Прошло более полувека, а память возвращает меня в «загадочно обречённый» Туруханск со своим прошлым, знавшим немало обозначивших свой след людей.
На старом кладбище, где сейчас расположен лесхоз, покоится прах дворянина Швабрина, примкнувшего когда-то к Емельке, и совсем недалеко него лежат ещё двое пугачёвцев, «пришедших» с ним по этому делу. Вроде и что там за фигура – предатель, но мы когда-то, читая «Капитанскую дочку», сопереживали и Гринёву, и капитанской дочке. Да ведь и священников полегло в нашу северную землю немало, да и каких иерархов русской православной церкви, дьячков и просто пономарей нам не ссылали. Сам Войно-Ясенецкий «живал» в ссыльной столице. Моя бабушка, Василиса Александровна Бурцева, знала его, помог он ей тогда здорово, лечил её.
Несколько в сторонке от пугачёвцев покоится прах последнего запорожского войскового писаря Ивана Глобы – личность тоже известная. Высылались в Туруханск сектанты, участники польских восстаний, уголовники, народники, социал-демократы, большевики, меньшевики, все неугодные правящей власти, но самой многочисленной группой ссыльных оказались осуждённые по 58 статье уже в советское время. Генералы и полковники работали грузчиками и разнорабочими, учёные и чиновники – на должностях счетоводов, контролёров и сторожей. Ариадна Сергеевна Эфрон работала худруком в районном Доме культуры.
В 1951 году в Туруханске произошло событие, которое там случалось крайне редко. Павел Илларионович Бурцев, отец мой, работал в ту пору начальником комхоза и все новости узнавал, пожалуй, раньше, чем другие. Придя на обед, он печально сказал: «Один «пятьдесят восьмой» повесился…». «Ишо чё удумал, сердешный!» – тихо воскликнула Фёкла. «Как у нас, голова бесшабашная, застрелился чужой человек», – горестно продекламировал отец. Через три дня хоронили этого «чужого» человека, были исполнены все бумажные формальности – не приложился ли к смерти кто-то посторонний. Но нет – сам себе он «вынес приговор» и приложил к себе «свои руки».
В день похорон пошла к дому, где лежал «пятьдесят восьмой». Людей было немного, память моя до сих пор не изменяет мне. Со мной вместе пошли мой брат Вячеслав, двоюродная сестра Октябрина Петровна Попова и её брат Борис, больше из детей никого не было. Погода была печальная, пасмурная, с редкими пролетающими снежинками. Снег был мартовский, без скрипа, из-под ног уже слышался «хруп». Гроб вынесли четыре человека, поставили на дроги. Рабочий из комхоза был за возчика. Доски гроба были хорошо обструганы, крест из лиственницы был тоже просто отшлифован. Я, потом бывая на этом кладбище, видела этот крест, отличавшийся долговечностью, который поражал меня, – всё-таки лиственница, северная, крепкая как никакая другая порода дерева. Лет двадцать «держалась» видной эта могила, ни дожди, ни суровые зимы с буранами, не могли стереть её с лица земли.
Знаю, что было положено для погребения от НКВД, – рытьё могилы, гроб, два метра бязи на саван, нижнее бельё – кальсоны и рубаха, носки, всё это было первой категории, то есть новое, и крест на могилу, ну и, конечно, захоронение. Теперь о тех, кто шествовал за гробом – впереди шёл Соломон Аронович Гинденблат, он шёл не спеша, да и как иначе, его упитанное, не потерявшее своей дородности тело, при таком весе не больно-то зашагаешь быстро. Да и было-то всего четыре человека «провожающих» и нас детей было четверо. Сотрудник НКВД тоже присутствовал. Я шагала со славным Геллером, он работал у папы в коммхозе, отец уважал его, а я просто обожала этого добрейшего «58-го», я всегда говорила ему при встрече на улице первой – здравствуйте – Геллер ласково улыбался и приветливо говорил – здравствуйте, Валечка. Возможно, до Туруханска он был профессором или академиком, но Туруханск «обрубал» все звания.
У вырытой могилы домовину сняли с розвальней и поставили прямо на снег. Стояло скорбное молчание, и я подошла к гробу, склонилась над покойником и вгляделась в умиротворённое и печальное его лицо. Оно было жёлто-бледное, белоснежная ткань савана подчёркивала цвет кожи его лица, небольшая щетина на усах и бороде, по обличью угадывалось – он был приметным мужчиной... И если бы сейчас, по прошествии стольких лет, мне дали несколько прижизненных фотографий этого человека, на которых он был сфотографирован с десятками своих друзей, я бы точно указала на него, он мне врезался в память.
Когда зарыли могилу, на поставленном кресте я увидела надпись, выжженную чем-то раскалённым: Крамаров Виктор Савельевич 1900 – 1951. «На помин души» тогда на кладбищах водку не пили и, постояв у могилы минут десять, все стали расходиться по домам. Нередко бывая на этом кладбище, я сердилась, что никто не побывал из его родных на его могиле – прямо бы заплевала хари его сродственничкам – говорила я. Но никогда так и не появились они попроведовать его последнее пристанище. А ведь ко многим ссыльным приезжали и родные, и знакомые, и переводы, и письма посылали. Многое о Викторе Савельевиче рассказывал моему отцу Геллер, он знал о многих, и истории их были более чем печальные.
И уже по прошествии многих десятилетий я с большой вероятностью могла бы указать место погребения Крамарова. ведь от этого кладбища остались еле заметные приметины. Время и плохая память людей стёрли столь дорогие нашим сердцам могильные бугорки. Печально это для меня.
Ещё на моей памяти было две смерти «пятьдесятвосьмовцев». Работал в коммхозе такой Майорец. Павел Илларионович его очень уважал, может, и болел этот плотник, но виду никогда не показывал и не скоропостижно, но умер. Это было для папы большим расстройством, и проводить его в «последний путь» он ходил. Захоронение это было под номером два уже на новом кладбище, что сейчас в центре Туруханска, и которое, «наполнившись» печальным грузом, тоже закрыто. Младший брат Соломона Ароновича Гинденблата Борис и не болел вроде, но «взял», да и помер. По определению моей матери Фёклы Павловны, «Чё поделать, видно, нутро у него хворое, трудоустроен был в отделе по сельскому хозяйству, помещение тёплое, пиши рекомендации для колхозов… Ан нет».
Немного о реабилитации. Отец мне сказал, когда и где она будет проводиться, а на вопрос: «Что это такое?» ответил – да 58-ю будут освобождать. В первый же день с самого утра я отиралась у здания НКВД, вернее у избы, где оно находилось. Ребятушки! Это надо было всё видеть! Отрешённые лица ссыльных, и было видно их состояние, они не осознавали где находятся, но точно – как бы между преисподней и белым светом. Это было «нечто»!
В. П. Науменко (Бурцева), г. Харьков.
От редакции: Савелий Крамаров делал запрос в Туруханск из Соединённых Штатов Америки о судьбе своего отца.
Маяк Севера, № 13, 13.03.2012.