Надежда Алексеевна Бранчевская долгое время работала доверенным врачом в
дорпрофсоже Красноярской железной дороги. Мало кто знал, что эта хрупкая,
миниатюрная женщина прошла всю войну, была врачом в военных госпиталях.
Зря говорят, что врачи циничны. Их прямота и нежелание говорить эвфемизмами
происходит вовсе не от отсутствия деликатности. Просто с врачебным опытом
привычка опускать ресницы и краснеть при упоминании естественных физиологических
проявлений, свойственных всем без исключения людям, атрофируется. Они называют
вещи своими именами не из желания эпатировать почтенную публику, а потому что
так проще понять, чем страдает больной. А потому, наверное, и война в пересказе
врача будет совсем иной, чем в воспоминаниях маршала. Конечно, здесь тоже будет
отдана дань исключительному патриотизму советского солдата, но будут и ужасающие
бытовые подробности. Ведь война это не только «Ура!», это ещё и грязь, вонь,
вши, неприглядная, некрасивая смерть. И не надо брезгливо морщиться. По крайней
мере, узнавая войну с изнанки, начинаешь сильнее ценить мир и тех, кто своей
жизнью добывал его.
Уже пятый месяц идёт война. А мобилизационное предписание пришло только 25 декабря. Внутрь можно даже не заглядывать: известно что. В три дня явиться с вещами на сборный пункт. Хорошо, что есть эти три дня, можно попрощаться с мамой, отцом. (Он работает машинистом, и его, конечно, на фронт не отправят. Слава богу, останется цел.) А чёртик в глубине души говорит: может, оно и к лучшему, что нет детей у самой – иначе бы сердце надорвалось оставлять их тут одних. Тридцать один год, а завести семью не получилось. Всё работа. Главный врач Красноярского роддома № 1. Сколько в своё время приняла родов, скольким дала жизнь, сколько их, сморщенных и красных, орущих благим матом, прошло через руки – всё теперь в прошлом. На фронте, поди, не с жизнью, а со смертью придётся встречаться.
К месту службы добирались поездом, ехали 54 дня! Направлялись на Воронежский фронт, но пока ехали, наши войска отступили, и пришлось возвращаться вместе с ними. В составе двадцать теплушек, каждая забита до отказа: кровати, машины, операционные, лошади, врачи и медсёстры.
В нашем вагоне 24 человека. Мужчины, женщины вместе, а перегородок нет и в помине. Нары, на нарах по шесть человек. Во время войны пассажирские поезда вообще не ходили. Если товарняк шёл на фронт, вёз людей и оружие, назад грузили искорёженное железо на переплавку. Туалетов, конечно, нет. Когда кому-то приспичит, главный командует: «Отвернуться!». Все понимают, отворачиваются, дверь откатывают. Мужчинам ещё хорошо, а нам-то как? На улице минус тридцать. Неловкость первых дней уже давно прошла, реверансов не делаем.
Если б ещё не вши... Стены теплушки обили матрасами, чтоб теплее было, а в матрасах насекомые. Заедают. И помыться негде! Воды хватает только на маленькую чашечку один раз в день. Одно время наши медсестрички приспособились бегать на стоянках к паровозу. Сольют горячей воды и моют голову. Машинист увидел, заохал: «Девочки, не мойтесь этой водой, в ней каустическая сода, волосы потом не вырастут». Как в воду глядел. Волосы выпадали целыми пучками, да так и не выросли.
Госпиталь полагается развёртывать в 25 километрах от линии фронта. Ну да кто там будет считать километры! Высадят в прифронтовой полосе, и действуй. На то, чтобы развернуть госпиталь, выгрузить вагоны, натянуть палатки, оборудовать операционные и места для раненых, полагалось 24 часа. По истечении срока (успел, не успел, должен успеть) начинают поступать раненые. У нас 700 коек, а вскоре уже 1500. Каждого принять, помыть, постричь. Если легкораненый, то отправляем дальше. У нас только тяжёлые. Оперируем, как на конвейере станок собираем.
Санлетучка (поезд для перевозки раненых) подвозит сразу по 300-400 человек. Водопровода нет, электричества нет. В палатке семь столов, за каждым хирург. Возле раны медсестра или кто из легкораненых держит плошку с парафином, в ней жидкий фитилёк плавает. Пока не перевернётся – коптит, а я режу. Однажды ампутировала ногу, свет погас – ночь, кромешная тьма, рук не видно, только стон в темноте слышно. Кинулись медсёстры искать другую коптилку, а я (что остаётся делать?) пилю ему ногу я темноте. Вот так.
Пока зашиваю одного, другого уже на стол пристраивают. Кушать, спать, мыться,
ходить в туалет времени нет. Знаешь: отойдёшь на минутку, потом руки мыть надо,
а человек за эту минутку Богу душу отдаст. Стоишь, не отходишь. Трудно первые
три дня. Потом нервные окончания перестают воспринимать, впадаешь в какое-то
отупение и оперируешь на автомате.
Вообще, как человеческий организм ведёт себя во время стресса – отдельная тема.
Мы ведь за все четыре года ничем не болели. Ни кашля, ни поноса, ни давления. В
таком напряжении была нервная система: никаких послаблений организму. Зато после
войны… У всех болячка на болячке. Вот тогда оно всё проявилось. И последствия
контузий, и простуженные придатки, и опущенные почки. Ни у одной из нас детей
потом не было.
На войне много грязного, неприятного. Порой хочется забыть, а она стоит перед глазами, не отпускает. Как привыкнуть к крови, запаху гниющего мяса, к кирзовым сапогам, если раньше всю жизнь на каблуках? Как подавить рвотный рефлекс, когда из дезкамеры достают солдатские портки, а на них полтора сантиметра высохших гнид?
Самое мучительное – бомбёжки. С немецкой педантичностью бомбил он нас каждый день в 10.30 – хоть часы проверяй. До сих пор этот звук слышу: уу-у-уу-у. Пока летит, всё внутри сжимается, замирает, точно знаешь – упадёт на тебя. Сначала от этого звука я впадала в ступор: стояла, не в силах пошевелиться, потом (по совету одного раненого) стала убегать в поле. Расчёт таков: бомбить степь не станут, будут целиться по зданиям. Бомбить прекратили, только когда вошли в Германию. Но сны... В моих снах до сих пор звучит нудное до мурашек по коже: уу-у-ууу
Меня всегда (и тогда – на фронте, и сейчас) поражали наши солдаты. Сейчас –
потому что отказываются идти в армию. Даже слово какое-то дурацкое появилось...
«косить». На фронте мы не «косили». Только один раз мои медсёстры отказались
выходить на работу, когда в 44-м к нам в госпиталь привезли немецких раненых
военнопленных, обязав приказом лечить их.
А сколько было случаев, когда нашим раненым их сослуживцы тайком доставляли
одежду, чтобы те (врачи-то отказываются выписывать) смогли вернуться в строй.
Ругались с нами, кричали, что у них в части есть санинструктор, он и сделает
перевязку. Однажды отправляли в тыл бойца (у него были ампутированы обе ноги), а
он ни в какую: «Я назад, к своим, иначе, пока по тыловым госпиталям буду
мотаться, отстану от части. Отпустите. Всё равно сбегу!».
В мае 1945-го раненых стали привозить реже, и мы потихоньку свёртывали госпиталь. Вдруг слышу, стрельба. Внутри оборвалось: немцы прорвались. Накинула кое-как гимнастёрку, выскочила. Со станции бегут люди, кричат как сумасшедшие «Война закончилась!».
Что творилось в этот день в госпитале, невозможно описать. День был ещё такой солнечный, ясный. Все наши ходячие высыпали во двор. Носилочные, те ползли и 27-этажным матом на себя – за беспомощность и на нас – за то, что не можем всех сразу вынести.
Начальник госпиталя отдал приказ: в чайник налить спирт, разбавить и каждому по сто грамм. Праздник! Рядом с госпиталем стоял немецкий склад с аккордеонами. Легкораненые туда – натащили аккордеонов, а играть никто толком не умеет. Так что удумали. Сядут рядом у кого правая, и у кого левая рука целые. Один по кнопкам, второй за меха тянет. Что за музыка?! А нам всё равно весело. Все пляшут. У кого ноги нет – на одной прыгает. Кто совсем лежачий – хоть пальцем, да такт отбивает. Сейчас, может, и не поймут уже люди, а для нас 9 Мая - самый дорогой праздник.
Игорь Глушков
Красноярский железнодорожник, № 17, 6.05.2005.
