Ариадна Эфрон в Красноярске бывала не раз, но лишь дважды — по своей воле. Из автобиографии: "Я родилась в 1913 г. в г.Москве. Родители — Сергей Яковлевич Эфрон, литературный работник, мать — Марина Ивановна Цветаева, поэт.
В 1921 г. выехала с матерью за границу, к отцу.
С 1921-го по 1937 жила с родителями сначала в Чехословакии.., потом... во Франции, где училась. Окончила в Париже Училище изящных искусств при Луврском музее и Училище прикладного искусства "Art et publicite"... В марте 1937 г. вернулась в Советский Союз, работала лит.сотрудником и иллюстратором...
Осенью 1937 г. вернулся на родину отец;.. мать с 14-летним сыном Георгием вернулась летом 1939 г.
В августе 1939 г. мы были арестованы — отец и я, орг. НКВД. Я была осуждена на 8 лет испр.-труд. лагерей "по подозрению в шпионаже". Отец, осужденный военным трибуналом, погиб в августе 1941 г.
Мать, эвакуированная из Москвы с группой Литфонда в г.Елабугу на Каме, погибла там 31 августа 1941 г.
Брат Георгий погиб на фронте в 1943 г.
В 1947 г., освободившись из заключения, я жила и работала... в г.Рязани по февраль 1949г., когда была вновь арестована, как ранее репрессированная, и приговорена к пожизненной ссылке в с.Туруханск Красноярского края. Там работала в качестве художника Дома культуры.
В 1955 г. была реабилитирована за отсутствием состава преступления..."
Вот такова трагедия целой семьи в нескольких строчках. Остается добавить, что Марина Цветаева не просто погибла, а повесилась от безысходности. Ее сестра Анастасия тоже нахлебалась лагерей. Муж Ариадны, Самуил Гуревич, первая и последняя ее любовь, был арестован в 1950 году, и расстрелян уже в 1952; немножко не дождался... Нет, нам, сегодняшним, этого не понять; то есть — умом-то, наверное, осознаем, а вот сердцем — уже нет.
Саму Ариадну (Алю, как ласково звали ее в семье) впервые арестовали в теплый августовский день 1939 года на подмосковной даче, куда она приехала отдохнуть с семьей. В серьезность того, что происходит, она не поверила; так и уехала в легком платьице, хотя даже те, кто приехал за ней, намекали: возьмите что-нибудь, может быть холодно. Было холодно и долго: лагеря Коми.
Даже тираны не бессмертны
В 1949 году этап ссыльных пересаживался в Красноярске из товарных вагонов на пароход. Сокамерница Ариадны и единственная ее верная подруга до конца жизни Ада Федерольф описывает эту почти месячную поездку по железной дороге от Куйбышева до нашего города: "...в теплушке было настолько тесно, что мы переворачивались по команде. Параши не было, а был деревянный желоб, наклонно выведенный в дыру под стеной вагона. Вся жизнь в наглухо закрытом вагоне, набитом голодными, измученными женщинами, зависела от прихоти конвоя. Мог дать воды — и не дать...".
Нет, из душных вагонов не сразу в трюм парохода, а сначала в душную тюрьму: "Тюрьма была плохая, старая и давно не ремонтированная... Кормили плохо и мало давали гулять", — это снова из воспоминаний Ады Федерольф. Наконец, поплыли; ну, трюм- то оказался условностью, никому из невольных пассажиров не возбранялось жить и на палубе. Вохра не боялась побегов: "А куда ты на фиг денешься", — так в старом анекдоте. Было и небольшое забавное приключение: при погрузке разбилась бочка с малиновым вареньем, и все — ссыльные, голодные дети из трюма, спешили собрать его в кружки, банки, в пригоршни. Дети залазили в пустую уже бочку, терлись о ее стенки, а после сосредоточенно облизывали друг друга.
Ариадна любовалась прекрасными берегами Енисея и сказала однажды своей подруге: "Как это все будет выглядеть, когда мы поедем обратно?". Ада с изумлением взглянула на нее: какой там обратно, ведь они едут на вечное поселение?
Им немножко повезло: большая часть этапа отправлялась ниже по реке, севернее, в Игарку, а подруг оставили в Туруханске. Местное население, проинструктированное соответствующим образом, встретило новоприбывших враждебно, да и официальная установка была: принимать ссыльных только на самую черную работу. Постепенно лед неприязни истаял, у ссыльных в поселке появились друзья, Ариадна нашла себе работу: вначале уборщицей в школе, а после художником, и вдохновенно расписывала праздничные транспаранты и задники сцены для спектаклей, в которых прославлялся сталинский режим. Странно: кажется, в самих принципах этого режима Аля и не разочаровалась, с почтением говорила и писала о революционерах — Свердлове, Спандаряне, которые отбывали ссылку там же, в Туруханске, ни словом, впрочем, не обмолвившись о Сталине. Даже в 1961 году, будучи уже совершенно свободными людьми, подруги поехали в Туруханск, место своей неволи, и не преминули поблагоговеть в музеях революционеров. Этого нам, пожалуй, также не понять.
Но даже тираны не бессмертны; Сталин умер, а через несколько недель Ариадну вызвал к себе следователь по делам госбезопасности. На этот раз она собиралась уже не столь беспечно, как в далеком 1939 году, оделась по возможности теплее и взяла с собой немного еды. Оказалось, что от нее всего лишь требовались свидетельские показания о бесчеловечных методах ведения допросов, которые применял к ней еще первый следователь с Лубянки, небезызвестный Рюмин, к тому времени арестованный и ждущий своей неотвратимой судьбы в тех же лубянских камерах. Забрезжила надежда... Через год Ариадна получила гражданский паспорт и — о, чудо! — месячный отпуск в Москву. На что ехать-то? Однако Борис Пастернак, друг матери, в котором гений удивительно сочетался с порядочностью, обещал оплатить дорогу. Туруханцы же стали заказывать Але всякие московские мелочи: купи то, купи это.
До Красноярска она долетела самолетом, а вот на железнодорожном вокзале нашем ... ей захотелось в туалет. Вот как это сделать? — маленькая женщина, которой отчаявшаяся Ариадна доверила свой чемодан, сказала: "В туалете — зарежут и ограбят. Поди за пути, там где-нибудь и присядь". Так Аля и сделала, и была чрезвычайно обрадована, застав ту женщину и чемодан свой на месте. Так мало того, в совершенно безнадежной ситуации по части билета до Москвы, маленькая норильчанка ей и помогла, поскольку имела бронь.
Ну, попробуйте поставить себя на место Ариадны; это сколько же всего смешалось: гениальная мать, любимейший, но погибший отец, парижское воспитание, собственные таланты немеренные, но — и годы лагерей, ссылки, унижения... Годы спустя Ирина Ратушинская напишет как бы и об Ариадне Эфрон:
И за крик из колодца: "Мама!",
И за сорванный с храма крест,
И за ложь твою: "Телеграмма...",
Когда с ордером на арест, —
Буду помнить тебя, Россия...
Страшнее этих строк я не читал, кажется, ничего. А пока — Аля съездила в Москву и вернулась снова в наш Туруханск. Ждать полных гражданских прав. И — дождалась таки.
Красноярск — поганый город
Да, это фраза из письма Ариадны; она уже свободна, вновь живет в Москве, хлопочет об издании стихов матери, и в этом ей помогает фронтовик-писатель Эммануил Казакевич. А тут дочь Эммануила, закончив институт, получила распределение в наш родной сибирский город.
"Мы с моей приятельницей Адой Александровной не на шутку встревожились, узнав, что Женя Казакевич по окончании института получила направление в Красноярск, оставивший по себе у нас, особенно у Ады Александровны, достаточно долго там пожившей, недобрую память. Повинен в том был не сам своеобразный, красивый и трудовой сибирский город, не суровый климат, не неизбывные "перебои со снабжением", а угрожающая засоренность его "рецидивом". Скоропалительно амнистированные Берией после смерти Сталина уголовники, едва покинув доставлявшие их из Заполярья пароходы, катера, самоходки, бегло оглядевшись, решали, что от добра добра не ищут, и тут же " трудоустраивались" на свой манер. Это были не десятки и не сотни, а лавины преступных дел мастеров, сорвавшихся с цепи воспитательных лесоповалов и забоев, вырвавшихся из палаток, бараков, карцеров и БУРов; зто были лавины недочеловеков, отощавших на лагерной "паечке", изголодавшихся по разбойной воле, и лавины эти разлилися по всем улочкам и закоулочкам Красноярска, его пригородов и слобод, впитав в себя мимоходом и местный, оседлый преступный мир. Кражи, грабежи, насилия и убийства завладели ночной жизнью города, а зимняя ночь наступала там вскоре после рассвета.
Немногочисленная и маломощная милиция спасалась, как могла; население — тоже. Вообще же горожане отваживались ходить только по Сталинскому и Ленинскому проспектам — единственным освещенным магистралям города. В гости забирались засветло и с ночевкой; опасаясь поздних возвращений, обходились без театра — и он терпел бедствие — и, уж конечно, без концертов! С наступлением сумерек город слеп и глох; ставни, двери, калитки, ворота запирались на засовы и пудовые, еще купеческих времен, замки. Даже на работе обитатели Красноярска должны были беречь карманы!"
Ну, не так уж все было плохо в Красноярске, поскольку "не живет город без праведника", как сказано в Библии. Благодарные Ариадна и Ада Федерольф сохранили в своих письменных воспоминаниях имена красноярцев, которые привечали их, давали ночлег, сочувствовали. Ведь живы сегодня — пусть не те самые люди, но их сыновья и дочери. Руфь Иосифовна Козинцева, историк и экономист, сама отбывала срок на Колыме. Ссыльный И.Д. Гордон был выслан из Рязани, но сумел устроиться в центре Красноярска и в хорошей квартире. Ее выменяла на свою московскую жена, Нина, захотевшая разделить сибирскую участь мужа. "Были они гостеприимны и общительны", — так пишет Ада Федерольф. Гостили они и у "...Верочки Поповой, тоже бухгалтерши, окончившей финансовый техникум. Ее муж Коля Попов, прелестный интеллигентнейший человек, был вместе с матерью выслан из Харбина... " Вспоминают еще Надю Иоффе и Аню Пользю; представьте, в этой компании подруги встречали новый, 1956 год — в Красноярске. Была и Аня Саакянц.
Трижды в одну реку войти?
Это
мне, сегодняшнему, благополучному, легко
рассуждать о мазохистских возвращениях Ариадны
к месту собственной казни, ибо что же такое
пожизненная ссылка, как не разновидность казни? А
она понимала свою жизнь вовсе не отстраненно; Аля
жила. Новый, 1956 год, она приехала встречать в
Красноярск, где вынужденно задержалась ее
подруга Ада Федерольф. Ну, ладно, тут и сердце еще
не отттаяло, и подруга все же — не уголовницы они
все же были, а две дворянки, пинком судьбы
заброшеные в нечеловеческие для них условия, и не
сломавшиеся, а прислонившиеся друг к другу, —
"даже нитка, втрое скрученая...". Аля всю
молодость прожила в Париже, но ведь и Ада — в
Лондоне, с мужем-иностранцем, за что и
поплатилась.
Не могу понять их путешествие 1961 года; они обе на
теплоходе "Александр Матросов" сплавились
вниз по Енисею до места своей ссылки, которая и
впрямь могла бы стать пожизненной, до Туруханска.
Что их туда погнало или потянуло? Это загадка
людей исстрадавшихся. Вон он стоит у причала,
теплоход, спросите у него.
О том плавании Ариадна Эфрон написала
воспоминания, озаглавив их бесхитростно:
"Поездка по Енисею". В июльскую жару (32
градуса), они отплывают после торжественного и
обильнейшего обеда у Поповых. "Боже, какое было
наслаждение, когда не остывший и за ночную
стоянку теплоход двинулся — и пошел; сразу
ветерок и прохлада; долго тянулся Красноярск —
если не сам, то его бесконечные пригороды,
современные, дымящие производственными дымами,
сливавшимися с горными туманами; острова, мысы;
потом все городское постепенно истаивало, и вот
уже — как не бывало дела рук человеческих; река,
небо, отражающееся в ней, да берега: высокий
правый, низкий левый..."
Я специально приберег эти строки из Ариадны Эфрон, чтобы вы почувствовали, какой талант пропал в лагерях и ссылке. Наследственный талант: дед Ариадны, Иван Владимирович Цветаев, основал Пушкинский музей, — тот, что в Москве на Волхонке, мать — Марина Цветаева... ну, тут мне сказать уже нечего, поскольку сказано все.
Анатолий ФЕРАПОНТОВ