(Окончание)
Позднее, уже после разгона актёрской труппы, во время спектакля в посёлке Ермаково, когда до освобождения оставалось всего 11 месяцев, он повесился. Видимо, он невысоко расценивал перспективы своего раскрепощения из гулаговских уз, предвидя перемену узами новыми, может, чуть более тонкими, но зато не менее простыми! Говорили, что сыграла свою роль неизбежная в таких ситуациях «ля фамм» в лице некой вольной, т. е. «первой» молодой красавицы, дочери ответственного лица, попросту запретившего ей упоминать имя заключённого художника, бывшего, как утверждали, предметом её надежд и высоких чувств…
Явившийся взглянуть на холодное тело, на чистый и благородный мёртвый лик художника, происходившего из рода Лансере по мужской, и Бенуа по женской линии, главный виновник этой жестокой смерти (как и разгона актёрской труппы) политотдельский начальник Ш. (его фамилия Штанько — Ф. Ш.) обратился к молчавшей толпе заключённых с лицемерным возгласом:
— Эх вы, такой талант не уберегли!
Начальник вероятно рассчитывал на то, что эти его слова смогут запечатлеться в дезориентированных, запуганных умах и увести от палача людское презрение и гнев…
Артистов разогнали по колоннам на общие подконвойные работы. Их, в сущности, ни в чём не обвиняли! Просто, сочли недопустимым привлекать к ним внимание, симпатии и даже любовь игарских граждан. Этот 20-тысячный городок населяли люди ссыльные, вчерашние заключённые и их охранители, тоже обычно не безгрешные: ведь на работу в лагерях, как правило посылали лиц, списанных из армии за неблаговидные поступки, в чём-то проштрафившихся или просто неспособных к несению службы армейской — по причине малограмотности, лености или недисциплинированности. Их-то, стало быть и посылали дисциплинировать лагерников, исправлять вчерашних военнопленных, «социально-чуждых», лодырей, бытовых нарушителей, вчерашних зэков, а то и ни в чём не виноватых, но возвращённых в родные края отбыть профилактический пятилетний срок… Жили в Игарке и её окрестностях также «националы», репрессированные за принадлежность к народностям Прибалтики, Кавказа, Крыма, Украины.
Нетрудно представить себе, как эти люди относились к «Театру заключённых», ещё
не отбывших сроков, т. е., по выражению профессора Игоря Рейснера, брата Ларисы
Рейснер (она — советская писательница, участница гражданской войны — Ф. Ш.) и
тоже отсидевшего 10 лет на Севере, — «ещё не оплативших сполна своего оброка
Харону». Труднее поверить людям несведущим, а тем более не жившим в условиях
социализма того времени, что такой театр мог вообще существовать открыто, мог
праздновать своё пятилетие (двое вольных ещё в Абези получили «Заслуженных» за
спектакли, в коих они, наравне с заключёнными, принимали участие), и вопреки
косым партийным и политотдельским взглядам, мог совершать свои сценические
подвиги!
А что значил этот театр для самих своих артистов — невозможно объяснить в
коротких словах. Они любили его самозабвенно и беззаветно. Хозяева не
представляли себе, что труд, вдохновение и Божий дар таланта, ежедневно
приносимые заключёнными работниками театра в жертву искусству, творчеству, —
превосходили их физические и нравственные силы. Здоровье никак не
компенсировалось гулаговским пайком, а человеческое достоинство, особенно
женское, унижалось на каждом шагу. Сердца то и дело содрогались от оскорблений и
поношений.
В театре, бывало, ставили и по два спектакля в день, утром и вечером. Это
требовало усиленных репетиций. Раньше других слабели артисты балета — сперва
танцовщики — мужчины, потом и балерины. Заболевших ставили на УДП («усиленное
дополнительное питание», в переводе на реалистический язык «умрёшь днём позже»),
но это было столь слабым подспорьем, что театр и зрители несли потерю за
потерей.
А чтобы «актёры» не забывались, их точно так же, как н «анжинеров», частенько
поднимали ночью по сигналу аврала на разгрузку угля. Производилась она пудовыми
лопатами с железнодорожных платформ в Абези или с барж в Игарке. После разгрузки
требовалось ещё и «расчистить габариты», то есть отбросить угольные холмы в
сторону. В Игарке, разнообразия ради, поднимали театр и на разгрузку судов с
лесом, то бишь на катание всё тех же балансов при лесозаводской лесной бирже.
Бывали и срочные работы по лагерю, когда, например, после ночной пурги
требовалось отвалить наметённую снежную гору от ограждения зоны. Эти снежные
заносы порой приводили к роковым последствиям. перед весной 1950 года объявили
розыск «опасного бежавшего преступника» (он был безобидным больным стариком,
кажется. из первых послереволюционных эмигрантов).
Искали беглеца по всем дорогам, прочёсывали автобусы, самолёты и даже железнодорожные вагоны на лесозаводских путях, никуда далее Игарки не ведущих… Всё напрасно! Беглец сгинул! Весной же растаяли снежные сугробы Медвежьего Лога, тело замёрзшего старика в одном белье нашли в 50 шагах от проволочной зоны. Видимо, он ночью, в пургу, отправился в нужник, ошибся направлением, взобрался на высокий свеженаметённый сугроб, неведомо для себя преодолел ограду и погиб не в силах найти дорогу обратно. Тот, кому ведомо, какая непроницаемая мгла надвигается ночью при пурге и как сбивает с ног метущий вихрь, не удивится столь странной кончине. Не удивится и тому, что расчистка этих снежных завалов требовала от артистов изрядного напряжения сил, хотя учитывалась по категориям самых лёгких работ.
Подчас весь театр переживал эпизоды почти сказочные, наблюдая за мастерством своего главного художника.
Готовили к постановке «Наталку-Полтавку». Написать декорации поручили слабенькой ссыльной художнице-латышке, никогда в глаза не видевшей Украины. Этой молодой, очень симпатичной и красивой женщине, втайне покровительствовал «кто-то на верхах», и услужливый руководитель Ансамбля товарищ Р. назначил её оформительницей спектакля, желая угодить «верхам».
Но в конце концов с поклоном директор обратился к «магу и волшебнику» — Диме
Зеленкову. Умоляя хоть как-нибудь спасти премьеру!
Маг поглядел на сконфуженную, растерянную латышку, готовую провалиться в
преисподнюю сквозь доски сценического пола…
— Не огорчайтесь, — сказал он. — Это бывает! Будьте добры попросить сюда завхоза.
— Привезите мне на грузовике из лесу десятка полтора-два молодых ёлок. Двухсаженных! — велел художник хозяйственнику.
— Они замёрзшие, осыпятся!
— Если будут вовсе голыми — это даже лучше! — заявил маг и попросил рабочих выносить из зрительного зала стулья и кресла. Сам директор с опаской глядел за манипуляциями мастеря. На полу опустевшего зала уже разослали злополучный серо-бурый задник.
Маг и волшебник тоже спустился в зал. В одной руке он нёс полное ведёрко светло-зелёной краски, в другой — маховую кисть, привязанную к рукояти от швабры. Вёл себя так, будто предстояло ему покрасить зеленью крышу дачного жилья. Ведро он поставил посреди задника и велел тащить сюда же ещё и голубую краску.
Вялым движением ноги он задел за ведро, и зелёная жижа протекла почти до края полотна. Директор громко охнул, застонал от ужаса и убежал, пообещал помочь артистам тащить ёлочки на голую, неубранную сцену. Потом целая бригада балерин, вооружённых ножницами, несколько часов, по заданию художника что-то резала из белой и розовой бумаги.
И точно в назначенный час, когда в кассе не оставалось ни одной контрамарки в
директорскую ложу, и Рональд провожал туда именитых граждан Игарки, пошёл под
звуки знакомой увертюры театральный занавес, открывая обе половины сцены. И зал…
зааплодировал!
Ибо струился вдали, меж холмов голубой Псёл, пейзаж Полтавщины радовал самый
придирчивый взгляд: на авансцене, в свете софитов сияли белыми лепестками
цветущие вишни и яблони, приютилась в углу белая мазанка, и …начинается дуэт
Наталки с матерью — заключённой на пять лет Леночки и осужденной артистки из
Николаева, Доры Петровой. Так вот умел творить чудеса этот маг, полугодием позже
удушивший себя в ермаковской мужской уборной.
Шоковые психологические взрывы или, как их теперь называют, стрессы, случались у
людей театра и по-иному, принимали иные формы.
31 декабря 1949 года после вечернего спектакля артистам-заключённым разрешили
остаться в театральном здании для новогодней встречи, разумеется, под усиленным
конвоем. Некие тайные благодетели прислали (а иные просто прихватили на
спектакль и вручили любимым артистам) изрядное количество яств и питий. Поэтому
весь конвой дружно спал ещё до боя часов, а зэки, кажется, впервые за историю
крепостного театра почувствовали себя в нём почти свободно. Намечавшиеся романы
в ту ночь бурно претворялись в жизнь, счастливые пары уединялись в ложах и
артистических уборных.
Пианист с европейски известным именем, ближайший помощник одного из ведущих
скрипачей страны, сорокалетний деятель русского музыкального искусства, отбывал
10-летний срок за то, что из ополченской дивизии попал в плен и там не подох с
голоду!
Известно, что немцы высоко ценят хорошую музыку и, узнав, что пленный солдат
является артистом-виртуозом, допустили его к инструменту. Закрытые выступления
этого пианиста для узкого круга слушателей стали сенсацией. В конце концов,
незадолго до падения рейха, его выпустили из лагеря и дали возможность
концертировать для публики, в том числе и для русских военнопленных, немецких
вдов и сирот.
Домой, в Россию, он возвратился самостоятельно, по доброй воле, получив заверение советских органов, что на его ограниченную концертную деятельность в Германии никаких косых взглядов брошено дома не будет.
По прибытии в Москву он был, однако, вскоре арестован, судим и отбывал срок на общих основаниях, пока театральным работникам не удалось, после нелёгких хлопот, перевести его в свой ансамбль. Положение его было, однако, не прочным и в конце концов политотдел отослал его в суровый режимный лагерь — Тайшетский (но это произошло полугодом позже).
В ту новогоднюю ночь пианист перебрал спиртного. Опекавшая его певица Дора
(театральная «прима») оттащила его от концертного «Бехштейна» и увела на сцену,
со всех сторон укрытую в тот час от недобрых взоров двойным занавесом и
падугами. Рональд заглянул к ним с бокалом шампанского в руке — чокнуться и
сказать что-то ободряющее.
Пианиста била судорога. С перекосившимся лицом он рвался из мягких женских рук и
глухо стонал. Рональд заметил на полу клочки разорванного портрета Сталина!
— Кот усатый… — стонал музыкант. — Кот п-р-р ок-лятый! Душитель мира и миллионов! Кот ус-с-атый… Палач! Крокодил окаянный! Издох бы он завтра — и всё в мире переменилось бы.
Побелевшая от страха артистка то кидалась поднимать обрывки портрета, то зажимала рот возлюбленному, то беспомощно, в слезах, молила взглядом вошедшего не обращать внимания на эти слова обезумевшего. Ведь он нарушил основное, золотое советское правило осторожности: говорить с долей откровенности можно только вдвоём! Третий — уже свидетель! Для будущего следствия.
Рональд быстро убрал со сцены (на сей раз в прямом смысле этого слова) опасные улики, спросил, где «крокодил» висел (оказалось, в костюмерной), попытался успокоить расходившегося друга.
— Слушай, — говорил он тихо и убедительно, — неужели ты всерьёз считаешь, будто
этот грузинский урка на самом деле главный воротила всего нашего бедлама? Он
просто выставлен, экспонирован как идол у язычников, сделан объектом поклонения
оглуплённого народа. Боюсь. что даже. если и околел бы вскорости, — ничего у нас
не улучшится!
Пароксизм, видимо, уже смягчался, из глаз пианиста исчезло безумие ненависти, он
начинал понимать, что ему говорил Рональд. Но это снова вызвало его протест!
— Нет, нет! Обязательно улучшится! Если бы немцам удалось покушение 20 июля на фюрера, произошла бы смена фашистского божка, и это принесло бы перемены. Наш красный фашизм тоже изменился бы с уходом крокодила. Нас бы не стали больше держать здесь: всё это он! Лагеря — он! Голод — он! Ссылка целых народов — он! Издохнет — будет по-другому!
— Ну, дай-то Бог! Только я боюсь в это верить. Саму систему надо перетряхивать, вот что я понял, наконец! Только, брат, сейчас скорее ложись в артистической, и Дорочка с тобой посидит! «Крокодила» в костюмерной я сейчас заменю — у меня один лишний в запасе лежит…
Когда от театрального здания остались головешки, а артистов разослали то колоннам в тайге и тундре, политотдельское начальство воображало, что физическая нагрузка, плохая пища и диктатура блатарей быстро доведут избалованных аплодисментами артистов до уровня нормальных работяг. Однако низшее начальство оказалось и умнее, и душевнее, и практичнее.
Так в одной из колонн зэки упросили начальника возвести драматического актёра Харуту в ранг придурка и посадить за канцелярский стол в зоне, освободив от кирки в карьере.
На другой колонне режиссёр-ленинградец, некогда постановщик «Недоросля» в радловском театре, разыгрывал мифические сцены с таким успехом, что его стали посылать «на гастроли» по соседним ОЛПам и колоннам, пока не пришла мстительная директива этапировать и его в тайшетские спецлагеря (ибо у режиссёра срок заключения равнялся 25 годам). Этот чудовищный и нереальный срок, учитывая состояние его нервов и здоровья, был вынесен ему уже после войны, по статье «измена Родине», как и всему прочему составу радловского театра, включая н самого Сергея Эрнестовича, погибшего в Рыбинских лагерях…
Владимир Пентюхов
Маяк Севера, № 101, 26.08.1993.