ПОЧТА "КРАСНОЯРСКОГО РАБОЧЕГО
КОНКУРС "СТАРЫЙ АЛЬБОМ
Человек, которого вы видите на снимке, — бывший артист Ленинградской
государственной филармонии, а затем заключенный 501-й, 503-й строек, мастер
художественного слова Борис Федорович Болховской. Его нет в живых уже 35 лет.
Срок немалый, но образ его стоит перед моим внутренним взором: энергичный, остроумный, находчивый, упорный, страстно любящий свою профессию. Таковы черты его характера. И еще на что можно было обратить особое внимание — это его изысканные манеры. Умение ходить, говорить, держать себя в обществе, а на сцене — особенно. И эта изысканность делала его обаятельным даже для мужчин.
Познакомился я с Борисом Федоровичем в театре заключенных еще на 501-й стройке в конце июля 1947 года. Об этом театре я уже не раз упоминал в своих публикациях, но еще раз повторюсь, что в мои обязанности входило осуществлять посредничество между администрацией театра и заказчиками на культурное обслуживание той или иной организации. Задачи были несложными, времени свободного оставалось много, и я с удовольствием присутствовал на разного рода репетициях.
С удовольствием присутствовал потому, что мне, двадцатилетнему солдатику внутренних войск, бывшему деревенскому пареньку, родившемуся в такой таежной глухомани, в какой живет в данный момент известная отшельница Агафья Лыкова, было в диковинку все, что окружало этих людей, да и сами они. Нет, сказать, что я впервые увидел артистов нельзя, потому что за два года службы в городе Чите в Забайкалье я не пропускал ни одного спектакля местного драматического театра и театров, приезжавших на гастроли. Но то были вольные артисты, да и видел я их из зрительного зала. А эти — вот, рядом. Могу подойти к каждому, взять за рукав. Даже мог им, высокообразованным и высококультурным, при желании демонстрировать свои "права", поскольку был при погонах, следить за ними, выискивая грехи, писать в оперчасть докладные (читайте — доносы), чего, кстати сказать, и не делал, чем немало удивил инспектора оперчасти. "Надо же, артисты, что ли, стали паиньками?" — говорил он.
Артисты в скором времени тоже обратили внимание, что их этот "опер" не дергает по пустякам. И тут вскоре на меня "положил глаз" Борис Федорович Волховской, про которого я уже знал, что происхождением он, как и Леонид Леонидович Оболенский, из княжеского рода.
— Гражданин начальник, а вы, простите, стихи читать любите? — спросил он, подсаживаясь ко мне на диван в фойе, где я от безделья сидел и качал ногой, обутой в изящный хромовый сапожок.
"Начальник" (как коробило сознание такое обращение — один Бог знает) не только любил читать стихи всех известных русских поэтов, но и сам уже кое-что сочинил после военного похода в Маньчжурию и даже напечатал в газете "Строитель".
Начавшийся разговор затянулся более чем на час, и, сам того не заметив, я рассказал Борису Федоровичу о своей жизни в тайге среди дикого зверья, о службе в Чите и про все остальное, что успел познать за свои двадцать лет. Выслушав меня, он поинтересовался, играл ли я когда-нибудь на сцене, выступал ли со стихами, и перед тем, как пойти на репетицию, попросил прочитать что-нибудь на память. Я выдал лермонтовское "Люблю Отчизну я, но странною любовью", он сказал: "Изрядно" и добавил:
— Скоро состоится концерт художественной самодеятельности поселковой и солдатской молодежи. Я у них руковожу кружком художественного чтения. Если хочешь, могу позаниматься с тобой.
Забегая вперед, скажу, что Борис Федорович преподал мне такую школу по мастерству художественного чтения, что в августе 1957 года (читайте газету "Красноярский рабочий" за этот год), пройдя в Красноярске три отборочных тура, съездил в Москву на всероссийский конкурс артистов-чтецов, хотя и был в то время всего лишь участником художествен ной самодеятельности Пировского районного Дома культуры. В малом зале московского Дома актера в присутствии многих известнейших артистов кино и эстрады я был благосклонно выслушан строгими участниками авторитетнейшего жюри и даже получил высокую оценку своего исполнения. И когда меня спросили, где я получил такую школу, и я назвал имя Волховского, Игорь Ильинский — мне кажется, это был он, — даже немного порукоплескал в его адрес. Возможно, был знаком с ним.
Вот таким образом и произошло то, что я начал набираться от заключенных артистов знаний, мудрости жизни, мастерства. И с гордостью повторяю всякий раз, что только благодаря этим людям мне удалось получить то, что я имею теперь, главным образом, замечательную журналистскую работу, которой я отдал более тридцати лет. Все способности к этому пробудили во мне они, эти замечательные люди, которые и после моей демобилизации, а своей реабилитации, продолжали издали наставлять меня на путь истинный.
Болховской... Меня к нему влекла страсть познаний, а он во мне заметил человека. На первом же концерте я "показал класс", прочитав перед зрительным залом фрагмент из книги Александра Фадеева "Молодая гвардия" — "Руки матери". Затем мой репертуар начал быстро пополняться такими произведениями, как рассказ Льва Толстого "Алеша горшок", Николая Каверина "Русский характер", тургеневскими "Певцами" и так далее. И за качеством исполнения Борис Федорович всякий раз следил строго. Ему доставляло удовольствие видеть результат своего труда.
В Игарке наш театр просуществовал недолго. Вопреки протесту начальника 501-й стройки полковника Василия Арсентьевича Барабанова (он — прообраз Батманова, начальника стройки на Амуре в сороковых годах в книге Валентина Ажаева "Далеко от Москвы"), его состав расформировали. Часть — эстрадную группу — перевели в Ермаково, куда переехало Северное управление строительства железной дороги, а остальных, таких как Борис Федорович Волховской, Юсуф Алиджанович Аскаров и многих других, перевели в строгорежимный лагерь. Подробности об этом можно прочитать g повести Р. Штильмарка "Падшие ангелы".
После разгона театра, уже будучи начальником солдатского ансамбля песни и пляски, я потерял надолго из вида Бориса Федоровича. И только через семь лет от него пришло коротенькое письмо. Он писал: "Дорогой Володя, я в Красноярске. Приехал на гастроли. Если хочешь повидаться, приезжай, найдешь меня в филармонии. Мы с мамой помним твою необыкновенную услугу, которую оказал там, в Абези. Будешь в Ленинграде, обязательно заезжай. Я теперь опять вольная птица. Езжу по всему Союзу с концертами и читаю, читаю".
Чуть отступая от своего рассказа, должен пояснить, что князь был в плену у немцев. Участники французского освободительного движения помогли Волховскому вырваться из концлагеря и переправили его аж в Данию. Там, живя у князя Юсупова, того самого, который организовал в свое время убийство Распутина, он и дождался Победы и сказал: "Возвращаюсь в Ленинград". "Тебя там сразу же посадят большевики", — сказал Юсупов. "Нет, я поеду. Я давно не видел маму".
Теперь следует сказать и о том, какую же мою услугу хорошо запомнили мать и сын Волховские в том сорок восьмом. Он, Борис Федорович, как-то мне сказал со вздохом: "Я так давно не видел маму. С самого начала войны!"
Движимый чувствами помочь человеку, я, забыв про осторожность, — ведь рисковал же многим — написал его матери письмо, в котором дал понять, что наконец-то можно встретиться с сыном, побыть с ним даже несколько дней и сказал, что для жилья предоставлю ей свою землянку.
Приехать на закрытую стройку было не так-то просто, но старушка, видимо, умолила начальство, сказав, что ее сын, то есть я, служит там в войсках МВД.
Постучалась она ко мне поздним вечером, когда уже пора было отходить ко сну. Ночь случилась метельная, темная, от станции было километра полтора. Она вся продрогла. Вошла, спросила, туда ли попала, и, извинившись, сказала:
— Я — Болховская.
Мы договорились, как нам обоим вести себя при расспросах людей. Для моей знакомой братвы я сделал сообщение: ко мне приехала мама.
Но позднее на меня поступил донос от заключенного сексота, некоего художника Сикорского, который шаг за шагом описал похождения княгини в театре и даже указал, что главную роль в ее свидании с сыном сыграл именно я. Строго меня не судили, но от работы в театре освободили, а туда я стал ходить только на занятия кружков.
Под конец можно было сказать еще многое, но я ограничусь лишь тем, что скажу: Болховской, будучи на гастролях в Красноярске в 1962 году, заезжал ко мне, а в 1965-м — я к нему.
На стол поставил он
петровский штоф.
Вина налил в фужеры Катерины.
С коронами, орлами двух голов,
И золотую вилку мне придвинул.
Его квартира — антиквариат.
И что ни вещь,
и что ни безделушка —
О прошлой нашей жизни говорят.
На трости видел надпись я:
"А. Пушкин".
И книги, книги. Нет им всем цены!
А вот и трон.
Князь-Волховского трон.
Хотелось мне его к себе примерить,
Но за спиной раздался тихий стон,
И не посмел я, можете поверить.
Зато он сам уселся, словно царь,
Подпер макушкой вензель
с позолотой.
И голосом скрипучим, как сухарь,
Вдруг приказал сердито:
— Ну-ка, сфотай!
Ленинград я покинул очень скоро. В Петергоф к его маме поездку отложили на другой год, но когда в 1966-м я снова посетил квартиру Болховского, в живых его уже не было. Осталась лишь эта фотография, где Борис Федорович запечатлен на своем троне.
Владимир ПЕНТЮХОВ.
Фото автора.
Красноярский рабочий 12.07.97