Три года жизни на Таймыре, в Дудинке, оставили у меня неизгладимые впечатления, обогатили знанием быта и занятий местных народов. Ещё до выезда в округ перечитал в библиотеке Красноярского музея в 1948 году кучу книг. Особенно привлекла работа этнографа А.Попова "Тавгийцы". При этом вспомнились довоенные рассказы красноярского этнографа Бориса Осиповича Долгих о тавгийцах - так прежде называли нганасан.
Нганасаны, что в переводе на русский означает, "настоящий человек", - народность исключительная. А.Попов их характеризует так: они занимают самое почетное место в мире - расселены севернее всех других народов на земле, а из таймырских народов считаются самыми древними и менее других изученными - с особыми национальными обычаями, нравами и этнической приверженностью. Они не имеют права вступать в брак с представителями других народностей, по их законам после смерти мужа его жена становится женой младшего брата или коллективной - всех младших родичей.
Долгих рассказывал, что слышал, будто среди нганасан есть роды, которые не общаются даже с соплеменниками, живут, как дикари, вдали от цивилизованного мира.
- Но это, скорее всего, легенда, да к тому же запретная для нас тема: в этом есть что-то темное, - говорил он.
Слова его засели в голову, вспомнились через десяток лет, потому что поговорка "запретный плод сладок" не просто выражение для байки, но и двигатель для поиска этих плодов.
Позже, уже на Таймыре, я ознакомился с новой работой А.Попова "Нганасаны". В предисловии отмечалось, что автором "открыты совершенно уникальные, неизвестные сибирской этнографии явления, говорящие об исключительном своеобразии всего жизненного строя нганасан. И подумалось: мы с детских лет восхищаемся книгами Майн Рида, Фенимора Купера об индейских племенах Северной Америки. Но не замечаем, что рядом с нами, в современном мире живут не менее интересные люди, придерживающиеся своих древних; непривычных для нас особенностей бытия и традиций. С не менее удивительными приключениями в экстремальных условиях жизни.
Я уже не оставлял мысли, что должен прикоснуться к легенде о "Диких нганасанах", поискать разгадку легенды, а может быть и действительности.
До революции нганасан, как и их соседей энцев, ненцев, селькупов, принадлежащих к самодийскоязычной группе, называли самоедами. В географии остались названия, связанные с этим словом. Среди них - Старая самоедская дорога. Впервые я о ней услышал в свою первую поездку на оленях от Волочанки до Хатанги по станкам на реке Хете.
В тундре дорог как таковых вообще не существует, есть лишь направления. И подводчики - каюры - непременно торят свежий след рядом с прежним. Это древнейший обычай, обусловленный тем, что при остановках олени часто подкармливаются ягелем, разрывая снег копытами на нетронутом другими оленями месте.
На дороге по Хете я не встретил нганасанских становищ.
- Нганасаны и летуют, и зимуют севернее долган. Летом их вообще не догнать, а зимой надо добираться до них по Старой самоедской дороге, к факториям Пайтурма и Боганида, - говорили в поселках Катырык и Крестах на пути к Хатанге. - А для этого надо заранее договариваться в районных организациях и с руководителями нганасанских колхозов.
Мне уже доводилось встречаться с нганасанами. Причем даже руководители хозяйств не меняли одежду, приезжали в Дудинку, да и встречались в авамских и хатангских поселках в национальных одеждах и с длинными, как у женщин, волосами. Только несколько молодых ребят в школе оленеводов в Дудинке одевались, как их сверстники, по-современному. С некоторыми из них я сблизился, пытался что-либо разузнать у них о "диких" сородичах. Но они отшучивались, говоря, что все тундровики дикие.
В следующую поездку по Авамо-Хатангской тундре получил согласие районных руководителей организовать ее по Старой самоедской дороге, где зимовали нганасанские бригады. Но при этом меня предупредили, что там, на реке Пайтурме, фактории, по сути, нет, никто в ней не живет, а в Боганиде - только продавец с женой. Ночевать придется в основном в чумах, подчиняясь народным привычкам и обычаям.
Тут, как нигде, применимо правило: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Неприятие правил гостеприимства у народа задевает его национальные чувства. И дело может даже плохо кончиться. Я был согласен на все. Хотя слышал, что прежде обычаем гостеприимства, особенного уважения гостю было даже предложение разделить ложе с женой хозяина.
Пришлось около недели ждать в Волочанке подводчика, потом задержаться у ближней бригады оленеводов нганасанского колхоза с единственным домиком, который считался и Центральной усадьбой хозяйства. Возле него стояло два-три чума и балок. Я торопил хозяев с выездом к Пайтурме, спрашивал, встречался ли кто-нибудь с их сородичами, которые не общаются с остальными, живут обособленно. Но, как и в Дудинке, никто на этот вопрос не ответил, не дал какого-либо пояснения.
Правда, в Волочанке в одном разговоре было упомянуто о "дикарях". Какой-то молодой охотник из озорства как-то начал палить в летящий самолет из ружья и даже попал. Дело получило огласку. Прокуратура потребовала доставить нарушителя к себе. Но он как в воду канул. И кто-то проговорился: скорее всего, он ушел к "диким".
Домик фактории на Пайтурме был еще целым, но никого там не оказалось. Бригада, до которой мы добирались с подводчиком для обмена упряжки и смены каюра, отыскалась в стороне от былого жилья. Здесь не было ни одного балка, стояли только чумы из оленьих шкур. Мне нашлось место в уголке чума и даже спальный нганасанский полог, вроде мешка. В сакуе и оленьей обуви, в которые был одет, в остывающем к утру чуме просто не выдержать.
А на Камне Хуруйка, как называли зимнюю стоянку соседней бригады с очередными ягельными пастбищами, подводчик передал не только свои обязанности другому каюру, но и внезапно принятый обет молчания. Надежда что-то уяснить на фактории Боганида оправдалась лишь частично. Приказчик рассказывал о таймырском восстании, о котором я до тех пор не знал ничего и о том, что на Боганиде бывали убежавшие от суда богачи. Им затем настрого запретили продавать припасы и снаряжение, и о них ничего больше не слышно: или ушли куда-то далеко, или погибли безоружные.
"Таймырское восстание" становилось еще одной загадкой, как и легенда о "Диких". Позже, в Дудинке, я просил поведать мне о нем окружного уполномоченного службы безопасности Барышева, знакомого мне не только по служебным связям. Тот признал, что было такое противозаконное волнение при создании колхозов в округе. Но... газетчикам подробности о нем не положено знать. Упаси Боже проговориться. Это требование, возможно, и сопровождало меня в поездках, как предупреждение для всех: не касаться запретного вопроса.
В нашу окружную газету нередко писал о делах оленеводов и охотников из Хатанги некто Петр Болин. Позже я узнал, что в свое время, до войны, он занимал высокий пост во властных структурах округа, но потом оказался в опале. Еще в первую поездку по тундре я отыскал его, и мы договорились, что зачислим его штатным сотрудником редакции, вроде собкора. И на этот раз мы встретились с ним. Я переночевал в его квартире в Хатанге. Кстати, впервые в жизни на ночь укрывался хозяйским одеялом из песца. Зашел между нами разговор и о таймырском восстании.
- Никто не разрешит нам об этом написать. И даже простой разговор может окончиться плохо. Очень плохо, - сказал Болин. - Слышал, что попадал к бежавшим в тундру от наказания за участие в мятеже один культработник. Об этом недавно прошел слух по всему району. Поспрашивать бы у знавших этого парня по имени Ломоби или встретиться с ним самим.
Возвратившись в Дудинку, я не отказался от мысли расширить свой поиск. При редакции работал литературный кружок из учащихся школы оленеводов - представителей всех населявших Таймыр народностей. Я рекомендовал ребятам собирать сказания, заниматься фольклором, писать стихи на родном языке, подстрочно переводись на русский. А сам (под псевдонимом А.Пясин - в ту пору считалось нежелательным, чтобы редактор подписывал статьи своим именем) обрабатывал эти подстрочники, превращая их в стихи. И одновременно расспрашивал, слышал ли кто и что об истории с Ломоби.
Такие нашлись. Слышали, будто не заметил в раздумье тот, что его упряжка свернула на след других санок, и оказался в незнакомом становище, более того - среди неизвестных ему соплеменников. Ему не дали уехать сразу, почти силком завели в чум и держали долго. Но он заметил среди стоявших возле чумов нераспряженных упряжек знакомую (по оленям) упряжку бригадира колхозных охотников, человека знаменитого. И тогда же припомнил высказанные в пьяной обиде на этого бригадира слова менее удачливого охотника: будто для бригадира добывают песца другие.
Так это, наверное, и есть те самые "другие". И тут же всплыли в памяти слухи, будто по тундре бродят, не соединяясь с колхозными бригадами, какие-то отколовшиеся роды, называемые дикими.
Его к вечеру ВЫПУСТИЛИ, но в стойбище знакомой упряжки уже не было, как и следа выезда ее в направлении к колхозному стойбищу. По приезде туда он рассказал о своем приключении, но тут как тут был и удачливый бригадир охотников. Сразу начал утверждать, будто Ломоби ошибся, что никуда тот не выезжал - и это подтвердят его товарищи. И незачем верить злым языкам, будто он меняет провиант и оружие на пушнину у каких-то "диких". Не встречал он таких в тундре. А оленей, схожих по масти и другим признакам, пруд пруди. Легко ошибиться...
...Выехав с Таймыра, я через несколько лет эти свои впечатления пытался вложить в повесть, назвав ее "Цветет сиверсия в снегу". Есть такое растение: еще под снегом образует из опавшей листвы парничок, пробивает теплом себе стаканчик через слой снега с ледяной крышечкой от испарений вверху. И даже зацветает там, в снежно-ледяном укрытии. Таков же образ жизни самой северной в мире народности - нганасан: они приспособили суровые условия тундры для нормальной жизни, создали свою удивительную культуру выживания в экстремальных природных условиях.
В середине 60-х годов я получил на это произведение рецензии литературного критика Г.Колесниковой и земляка В.Астафьева. Оба в общем положительно отозвались о содержании рукописи, новизне этнографических эпизодов. Но советовали доработать в литературном плане, особенно язык. Для этого у автора так и не хватило духу или способностей. Собственно, на той рукописи могла бы и кончиться давняя надежда разобраться в истории "диких" нганасан. Да только вдруг...
Это "вдруг" оказалось статьей в родной газете "Красноярский рабочий" под названием "Таймырская трагедия". Автора ее Жореса Трошева знал с давних пор, какое-то время он работал в аппарате нашей редакции, а после издал несколько интересных художественных книг. В статье своей он раскрыл подлинные события вооруженного восстания коренного населения Таймыра весной 1932 года против самоуправства властей.
Возглавил мятеж шаман Роман Бархатов из долган. Из Авамской тундры он перекинулся в Хатангскую. Начались погромы русского населения, в том числе безвинных учителей, культработников. Силы, посланные на усмирение из окружного центра, действовали нерешительно и были разбиты, при этом погибли 14 человек.
В статье Ж.Трошева не до конца было отражено завершение этой трагедии, и у меня оставалось немало вопросов к автору, в том числе и связанных с "дикими" нганасанами. Встретившись с ним минувшей осенью, узнал, что в конце 80-х годов к нему обратились красноярские чекисты с просьбой подготовить к 70-летию ЧК материал о ликвидации вооруженного восстания на Таймыре. Основная тема книг Трошева - север, отсюда и шло предложение.
Не сразу согласившись на предложение, он начал изучать ранее закрытые материалы. В них его внимание привлекла завершающая стадия событий, развязка с "человеческим лицом".
Восстание было подавлено превосходящими силами чекистов под началом руководителя отряда М.Н.Шорохова, начальника аппарата ОПТУ Игарки. У населения изъяли оружие. И как раз перед переходом к зимним пастбищам дикого оленя. А мясо его было одним из главных видов питания местного населения. Без его запасов на зиму оставлять людей невозможно: это могло вызвать голод и быть расценено как месть.
М.Шорохов пошел на беспрецедентный шаг: он снова раздал коренному населению оружие и обеспечил снабжение его боеприпасами. Голод на Таймыре был предотвращен. Ж.Трошев написал не только очерк, но и повесть, отрывки из которой опубликованы в журнале "День и ночь" в 1996 году.
- А что-нибудь было в чекистских документах о "диких" нганасанах, отколовшихся от основной массы родах? -задаю вопрос.
Этого Трошев не помнит. Да и участвовали в восстании долганы, ненцы, эвенки и якуты. О нганасанах ничего не упоминалось.
Вот и снова загадка, как бы подтверждающая легенду. В 1950-м или 1951 году на Таймыре снова побывал Б.О.Долгих. Мы встретились в Дудинке, правда, накоротке, но я попросил его выяснить что-либо. Он ездил по стойбищам энцев - исчезающей народности. В годы войны их обязывали, как и других коренных жителей, добывать для государства рыбу, заготавливать мясо дикого оленя, почти не оставляя его добытчикам. И за короткое время заметно сократилась численность этой небольшой народности. Часть ее представителей перешла к нганасанам, часть просто не выжила.
Борис Осипович считал, что некоторые из энцев еще в войну могли уйти к бродившим, отколовшимся от общей массы группам. К тем самым, которых местное население именовало дикими нганасанами.
Что с ними произошло дальше? Природная обособленность нганасан отмечается как учеными, так и их соседями. Не эта ли черта обусловила откол части их от основной массы? И только ли в те, далекие теперь годы? Не бродят ли по тундре подпитываемые "удачливыми" охотниками отдельные роды и сейчас?
Афанасий Шадрин
г.Минусинск
"Красноярский рабочий", 30.01.1999 г.