В октябре 1917 года России надорвали корни. Как капусте.
Знаете, есть такой садово-огородный прием ограничения развития: в августе, когда до засолки еще далеко, уже созревшие кочаны берут двумя руками и, потягивая на себя, поворачивают из стороны в сторону. Часть питающие корней надрывается: растение при этом не гибнет, но перестает расти и развиваться, оставаясь в нужной кондиции до глубокой осени. Происходит своеобразная консервация живого организма...
Вот так и с нами. Со мной. Подрубили корни родового древа - оно, вроде, и живо, но сильно скособочено. Одни предки значатся, напротив других - прочерк. Будто не было. Историю прабабушки знаю, прадеда - нет. Дата смерти бабушки известна, дедушки - нет...
Раньше люди знали свою родословную до седьмого колена. Мы спотыкаемся на третьем... Да и как иначе - наше третье колено вымарано советской властью из жизни, из нашего сознания. За десять лет обучения в школе самая сильная советская педагогика ни разу не поставила передо мной вопрос "Знаешь ли ты свою родословную?". Тогда мне действительно сказать было нечего. Но сегодня... То, что знаю сегодня, никогда не смогу простить Октябрю семнадцатого года...
Моя прабабушка была барышней-крестьянкой. Не как у Пушкина - настоящей. Рано оставшись сиротой, жила при дворянском поместье в Тверской губернии - прислуживала по дому. Дальше - все как в романе. Приехал из Петербурга молодой барин и стал ухаживать за юной воспитанницей дома. А потом, как оно и бывает, ' них родилась дочь. Родители быстро смирились с выходкой Сергея и не чинили препятствий молодым. Препятствия чинила судьба.
В стране зрела революция. И когда в округе одна за другой запылали помещичьи усадьбы, семья эмигрировала во Францию. Прабабушка поехать с ними не могла - сильно заболела Дуняша, да и муж оставался в России - он был офицером царской армии. Очень любила, ждала. Однако увидеться им было не суждено - в поместье Сергей больше не вернулся... Может, бросил жену и уехал вслед за родителями, может, убит в каком-то бою...
Молодую женщину с девочкой озлобленные крестьяне выдали большевикам, те пытать: где муж? Сказать Ульяна ничего не могла, да, наверное, и не стала бы. Тогда поставили к стенке. Обеих. Изобразив попытку расстрела, расстреливать не стали. Куража ради пальнули в ногу. Оставшуюся жизнь прабабушка провела на костылях.
Моя мама обожала свою бабушку, тысячи раз приводя примеры ее удивительной мудрости, необычайного человеколюбия, истинно христианского терпения. Гордилась ее образованностью - Ульяна Григорьевна хорошо знала Библию, русскую литературу, культуру. Видимо, от нее мама унаследовала удивительную тягу к знаниям, потрясающую память и какую-то природную интеллигентность.
Замуж прабабушка больше не вышла, жизнь посвятила единственной дочери и пяти ее детям, которых любила до самозабвения. Умерла во время войны, ненамного пережив свою непростительно рано умершую дочь. Перед смертью произнесла фразу, которую внуки прежде никогда не слышали: "Если бы не революция, все бы было по-другому".
Как эстонская семья попала в Сибирь, не знаю. Известно только, что в начале века и что таких переселенцев было много. Обосновались прочно - земель свободных полно, а работать и умели, и любили. Жили хутором. Вели натуральное хозяйство, обеспечивая себя всем необходимым. Держали лошадей, свиней, коров, овец, гусей, пасеку... Излишки продавали - возили за несколько десятков километров в город. Необыкновенное трудолюбие каждого служило основой безбедного существования большой семьи.
Но и до Сибири докатилась коллективизация. Однажды на хутор приехали люди в кожанках, а с ними несколько рослых мужиков на тракторе. Опахали обширную усадьбу по кольцу, отобрали коров и свиней, выгребли запасы зерна, увели лошадей. Мать плакала, бросалась уполномоченным в ноги, просила оставить нажитое непосильным трудом. Но...
Кое-что хозяева, конечно, успели спрятать - слухи о ликвидации хуторов уже ходили. Забили часть скота и ночью, тайком, на подводах, вывезли в Канск. Деньги, вырученные за рисковое предприятие, потом очень пригодились. Близилась зима. Собрав остатки урожая с исковерканного поля, стали складывать пожитки. Оставаться на хуторе было опасно да и бессмысленно. Пора в путь. А куда?
Поселились в небольшом рабочем поселке, что стоял на Транссибирской магистрали. В поисках лучшей доли дети разъехались. Старшие решили вернуться в Эстонию. Двое тормознули в Красноярске. Двое, в том числе и мой отец, остались с родителями. Работали на угольной шахте (тогда открытый способ еще не был распространен). Обиженными, оскорбленными душами быстренько завладела пролетарская зараза - сыновья начали беспробудно пить. Уходили в семь утра, приходили в десять вечера, как правило, едва держась на ногах. Бывало, конечно, и от усталости, но больше от водки. Глава семьи сильно гневался, проклинал все на свете. Однажды, после очередной ссоры с ним, один из сыновей - Эдуард - ушел из дома. Где обитал, чем занимался - никто не ведал. Родители считали, что он вконец спился и пропал. С тем и умерли.
Искал или не искал брата мой отец, не знаю, хотя разговоры об этом помню. А еще помню (я совсем маленькой была), приезжал к нам другой папин брат - Александр - и, видимо, что-то страшное рассказывал про дядю Эдика, потому что отец матерился на чем свет стоит, а мама плакала, все время просила: "Тише вы, тише!" - и о чем-то молила Бога...
Позже на расспросы о дяде родители отвечали крайне скупо:
- Он попал в тюрьму.
- За что?
- Говорят, враг народа. Только ты никому...
Последнее я, красногалстуч-ная пионерка, усвоила железно: рассказывать о том, что твой дядя был врагом народа, конечно, нельзя, конечно, стыдно. Советская отличница, школьная активистка, не зная и не понимая ничего толком, вычеркнула его из списка родственников. И не возвращалась к расспросам лет пятнадцать.
А в прошлом году ревела - в районной газете без всяких запросов было опубликовано заявление о реабилитации папиного брата. Он, оказывается, был обвинен в создании террористической группировки, имевшей контакты с японцами, и расстрелян в 1938 году.
Плакала не по дяде - я не знала его, родилась позже. Ревела от обиды и стыда за себя. Господи, по чьей вине - родителей ли, напуганных жизнью, деревенской ли школы, не позволяющей на шаг отступить от учебников, или собственной природной дурости - я начала интересоваться правдой и искать ответы на непонятные вопросы намного позже, чем следовало? Я писала патриотические стихи, любила революционные песни, мечтала о всенародных стройках... А когда начала соображать что к чему, пришла в ужас - выходит, моя страна меня считала идиоткой?
Другой мой дядя, к счастью, избежал печальной участи расстрела. Но ГУЛАГ прошелся и по его судьбе.
Уехав от родителей в поисках лучшей доли, Альберт выучился на художника. Талантливого брата морально и материально поддерживала сестренка Эльза, имевшая здесь уже мужа, квартиру, детей. Жили в двух крошечных комнатах, но ладили и делились последним куском. Сестра гордилась успехами брата и нянчилась с ним, как с одним из своих ребятишек. Потом брат привел очаровательную девушку, которую в доме тоже приняли и полюбили.
Когда художник решил жениться, началась война- А буквально через несколько месяцев его вдруг арестовали. Эльза и тут не перестала заботиться о брате. Отрывая от собственных детей, собирала узелки и регулярно носила передачи...
Однако после освобождения Альберт с Эльзой стали заклятыми врагами. Они не виделись годами, десятилетиями, и мне, одинаково любившей и тетю и дядю, была совершенно непонятна причина таких отношений между родственниками. Она - причина тщательно скрывалась всеми действующими лицамиЮ начиная с самой тети и кончая моей матерью, которая не могла оставаться равнодушной к враждующим сторонам и не раз искала пути к их примирению. Но... Моя тетя не хотела видеть своего брата и его жену даже на собственных похоронах. Их и не было.
Какая кошка пробежала между ними? Истина открылась совсем недавно.
Та очаровательная девушка, которую художник привел в дом Эльзы, была дочерью партийного работника. Выяснилось, что именно он "постарался" для жениха дочери. "Черный воронок" приехал буквально через два дня после того, как Альберт в компании родителей девушки твердо сказал: "Я добровольцем на войну не пойду. Призовут, тогда пожалуйста". Господи, сказал-то, поди, по глупости, влюблен был - больше боялся расставания, а не пуль... Вызвали куда следует, попросили подтвердить сказанное - подтвердил. Дали десять лет... За агитацию и пропаганду.
Любимая погоревала да вышла замуж, родила, но женой оставалась недолго - муж погиб на войне. В это же время потеряла мужа и Эльза - его обвинили во вредительстве на заводе, работавшем на оборону страны. У него, потрясенного до глубины души позорными, дикими обвинениями, не выдержали нервы, и он каким-то образом успел броситься под поезд, прежде чем за ним приехал тот же "черный воронок". В отличие от некоторых других, поверивших в массовое появление врагов народа, тетя ни на минуту не усомнилась в невиновности мужа и брата. Всю оставшуюся жизнь она прожила с ненавистью к Советской власти, разорившей родителей, обесчестившей и лишившей жизни самых близких людей. И вот когда брат, отсидев восемь с лишним лет, вернулся к своей любимой, женился на ней, простив ее за предательство, а тестя - за донос, тетя пережила настоящий шок. И не оправилась от него до самой смерти. Да и не умерла она, а покончила жизнь самоубийством.
Моя мама за годы войны потеряла практически всех близких. 22 июня 1941 года был последним днем жизни ее матери - она умерла от рака желудка в возрасте 46 лет, к счастью, не успев услышать об объявлении войны.
Не пережила такой ранней утраты единственной дочери, бабушка Ульяна Григорьевна.
Не приехал на похороны отец. Что могло с ним случиться?
В 1938 году Павел Сергеевич уехал в Ленинград на заработки и исчез, что, безусловно, ускорило болезнь и кончину Авдотьи Сергеевны. Около года семья исправно получала от него деньги и письма, ничто не свидетельствовало о каких-то проблемах или опасности. Потом - как обрезало. О его судьбе неизвестно до сих пор. Мама искала его, писала в разные инстанции, ездила в Ленинград, но так ничего и не добилась. Люди, у которых он жил на квартире, сказали, что как-то пришел рaccтроенный, сильно напился, чего за ним никогда не водилось, а на другой день не вернулся...
Теперь, узнав правду о массовом терроре тех лет, когда за каждое непродуманное слово, политический анекдот или малейшее недовольство обстановкой в стране можно было загреметь во враги народа, полагаю, что доблестная большевистская гвардия (дед был коммунистом) расправилась ним, как с миллионами других, - из соображений революционной целесообразности. Хотя утверждать не берусь. Однако куда делся человек? Мой дед, по словам матери, был совестливым, порядочным, работящим, очень любил жену детей... Бросить их на произвол судьбы не мог, тем более не мог не приехать на похороны. "Наверное, - говорит мама, - умер с голоду. Ведь в Ленинграде и до блокады было голодно. Отец об этом рассказывал. Видимо, дорассказывался.
Через два месяца после начала войны ушел на фронт. младший брат... И скоро тоже исчез. Правда, в отличие от отца, который как в воду канул, брат значился без вести пропавшим. Но и тут - сомнения. С одной стороны, чего удивительного - без вести пропавших во время войны было полным-полно, даже сегодня в местах боев находят десятки, сотни незахороненных защитников Родины. Мама, когда видит по телевидению сюжеты об этом, начинает утирать слезы: "Может, и Коля среди них. Истлел, бедненький на солнце, под дождями, землей не прикрытый". А в День Победы, увидев могилу Неизвестного солдата, надеется: "Может, это Коленька там".
Наивная, милая мама... Воспитанная законопослушным и доверчивым человеком, обработанная советской идеологией, она не хочет ни в чем усомниться. Или делает вид, что не хочет. А ведь в последнем письме брата, как в отцовских, тоже была , "политическая крамола" - излишняя откровенность. Мама помнила письмо наизусть и не раз рассказывала мне.
Николай писал о положении в своей части: "Нас возле какого-то села, ждем подхода немцев. Сколько ждать - не ясно. Не ели четверо суток. Один солдат накопал сырой картошки, наелся и умер от заворота кишок прямо у нас на глазах. Страшно, а есть все равно хочется нестерпимо. Мы тоже пытались пробраться к полю, но нас отогнали - выстрелами. Одного даже ранили. Ребята бунтуют, грозятся не идти в бой.."
Вот и все. Этого было достаточно, чтобы СМЕРШ принял соответствующие меры. Большевики ни жалости, ни снисхождения не знали.
- Да пристрелили его как собаку... Свои же... У нас таких случаев полно было, - заключал отец, отбарабанивший всю войну простым солдатом. Мама тут же вскидывалась:
- Чего ерунду несешь при детях?
Отец, "нес ерунду при детях" часто, и всякий раз из-за этого между родителями возникали ссоры. Из того, что "нес" он, мы, ребятишки, особых выводов как раз сделать не могли, а вот из их "разборок" кое-что уясняли. Выглядело это примерно так.
Сидим, смотрим по телевизору фильм о войне (я страшно любила такие фильмы и до сих пор смотрю с душевным трепетом, правда, вызывают этот трепет уже совсем не те фильмы, что в детстве). На экране - солдаты в белых овчинных полушубках, чистенькие, веселые, острят, тушенку трескают, в бой идут, как на праздник, всегда с боевым кличем: "За Родину, за Сталина!" Отец вначале смотрит молча, потом начинает нервничать:
- Вранье! За всю войну таких полушубков ни на одном солдате не видел... Вот фашисты были одеты тепло... И тушенку мы раз в год видели... "За Сталина!" никто не кричал, пока не заставят...
- Не везде же было как у вас. Какой интерес им врать-то? - вступала мать. - Другие отцы детям про войну только хорошее рассказывают, а ты одно знаешь - вранье, вранье... Без правды жить не можешь...
- Ты зато можешь. Всю жизнь можешь, потому что боишься... Даже сейчас боишься...
- Да, боюсь. У меня - дети. Твои братья не боялись... Ты тоже не боялся... За это все и получили...
Тут они замолкали, понимая, что вышли на запретную тему. А я уже взрослой, вспоминая эти перепалки, начинала допытываться. От нас долго, буквально до горбачевских времен, скрывали правду не только о родственниках, но и об отце.
Оказывается, он тоже отсидел - после войны. В чем мог провиниться отец, прошедший пешком полстраны, наголодавшийся, настрадавшийся, насмотревшийся на кровавые ужасы, дважды раненный, потерявший в боях массу товарищей и лишь по счастливой случайности оставшийся в живых? Он не был в плену, он не носил генеральских погон, он не выступал против партии. Впрочем, для большевиков был бы человек, а вина - не проблема.
Голодные, холодные, измотанные солдаты попросили в чьей-то избе еды. Им грубо отказали - мол, много таких шляется. Тогда командир взвода с досады пристрелил бегавшую во дворе свинью. Хозяин донес. Командира расстреляли в этот же день на глазах у всех. Шестеро солдат, в том числе мой отец, получили по . семь лет. И вот с дороги - на девять десятых пройденной - к Берлину (это случилось под Кенигсбергом) их вернули. Папа рассказывал, что все шестеро хотели застрелиться от обиды. Обидно им было не за себя, за командира: жизнь настоящего храброго мужика, уже увешанного боевыми наградами, поставили на одну доску со свиньей...
Этот эпизод отравил отцу существование на многие годы и отбил желание рассказывать о войне... Впрочем, была масса и других поводов. Например, такой.
Однажды во время бомбежки заглохла на дороге машина, и майор полчаса держал отца под прицелом, пока тот под осколочным дождем не завел-таки свою шарманку. Выскочив из укрытия, майор подлетел к машине, саданул отца пистолетом по голове и сел в кабину. Папа говорит, что в ту минуту он, зло вцепившись в баранку, молил Бога о прямом бомбовом попадании...
Отсидев срок, отец долго считал себя оскорбленным: почти пять лет за Родину воевал, а Родина... Но слава Богу, справедливость восторжествовала. Быстро, лет через 15. Ему вернули все награды, восстановили в звании (к концу войны он стал сержантом), позже определили все льготы, положенные ветерану войны. А теперешней заботой отец просто тронут: и то для нас, и это... От самого Ельцина поздравления... Вот!
В поселке, где я выросла, чуть ли не у каждой семьи имелись "темные пятна", о которых предпочитали не говорить. Нам, ребятишкам, собственно, дела до взрослых не было, и все же казалось странным, что мужики, чьи дома стоят по соседству, обходят друг друга стороной, а родные братья, живущие на одной улице, не здороваются... То, что они в какой-то жуткой ссоре, подтверждали праздники - народ напивался и начинал выяснять отношения, до драк, до угроз убийства: "Это ты проболтался!" - "Нет, ты!"; "Почему меня взяли, а тебя нет?"; "Пока я там горбатился, ты тут..."
Это вскрывались старые раны - незаживающая обида тех страшных лет сталинских репрессий. Прошло столько времени, а они не могли забыть и простить друг другу и всем на свете, что пострадали без вины, что переломаны, исковерканы судьбы...
И теперь не простили. Пока трезвые - нынешнюю жизнь ругают трехслойными матами:
мол, надо же, такой бардак развели, да за это Ельцина - на рельсы... Но чуть перепьют - хватаются за поленья: "А помнишь я в 38-м..." - "А вспомни ты - в 49-м..." Как были, так и остались - только пьяными свободны...
Потом я спрашивала маму:
"Почему вы никогда не рассказывали нам правду?" - "Ты же знаешь, - отвечала она, - эта правда могла вам навредить. Такое было время. Да и ваши неокрепшие души такая правда способна была ранить". Спасибо ей, конечно. Если бы вся правда, которую я знаю теперь, свалилась на мою юную голову, я бы не смогла жить... А теперь - не могу простить. Простить октябрю 1917 года. Однако праздновать 7 ноября буду, как праздновала много лет, - в этот день, в этот год родился мой отец.
Инга ГЛИНСКАЯ
Комок 23.07.97