СЕМЕН Головко живет в Норильске уже 60 лет, из них более 13 провел в северном
Горлаге (лагерь особого режима). В последнее время неохотно идет на контакты с
журналистами и историками - больно активно те интересуются его жизнью. Впрочем,
немудрено: Семен Георгиевич - один из немногих оставшихся в живых участников
страшного восстания норильских каторжан, которое произошло в 1953 г.
ОДНАКО с "АиФ на Енисее" Семен Георгиевич согласился поделиться своими воспоминаниями.
- В ДЕКАБРЕ 1944 года в венгерском городе Дебрецене меня, 19-летнего казака, осудил военный трибунал контрразведки "Смерш" по статье "Измена Родине" и приговорил к 20 годам каторги.
До Сибири заключенных везли в поезде, который предназначался для перевоза скота. Поэтому в вагонах, в каждый из которых загружали по 60-70 человек, не было ни нар, ни полок. Ребята поздоровее занимали себе место в середине вагона - там, где теплее. А слабаки спали у дверей, закрывая телами щели на улицу. Ежедневно от холода умирало по 2 человека.
В сутки нам выдавали 400 граммов хлеба и одну селедку. Как рыбу съешь, пить хочется ужасно, но вода нам, оказывается, была не положена. Спасались так: дули на крепежные болты, пар тут же замерзал, и этот лед мы сосали. Раз в день нас выводили на улицу оправиться, мы набирали полные карманы снега и после ели его. К моменту, когда состав прибыл в Красноярск, из 68 заключенных, что ехали в нашем вагоне, осталось только 43 человека.
ИЗ КРАЕВОГО центра будущих каторжан отправили в Дудинку на барже. В носу судна располагались осужденные женщины, в среднем отсеке - мы, политические заключенные, а на корме - уголовники (или как мы их называли - "мишаньки").
Однажды ночью чувствую, подо мной вода. Оказывается, "мишаньки" начали ковырять отверстие в корме, чтобы бежать. Но не рассчитали, резанули ниже ватерлинии. А в это время на Енисее еще лед, он пробил корму, и вода хлынула в трюм. Пришлось барже делать аварийную остановку. Всех заключенных - и нас, и женщин - пересадили на другую баржу, которая везла лесоматериалы. Разместили прямо на палубе. Каждому выдали по куску хлеба, сала и по 50 граммов спирта.
Через какое-то время люди отогрелись, песни затянули... Одна "блатная" дамочка вышла на середину палубы и кричит: "Мужики! Вы забыли, куда едете? Вы же там женщин видеть не будете! Чего ж сидите?!" И задрала юбку... На барже начались Содом и Гоморра.
Прибыли в Дудинку. Солдаты кричат с берега: "Выходи!". Однако никто даже не пошевелился. Подогнали к барже подъемный кран, начали бить людей крюком по спинам, чтоб те покинули судно. А эта "блатная" дамочка- заводила с разбега прыгнула на якорь, уцепилась за него, и ее подняли на несколько метров над землей. Конвойный ей кричит: "Ты сейчас считаешься в побеге! Скажи людям, чтобы сходили на берег!". Та отвечает: "Нет!". Начальник конвоя Балабанов поднял винтовку и выстрелил в женщину. Тело ее упало в воду. Все заключенные потянулись к выходу.
В ЛАГЕРЕ меня назначили бригадиром. Мы строили "надежденский" аэродром (сегодня на этом месте находится норильскии металлургический завод "Надежда"). Собрал я в бригаду близких мне по духу парней, всего 13 человек.
Работали в жутких условиях. Строили практически голыми руками: убирали холмы, камни лопатами и кайл-ми (каторжанам взрывчатка не полагалась). Вставали в 6 утра, а в бараки нас загоняли только в 7 вечера. Больше 12 часов проводили на морозе под шквальным ветром.
Кормили плохо. В день выдавали каждому по 550 граммов хлеба и литр похлебки. Естественно, при таких условиях смертность была очень высокая. Хоронили тоже "оригинальным" способом. Чтобы избежать побегов, протыкали умершим штыком живот, а череп пробивали молотком. Тела увозили под гору Шмидтиху, где день и ночь рылись могилы, а вокруг собирались стаи голодных песцов.
СРЕДИ заключенных лагеря были просто легендарные личности. Например, Герои Советского Союза полковник Иван Воробьев, на воле командовавший контрразведкой 40-й армии; майор Байда, который вторым после Талалихина совершил таран в воздухе, а также капитан Гайворонский, летчик-истребитель.
Правда, как раз с последним отношения у меня и не сложились. Однажды посреди ночи я проснулся от какого- то смутного предчувствия. Смотрю, в барак от выхода крадется Гайворонский. Ну, думаю, гад! Наверняка "стучать" на кого-то бегал.
И точно, следом за ним заходит конвой, толкают меня и приказывают идти к оперуполномоченному капитану Шахматову.
Тот с порога кричит мне:
- Колись: как ты хотел улететь в Америку?!
- Так я ж не летчик! Да и на чем я мог улететь?
- Ты мне лапшу не вешай! Колись! - и дал из пистолета залп в воздух.
Я в свое время окончил разведовательно-диверсионное училище во Владикавказе, поэтому кое-чему был обучен. Упал на колени, заскулил: "Господин начальничек! Прости, я во всем признаюся». А сам к нему ползу, приблизился, схватил за ноги, дернул, что есть силы, стащил на пол со стула и отнял пистолет. Тот закричал: "Пощади, у меня дети!". Я выстрелил несколько раз в стену, вытащил гильзы и вышел из кабинета. Отправился прямиком к начальнику лагеря Тархову. Спрашиваю: "Разве в лагере разрешено пистолетами пользоваться? Меня Шахматов чуть не убил". И выложил перед ним гильзы.
Для расследования случившегося меня отправили в Норильск к начальнику 1-го управления (проще говоря, КГБ) полковнику Цыцину.
Смотрю, у того уже лежит на столе документ, подписанный Гайворонским о том, что я уговаривал его и других заключенных украсть имеющийся на аэродроме американс¬кий "Боинг" и улететь в Америку. А в углу Шахматов си¬дит. Я говорю:
- Товарищ полковник! Как я мог умных людей уговорить лететь в Америку, если до нее 6 тысяч километров? Где нам, каторжанам, заправлять самолет? Да и самолеты все цепями прикованы, охрана круглые сутки дежурит...
Шахматов съежился, руки дрожат... Цыцин послушал, помолчал и снял с меня обвинения.
52-Й ГОД я встретил в Третьем Горлаге. Накануне Дня Победы мне и моему близкому другу Герою Советского Союза Ивану Воробьеву пришла в голову просто сумасшедшая идея: а что, если устроить в лагере парад Победы? Действительно, на этот великий праздник даже начальство лагеря уходило в загул, но при этом для 220 офицеров, отбывавших срок за колючей проводкой и проливших немало крови за Советский Союз, этой даты будто и не существовало.
Я решил воспользоваться хорошими отношениями с начальниками различных производственных служб, чтобы достать документ, согласно которому 220 офицеров имели право не выходить на работу 9 мая (без соответствующей бумаги пропуск рабочего дня таким количеством человек был бы расценен как бунт или заговор).
В искомый день начальство отдыхало, а потому подготовки к параду никто не заметил. В 10 утра все вышли на плац (так называлась огромная площадка посреди лагеря, предназначенная для проведения поверок).
Парадом командовал Во-робьев.
- Шагом марш!
Все 220 офицеров чеканным шагом двинулись по плацу, 220 голосов подхватили: "Вставай, страна огромная!". Самое интересное, я заметил, что к колонне примкнуло несколько иностранцев. И даже немецкий обер-лейтенант Вилли.
После мы собрались в клубе, и Воробьев предложил почтить память погибших товарищей минутой молчания.
Все встали. В этот самый момент с треском распахнулась дверь, и в зал влетели начальник 1-го управления Цыцин и начальник лагеря Тархов.
- Кто разрешил! Наручники на Воробьева! В карцер!
Я подошел к Цыцину и протянул ему документ ос освобождении от работы. Он прочитал его и сказал:
- Вы не имеете права праздновать! Вы преступники и не можете называться советскими офицерами!
- В таком случае, мы - русские офицеры! - и. глядя кагэбэшнику в глаза, затянул песню "Утро красит нежным цветом''. Ее тут же подхватили остальные. Цыцин был поражен, смотрел на происходящее безумными глазами, но прервать любимую песню Сталина, видимо, не решатся. Так и допели ее до последнего куплета.
После на нас с Воробьевым надели наручники и отвели в карцер. Спустя 2 дня. правда, выпустили, объявив, что Цыцин обоих амнистировал.
МЫ продолжаем публиковать воспоминания бывшего заключенного норильского Горлага Семена Головко, который в 1953 г. принимал участие в восстании норильских каторжан.
В 1953 году по всей России вспыхивали восстания заключенных ГУЛАГов. Нам об этом, естественно, не сообщали. Однако начальник участка строящегося тогда цементного завода, с которым у меня были хорошие отношения, рассказал, что слышал о бунтах по "Голосу Америки".
Докатилась волна восстаний и до Норильска.
Однажды нас, бригадиров, вызвал к себе начальник лагеря капитан Тархов и сказал:
- Как вы знаете, некоторые лагеря Горлага взбунтовались, подстрекаемые как извне, так и изнутри. Мы наведем там порядок, все виновные понесут наказание. Я прошу вас: поговорите с каторжанами, объясните, что ничем хорошим бунт закончиться не может.
НА СЛЕДУЮЩИЙ день возвращаемся бригадой после работы в лагерь. Навстречу - Тархов.
- Каторжанин Ш-140! Возьми 100 человек, и отправляйтесь в дивизион, сделайте там уборку. А через час вас покормят.
Приказ мы выполнили, а когда уже стали заканчивать работу, к нам подошел начальник дивизиона майор Полстяной и закричал:
- Кто дал команду строиться и бросить инструмент?
- Капитан Тархов!
- Продолжить работу!
Никто из заключенных даже не пошевелился. Тогда он дал из автомата очередь над нашими головами. Я кричу: "Ребята! Ложись! Лежа не убьют!". Все упали, а я почему-то не смог. Так и стоял. Конвоир скомандовал: "Фас!", и на меня бросилась немецкая овчарка. Среагировал мгновенно: подставил собаке локоть, а свободной рукой ударил по челюсти. Животное с визгом отлетело, а я заорал: "За мно-оо-ой!". И мы, все сто человек, бросились бежать, телами снесли ворота БУРа (барак штрафных бригад).
Один заключенный мне кричит: "Семен! Ты смотри, они же наших хлопцев положили!". Гляжу, а там уже человек 10 убитых лежит.
Мы схватили 6 тел, в барак занесли, остальных не успели: по нам начали стрелять.
ЗОНА восстала. Оперуполномоченного выгнали с территории, а надзирателей просто хватали за руки-ноги и выкидывали за забор. Все гудело от человеческого крика, провода ходуном ходили...
Вечером хоронили убитых. Один из заключенных, польский ксендз, читал молебен, а 4 тысячи каторжан стояли на коленях. Многие плакали.
На другой день, еще затемно, меня разбудили двое и приказали следовать за ними в штаб.
- Какой штаб? - недоумеваю.
- Создан комитет восставших.
Вечером хоронили убитых. Один из заключенных, польский ксендз, читал молебен, а 4 тысячи каторжан стояли на коленях. Многие плакали.
Всего в комитете числилось 12 человек. Борис Шамаев, избранный председателем, предложил мне стать его заместителем по охране и обороне лагеря.
На следующий день я предоставил план:
- Чтобы нас не раздавили и не перестреляли, как это было в других восставших лагерях, предлагаю разбить заключенных на 30 рот. Назначить командиров, которые, в свою очередь, разобьют роты на взводы и изберут командиров взводов. Всем им выдать официальные удостоверения. "Стукачей" и негласных агентов выгнать за зону, чтобы не мешали. Каждый день по 30 минут необходимо заниматься строевой подготовкой и стрельбой - для устрашения тех, что "пасут" нас за забором. А 900 имеющихся в лагере инвалидов должны вести круглосуточное наблюдение за противником. Противнику же выдвинуть требование - пригласить сюда московского прокурора.
Разработанная нами система помогла уберечь лагерь от многих возможных бед. Это был не бунт, в основе которого лежит хаос, беспорядок, это было четко спланированное восстание. Благодаря жесточайшей дисциплине мы смогли держать оборону целых 2 месяца до приезда московской комиссии.
ОДНАЖДЫ меня вызвал председатель Шамаев и сказал: - Семен, мне доложили, что завтра сюда прибывает генеральный прокурор Руденко. Подбери 30 крепких ребят, чтобы обеспечить его безопасность на территории лагеря. Если кто-то спровоцирует нападение на него, войска МВД нас раздавят.
Приехал прокурор, а вместе с ним начальник лагеря Тархов, начальник первого управления Цыцин и полковник Зверев, который позже станет директором комбината. Я вышел к ним и обратился к Тархову:
- Гражданин начальник лагеря! Разрешите обратиться к прокурору!
- Пожалуйста!
- Гражданин генеральный прокурор, генерал-полковник Руденко! Комитет поручил мне препроводить вас в штаб. Вас никто не тронет, я отвечаю за это головой, и еще 30 человек за вас жизнь отдадут. Кроме вас на территорию лагеря может войти начальник Тархов.
Как только прокурор ступил на территорию лагеря, все 30 рот по команде закричали: "Ура! Ура! Ура!".
И я услышал, как Руденко сказал Тархову: "Вот это к дисциплина!". У председателя комитета они были минут 40. После Шамаев объявил всем каторжанам, что прокурор пообещал доложить Правительству СССР о сложившейся обстановке и передать наши требования об ослаблении s существующего режима. Руденко также пообещал, что войска каторжан трогать не будут.
Что тут началось: народ ликует, все друг друга поздравляют, песни горланят. А я смотрю, в сторонке на завалинке сидит Циба, священник-молдованин, черный такой, больше на колдуна, чем на церковного служащего похожий. И рукой мне машет, мол, иди сюда. Подхожу к нему, а он: "Не к добру это веселье - перед бурей".
Я после его слов весь день ни есть, ни спать не мог. Закралось в душу нехорошее предчувствие.
НОЧЬЮ меня разбудили - срочный вызов в штаб. Оказывается, часовые доложили, что лагерь окружен тысячами "краснопогонников".
Дали тревогу, выстроили каторжан, я вышел вперед:
- Товарищи заключенные! Настал час, когда мы должны или жить, или умереть. Если мы позволим военным войти в зону, они нас растопчут. Я буду вести переговоры с администрацией лагеря, постараюсь договориться. А вы будьте начеку. Все по местам!
Я вышел за пределы лагеря. Там все собрались: Цицин, Зверев, Панкжов, Шахматов, Тархов и несколько генералов, прибывших из Красноярска.
Обращаюсь к Тархову:
- Товарищ капитан, начальник лагеря! Каторжанин Головко Семен прибыл по вашему вызову!
Зверев мне кричит:
- Ты что, генералов не видишь?! Открой ворота.
- Если начальник лагеря разрешит.
- Открой, говорю тебе!
- Только с разрешения Тархова и комитета заключенных.
- Ах, ты, фашистская морда! - закричал Зверев и выстрелил.
ОЧНУЛСЯ я уже в лагерном морге. Нас. таких "оживших", было 5 человек Меня отправили в медсанчасть, начальником которой являлся бывший работник Кремля Кузнецов. Его осудили за то, что он якобы хотел отравить Максима Горького.
В тот момент, когда он мне накладывал швы, в часть залетел оперуполномоченный Золотарев.
- Ах, вот он где! Да мы ж его, падлу, ищем!
Как мне потом рассказали, когда я упал, двери лагеря снесли танками и начали молотить народ. 85 человек убили, 270 ранили. Всех членов комитета, кроме Шамаева, перестреляли. Командиров рот (16 человек) убили.
А меня случайно в грузовик закинули, который мертвецов собирал.
Золотарев выхватил пистолет. Но меня прикрыт собой Кузнецов:
- Я вам не позволю Головко застрелить! Будет решение суда - пусть хоть повесят! Но без следствия убить не дам! Буду свидетелем.
***
В 1954 году в Норильск приехала комиссия из Москвы. Лагерное восстание и
хрущевская амнистия стали причинами значительных послаблений для заключенных: с
одежды сняли номера, раз - решили получать посылки, не главное - начались
массовые освобождения каторжан. За гол выпустили на свобод. 25 тысяч мужчин и 5
тысяч женщин. Мне же пришлось отбывать и основной срок, и срок за участие в
мятеже. В 1957 году меня амнистировали.
Записала Алина КЛИМЕНКО
«АиФ на Енисее» На 1-3, 2005 г.