Среди, увы, преходящих норильских уникальностей наиболее ценной и неповторимой, безусловно, являются люди. В первую очередь считаю поколение 60– и чуть менее «–летних» коренных норильчан, уже фактом своего рождения знаменовавших торжество Любви над невзгодами, над ненавистью и догматами.
Коллектив газеты «Заполярная правда». 1961 год.
Нина Балуева (третья слева в
первом ряду)
...За четверть века микрофонных и блокнотных журналистских историй, рассказанных «плодами» этого торжества, набралось немало. Но они так и жили там, в старых блокнотах и на успевших высохнуть магнитных лентах, деликатно помалкивая, пока не прочёл я в 20–летней давности «Заполярке» записки–воспоминания Нины Балуевой «Тропою памяти далёкой». И «тропа» эта, удивительным образом петляя во временах, привела в самое начало 1950–х, в годы рождения нашей газеты, в которой Нина Ивановна заведовала отделом промышленности (!) и где встретила свою Любовь. А потом «памяти тропа», игнорируя законы пространства и времени, возвратилась в наши дни, подзадоривая душу Темой. Косяком нежданных удач пошли встречи с людьми, чьи родители встретились и полюбили друг друга, будучи по разные стороны колючей гулаговской границы... вопреки, наперекор! И я решился.
Это уже позже, поразмыслив, позвонил в Тулу, где жила Нина Балуева до последних дней (земля ей пухом!) и где живёт — и работает! — Сергей Львович Щеглов (Норильский), и объяснил как мог свою просьбу. И Сергей Львович откликнулся, прислав тёплое письмо и воспоминания. И мне ничего не пришлось дописывать — кроме этого затянувшегося пролога.
Из воспоминаний Нины Балуевой:
«Я приехала в Норильск осенью 1946 года к сестре, которая работала в цехе связи. До этого у меня был некоторый опыт работы в многотиражных районных газетах, печатались мои заметки и в «Красноярском рабочем». Поэтому сразу пошла в редакцию многотиражки «За ударный труд», а здесь как раз искал себе замену, чтобы уехать, Юрий Сальников (впоследствии он стал писателем). Меня приняли на его место. К ноябрю 1949–го доросла до зам. редактора, исполняла обязанности редактора. А потом ушла в ремонтную пошивочную мастерскую, долго трудилась в библиотеке (до июля 1954 года).
Дело в том, что осенью 1947 года я вышла замуж за работника оксиликвитного завода С. Щеглова, а он незадолго до того освободился из лагеря, где отбывал срок по 58–й статье. В первое время это не вызывало в мой адрес никаких нареканий, хотя и были попытки некоторых сверхбдительных коллег обратить внимание начальства. В конце же 1949 года я стала определённо ощущать настороженность... Уже начиналась очередная кампания по разоблачению и выискиванию «врагов народа», и мне, жене бывшего заключённого, работать в управлении лагерей было неуютно.
Воскрешая «лица, давно позабытые», счастливые и несчастливые дни, работу в газете для заключённых, вспоминаю норильский лагерь. Ведь, собирая материал, мне часто приходилось бывать в лаготделениях и лагпунктах, в бараках и «пищеблоках», клубах и санчастях, не говоря уже о промплощадках, цехах и стройках, где работали заключённые. И всё обходилось хорошо. В каждом лаготделении у нас был свой авторский актив, свои, как их называли, «лагкоры» — лагерные корреспонденты. Как правило, это были интеллигенты или рабочие, в прошлом партработники, сидевшие по 58–й статье. Среди них было много инженеров всевозможных специальностей, техников, недоучившихся студентов технических и гуманитарных вузов (как раз к категории последних относился Сергей Щеглов. — В. М.), педагогов, врачей, встречались и бывшие журналисты, руководители предприятий, строек. Норильск отличался от других лагерей тем, что со времён Завенягина такие люди работали в основном по специальности или близко к ней, инженерно–технических дел на комбинате всем хватало, немало требовалось и обслуги — врачей, хозяйственников, снабженцев (...) Наверное, больше, чем нужно, было всяких контор, где трудились в тепле и светле плановики, экономисты, нормировщики, проектировщики, бухгалтеры и счетоводы, товароведы и проч. Это многих спасло от общих работ, где люди неприспособленные, в условиях страшных таймырских пург и морозов, быстро теряли силы и погибали. Так что «раздутые штаты» в этих условиях были благом».
Историю норильских «шарашек» Сергей Щеглов ярко и правдиво описал в своей книге «Сталинская премия». Впрочем, это совсем другая история...
Из воспоминаний Сергея Щеглова (Норильского):
«Тринадцать месяцев изнурительного следствия и тюремной камеры, а потом четыре
года Норильлага для мальчишки–романтика, уверенного, что он поэт, были
трагедией, представлялись крахом жизни. Под этим пеплом теплился, однако, уголёк
надежды, что когда–то, где–то жизнь продолжится, мечта воплотится в успех.
Понимал я и то, что по сравнению с мясорубкой гитлеровского нашествия, от которого судьба меня избавила, мои теперешние тяготы — сущая мелочь. И своим поведением старался доказать паренёк, что никакой он не антисоветчик, в чём его обвинили, а даже совсем наоборот — борец за правду и человеческое достоинство, которые принесёт людям грядущий по Марксу коммунизм.
Мне необычно повезло в лагере. Прежде всего в том, что вместо какой–нибудь Колымы или Воркуты я попал в Норильск. Сперва казалось это величайшим несчастьем, суровость глубокого Заполярья ужасала. На деле вышло спасение. После кратковременного, но почти гибельного отчаяния обессилевшего доходяги нежданно пришло облегчение. Отзывчивые люди вытащили погибавшего с общих работ и нашли местечко в конторе строящегося завода, а потом и в лаборатории, где для этого предприятия готовили необыкновенную продукцию, неизученную взрывчатку для горных работ, так называемый оксиликвит. Я оказался среди родственных людей творческого склада. И несмотря на то, что, по образному выражению, взрывник ошибается только один раз и многие мои товарищи получили от оксиликвита смерть, я отбыл на нём отведённый срок и вышел на волю, представьте, с двумя написанными в ночную смену романами. Рукописи на цементной бумаге сшил в четыре толстых тома и в первые же дни без вертухаев отнёс начальнику Политотдела Козловскому в надежде на дальнейшее продвижение.
На дворе стояла ветряная, студёная и солнечная норильская весна, март сорок шестого. В душе счастье возвращённой свободы, хоть и ограниченной «до особого распоряжения» пределами посёлка Норильск. Политотдел помещался в двухэтажном деревянном здании, одном из первых, построенных на вечной мерзлоте, напротив монументального ДИТРа, на углу Заводской и Октябрьской улиц. В одной из комнатушек политотдела была редакция многотиражки для заключённых «За ударный труд». В ней работал мой почти ровесник и коллега по доле Юрий Сальников. С ним я познакомился, а после и подружился после того, как Козловский передал пухлые мои романы местным литераторам Анатолию Шевелеву и Владимиру Фролову. Они трудились над историей комбината, им был выделен кабинет в здании управления лагеря, рядом с тем же ДИТРом. Юрий Сальников получил освобождение на год раньше меня; обвинение в антисоветчине с него сняли. За плечами у юноши был самый престижный в Союзе гуманитарный институт — ИФЛИ, готовивший писателей. После его окончания Сальников с коллегами был отправлен на фронт Великой Отечественной, там не поладил с начальством и осуждён.
И вот в одно из посещений редакции Юра представил меня полногрудой девушке с тонкой талией и волнистой светлой причёской:
– Нина Балуева, наша сотрудница. Сергей Щеглов, мой друг.
Я пожал протянутую мне мягкую ладошку без особого интереса. Кроме великого замысла прославиться после публикации двух романов (разумеется, в столице) был у двадцатипятилетнего бывшего зэка ещё один: продолжить пламенную любовь к девушке, прерванную пять лет назад арестом. Обитала любимая на моей родине в древнем Муроме. Согревала мне сердце мечта: отзовётся ненаглядная на посланное после освобождения письмо с призывом приехать в мою ссылку. Кроме мальчишечьей зазнобы все остальные красавицы были мне ни к чему.
Дальнейшие события развивались по типовому сценарию. Оказалось, муромская девушка только что вышла замуж, ждёт ребёнка. Я с этим не смирился и, заработав отпуск, летом следующего года поехал в Москву, где с мужем–военным жила моя зазноба. Встреча и предложение покинуть соперника вышли мучительной страницей для обоих, и я вернулся, удручённый тоской любви и одиночества. Продолжение знакомства с обладательницей тонкой талии из многотиражки было лучом света во тьме. Незаживающая сердечная рана некоторое время препятствовала перерастанию дружбы в любовь. Но всё–таки это произошло.
Тут вспыхнули перипетии в стране, снова отразившиеся на моей судьбине и на жизни сотен тысяч отверженных. Новый поход Сталина против «недобитых врагов народа» обнаружил, что «особого распоряжения» покинуть шестьдесят девятую параллель я вряд ли дождусь. Более того, сгущающиеся тучи очередной погони за ведьмами показали: вполне реален возврат за колючую проволоку. В таких условиях связывать жизнь с женщиной значило обречь избранницу на клеймо ЧСИР, «члена семьи изменника Родины».
На эти опасения Нина ответила, что ей не страшно. И я узнал ещё одну историю искалеченной судьбы. Крестьянская семья красноярцев Балуевых была раскулачена. Иван Егорович, отец Нины, и ещё несколько детей получили высылку, а жена с дочерьми этапом отправлена на лесоповал в Нарым. Там одна сестрёнка Нины погибла, а она, работая почти разутой в таёжных болотах, к 12 годам получила порок сердца.
Перед самой войной семье удалось вернуться в родные места, Нина окончила десятилетку, мечтала поступить в вуз. Послала аттестат в Иркутский университет, пришёл вызов на экзамен. Но в семье не нашлось денег на железнодорожный билет. Мечта о высшем образовании рухнула...
Началась война. Комсомолка Балуева подала заявление — отправить на фронт. Послали учиться на токаря военного завода им. Ворошилова. Зимой очередной сердечный приступ не позволил вовремя добраться до смены, и по суровому указу опоздавшую посадили в тюрьму. Нина познала унижения бессмысленных обысков: обнажённых девчат осматривали вертухаи. «Преступницу» всё–таки освободили... Окончила курсы радистов, работала на Диксоне; спустя какое–то время оказалась в Норильске, рассказав о нём много позже в своих очерках, как и о наступившем семейном счастье. Как это иногда бывает, оно выросло из невзгод».
Подготовил к печати Виктор МАСКИН
Фото из семейного архива С. Щеглова
Заполярная правда 26.05.2010