в силах обрабатывать, а что мы не хотим картошки, что ли?
Вот тут-то я бы и хотел, чтобы вы помогли. Ведь я всем говорю с гордостью, что построив целый город на Севере, а «на материке» не получить однокомнатную квартиру. Пенсию мне дают 70 рублей, на нее и живу. Вот и все, что мог вам написать. Зайцев.
***
Как ни благодарен я был за ответ, пришлось задать новые вопросы, на которые Моисей Сидорович, сама доброжелательность, довольно быстро ответил, да еще извинился за то, что не имеет опыта письменной речи. Вопросы опускаю, а его стремление прояснить некоторые детали не оценить вы не сможете: автору-то 77...
—Семья наша состояла из семи человек: родители, брат Никита, который служил в армии, брат Михаил, брат Иван, брат Василий, сестра Лена, старше меня на два годе, с которой нам пришлось испытать обидное, горькое, тяжелое детство, В рубцовский детдом привел нас брат Иван, у которого мы впоследствии росли, и велел нам стоять е сенцах, а сам ушел... Мы постояли-постояли, потом смотрим, выходит одна женщине и спрашивает: «А вы что здесь?». А мы молчим, не знаем, что и говорить. Тогда она пошла опять в помещение и выходит с другой женщиной; та поглядела на нас и все поняла.
— Когда Иван' встал на ноги, он написал заведующему детдома, чтобы нас направить к нему. Нас, нигде не бывалых, ничего не знающих, не понимающих, направили на коне из Змеиногорска на станцию Рубцовск. Там в конторе завернули нем в узелок документы, деньги (тоже не знали, для чего они и зачем — деревенские дети!). Посадили нас на поезд, сидим, как пешки, поезд останавливается и опять идет, люди выходят — другие заходят, а мы сидим, голодные.
— Новосибирск. Люди берут чемоданы, прощаются, пустеет вагон, меняется бригада проводников, идет уборщица с метлой, выгоняет нас, направляемся к вокзалу. Вышли, сели к стенке, сидим, как куклы, наблюдаем, как люди достают селедку, колбасу, сало и едят. Мы глотаем слюни. В узелке деньги, но мы-то не знаем, что с ними делать, что на них можно что-то купить.
Просидели сутки. Желудок подсасывает. Поднимаемся со своим узелком, выходим на улицу, там — головка селедки валяется, там огогрызок яблока. Таким образом и прожили трое суток на станции Новосибирск. Надумали идти пешком обратно, в детдом. Это примерно километров 500.
'Через мост часовой не пропустил, прищлось искать брод, чуть не утонули. Так мы шлидт станции к станции, Зайдем в деревню, попросим хлеба — и опять вперед,
Мне тяжело вспоминать все это. Снова почувствовать себя ребенком, подкинутым в белый свет. Ничего ^не понимающего, без рода, без дома, Ночевали мы на вокзалах, на цементном полу, укрывались сестренкиным платком.
Раз на одной станции лежим за перегородкой, наклонился к нам какой-то китаец, рассматривает. Наблюдает, уйдет, развращается, Наконец говорит; «Пойдемте ко мне, я вас накормлю и денег дам на дорогу». Я говорю: «Пойдем!». А сестра позвала меня на улицу— я за ней. Она на меня: «Дурак ты!». Я был глупей ее, ни в чем его не заподозрил.
Как-то сели мы в тамбур ,на товарняк. Проводник и потянул нас к начальнику станции. Только в кабинет открыл дверь, у меня слезы как польются сами собой! «Откуда вы и куда?». Так участливо, , что я решил: наверно, знает меня... Мы рассказали ему все, он приказал кондуктору, чтобы тот отвел нес в пассажирский поезд, чтобы посадил.
Разбудили — станция Рубцовск, До Змеиногорска, где наш детдом, надо шагать 40 километров. Шли мы эти 40 километров больше недели: плутали. Наконец, пришли, бог вывел нас. Но только мы в детдоме не понравились: «Зачем пришли обратно?». Через день заведующий снаряжает проводника, тот нес довез до брата и сдал ему иа руки.
— Ну а остальную жизнь я вам уже описал, как получил первый срок, как получил второй, что отбывал в Норильске. Третий — не Нордвике. В Норильске люди — большинство — образованные, даже артисты московских театров. Никогда не забуду, что в глухом Заполярье мне пришлось увидеть живую старину: у нас за проволокой, на нашей заключенной «цене, показывали какую-то старинную пьесу.
Открывается сцена, вдали виден сад, в саду колокольня. Слышится колокольный звон, и тут же в саду заливается соловей. Ну прямо замирает сердце от такой живой картины. Вот это искусство! Натуральное искусстве! (А что мы видим теперь? Выйдут на сцену втроем с гитарами, потрясут половыми органами, и это мы называем искусством! Смешно и грустно).
—. Кого я знал, разве могу я теперь, через столько лет, упомнить? Если же я помню Лидию Владимировну, то потому, что она мне очень нравилась. Вспоминаю (говорили, что здесь в Норильске, сидели мать и сестра Ягоды, но ручаться ив могу.
Из ученых помню академика, фамилию на «К» уже забыл, заключенного, теперь уже умершего. А как не запомнить мне начальника «Горстроя», — такой злой, как лев, у него и голос львиный. Бывало, увидит, что сидят работяги, перекуривают, как гаркнет по-львиному, сразу все вскакивают и начинают работать.
' На Нордвик нас везли уже вольными, у каждого был документ об освобождении. С нами ехали эвакуированные немцы Поволжья (куда-то дальше Нордвика, на рыбные промыслы). Как-то застряли мы во льдах стояли сутки, ждали, когда разойдутся льды. Слышим, что стреляют, Мы все выскочили на палубу. Смотрим, белый медведь, раненый, от нашего парохода убегает по льдинам. Где соскользнет со льдины — проваливается в воду, а пули красные у него по бокам так и снуют. Ушел не убитым в торосы.
На Нордвик нас притащили в деревянных домиках трактором. Образовался маленький поселок на санях. Столовая там заранее нам построена была, кормили очень хорошо. Начали мы пробивать шахту под руководством технорука Дудника. Пробили сорок метров вглубь под клеть, потом пошли горизонтальным путем, сделали эстакаду и начали добычу соли. Так выглядел Нордвик. Север есть север, везде одинаков, особо не похвалишься.
— Суд проходил на Нордвике, приезжал военный трибунал. Это был не суд, а какое- то недоразумение. Что хотели, написали, подписали, получай 10 лет и не разговаривай. Нам сами следователи говорили, что судят для примера, показать остальным... Из осужденных никого не помню по именам. Отвезли нас всех на Чукотку сразу, на пароходе, кажется, «Уралмаш».
— До 1951 годе жил по тюрьмам, строил дальневосточные пути, был в горношорских лагерях, был в Тайшетлаге иа лесоповале. Этот лагерь — богом проклятый, не знаю, как остался а живых. Тысяч пять нас туда пригнали осенью, а к весне, может, осталось человек 150. Каждый вечер, как только рабочие подходят к вахте, ворота открываются, и тут же им навстречу выезжают подводы три-четыре, нагруженные мертвецами.
Я уцелел вот как. Как-то раз меня комендант, тоже заключенный, послал очистить уборную: ведром черпать кал и выносить метров на сто от зоны. Одно ведро отнес, замарал руку, другую еще больше, Эх, думаю, все равно мараться. Закатываю рукав и давай ладонью выгребать из ведра. А а это время, хотя я его и не видел, в стороне стоял комендант и наблюдал за моей работой, вечером подходит ко мне и говорите «Будешь работать пожарником?». А это значит отдельная палатка хозобслуги. Я согласился) Думаю, хоть не буду видеть этих блатных (так они мне душу вынули за эти 16 лет! Одичавшие, озверевшие, пропащие люди, к жизни их уже не вернуть).
Таким образом я стал пожарником, чем и спас свою жизнь. А весной арестовали нашего начальника лагеря. Он перед взводом всегда держал речь о том, что здесь лагерь особого назначения, сюде привезли не исправлять, а истреблять»
Теперь — как я попал в Брянскую область.
Когда в 1951 году я освободился с Чукотки по зачету рабочих дней (вместо десяти отбыл 8 лет), нас, человек пятьсот, высадили в бухте Находка, откуда должны были направить во Владивосток, Нашел я себе одну вербованную, зашли с ней а магазин, взяли бутылку водки и колбасы, пошли к ней на квартиру. Там я и заночевал.
А чемодан свой — с одеждой и аккредитивом на 2000 рублей —- поручил товарищу. Когда утром вернулся в барак, куда нас поместили, ни единой души там не нашел, и все мое, значит, пропало. Всех, оказывается, ночью отправили во Владивосток, и оттуда они разъехались по домам. Не помню уже, как я сам добрался до Владивостока. Там встретил одного незнакомого, только освободившегося человека, объяснил ему свое положение, он мне и говорит: не волнуйся. У меня, говорит, на десять тысяч аккредитив, так что доедешь со мной.
Сели иа поезд и поехали. В Хабаровске он остался, а я поехал дальше. Стою в тамбуре, напротив — лейтенант, едет из Китая, с Манчжурской железной дороги в Белоруссию, к жене, в отпуск. Доехали с ним до Москвы, он мне дает адрес своей матери, а сам куда то за женой. Я останавливаюсь у его мамы. Потом и лейтенант приехал с женой.
Тут я встречаю девчонку на загляденье, ей было 18 лет, а мне уже 37, жили они с матерью сами на чужой квартире, только меня им и не хватало — сами понимаете. А материальное состояние меня вынудило покинуть молодую жену, несмотря на то, что она мне очень нравилась. Скажу даже так: очень не любил.
А сбежал, чтобы не портить ей жизнь, Было у меня в кармане 8 рублей, сел без биле г а на первый пассажирский поезд в сторону Украины.
Вот началась уже Украина. Ну, думаю, еду-то без билета, пора и часть знать. И на первой остановке выхожу. Читаю: станция Рассуха, Кинулся в магазин — закрыт. А жрать-то хочется. Иду в деревню, попрощу, думаю, у какой старушки поесть. Захожу в одну хату: нет ли чего?.. Мне с печки мертвым голосом кто-то отвечает; нет ничего, по триста грамм дали на трудодень.
Захожу в другую хату такая же история. Ничего не остается как на станцию возвращаться, дальше ехать куда-нибудь, Нагоняют меня какие-то подводы» Прыгнул иа последнюю, разговорились — откуда, куда, Я рассказал всю правду. О том, что надо устроиться на работу, прописаться» жениться, Мужик тогда мне и говорит! «Иди к нам в Берновичи. Там бабы из-за хромых-кривых дерутся, сало бочками стоит»,1В общем, нагнал аппетиту еще больше. Я расспросил дорогу, спрыгнул.
Пришел в совхоз «Берновичский», к директору. Тот меня сходу устроил в кузню, молотобойцем. Отправился в деревню Берновичи —- искать себе хорошую бабу и бочку сала. Тут-то меня и привели к теперешней моей жене.
Это бог привел к ней за мои страдания, он мне послал ангела. Она создана вся для людей, готова сама страдать, лишь бы угодить другому. Звать ее Евдокия Алексеевна. С тринадцати лет начала работать, получать премии за хорошую работу, а в дальнейшем избирали ее депутатом сельсовета. И вот теперь от большого старания отнялись ноги, совсем не может ходить, совсем.
С женой я живу уже сорок лет. Была у нас девочка. Валя, шел ей четвертый год. когда она затиснулась висками в рагулину рябины. Родился сын, которому теперь 33 года, Женился в первый раз — оказалось, что ей одного мужа мало. Он кинул ее, взял себе вдову с двумя девочками, а теперь и своих уже двое — девочка Лона и мальчик Саша, наши внуки» Живут в коттедже, 7 километров от нас.
Вы просили адрес райсовета: город Стародуб, председателю райисполкома Мятлику.
Если справка понадобится, вот она:
Дело по обвинению Зайцева Моисея Сидоровича, 1914 г., осужденного бывшей тройкой НКВД Новосибирской области 20.VIII.1937 г., пересмотрено Новосибирского облсуда 26.1.1963 г. постановлением В отношении Зайцева М. С. дело отменено и производством прекращено за недоказанностью обвинения. Справка выдана в связи с реабилитацией для предъявления в советские государственные органы.
ИЗ ПОЗДРАВИТЕЛЬНОЙ ОТКРЫТКИ
...Была комиссия, но не обещала ничего: нас много таких, кому нужна благоустроенная квартира. Так что надежда только на норильчан, которые помнят моих рук Норильчанку, что стояла столько лот у озера. Может, кто и пришлет на гроб и на похороны по-людски. И стыдно просить, и нев стыдно. Так сложилось. Зайцев, Берновичи, Стародубский район, Брянская область,
А. ЛЬВОВ.
Заполярная правда 31.01.1991