Как-то позвонила мне из Галанина давняя знакомая, бывшая жительница села Рождественского Зинаида Михайловна Космынина и сказала: "С удовольствием читаю, Юрий Яковлевич, ваши очерки о нашей родной деревне. Всё в них - правда, всё дорого до слёз. И ведь как мы все дружно жили - и русские, и украинцы, и калмыки, и евреи. А теперь что? На Украине-то что творится! Сейчас даже и не верится, что всё было по-другому. Написали бы вы об этом".
"Конечно, напишу!" - ответил я Зинаиде Михайловне и выполняю обещание.
В 40-50-е село Рождественское было, пожалуй, самым многонациональным в районе. Кого тут только не было! Помните, у Пушкина: "И финн, и друг степей калмык..."
Когда смуглые, узкоглазые люди огромной толпой прошествовали по улицам села, взбивая деревенскую пыль, я испугался, быстро нырнул за ворота своего дома и стал следить за пришельцами из окошка. Шествие возглавлял пожилой невысокий калмык с жиденькими усиками. Закинув руки за спину, он властно поглядывал на своих собратьев, и я понял, что он среди них главный. Звали его, как я позже узнал, Нараном.
На улице стояла июльская жара. Маленькие калмычата хныкали, матери их успокаивали. За толпой неслась ватага деревенских ребятишек и кричала: "Нос плоский, глаз узкий - самый хитрый человек!" И когда ребятня успела сочинить эту дразнилку - ума не приложу.
Ночевали калмыки в клубе, боясь показаться на улице. Годы были военные, голодные. Осмелев и немного пообвыкнув в нашем суровом даже летом климате, и взрослые, и дети стали ходить по домам и просить милостыню. Люди не отказывали, хоть и сами жили впроголодь. Мужики воевали на фронте, всё лежало на плечах несчастных женщин.
Наши калмыки и немцы стали помаленьку обживаться в селе. Понарыли себе землянок - на въезде в Рождественское со стороны Галанина, и в нужде и голоде коротали дни и ночи. Ловили и резали собак и кошек и жадно съедали их, чтобы не умереть от голода. Пища была, конечно, не совсем аппетитная, да и кошек с бродячими собаками скоро в селе не осталось.
На помощь голодающим пришли жители. У нас в доме, помню, стояла в коридоре огромная кадушка с мелкой картошкой для посадки, и калмыки приходили к нам, становились в очередь и вымаливали хоть одну картошину. Галя, моя сестра, жалела всех и помогала каждому, как могла.
В результате этой гуманитарной акции скоро огромная кадка опустела, и картошки на посадку не осталось совсем. Пришлось занимать у соседей. Зато среди просящих мы снискали любовь и уважение и приобрели много друзей.
Одна калмыкская семья поселилась у нас в бане, которая топилась "по-чёрному", то есть без дымохода. В результате живущие там калмыки, и так от природы смуглые, от сажи стали ещё чернее. Они ежедневно топили каменку и, задыхаясь от дыма и копоти, готовили скудную пищу.
Я и сейчас помню имена некоторых из них. Это были пожилые и молодые женщины: Мацак, Булхан и другие. А молоденькую и хорошенькую мы звали Марусей-калмычкой. Она была мастерицей на все руки: и шить, и штопать, и вышивать умела, и за маленьким Толиком присмотреть. Вот Илья Иванович Соколов, Галин муж, по нашей просьбе и разрешил этой Марусе жить с нами.
Весёлая, общительная, смешливая, она быстро стала членом нашей семьи. Детей Галины Ивановны и Ильи Ивановича Соколовых она, как и все в деревне, называла "соколятами". Правда, у неё это получалось с акцентом: "цоколята". А меня называла Юрой-седей (цедей), так дразнили меня мои сверстники за мой белый волос.
После войны многодетные семьи получали помощь - и продуктами, и вещами. И вот однажды мне достались в подарок роскошные тёмно-синие штаны, похожие на матросские, но без карманов. Это меня расстроило: как же без карманов? Ни складной нож положить, ни семечки, ни руки важно засунуть. И я стал умолять Марусю-калмычку сделать мне карманы.
"Отстань,- говорила она,- Каля рукаться пудет!" А я за своё... "Латно",- согласилась, наконец. И когда однажды Галя с Илюшей (Ильёй Ивановичем) ушли в кино, моя благодетельница быстро сделала прорези на штанах, вшила в них какие-то мешочки - и готово! Получились настоящие карманы, как у взрослых, да ещё зелёной ниткой прошитые.
Счастлив я был неимоверно. Загрузив карманы всякой всячиной, важно ходил по горнице. А Маруся-калмычка млела от удовольствия и весело смеялась. Но сколько было гнева, когда пришли из кино Галя с Илюшей. Они увидели когда-то красивые, но теперь изуродованные штаны. Карманы были чуть не до полу, да ещё и отдувались какими-то пузырями. "Не смей в таком виде на улице показываться,- сказал Илюша,- засмеют!"
Так и не удалось мне пощеголять в этих шедевральных штанах, но зато в Новый год в школе клоун я был в них великолепный. А Марусе Илья Иванович всё же сделал выговор: "Не иди на поводу у Юрки, он тебе такого напридумывает!"
Маруся была рабочая лошадка, а вот калмычка Шура выделялась среди своих сородичей стройностью фигуры и красотой. У неё были нежные тонкие пальчики, заразительный смех. Она хорошо пела, аккомпанируя себе на мандолине, и как первоклассная швея обшивала всю деревню. Она была умна, образована и чисто говорила по-русски.
Не один парень в деревне мечтал о сближении с нею. Но Наран - старшина "калмыцкой слободы" - следил за своими соплеменниками строго и никому не позволял вольничать. Хотя всё это было тщетно: Шура всё равно от кого-то родила.
Впрочем, и русские девки рожали и от калмыков, и от ссыльных немцев, и от литовцев. А как же иначе могло быть? Тем более что это - с точки зрения деревенского шутника Фёдора Петровича Иванова - "сближало нации".
Но были в жизни села и серьёзные моменты. Когда наша армия терпела временные поражения на фронтах, многие немцы, жившие в селе, поднимали головы. "Мы на вас хомуты наденем и пахать заставим!" - кричали немецкие парни. А русские в ответ - с кулаками. Дрались в кровь, пока не появлялись представители местной власти и не утихомиривали драчунов.
Но, слава Богу, всё осталось позади, война закончилась, наступила мирная жизнь. Надо было поднимать разрушенное хозяйство. И все работали, не разбирая, кто какой национальности. Мало того, и депортированные, и ссыльные мужчины брали себе в жёны женщин, оказавшихся без мужей, а значит, и без кормильцев семей. Немецкие парни стали дружить с русскими девушками, русские - с немецкими.
В Рождественском открылись курсы механизаторов, на которых занимались представители всех национальностей (да, собственно, эта "графа в паспорте" как-то уже никого особо и не интересовала, ну, может, только особистов из района...)
Получили специальность тракториста Андрей Якоби (позже он стал заместителем председателя колхоза имени Кирова), Александр Августович Гисвайн (гордость не только Казачинского района, но и всего края). Стал механизатором ссыльный Иван Железняк. Еврей Лазарь Максимович Шембергер, начав трудовой путь учётчиком в колхозе, стал потом крупным краевым чиновником.
Своим стал в селе Рождественском и бывший румынский подданный, ссыльный Иван, прозванный нами Иваном Румыном. Рубаха был - не человек. Вся душа нараспашку. Работал он лесником. Каждому помогал в горе, ни одни похороны в селе не проходили без его участия. Католик, он знал хорошо и православные обычаи, и зорко следил, чтобы каждый человек был похоронен как положено.
Помню, хоронили одну мою дальнюю родственницу Акапью Васильевну. Полупьяные деревенские мужички копали могилу, дело было зимой. Ваня командовал. "Ваня,- кричит ему из могилы один мужичок,- дай бутылку опохмелиться, помираем!" - "Нет, нет, ребята,- отвечает он,- напьётесь, заснёте, замёрзнете, самих вас хоронить придётся".
Здесь он был строг, но когда можно было, не жалел для людей ни водки, ни закуски. Потому и было у него много друзей - и среди простых людей, и среди начальников.
Разговаривал он по-русски с каким-то непонятным акцентом - то ли румынским, то ли молдавским, то ли ещё каким. "Как жизнь?" - спросишь его, бывало. "Шизь, как перыц. Тунка (Тюнька) ругается, что гостей много привожу". Жена у него была русская, и, конечно, ей не просто жилось с Иваном Румыном, в котором текла свободолюбивая цыганская кровь.
Не могу не вспомнить и о ссыльном украинце Михаиле Фёдоровиче Кушнире, втором муже моей сестры Гали. В двадцать четыре года по навету недобрых людей оказался он в Рождественском. Взял в жёны вдову с кучей детей, потому что сильно в неё влюбился. В селе он стал своим быстро, так как был он и кузнецом отменным, и парикмахером, и спортсменом. Подстригал он и брил всех мужиков бесплатно, никому не отказывал. Выучился ещё и на шофёра.
Однажды в лютый мороз по дороге в Пировск Михаил Фёдорович не заметил ухаба и перевернулся с машиной и замёрз. Оплакивало его всё село. Оставил он после себя маленького сынишку Сашу, который сегодня давно уже и сам отец и дед. Живёт он в Железногорске.
Не забыть мне красивую хохлушку - девятнадцатилетнюю Оксану. У неё были плавная походка и чудесный голос.
Все уважали в селе латышку Зельму Карловну. Вместе с Андреем Николаевичем Зайбелем она преподавала в нашей школе немецкий язык.
...В пятидесятых мы, ребятишки, все уже были в деревне большой дружной семьёй. Вместе учились, вместе играли. Иногда дрались, но только из-за девушек. А вечерами собирались в клубе, веселились, танцевали, пели песни.
Пришло время, и ссыльные уехали домой. Многие, однако, остались - обросли корнями. Их фамилии сегодня "разбрелись" по району и краю.
Юрий ВАРЫГИН. Казачинское.
На фото: Михаил Кушнир прибыл в Рождественское в начале 50-х совсем молодым.
Красноярский рабочий 14.04.2015