Пробыв 1942 год на фактории Мунгуй, с наступлением весны 43-го года я должен был передислоцироваться со своей радиостанцией на остров Носоновский. Эта часть акватории Енисея являлась как бы вотчиной пушнопромыслового хозяйства ненецкого колхоза «Новая жизнь», где ежегодно велась рыбная путина. Под занавес 1943 года, в начале ноября, мне была послана замена, хотя нужды в этом никакой не было, однако так, видимо, надо было исходя из последующих обстоятельств.
После того, как на скорую руку я передал по акту детали и ценности радиостанции, каюр Саша Яптунэ повёз меня на четырёх оленях-быках с острова Носоновский в район. По пути, на фактории Мунгуй, нам предстояла стоянка: необходимо было передать отработанные узлы старых приёмников, которые не представляли никакой ценности. Передав эту рухлядь под расписку медсестре, мы с Сашей, как по воздуху, полетели на оленях дальше. Недаром артист Кола Бельды поёт: «Самолёт – хорошо, а олени – лучше».
В районном центре Караул на радиостанции райузла связи я поработал непродолжительное время. Когда мне исполнилось восемнадцать и пошёл девятнадцатый год, пришла повестка: «Явиться в райотдел милиции». Я подумал: «Что бы это могло означать?» Явился к товарищу Орлову, следователю, который буквально с порога ошарашил меня:
-- Куда девал приёмники?
Я говорю:
-- Во-первых, это не приёмники, а железные детали-шасси, без единой исправной детали, и везти это не было никакого резона, поэтому, взяв расписку с медсестры, я весь этот хлам оставил на вышке бывшего дома радиостанции…
Впервые я познакомился со следователем Орловым, когда летом 1943 года он приехал на остров Носоновский и жил у меня на радиостанции, распутывая правовые нарушения отдельных спецпереселенцев, населяющих остров. После завершения своих дел Орлов с группой подследственных уехал на мотоботе «Нордвик» в Караул. Расставаясь, мы едва не прослезились: привязались друг к другу, как родные братья. А теперь этот «товарищ» оказался развёрнутым на 180 градусов и называл меня уже гражданином Третьяковым.
Удивительное, непредсказуемое и непонятное было время. В любом из нас усматривали нарушителей законов и, более того, врагов своего народа, всё ставилось с ног на голову. И я тоже после непродолжительной «беседы», в чём был, очутился в КПЗ, камере предварительного заключения. То обстоятельство, что расписка медсестрой отдана начальнику конторы связи Морозову, не дало повода к реабилитации, и я был водворён к своим сотоварищам с общей парашей в углу. Вот так запросто, всего за несколько минут можно превратиться в человека совершенно другой категории.
Ежедневная пайка так называемого хлеба в 200 граммов выдавалась утром, плюс 5 минут прогулка утром и 5 минут вечером, без каких-либо щей или супов, – и всё. Умирали от голода почти ежедневно. Цинга, стопроцентная спутница в данном положении, не миновала и меня. Даже эти 200 граммов приходилось реализовывать с огромными усилиями, так как все мои зубы болтались.
Приведу один нелепый случай, который очень удивил сокамерников и вызвал бурные толкования. Утром кто-то стал будить коллегу по несчастью, лежащего от меня через одного. Оказалось, что он мёртв. Когда уведомили охрану о случившемся, выяснились странные, нелепые вещи: подушка под его головой была буквально набита хлебными пайками. Ну а умер он от голода. Абсурд!
Очнувшись утром ото сна (если у кого он был), кто-то из братвы делился впечатлениями увиденных снов, другие мечтали о вкусных завтраках, третьи вспоминали былое, некоторые даже делали физзарядку. В общем, кто во что горазд.
У нас сидел, точнее сказать, ночевал один товарищ, получивший 4 месяца «принудки».
Днём работал на своей основной работе, а после приходил на ночёвку в камеру. Так
было оговорено в судебном исполнительном листе. Перед уходом «принудчика» на
работу некто Ражин, осуждённый по 109-й статье (злоупотребление и подделка
документов), получивший 10 лет лагерей, попросил его изыскать обёрточную бумагу,
химкарандаш и вечером принести в камеру. Всё это было исполнено, и наш Ражин
занялся «художеством». Изготовил хлебные карточки, на ладони нарисовал печать,
приляпал её, как положено, а утром эти творения передал «принудчику» и наказал,
чтобы тот принёс пару мешков хлеба. В случае каких-либо препятствий и возражений
на отпуск такого большого количества хлеба, Ражин посоветовал ему сказать:
«Собираемся этапом в лагеря».
Фокус удался. Ражин наделил всю братву хлебом, оставил себе несколько больше,
говоря при этом, что ему терять всё равно нечего, а сила привычки не даёт покоя.
Когда я стал уже падать от голода, меня «товарищ» Орлов, закончив «дело», препроводил в суд. Процесс был быстрым, и мне, вменив статью 111 – халатность, дали 3 года лагерей, отнюдь не пионерских. После суда, через короткое время, меня под подписку выпустили до этапа на распиловку дров, дабы я не отдал Богу душу раньше срока.
Мне, видимо, везло или за меня молилась мама, потому что многие обстоятельства – и в КПЗ, и в лагере – заканчивались благополучно.
Подошло время этапа. 1945 год, начало января. Собираемся своим ходом до Дудинки, расстояние порядка 200 километров. Ранним утром под конвоем двух охранников – Александрова и Третьякова (моего однофамильца) – наша компания в количестве 40 человек отправилась на своих двоих вверх по Енисею.
Шли мы ровно сутки до мыса Казанцевского, который находился в 45-50 километрах от Караула. М и охранники очень устали, так как идти было убродно из-за глубокого снега, под которым к тому же иногда проступала вода. После строганины, которую принесли нам местные рыбаки, и горячего добротного чая вся компания расположилась на отдых, потому что мертвецки хотелось спать.
На следующее утро этап готовился к продвижению дальше. Когда утром я очнулся, то почувствовал неладное с ногами, оказалось, что они обморожены. Очутился в таком же положении и компаньон-латыш, лет 40-45-ти, который в своё время на родине преподавал ветеринарное дело, имел учёную степень магистра. Был он среднего роста, несколько полноват, медлителен, и ещё запомнился как рассудительный, интеллигентный и умный товарищ. До заключения, будучи на поселении, ловил рыбу в низовьях Енисея. Во время очередной тони неводом взял одну рыбку себе и по доносу стукача (эта мразь присутствовала всегда) получил по УПК 5 лет лагерей.
После недолгой разборки нас двоих оставили под подписку и поместили в стационар медицинского пункта для лечения, так как мы идти уже не могли. Даже сейчас, вспоминая былое, удивляюсь идеальной чистоте и порядку в том медстационаре, который стал нашим спасительным пристанищем. Вот что значит дисциплина и неукоснительный порядок в то далёкое военное время даже на оторванном от Большой земли станке. Действительно, попали мы как бы в настоящий санаторий высшего разряда, где на кроватях были белоснежные спальные принадлежности с тёплыми одеялами в пододеяльниках и тому подобная обстановка. и всего лишь два человека – медсестра и санитарка, обе латышки, – так великолепно содержали в этой глуши медицинский пункт.
Этап ушёл, и мы по-настоящему смогли оценить происшедшее. Ухаживали за нами, как за особыми персонами: кормили превосходно, о лучшем нельзя было и мечтать. Рай настоящий. Я тогда иногда задумывался: «За какие такие «заслуги» нас так обхаживают? Быть может, из-за жалости, или…»
Была на станке большая библиотека художественной и исторической литературы, значительную часть которой я прочитал. Книги оставили неизгладимый след в моей памяти, наделив меня определёнными качествами на будущее время.
Мы с товарищем, пробыв в этом сказочном лазарете около трёх месяцев, наев круглые, со здоровым оттенком лица, отправились навстречу своей дальнейшей судьбе. Тепло, если не сказать больше, попрощались по весне с нашими лекарями-хранителями и пошли на юг, как те гуси, которые летели тогда на север.
Шли мы неспеша, ибо спешить нам было некуда, – кандалы ещё увидим, – поэтому добирались до Усть-Порта несколько дней, останавливаясь на ночёвку в разных населённых пунктах, смакуя обретённую свободу. В Усть-Порту в комендатуре нам заметили: «Долго что-то вы ползли, братцы-кубанцы, можно было бы раньше появиться у нас…»
В начале мая 1945 года пришёл очередной этап из Караула, и вмиг кончилась «весёлая» жизнь, так как нас заперли в помещении клуба на замок вместе с пришельцами. Буквально на следующее утро этап двинулся в свой последний путь до лагерей. Шли мы три дня и пришли в Дудинку – надо же такому быть! – в День Победы, 9 мая.
Говорят, что в этот день на всей нашей планете стояла чудная, тёплая, безветренная погода. Даже на всём севере, – в этой зоне постоянного ветродуя, – 9 мая 1945 года была прекрасная погода, без ветра, и было очень тепло, чирикали и пели птички, масса ручейков стекала с пригорков заполярного царства, природа благоухала своей прелестью. Вся земная флора и фауна радовались наступившему мирному дню, обретённому ценой многомиллионных человеческих жизней, ушедших в небытие, не познав ранней любви, духовного и физического естества, не сделав продолжения своего рода.
Зэковская братва оказалась экипированной явно не по погоде: все находились в зимней обувке. Поэтому наше положение было несколько омрачено, пришлось топать до транзитного лагеря в форме не по сезону, чавкая по грязи и водяным лужам.
День Победы я расцениваю неоднозначно, в силу субъективных обстоятельств, сложившихся не по моему желанию, однако разделяю слёзы, боль и горечь утраты тех, кто заплатил непомерной ценой за гибель родных и близких, а также присоединяюсь к собратьям, чей путь омрачён невосполнимыми потерями здоровья, кто пришёл с той кровавой массовой бойни целым и невредимым, но с раннею сединою на висках…
На Транзитке я встретил знаменитого вора-международника Сашу, голубоглазого красавца по кличке Семафор, о котором ходили легенды. Саша меня наставлял, как нужно вести себя в этих «заведениях», – не знаю уж, чем я ему так приглянулся. Демонстрируя своё искусство, он дважды вытаскивал у меня папиросы (в лагере это дефицит), но потом возвращал их мне.
Перед тем, как очутиться на Транзитке за непослушание, Саша по воле начальника горно-металлургического комбината, одновременно командовавшего в Норильском промрайоне более чем десятком лагерей, генерала Панюкова был определён начальником крупного по численности лагеря со всеми функциями вольнонаёмного. Он имел личное оружие, воинское звание и своего ординарца, мог свободно появляться в увеселительных и злачных местах.
Эта вседозволенность, очевидно, вскружила лихую голову Семафора, который как-то не удержался и применил оружие по отношению к одной «щуке» (по сути, именно таковой), поэтому был разжалован и помещён в сортировочный лагерь (Транзитку), где и состоялась моя случайная встреча с ним. Таким образом, начальство ГУЛАГа не получило перевоспитанного индивидуума-рецидивиста, а Саша, естественно, не подтвердил испытательный срок.
Через несколько дней за нашим братом пришли «покупатели», – и я оказался в 4-м лаготделении ГУЛАГа. Нарядчик Ваня Дергачёв, бывший инструктор ЦК ВЛКСМ, уточнив мою статью и срок, заметил:
-- Выходит, кобылу украл, а жеребёнка оставил, поэтому и всучили тебе 111-ю – халатность.
Я ему благодарен за то, что он меня поселил в барак к политическим товарищам, ибо в других бараках, как он выразился, «сидят суки, дешёвки и оглоеды – урки мелкого пошиба, которые за рубль могут оторвать голову».
В лагерях, как и в армии, положено проходить так называемый курс молодого бойца-солдата. На первых порах, чтобы из тебя всё выжать, посылают на тяжёлые работы. Это и разгрузка крупногабаритных конструкций, погрузка или разгрузка баланов (сырых и объёмных брёвен), перетаскивание на горбу шамотного кирпича, очень тяжёлого, применяемого в мартеновских печах для пода. В общем на все погрузочно-разгрузочные операции отправляют новичков.
Курс «молодого бойца» у меня закончился после того, как мне на руку свалился шамотный кирпич, и в лагерной медсанчасти я получил освобождение на несколько дней. Когда я находился на отдыхе, пришла от мамы посылка, где были самосад, сухари, банка паштета, свитер, кусок хозяйственного мыла. И опять со мной вышел конфуз. Я разрезал кусок хозмыла, и нож как-то нелепо угодил в ладонь левой руки, пришлось срочно бежать в лазарет. Мне продлили освобождение от работы на довольно продолжительное время. Как бы невольно я становился лагерным сачком.
Каждый по-своему распоряжался пайкой выдаваемого хлеба, который получали вечером. Я же, как ни пытался удержаться, съедал пайку тогда же, а утром на тощий желудок, но под духовой оркестр на двенадцать часов уходил в зону на работу. Играли, черти, здорово, так как были большими профессионалами.
Хочу коснуться одной лагерной задумки, которую я не сумел претворить в жизнь вследствие своих «атлетических» данных. дело в том, что, будучи освобождённым от работ, я захаживал к ребятам, которые проживали в двухэтажном бараке, единственном «небоскрёбе» в лагере, и находились на привилегированном положении – так я во всяком случае понимал. Были отгорожены комнатки на двух человек, в них стояли не нары, а кровати, около каждой висел незамысловатый коврик, полы были застланы половиками, за чистотой следил дневальный. Ребята получали дополнительный паёк, так как работали в ночные смены на разгрузке вагонов с углём, шедших из Норильска. В общем, шик и благодать.
Так вот, поддавшись на соблазн (ребята уговорили меня), я перешёл в их бригаду и в их апартаменты. Первые две смены я с трудом выдержал, но на третьей подумал. что до утра не дотяну. Эшелоны с углём шли один за другим, и для работы нужна была особая сноровка, да и физические данные были не лишними. На каждого приходился один вагон, который ещё не успевал остановиться, как ребята ухитрялись выбивать кувалдочкой боковые опоры и половина угля высыпалась, другая половина убиралась с платформы вагона совковой лопатой, довольно объёмистой.
Напрасные потуги на этой ниве я прекратил и перешёл в одноэтажный барак к своим политическим и на свою работу в зоне, где, как слесарь, смазывал соляркой порожние ковши землечерпалки в бригаде Мищенко.
Как-то раз нежданно-негаданно вечером, после работы, меня вызвали в КВЧ (культурно-воспитательную часть) и сообщили, что пришли бумаги на моё освобождение из лагеря и снятие судимости и что я должен готовиться на вылет. Начальник лагеря, назвав меня товарищем Третьяковым, заявил:
-- Моральный и материальный ущерб можешь компенсировать через юридические и арбитражные инстанции.
Оказывается, за меня хлопотал муж моей сестры Кати – Константин Дмитриевич Лыжин, председатель военного трибунала в Красноярске. По его указанию выезжал на Таймыр следователь, занимавшийся моим «делом».
Из лагеря мне рекомендовалось прибыть к начальнику Дудинского порта комбината П. И. Жуку, который первый год руководил всеми портовскими структурами. В приёмной посетителей не было, и я сразу попал в кабинет начальника, который был очень полный, но рост его, как мне показалось, не впечатлял. Он взглянул на мои реабилитированные бумаги и одновременно на мою внешность, ибо она была довольно занятной: я в ватных брюках, в телогрейке не первого срока и в больших рабочих ботинках, которые зэки называли «колёсами», а за окном – июль, пик лета.
П. И. Жук предложил мне работу в радиобюро Дудинского порта комбината, так как я теперь чист и непорочен по анкетным данным и могу проходить по высшей категории. Далее он сказал:
-- Зарплату будете получать приличную. На первых порах мы предоставим жильё гостиничного типа, а затем получите квартиру. Согласно моему бланку, подберите на материальном складе верхнюю одежду и нижнее бельё в счёт дальнейших расходов. Соглашайтесь.
Это был человек совершенно иного интеллекта, нежели его собратья по ГУЛАГовской системе. Говорили, что он уже в ту пору числился в учёных мужах, имел учёные регалии. П. И. Жук был мягок в общении и представлял из себя истинного интеллигента, не рисуясь, а был таковым на самом деле, свои мысли он излагал просто и доходчиво. говорил искренне. Мне было приятно слышать из уст этого тактичного человека, солидного руководителя предложение о моём трудоустройстве. И ещё, я знаю, он был ярым противником лагерного лексикона.
Выйдя от него, я встретил знакомого товарища из экспедиции, который и перепутал все мои планы. Перед отбытием в экспедицию, я выразил свою признательность П. И. Жуку, хотя и выбрал не его вариант.
После освобождения я узнал, что моя расписка была обнаружена в бумагах начальника конторы связи Морозова, также были на месте и те «приёмники», из-за которых мне выдали три года лагерей. Этот Морозов после моей реабилитации, говорят, переводом куда-то убрался. А посадил он за свою бытность не одного меня.
Своего рода компенсацией мне стала Усть-Енисейская нефтяная экспедиция Главсевморпути в Малой Хете, где я обрёл приют, понимание и теплоту со стороны администрации, чудных людей с большой буквы, отличных товарищей по духовности и по отношению к жизни, милых коллег по работе на полярной радиостанции.
Здоровая духовная обстановка, царившая в экспедиции, позволила мне распрощаться с отрицательными событиями моей жизни и предать забвению, пусть и не навсегда, моё недавнее прошлое. Считаю за исключительное счастье свою творческую и вдохновенную деятельность в экспедиции, которую можно охарактеризовать известным четверостишием:
Весёлые годы,
Счастливые дни,
Как вешние воды,
Промчались они.
На снимке - Михаил Третьяков (первый слева)
в бытность его работы на острове Носоновский, 1943 г.
Михаил Третьяков, ветеран связи Енисейского пароходства.
Речник Енисея, 11, 17-23.03.2000.