ГЛАГОЛЬ
НЕСКОЛЬКО ЭПИЗОДОВ ИЗ ЖИЗНИ ПИСАТЕЛЯ АЛЕКСЕЯ ЧЕРКАСОВА
Какая бы хорошая домашняя библиотека ни была у любого сибиряка, она считается неполной, если в ней нет рассказов и повестей Алексея Черкасова — трилогии "Хмель", "Черный тополь", "Конь рыжий".
В любом предисловии и послесловии можно прочитать о художественных и композиционных особенностях, о своеобразии образов романов, но мало о самой биографии писателя. Ни в одном предисловии и послесловии не говорится, в скольких тюрьмах и одиночных камерах томился Алексей Тимофеевич Черкасов, сколько километров прошагал по этапу этот "шпион" и "враг народа", сколько посланий написал "лучшему другу писателей" Сталину, сколько пьес, стихов, романов, рассказов не дошло до нас, сколько ненаписанных произведений осталось в замыслах писателя. Время, в которое мы сейчас живем, позволяет это сделать в год 80-летия со дня рождения писателя.
"...Стихи я писал вопреки всяким правилам стихосложения, которых я, конечно, не
знал в пору своих одиннадцати лет. Начав писать, я не мог уже остановиться.
Сочинял много, особенно во время нахождения на воспитании в партизанской
коммуне "Соха и молот" в селе Курагино, куля в 1927 году отвезла меня с сестрой
и братом наша мать после того, как отец бросил семью", — так написано в
черновиках романа-биографии "Лиловый сад" А. Черкасова и П. Москвитиной.
Будущего писателя привезли из деревни Потаповой Даурской волости. В коммуне он пробыл два года. Позднее писал: "Навсегда запомнился лозунг на красном полотнище над воротами при въезде в усадьбу коммуны "Соха и молот": "Поступающие в коммуну, навсегда забудьте о собственности". Мама была неграмотная, и когда я прочитал вслух лозунг, вдруг заголосила: "Як же я вас забуду, ридненькие мои диты?"
Анна Тимофеевна Черкасова, сестра писателя, без радости вспоминает годы коммуны:
— У Алексея с детства было развито чувство протеста перед насилием над личностью в любых проявлениях. Ого потом сыграло в его жизни немалую роль.
Сестра Анна и брат Коля остались в коммуне, а Алексей пошел учиться в школу рабочей молодежи в Курагино, в Минусинске. Потом по решению совета коммуны его направили в Красноярский агропедагогический институт.
В институте продолжил Алексей свой "роман", начатый в коммуне. Он встречался со старожилами, занимался в архивах, расспрашивал людей, помнивших старые времена, обычаи. Занятиям в институте он отводил мало времени.
Зимой 1930 года второкурсника Алексея Черкасова отправили в деревню на ликвидацию кулачества. Ректор института попросту решил избавиться от "нелепого коммунарского сочинителя" . В Александровке Даурской волости комсомольца ждали неприятности. На собрании так и не решили "всем гуртом идти в колхоз", проявив несознательность вопреки линии сверху. Хозяин избенки, бедняк, отправил новоиспе-ченного уполномоченного в баньку по" случаю Субботы. Тут-то и произошло непред-виденное. Едва он начал мыться, как в баню ворвались три бабы и стали "парить" парня так, что он еле остался жив. Незадачливый уполномоченный месяц пролежал в Новоселовской больнице, ожидая, когда нарастет новая кожа на спине.
После этого райком комсомола выдвинул его на агрономическое поприще в Шалоболинскую МТС. Посоветовали читать книги и самому доходить до агрономических тонкостей. Так в МТС он стал агрономом "по тракторам". Сам трактор увидел впервые в Шалоболине. Овладевая американскими тракторами, он упорно продолжал писать книгу, читал русских классиков. Стал вскоре главным агрономом, потом переехал в МТС Каратузского района.
В 1934 году сибиряк послал роман самому Максиму Горькому. Вскоре из Гослитиздата он получил приглашение приехать в Москву. "Раз писал Горькому, значит, Горький приглашает меня", — решил молодой агроном.
...Никто не говорил, как найти Горького. Доведенный до отчаяния столичными мытарствами и голодными болями в желудке, Черкасов наконец-то попал в редакцию журнала "Наши достижения". Но там с ним и разговаривать не стали.
Всю жизнь ему везло на помощь простых людей. Швейцар сказал: "Как подъедет черный лимузин — там будет Горький. Ты сразу все ему и расскажи". Как и все великие люди, Горький был доступен. Выслушав бросившегося чуть ли не под колеса лимузина Черкасова, он, окая своим волжским говором, сказал: "Поживешь у меня, подкормишься ".
В особняке Рябушинского, где жил Горький, юноше отвели место в каморке под лестницей по соседству с комнатой кухарки тети Даши. Секретарь Горького Крючков сказал, чтобы он не лез на глаза больному писателю. Опытный редактор Илья Александрович Груздев занялся рукописью сибиряка. На всю жизнь остался благодарен Алексей Тимофеевич этому человеку. Безграмотный, он впервые узнал о знаках препинания, о тайнах и могуществе великого русского языка, начал учить синтаксис, работать над словом.
Здесь он познакомился с писателем Алексеем Толстым, хаживал к тому в гости. Прожив в доме Горького три месяца, получив аванс, почувствовал себя богачом, оделся, обулся. Вот тут-то и произошла первая в жизни серьезная беда. При заполнении анкеты его спросили о происхождении. Тут что-то возмутило начинающего писателя. "А причем тут мое происхождение, ведь речь-то идет о моем романе? — сказал он секретарю. — Запишите — генеральское!"
Этот эпизод сыграл злую шутку. Черкасов был выдворен из Москвы. Денег хватило лишь до Казахстана, его опять обворовали. В Казахстане он и остановился, вернувшись к работе агронома.
Наступил тяжелый 1937-й. Год начавшихся массовых репрессий, тяжелый год разгоняющегося катка доносов, анонимок, шпиономании, подозрительности, травли лучших " сыновей и дочерей России. Пришло письмо от отца Тимофея Зиновьевича. Оно повергло в тревогу и негодование. Отец отрекался от него, писал почему-то, что он не его отец... Он был арестован.
Посыпались аресты в Пресновке, где работал Черкасов агрономом, судили секретаря райкома Василия Конюхова. Часто Алексей поддерживал его пятерых детей и больную жену мешком-другим неободранного проса. Сам секретарь был щепетилен в отношении общественного добра.
На суде Черкасов встал на защиту Конюхова. Жена работника НКВД Фролова ПО7 советовала ему бежать отсюда подальше. "Куда бежать? Зачем?" '
Утром 11 ноября 1937 года арестовали и его. Начальник НКВД райуправления Пресновки Фролов избил агронома, издевался. При аресте исчезли рукописи романа "Ледяной покров" и многие записные книжки, черновики. В вину поставили опечатку машинистки на разнарядке посева проса, вместо 0,16 центнера на гектар она поставила 16.
В рукописях нашли стихи: "Дарданеллы из моря в море проплываем кораблем..."
— Это когда ты проплывал там кораблем? — спросил его Фролов.
- Где?
— В Дарданеллах?
— Это стихи.
— В какой это стране?
— В Персии.
В камеру его бросили как персидского шпиона. Все протоколы Черкасов подписывал, как советовали ему заключенные в тюрьме.
В Петропавловской тюрьме бумаги не давали. Начались кошмарные дни. Узников приводили и уводили, многие исчезали.
"Я слишком юн. Мне
двадцать первый год.
Я очень мало видел в этом мире.
Быть может, завтра пулю всадят в лоб,
Как в мишень, прицеливаясь в тире", —
написал "персидский шпион" на стенах камеры.
О нем не вспоминали. Лишь через пять месяцев он узнал приговор тройки НКВД: десять лет лишения свободы. Четыре месяца он шел этапом до Москвы-Пересыльной. Из Москвы отправили в Рыбинск. Там он строил гидроузел. На Волгалаге зека-писателя полюбили заключенные, отгородили ему место для работы, доставали бумагу. Без конца он писал вместе с пьесами и романом прошения на имя Сталина. После доноса на "писательство" попа, в карьер — холод, ледяной ветер, кайло и долбление камня, скудный паек. Когда его схватил аппендицит, он несказанно был рад больничной койке.
"Пьяный хирург курил и резал меня одновременно. Через неделю заросло, как на собаке. Но возвращаться опять в карьер — это было для меня все равно что заживо умереть. Перед самой выпиской я... разучился разговаривать. Я шпарил только на какой-то тарабарщине, уверяя всех на ломаном русском языке, что я не Черкасов, а грек Кучлогидис, я так усердствовал, что сам себя не узнавал и порой боялся по ночам, как бы действительно не спятить. Врачи помучились и отправили меня в психоневрологическое отделение".
Дальше будет опять тюрьма, опять лагерь, новые допросы, выбитые зубы. "Я прошел тридцать одну тюрьму, повидал отбросы человеческие всех рангов и степеней. Но я не стал моральным уродом, благодаря вере в новое предназначение", — так позже напишет писатель.
Этапом он прошел тринадцать тюрем: Пресновка, Петропавловск, Омск, Челябинск, Златоуст, Уфа, Сызрань, Саратов. Бутырки, Ярославский специзолятор, Рыбинск. Не однажды он объявлял голодовку в камере, к нему присоединялись товарищи.
10 февраля 1940 года Черкасов получил свободу. Семь лет он не видел мать и сестру. Потом будет Москва, встреча С Александром Фадеевым. И снова он будет обласкан, его направят в Красноярск для работы в Союзе писателей. Он увидит мать, но будет снова арест и тринадцать дней в одиночке. Позже он узнает, что новые пасквили сочинили товарищи по перу.
Будет в его жизни и Томская психбольница, куда его упекут как сумасшедшего, будет донос любимой женщины. Будет холодная камера в Абакане, жизнь без денег, без паспорта на пасеке.
Вот несколько эпизодов из его романа.
"Пятого декабря 1942 года я был препровожден конвоирами в Минусинскую тюрьму. Вели меня прямо по льду Минусинской протоки. Мороз стоял страшенный, а я был без рукавиц, в сапожках. По поведению и отношению конвоиров я догадался, что им наказано в случае чего избавиться от меня. Они явно провоцировали меня на побег, и, тепло одетые в полушубки и валенки, нарочно затягивали путь, садились перекурить, издевались надо мной, посмеивались, придирались. Все это я выдержал, обморозил ноги, но не дал им повода для расправы и ни разу не повернулся к ним спиной. Да и пытка Кислова была по- страшнее фроловской! Фролов просто ангел против Кислова. Враг лицом к лицу — это не враг, а такой же бедолага, как и ты. Но враг скрытый с подставной наемной силой — это враг настоящий.
В Минусинской тюрьме меня водворили в камеру с уголовниками. А у тех свой кодекс законов для политических. Первым долгом меня решили избить, чтобы проверить, что я за птица. Налетел на меня татарин Энвер Хай- бибулин. Будучи часовых дел мастером, он убил старуху, чтобы поживиться ее золотишком. Все это я узнал позднее от самого Энвера, который много лет подряд чинил моей жене часы и считал себя моим другом. Откуда у меня взялась сила и бешенство после "веселой прогулки" по протоке, я не знаю, Энвера я посадил на цемент с такой силой, что он не поднимался три дня. Я раскидал и избил человек шесть, и меня, конечно, убили бы или задушили ночью уголовники, но в камеру влетели охранники и потащили меня в карцер. Пять суток я просидел в карцере. 10 декабря меня вновь повели по татарской протоке в Абакан на допрос к Кислову. По дороге конвоиры в открытую предлагали мне бежать. Но я наотрез отказался.
В управлении я потребовал прокурора, в противном случае отказывался отвечать на вопросы. Кислов не показывался. И какой-то плюгавенький человечек часа через полтора сообщил мне, что прокурор в отъезде.
— Будете ли вы говорить? Я вам советую...
Я пошел за ним в кабинет Кислова и как только вошел, кинулся его душить. Я орал, что разгадал его тактику, что меня на эту удочку не поймаешь. Меня оттащили и немедленно кинули в тот же подвал, где продержали еще десять суток.
Снова допрос. На этот раз в кабинете Кислова вместо прокурора сидела какая-то молоденькая девушка в белом халате. Кислов сидел надутый и не смотрел в мою сторону. На моем деле, которое он листал, я успел прочитать резолюцию "Вернуть для прекращения дела", даты не разобрал.
Девушка в белом халате задала мне каверзный вопрос: "Не хотите ли вы домой, гражданин Черкасов?" Я был возмущен до крайности издевательским вопросом этой сопливой девчонки. "Нет, не хочу, — сказал я, — мне и здесь не худо!"
Девушка пошепталась с Кисловым. Из обрывков разговора я уловил, что меня хотят записать в сумасшедшие. Вот сволочи! Да что она понимает! Выходит, что если меня не в чем обвинить, то надо как-то замазать свою вину за бесчеловечность! И легче легкого свалить все с больной головы на здоровую!.. Так или иначе, но судьба моя этой девушкой или теми, кто руководил ею, отныне была решена: сумасшедший!
— Это же каждому видно: беспокоен, возбужден. А его ответ... разве нормальный человек так ответит?
"Тебя бы в мою шкуру, красавица", — вяло подумал я, но ничего не сказал. Сил не было.
И снова путь по Минусинской протоке в тюрьму. Как только я возвращался в тюрьму, начиналось новое наказание: в этой тюрьме был особо свирепый надзиратель. Он любил нас, заключенных, избивать ни за что. Он-то и невзлюбил меня. Как только меня проводили по коридору, он непременно ударял меня увесистыми ключами по спине. Однажды я кинулся на него, но был беспощадно избит. Нога у меня после этого случая стала отниматься.- Во-обще, я здорово сдал, непрерывно кашлял, и моя бедная мать, когда я не сидел в карцере, приносила мне горячее молоко с барсучьим салом. Но на третий день после эпизода с девушкой-врачом я снова объявил голодовку. Через двое суток меня перевезли в минусинскую тюремную больницу — настолько я ослаб. Кормили искусственно, через зонд.
А 31 декабря вызвали с вещами, повезли в Абакан, посадили в столыпинский вагон и увезли в Красноярскую тюрьму. Здесь я встретил хакаса, который ворожил на бобах. Он сказал, что скоро я буду на свободе. "Белый девушка, молодой, придет и освободит тебя".
Под впечатлением его пророчества на новом месте мне приснился вскоре такой сон: я сижу в камере, вдруг открывается дверь, и ко мне входит юная девушка с двумя белыми косами. Но лицо ее чем-то напоминает хакаску, она берет меня за руки (а на руках у нее лепи) и поднимает с постели. Цепи сами собой падают, и я иду куда-то за ней, а куда — не знаю. Какой чудный, радостный, волнующий сон! Долго он потом еще был моим утешением...
Каких только я людей не" встречал, пройдя по тридцати трем тюрьмам, как подсчитал впоследствии. Теперь мне предстояло пройти по сумасшедшим домам.
Зачем судьба взвалила на мои плечи весь этот нечеловеческий груз? Зачем меня мучили, избивали, клеветали, ненавидели? О, я познал людскую ненависть! Но я познал и людскую любовь! И теперь, заклейменный тавром сумасшедшего, рвался к делу, чувствуя, что должен сделать что-то для народа, веря в него и любя... Ведь правительства приходят и уходят, а народ остается. Народ находит в себе силы, бьющие из родников его подсознания, он приспосабливается к любому правительству, обновляется, рано или поздно сметает неугодную ему власть. За свои ошибки он платит кровью, но не умирает! Он вечен!
Так почему же я, плоть от плоти народной, должен погибнуть? Я должен жить и благодарить Бога за каждый вздох, отпущенный мне на земле, чтобы рассчитаться с долгами перед теми, кто меня породил!
С этими мыслями 23 февраля 1943 года я покидал стены Красноярской тюрьмы...
Морозным сизым утром конвоир вел меня по заснеженным улицам в психиатрическую больницу. Я оглянулся мысленно на груду дней, умерших в заточении, и сказал, выходя из ворот тюрьмы: "Эти дни я не потерял даром! Для того, чтобы быть писателем, пишущим о живом человеке, надо было побывать и в заключении, и повидать людей, чьи мысли и дела — все внутреннее содержимое, в тюрьме видны, как на ладони... Ну а там, куда меня ведут, оно еще виднее".
...И будет у него великая любовь к Малиновке — так он называл свою верную спутницу, жену и друга Полину Дмитриевну Москвитину. Это она будет выцарапывать его из тюрем и психбольниц, будет верно и свято исполнять роль жены, матери его двух детей, будет помогать писать ему романы.
Травля и незаслуженные обиды будут продолжаться и после смерти Сталина. И даже когда придет признание читателей, даже тогда ему будет нелегко жить. Будут мешать завистливые, никчемные, бесталанные...
Наступило время торжества справедливости, время сбывающихся надежд. Жаль, что не дожил до него Алексей Тимофеевич Черкасов. Но миллионными тиражами у нас в стране и за рубежом выходят его книги. В них — вера в добро, которое обязательно восторжествует. Он веру эту выстрадал всей своей жизнью.
Ольга НИКАНОРОВА-
Курагино.
«Красноярский рабочий» 12.08.1995