ХВАЛУ И КЛЕВЕТУ приемли равнодушно и не оспоривай глупца...» — почти библейский совет поэта веяному живущему, а пишущему — тем паче. Но постпереетроечное время настолько обострило обратную связь, что умолчание откликов на наши публикации воспринимается читателями как пренебрежение «гласом народным», а народ — он, известно, всегда прав. Когда кричал: «Слава КПСС!» и когда требовал; «Партократов — к ответу!». Когда скандировал: «Ельцин — да», а затем — совершенно обратное. И не дай бог журналисту — в этот момент «высунуться», высказать Нечто, не созвучное сиюминутному настроению митинга, коллектива, семьи, человека— Не простят. Не поймут даже намеренного — полемичности ради, но справедливости для! — вызова огня на себя.
Вот и Анатолию Львову крепко достается в последнее время. И за особое мнение о праздновании 40-летия Норильска. И за размышления о ЛИЦЕ Съезда народных депутатов и о Советах вообще. И даже за публикации о Цорильлаге (!) ,хотя в Норильске только родившемуся вчера не известно, что уж это-то исконно львовская тема — пожалуй, со дня приезда его на 69-ю параллель в 1959 году, Да, теперь се поворот иной. Но скажите г- какая газета в ТЕ времена могла себе- позволить ТАКИЕ публикации о гулаговском аде!
От дальнейших комментариев воздержимся (см. первый абзац). Прочтите почту Анатолия Львова за последние месяцы и сделайте выводы сами. Для себя. И не сетуйте: мол, мало «контр»мненийI Их соотношение с голосами «за» вполне соответствует характеру откликов на последние «крамольные» публикации старейшины местных журналистов.
Итак:
(на сайте с этой страницы публикуются только материалы по теме репрессий)
Неуважаемый борзописец А. Львов!
Вам не стыдно писать об узниках Норильлаге?
С коммунистов переключились теперь на узников? 3 года назад вы писали: «Почему тек все нападают ил коммунистов? Ведь среди них есть такие умницы!».* Какие умницы? Я нигде и никогда не встречала порядочных людей среди коммунистов, А вы тогда пытались убеждать людей, что они все-таки, несмотря на миллионы ими загубленных «изной, умницы? Теперь вы пишете что эти «умницы» сами же и страдали от таких же «умниц». Какие страдальцы!
«Гад пожирает гада». — Вы слышали такое выражение, «умница» Львов?
За, вас мне рассказывала одна старейшая библиотекарь. Ничего у вас своего нет. Вы надергиваете текстов из разных книг и журналов — и выдаете их за свои.
Вы подпевали тем, кто жег и косил и даже, возможно, сотрудничали с КГБ. а теперь запали другим, «демократическим» голосом.
Л. Т.
*Цитата выдумана—А. Л.
I Получил я, а значит, и все Родионовы в Санкт-Петербурге, три номера
«Заполярной правды» с вашим материалом о моем отце. Для нас это — событие,
освежившее | и обогатившее текущую жизнь, вызвавшее волну теплых воспоминаний об
отце и благодарности ему. Особенно для матери — ведь все прошлое, связанное с
ним, составляет основное содержание жизни в ее 87 лет.
Многое в статье, относящееся к молодости отца и к еблагополучным периодам его жизни, для меня и брата Николая малоизвестно — отец не любил рассказывать о себе. Одно помню — я ни разу не слышал от него сетований на судьбу.
Все Родионовы-петербуржцы о благодарят вас за этот большой и вдохновенный труд. Желаю вам здоровья для дальнейших успехов в благородной работе.
Виктор РОДИОНОВ.
С.-Петербург.
ЗДРАВСТВУЙТЕ! Я хочу намного добавить к вашей статье «Стены красного бархата». В 1976 г глазное отделение норильской больницы был доставлен председатель совхоза с Курейки, фамилия Нагорный. Имя не помню. Он грек. Семья была выслана с Кавказа по приказу Сталина. Греки жили па современной территории Абхазии. н Стадии стал переселять грузин с гор к побережью. Но жилья не было, вот греков и выслали, освободив жилье для грузин. Я бывал в Гантиади, останавливался у русской хозяйки, она там живет с 1936 года, а мне все объяснила.
Нагорный отнимал ружье у пьяного хулигана, по тот выстрелом выбил ему оба глаза. Получил 13 лет. Я лежал в одной палате с Нагорным н так с ним познакомился. Позднее, в 1977 и о 1978 годах, я приезжал к нему в Курейку. Разговаривал с его матерью, гречанкой, с братом. Жена Нагорного, Лидия, работала учительницей а школе и многое мне рассказала о муpее Сталина, о Курейке. У Сталина там родились два сына. Один умер а Дудинке, другой —не знаю где. В 1977 г. застал я живого от па Лидии. Ои уже был па пенсии. Он участвовал а утоплении статуи Сталина в Енисее и разгроме музея. На следующий год, как утопили статую, был сильный ледоход. И краем льдины статую подняло со дна Енисея. Бюст торчал из воды. Проходил теплоход с туристами и. конечно, сфотографировали. В Красноярске изъяли у всех всю фотопленку. Но все равно на Западе эта фотография появилась я газетах. Из этого музея хотели сделать потом музей для революционеров, отбывавших ссылку в Туруханском крае. Но так ничего и не сделали. Более подробно вы можете узнать, как я вам сказал, у Лидии Нагорной. Возможно, она и сейчас там живет. Посылаю вам на память фотографию музея- Таким я его видел в1978 году, в августе.
ИВКОВ Сергей Александрович
Совсем забыл: в Курейке мне рассказали, один из заключенных, которые строили музей, внутри сделал герб СССР и сам себя там распял, прибил гвоздями; Его вылечили и за отличное качество герба, который он выпилил, освободили. Там, в Курейке, особый микроклимат, картошка растет, сам помогал копать и в огороде нашел кладовую, полную картошки. Это крот себе назиму запасы сделал.
Дорогой Анатолий Львович!
Ваша заметка об А. Гарри меня подлинно взволновала. Так радостно узнать, что восстанавливается добрая память о людях, достойных ее, о людях, которых ты знал, и уважал, с которыми дружил!
Вы спрашиваете, нужно ли что поправлять в вашем очерке. Не думаю, что он нуждается в исправлениях. Но кое-чем дополнить его я бы смог.
Постараюсь сейчас восстановить то немногое, что сохранилось в памяти — все-таки прошло уже полсотни лет.
Прежде всего о моих взаимоотношениях с А. Н. Я познакомился с ним в начале сороковых, когда мне порой разрешали — под конвоем — посещать техническую библиотеку в ДИТРе, где А. Н. работал, а порой и ночевал, не уходя в свое второе лаготделение. Когда я получил «бесконвойный пропуск», а особенно после моего освобождения в 1945 году, наши встречи стали частыми.
Помню одно долгое обсуждение в библиотеке далеко за полночь. Я тогда — третьего сентября 1945 года — прочитал в ДИТРе публичную лекцию «Проблемы разложения атомного ядра». Еще не прошло месяца со взрыва в Хиросиме, интерес ч атомной загадке был огромен -— возможно, мой доклад был одним из первых в стране публичных сообщений на эту тему; академик Илья Ильич Черняев, консультант Норильского комбината по платине, потом мне именно так его охарактеризовал. Он же — Черняев, а не Гарри —- в те месяцы увез в Москву мое предложение использовать для получения тяжелой воды северные водоемы, поскольку снег в -Заполярье не так тает к лету, как испаряется весной еще на морозе под - уже ярким солнцем.
Не помню, использовал я для той публичной лекции и для докладов Завенягину и, Академии Наук (акад. Фрумкину) материалы, собранные Гарри для меня в библиотеке, или сам разыскал их, но что, после того длинного ночного разговора, он регулярно снабжал меня всеми атомными новинками, какие находил в журналах и книгах, поступавших в Норильск, помню твердо. Они же, кроме общезековских разговоров и перемывания косточек наших ближних, что тоже было интересно, служили основными темами наших бесед. Очень часто они проходили не так под рюмку, как под банку и кружку, а впоследствии и под стаканы, когда эта благородная посуда появилась в Норильске.
И уже тогда меня поразило, как Гарри слаб на выпивку — охотно «принимал» и быстро хмелел. Моя тогдашняя норма была бутылка коньяка — и я не терял речи и свободно стоял на ногах. А. Н. вырубался уже на первой кружке разведенного спирта. Особенно это стало заметно, когда на Октябрьской улице появилась лачуга «Уэбеквино».
В подпитии он был словоохотлив и не терял обычного остроумия. Но его заносило, он фантазировал, эстетически наслаждаясь своими' художественными творениями, Например, он несколько раз рассказывал мне, кто учился в царскосельской гимназии, что однажды в их к/iacc явился попечитель петербургского учебного округа известный поэт Иннокентий Анненский и заставил Гарри — как первого ученика в классе — читать «Илиаду». Гарри чуть ли не по-гречески начал знаменитое «Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына». Анненский выслушал несколько строк, потом, увлеченный, стал вслух читать сам по-древнегречески, прочел, закрыв глаза, всю первую песню, недоуменно посмотрел на Г арри, подумал и сказал! «Отлично читаешь — получишь золотую медаль», — и важно удалился.
Уже впоследствии я прочитал, что Анненский был не попечителем, а только директором царскосельской гимназии, где училась А. Ахматова, и что умер он в 1909 году, когда Гарри было всего шесть лет и он еще не переступал порога той гимназии, если вообще его переступал. Но фантазия была художественно ярка, это отрицать невозможно. Наверно, он повторял легенду об Иннокентии Федоровиче, бытовавшую в стенах гимназии.
Вместе с тем, если шел серьёзны разговор, А. Н. был скрупулезно точен и его сведениям можно было вполне , доверять» Так, мой тогдашний друг Иосиф Михайлович Бергер, в свое время создатель Палестинской арабско-еврейской компартии (имел кличку Барзилай — страстный, пассионарий, если по Гумилеву), потом видный сотрудник Коминтерна, трижды или четырежды продлевавший свои очередные пятилетние лагерные сроки, а в конце жизни, на свободе — после 1956 года — член израильского кнессета от вновь созданной им партии независимых, автор книги «Гибель поколения» и один год профессор в Оксфорде по курсу «Основы марксизма-ленинизма», — так вот, Бергер говорил мне:
— Для надежного воздвижения моего второго срока опрашивали многих норильчан, как я веду себя и что говорю. Все врали без совести, стараясь угодить следователю, много порассказывал и Гарри, но только правду, он ни в одном слове не присочинил того, чего реально не было.
Что до ч меня, то. в наших серьезных беседах я никогда не сомневался в точности и правдивости удивительных событий, о , которых Гарри рассказывал.
Одно из удивительных событий — его поездка в Париж в 1923 или 1924 году. Задание у него было простое, разжечь уже — по расчету — тускло засветившуюся коммунистическую французскую революцию. Но то ли в Коминтерне рассчитали неверно, то ли умения на розжиг не хватило, но усилия Гарри и его товарищей задуманного результата не дали. Сам Гарри самоотверженно отдался отнюдь не революционному, а самому консервативному занятию — не то женился, не то, по-лагерному, «подженился» на молоденькой танцовщице , без выдающегося имени, но с незаурядной фигурой и покоряющим личиком. Больная туберкулезом, она вскоре умерла а перед смертью призналась другу:
— Милый, я гооячо любила тебя, так любила, как еще никогда до тебя» Можешь мне поверить — за те месяцы, что мы были вместе, изменяла тебе только дважды, Один раз со служащим нишей гостиницы, другой раз со знакомым актером.
И Гарри с сокрушением признавался;
— Я был потрясен, можете мне поверить Нет, не оттого что она изменяла,- это нормально, Но как онa могла это сделать? Я же всегда был с ней, я не отходил от нее! Как она сумела выкроить свободную минутку на измену — вот что меня ошеломило.
- Между прочим, сам Гарри не относился к заправским женолюбам. Во всяком случае, я ничего но слыхал о его подругах. Острый разговор с приятелем ого захватывал больше, чем уединение с женщинами. Много лот начальницей технической библиотеки в ДИТРе была жена Ивана Степановича Ивлева Аитонина Макаровна, женщина не очень красивая, но умная и общительная. Она как-то сказала мне: «Алексей Николаевич увлекается только одной особой женского пола— водкой». Это же подтверждал и — тогда юный.— помощник Гарри, штатный переводчик библиотеки, поэт, женолюб, выпивоха и мой душевный приятель Аркадий Иосифович Бермонт.
Вместе с тем, семейные отношения друзей Гарри интересовали. Когда один наш знакомый, до того закоренелый холостяк, освободился и женился, Гарри под хмельком бродил по проектному отделу и управлению комбината и, встречая знакомых, простирал вверх руки и горестно извещал:
— Вы слыхали? Какой дуб рухнул! Нет, какой дуб рухнул!
Он много раз рассказывал мне о полете М. Громова с журналистами в Европу на самолете «Крылья Советов» (так, кажется, он назывался). Главными из журналистов (возможно, и единственными) были Михаил Кольцов и Алексей Гарри. Кольцов тогда еще не владел французским, по словам Гарри, а сам он изъяснялся на нем хорошо.. В Риме был дипломатический прием. Напротив Кольцова сидел глава итальянской авиации маршал Бадолио (или Грациани, этого не помню). ^ - Каждого гостя обслуживал свой официант во фраке. Гостям подали вареных омаров, ц Кольцов положил омара спинкой вверх и п пытался ножом разрезать щит, но ни вилка, ни нож кости не брали. А Бадолио (или Грациани) завязывают с Кольцовым политический разговор.
— Вы не находите, что ваш руководитель ге Сталин великий вождь? — вежливо интересуется итальянец по-французски.
— Да, месье! — отвечает Кольцов, изнемогая от борьбы с омаром. Других слов по-французски Кольцов — опять же по утверждению Гарри — тогда не знал.
— А как по-вашему, наш Муссолини тоже по великий вождь? — продолжает маршал.
— Да, месье, — говорит Кольцов.
— А не согласитесь ли вы, что наш Муссолини более крупная фигура и более любим своим народом, чем ваш С.талин? — допытывается маршал.
— Да, месье, — бездумно повторяет Кольцов.
И тогда молчаливый, величественный итальянец-официант наклоняется к Кольцову и отчетливо говорит ему по-русски:
— Муд.., ничего не отвечай маршалу. Поверни омара на спину и бери его мясо ложкой.
И Гарри печально заканчивал:
— Вот такая вышла нехорошая история. Кольцов потом всюду клялся, что разговаривал с маршалом я, а не он. Он ведь французского не знал, а я, мол, опьянел и отвечал невпопад. Я зато тогда же придумал про Кольцова смешную новеллку...
Месть вышла неадекватная поклепу. Разговор с Бадолио наделал много шуму. Кольцов усиленно занялся французским, чтобы впредь не попадаться впросак. По возвращении в Москву Гарри вызвал сам грозный Сопьц, видный партиец и член Верховного суда. В результате Гарри пришлось оправиться на Беломорканал. Тут мне память отказывает — то ли это был небольшой лагерный срок, то ли ссылка, то ли просто откомандировали из Москвы на несколько лет. Знаю, что на Беломорканале Гарри занимался журналистикой — написал интересную брошюру о покончившем с собою шведском спичечном короле Ивере Крейгере, он мне давал ее читать, но в списках его литературных работ я потом нигде ее не встречал. Не знаю, участвовал ли Гарри в составлении книги о поездке Горького с писателями в лагерь Беломорканале, я этой книги не читал. Но после той знаменитой писательской экскурсии в ГУЛАГ сам Гарр воротился в Москву и стал известинцем-международником.
Эпизод с Бадолио. видимо, повлиял на дальнейшее отношение Гарри кКольцову. Для меня; как, вероятно, и для большинства наших знакомых, расстрел вернувшегося из Испании Кольцова свидетельствовал, что он такая же безвинная жертва сталинского террора, как и все мы. Но Г арри возражал порой резко.
Теперь немного о друзьях Гарри. Он был человеком общительным, знакомых в Норильске у него была масса — все вольнонаемное и зековское руководство комбината, инженеры проектного отдела и производственных цехов. Но, вероятно, ближе других ему была своя братия — писатели. Особо отмечу Ивана Сергеевича Макарьева, в предарестном бытии одного из секретарей (третьего по рангу после В. Craвского и А. Фадеева) Союза писателей.
Иван Сергеевич Макарьев сыграл большую роль в постлагерном бытии Гарри. В пятидесятые годы Макарьев был на подъёме — восстановился в Союзе писателей и партии, получил хорошую двухкомнатную квартиру в писательском доме (Ломоносовский проспект, 15), стал консультантом издательства «Советский .писатель». Его дочь Наталья, дама очень тонкая и очень томная, в художественном стиле начала века, совершенно непохожая на отца, в то время была женой Никиты Богословского (а когда Макарьев до идиотства напрасно покончил с собой, я был у него за день до повторной попытки самоубийства, мерзко отреклась от отца и бросила его).
В середине того десятилетия Гарри вернулся в Москву, и Макарьев протолкну» повторное издание его старой книги о Котовском и очень гордился, что хорошо помог бедствовавшему другу. Жил в Москве Гарри трудно, где-то в коммуналке около Казанского вокзала, каждодневно пил с новой женой, хоть не помногу, но еще сильнее пьянел, чём раньше. Я за день до смерти Макарьева уехал из Москвы, мне потом говорили, что на его похоронах почти никого было. Но Гарри, больной и по виду, и по реальному состоянию, шел за гробом до могилы.
Что еще вспоминается о Гарри? Он в числе прочих добрых черт любил оказывать посильные услуги. Не только добывал библиографические справки, а радостно ссужал добытыми для се6« книгами. Он мог забыть собственные дела и заняться твоими — литературными и справочными. Мне он подарил комплект «Бюллетеней Технической Информации». В пятидесятые годы, уезжая в отпуск, я оставлял на прочтение и сохранность своему сотруднику Диканскому. Потом Диканский, с лагерной честностью глядя в глаза, уверяя, что ничего от меня не получал и вообще этих журналов не видел. Так что и эта память о Гарри не сохранилась, только где-то лежат его письма из Приенисенья и Москвы.
Заполярная правда 24.08.1993