Новости
О сайте
Часто задавамые вопросы
Мартиролог
Аресты, осуждения
Лагеря Красноярского края
Ссылка
Документы
Реабилитация
Наша работа
Поиск
English  Deutsch

Голдобины. Часовенные Сибири. Альтернативный опыт русской жизни


Здесь один из мировых центров тихого духовного сопротивления глобализации. Здесь модничают. Могут себе позволить жить по-своему. Это старообрядцы-беспоповцы часовенного согласия. Это приземленный быт и тяжкий труд, реальный страх голода и холода, архаика. И это естественный источник света.


Шлюз Налимный

И не столь, как звезды, далекий. Едь себе и едь на север, это летом дорог нет, а пока за Енисейском открыт зимник. Под тобой хорошо промерзшие сверху эпические топи, наверное, тоже мерцающие в глуби. Пусть врут поисковики: «Невозможно проложить маршрут между точками». А навигаторы теряются: «Движение по тропе». Потом и вовсе свихнутся, начав демонстрировать у деревни Сергеево (почти 600 верст от Красноярска) виды Монте-Карло.

До Безымянки еще 7 часов в сторону Оби. Если повезет. И не будет встречки, и разъедешься, не закопаешься. Так и ехать сутками да литрами, на горящей лампочке. А за стеклом потрескивает март, -35.

Повезло, на слиянии Енисея и Ангары подсел в машину Николай Васильевич. Дед Кольча, зовет его родня. Кто бы еще рассказал нам, что там, в синеющей пустоте прежде стояла заготконтора. А за этой пустошью, заваленной спиленным и гниющим лесом, была сплавная. Что в этом затоне отстаивалась целая флотилия. Что на месте брошенных халуп с рекламой «Займы под материнский капитал» реально бегали ребятишки, вот там у них была школа, а тут детсад. Что где помойки — были поля и пашни. Что здесь раньше емкостей под топливо не хватало, а теперь их режут на лом. Что в Сергеево прежде летал Ан-2. Четырежды в день. Да и в Маковское летал. Какие там пасеки были, белый-белый мед, сейчас один старик-старовер доживает.

«Хлевы и мерзость запустения». Было и сплыло. И? Отсутствие чего-либо не может быть основой жизни или ее смыслом. Хотя, вероятно, оно и есть исчерпывающее содержание всего в этих местах. Но эта пустота не сама по себе, здесь прежде что-то было и что-то будет потом. Это ниша для чего-то. Пока тут пусто, как на тупиковой ветке 1 января после того, как единственный проходящий здесь поезд ушел. Но ведь будут же еще люди приезжать и уезжать. Чебуреками торговать, мороженым, рыбой, пивом. Или это иллюзии? И это уже навсегда пустота? Без умысла, без ожидания, что ее заполнят?

Николаю Васильевичу 78. Кто потом расскажет о количестве и качестве всего того вещества жизни, что будто сожрала снежная пустота?

И главное: что с нами не так, если это происходит? И есть ли альтернатива?


Виктор Васильевич Голдобин (слева) и Павел Григорьевич Щепелев. Налимное

Виктор

О самом важном в газетах писать не принято, они не для того. Хотя бы потому, что человек со своей жизнью один на один, и газета ему не поможет, не ее функция. Потому, что касается Виктора, — исключительно схематично.

Издалека, с 1966 года. Молодой специалист Аркадий Б. работает в Кургане в областной больнице стоматологом. Его дочери трех лет в садике ставят градусник, она его берет в рот и откусывает. Аркадий приезжает по звонку, хватает девочку, мчится в больницу. Сразу кидается к главному терапевту области. Та советует промыть желудок. Значит, надо интубировать. Трубку вставлять. Рентгенолог говорит: всё нормально, ничего делать не надо. Девочка выкакает ртуть, делов-то. Вредны пары ртути, проглоченная же выйдет без последствий, ее обволочет, как, например, проглоченные стекла. Странно, что старушка-терапевт запамятовала, что во времена ее молодости для разрешения кишечной непроходимости рекомендовали выпивать по полстакана ртути.

Нет, Аркадий не успокаивается: раз главный терапевт говорит, значит, надо промывать. Коллеги Аркадия видят его панику, понимают, что дело добром не закончится, звонят в детскую больницу. Отвечают: привозите, посмотрим. Ребенка увозят, Аркадий бросается следом. Коллеги сокрушались потом: мы подумали, что никто его туда не пустит. А врачи в детской сказали: как его не пустить, он же врач областной больницы. Прошел, всех растолкал.

Аркадий сам начинает интубировать, пытается затолкнуть зонд. Ему дают — как не дать. У дочери останавливается сердце. Затем — реанимация, искусственная вентиляция легких в течение недели, но толку? Головной мозг погиб. Все потом признают: интубировать было нельзя, девочка плакала от насилия, и смерть наступила от выброса адреналина в кровь на реакцию страха — гиперадреналинемии.

После этого Аркадий сразу разводится с женой — она тоже была врач, участковый педиатр. Уезжает из города. Проходит 20 лет, один из курганских коллег едет в Иркутск на съезд анестезиологов-реаниматологов. В гостинице раздается звонок: Аркадий. Предлагает встретиться. Дома представляет двух сыновей-погодков. Тогда уже отроков. После смерти дочери Аркадий переучился, стал анестезиологом. Защитил диссертацию в 74-м. То есть всё поменял, лишь бы понять, что он сделал неправильно, и надеялся на новую жизнь.

1995 год, тот же курганский врач едет в Питер, на конференцию по ожогам в ВМА им. Кирова. Едет в туристическом автобусе на экскурсию в Петродворец, слышит за спиной разговор двух дам. Понимает, что коллеги из Иркутска. Поворачивается, спрашивает про Аркадия. А вы его откуда знаете? Рассказывает вкратце его историю. Дамы кивают: а вы знаете продолжение?

Из Иркутска его семья уехала в ближнее Подмосковье. Оттуда в Израиль, там сыновей забрали в армию, и они погибли во время военного конфликта. Переезд снова был лишь его инициативой, он настаивал, в том числе из-за того, что тогда, во второй половине 80-х, всех, включая студентов, гребли в армию. А он за них боялся, говорил: пусть в Израиле в армию идут — там безопаснее.

Не знал последних деталей жизни Аркадия Б., хотел с ним сейчас связаться, но — никаких следов. Будто не было ни его, ни его детей. Только архивная карточка кандидатской диссертации из Иркутска да выписка из архивов мытищенской ГАИ.

Виктор Голдобин живет в часовенной деревне Налимное. Русоволосый, крепкий, здоровый мужик с натруженными ручищами и по-детски ясными небесными глазами. Рыжебородый, как родные братья, но, не в них, тишайший и спокойный.

5 сентября 2015 года в следственный отдел Енисейского района краевого ГСУ СКР поступило сообщение: при эвакуации с тонущего катера утонула несовершеннолетняя девушка. Это была дочка Виктора.

Он шел вверх по Енисею с 16-летней дочерью и 12-летним сыном. Уходил уже на ночь глядя, его отговаривали, но вопрос был в деньгах. Следовало перевезти экскаватор «Камацу». У Виктора под него был подходящий 24-метровый катер. Через пару часов поднялась волна, обнаружилась течь, Виктор успел надеть на детей спасжилеты, скомандовал пересесть в лодку, которая шла на привязи за катером. Не сложилось.

Виктор с сыном спаслись. Аню он все же реке не отдал, но спасти ее было нельзя: ее, говорит, «в височек ударило». Убило вынырнувшей доской, оторванной от палубной надстройки.

— Рябить начало, потом уж волна поднялась. Вода как будто затягивала. Раз, и всё. Быстро. Она стояла возле носа. Она что-то еще кричала. И лодка перевернулась… Все говорят, что корпус лопнул. Но так бы по всему катеру вода растеклась. Нет, на винт намотало. Нос поднялся, корма ушла. Мы испугались не аварии, а когда Аня начала тонуть…

Виктор говорит негромко и не для кого, он сам всё пытается понять, как именно случилось, раскладывает, детализирует. Какой корпус был у катера, какой конструкции, сколько там и каких уголков… Удачная лодка, говорит, была. Он сам ее построил, долго вынашивал мечту, и весь проект — с чертежей, приобретения сварочного аппарата, оборудования в Налимном, верфи, аппарели и до спуска на воду — собственными силами. Вся судьба — своими руками.

За что? Что было не так?

Не только Виктору же, всем нужно объяснение. Это вообще всё можно понять, только если есть иной свет, куда детей от нас забирают и там они продолжатся. А значит, и Бог есть, и Ему такие смерти зачем-то требуются. А если ничего этого нет, то это просто происходит, и всё. И мы от обезьяны. И ты слепец, бредущий неведомо где. И бездна всегда рядом. Проваливаешься, и всё, не выгрести. Это не вывих жизни, а ее естество. Но какой смысл тогда в Пушкине, откуда он, зачем?

У моего дома «Ниссан-Ад» на скорости 140 наехал на бордюр, взлетел в воздух и, задев угол балкона второго этажа, перевернувшись, рухнул на тротуар, а перед этим на 38-летнего преподавателя университета Алексея Л. с коляской. В ней была его 7-месячная дочь. В нескольких метрах за ними шли жена и 5-летняя дочка. Алешу убило на месте, девочку покалечило. Мой дом у церкви, и они возвращались с воскресной службы. Можно ли оправдать Бога, если Он есть? У этого вопроса (теодицеи) нет ответа.

Последние лет 100 — точно.

И нет выводов, никаких. Потому что, знаете, есть истории без выводов. Они, безусловно, все же есть, но лучше не думать об этом, не пытаться. И об этом тоже книга экзистенциалиста Иова. И уж определенно не стоит заниматься, как его утешители, резонерством и ханжеством.

В последний день долго сидим за столом, много и нас, и разговоров, они разделяются. Виктор от настойки отказывается. Сидит, бубнит точно в пустоту, как они хлеб пекут, как заводят с вечера квашню, как она киснет до утра, о разнице их хлеба с городским, не сытным, которого он может и буханку умять, если проголодался. Безэмоционально, ровно, не пытаясь никого ни в чем убеждать, и очень долго. Потом снова потусторонне заговаривает о своей лодке, как резал металл и варил, об уголках. Мужик потерян. Он как ребенок.

Показалось в какой-то момент, что вовсе не так: он просто крутит в голове, рассуждает о том, как улучшить конструкцию новой лодки. Без дела здесь не сидят.

Каких только кораблей у старообрядцев не увидишь. И длинные деревянные шитые лодки с моторами, часто допотопными, тракторными, с теплыми рубками. И целые пароходы из железа, угловатые самоходки. Так что Виктор не первый. И у него это не первый катер. Правда, перевозят стариковские, как правило, не экскаваторы, а свой скарб. Из большегрузного — разве что снегоходы, бочки с горючим да скотину. То необходимое, без чего не жить. Бывает, конечно, уже и джипы, трактора включают в разряд необходимого.

Прежде староверы валили лес только в октябре два дня и в марте три, «больше глаз» у природы не брали. Жизнь берет свое, она всегда возьмет: в их края пришли «сибирские цирюльники», валящие лес без перерыва, и староверы идут подработать.

Прошлой зимой Виктор купил МАЗ-лесовоз, подался на заработок, тут же угодил в аварию: выскочила навстречу «шестерка», он отвернул, лесовоз упал набок.

Мужик рукастый, МАЗ починил быстро. Еще и изобретательный: своими руками — с артельной помощью родни, конечно, — запустил в Налимном ГЭС, и та 4 года отбарабанила.

За экскаватор сейчас «претензии предъявляют ласково» (брат Яков так говорит). Вопрос — 1,1 млн рублей. Через суд, вроде, как не имеют права требовать, но неофициально интересуются его домом в Сергеево. И Яков же, между прочим, безотносительно к случившемуся, скажет: «Если мы верим в Христа, а его нет, мы не теряем ничего. Если же мы не верим в Христа, а Он есть, мы теряем всё».

Мастеровой Виктор жалуется на зимник. Дескать, почему так, нам проще вездеходы построить, чем дорогу. Да, без дорог никуда. С ними приходят бизнес, цивилизация, экскаваторы и лесовозы. Лучшая жизнь и новые перспективы для заработка.

Копь

Копью здесь называют Обь-Енисейский канал, в ХIХ веке проложенный топором и лопатой. Проект оказался мертвым, как и заполярная железная дорога Салехард—Игарка, которую зэки воздвигали в середине прошлого века существенно севернее. Со смертью Сталина стройку закрыли, при нем же последний раз использовали канал, с великим трудом проведя из Енисея в Обь три колесных парохода и катер.

Не будет здесь никогда, ничего? Мой товарищ нашел летом в этих местах росомашью шкуру: ясно, что ее носил человек, но когда? И когда он ее здесь бросил и почему? Вчера, 2 тысячи лет назад? Где-то всё падающее на землю пролежит на ней тысячи лет. Здесь за недели и месяцы всё пропадает бесследно: люди, деревни, машины, трактора, танки, самолеты, цезий, упавший с неба, вынесенный водой плутоний. Тишина на миллионы, квинтиллионы верст, космически непроглядные тайга, болота, пустоши, курумники (каменные россыпи. — Ред. ) — больше, чем на половину России; редкие огни, невидимые даже во тьме. Всё как и миллиарды лет назад. Лишь зыбь — вод ли, текущих или замерзших, снегов, мерцательные отблески чего-то далекого. Это всё от того, что зэковские тут места, беглых, ссыльных, каторжан. Проклятые, не будет здесь ничего, — есть такая версия.

Есть более приземленная. И показательная. Канал начали, помолясь, использовать с 1894 года, а через 7 лет уже пошли поезда по Транссибу. Он и умял всех конкурентов. Так вот, по легенде, этого не случилось бы, если б барона Аминова, руководившего строительством канала, не умаслили миллионной взяткой, дабы канал-то он прорыл, но мельче и уже, чем нужно.

Подобные предания есть в каждом городе и относительно каждого мегастроительного проекта. Например, в Томске: местные купцы скинулись и ради сохранения бизнеса на логистике (извоза) пролоббировали прохождение Транссиба мимо города. Другой вариант: купцы, напротив, отказались дать взятку инженерам. И Транссиб прошел через Кривощёково, выросшее в Новосибирск.

Канал все же послужил людям. По нему из Томской и Новосибирской областей спасались от большевиков с их колхозами староверы. Часть у заброшенных к тому времени шлюзов и поселилась.

Федор

Прадед Федора видел днем звезды, его уже нет. Сейчас Федор Некрасов удивительно напевной речью рассуждает о действиях Ди Каприо в тайге в «Выжившем», как тот дрался с медведем. Это старообрядец-то. В деревне Сергеево, где не то что интернета — связи нормальной нет. А вот как-то умудряются. Городские гости с интересом слушают: пока увидеть не удалось.

Весь старообрядческий Енисей повязан родственными узами. Федор — муж племянницы жены Якова Голдобина. Клан один, да и живут рядом с Яковом. У Федора его таланты тоже связаны с техникой. Это понятно: все мировоззренческие, гуманитарные проблемы за этих мужчин решены века назад. Но есть, конечно, что-то еще. Пара эпизодов из его жизни. Тогда ему было 15—16 лет (он и сейчас еще очень молод, но уже трое детишек). Пошли с отцом на лыжах на охоту. Раз, и оторвался от него — погнался за сохатым. Но не смог, как он выражается, «добыть». Обратно шел три дня и две ночи, ягоды сушеные с собой были — съел. Взялся за кору (говорит «корки»), пихтовые кончики. В первую ночь разгреб лыжей в снегу яму глубиной полтора метра, спички достал. А там всего одна. Бересты настрогал тонко, чтобы сразу вспыхнуло. Следующую ночь помнит уже плохо, кое-как дошел, голод почти доконал. Увидел отцовский «Буран» на болоте, рядом, в углях, кастрюля с едой. Съел почти все, на дне оставил, только потом четырежды в воздух выстрелил — дать знать, что он здесь. Отец его искал. Вернулся, вломил как следует. Федор до сих пор уверен, и его гложет обида: отец не поверил, что за сохатым гнался. И досталось ему именно за вранье. (Ну-ну, молодой человек.)

Второй эпизод сначала услышал не от самого Федора. Дескать, в лютый мороз снова погнался за лосем. С братом — тот отрубался, засыпал, Федор тряс, будил его всю дорогу. Потом присели, и сам прикемарил. Очнулся — никого нет. Брательник добрел до зимовья и уснул. Сам бы Федор до зимовья давно уже добрался.

Потом Федора спросил прилюдно, какой же мороз тогда стоял.

— Тогда -43, а в первый-то раз, когда за сохатым бегал, всего лишь -25 было. Идешь, кусты грызешь. — Федор говорит распевно, словно лирика это, а не триллер. — С братом идем, мороз крепчает, всё, что с собой было, давно съели. Ночь наступает. Повернули обратно. Костер разожгли, а кого? С этой стороны жжет, с той морозит. Раздвинули его на две части, лапника наложили на угли. Нодью еще не умел я делать. Часа три поспали, как прогорело. Слой инея на нас. Встали, пошли, аж шатает, какие голодные. Идешь — засыпаешь, друг другу: «Не спи, не спи!» Он мне — я ему. Так дошли.

О том, что брат забыл о нем, умолчал. В этом весь человек. И в оставленной отцу в кастрюле еде.

«Голод», великий роман «безумного норвежца» Гамсуна, енисейское адаптированное переиздание.

Ну и к слову. К тому, что часовенные вот так до сих пор бегают за сохатыми. Сутками. Поесть не остановиться, преследуют: если лось ранен, на бегу черпают пригоршни снега с кровью, закидывают в себя. А вот как еще можно охотиться, рассказал в соседней (немного южнее) деревне Назимово Сергей Удовик (у него жена Любовь Дмитриевна — из старообрядцев, Сергей говорит — из «боговерующих»): «На «Буранах» загоняют лосей, семь (!) убили, вывезти не смогли. Чуть не прибил этих двух охотничков».

Это то же, что творится здесь с лесом. Напилят, а вывезти не могут. В Назимове скота не осталось, на всё селение, человек 400, — не больше 10 голов, — зато огромные штабеля распиленного мертвого леса. Хапательный рефлекс. Булимия. Жрать в две уемистые, не останавливающиеся пасти и не думать о Страшном суде, вообще не думать, никогда. Это правило, его надо соблюдать.

Чтобы не завыть, когда столкнешься с тем, что ни при каких обстоятельствах купить-сожрать-трахнуть-убить-отмолить не получится.


Сергеево, 7 марта

«Новая газета» в гостях у часовенных. Здесь их мировая столица — тайга на тысячу верст во все 777 сторон. Скиты, тропы к которым никому чужому лучше не искать. Сильные русские люди: мужики — с бородами и трубными голосами, женщины — статные, приветливые и смешливые все, как одна. У них большие семьи, намоленные веками и спрятанные от чужих глаз иконы. У них зима по 9 месяцев, трехметровая толща снега под камусными лыжами, морозы -57—58 градусов. Лето с гнусом, закрывающим солнце.

Мы такие похожие. Обстоятельства почвы у нас с ними одни. И в них, и в нас 80% Енисея или Ангары, одной водой крещены. Но, верно, нам дали Евангелия о разном. У нас с вами: непроходимое, как гравитация, как кружение этой дикой луны, презрение к жизни в том, как свалены дрова, темны окна, как замерли в падении изгороди и серы избы и тес ворот. Нежелание на эту жизнь смотреть и ее чувствовать. Можно подумать, что где-то нас с нетерпением ждет нечто светлое, к чему мы все непременно придем.

Уедешь туда, где нет ГАИ и нет дорог, МТС и Сбербанка, уедешь на неделю по зимнику — и увидишь витальных сплошь и стремительных, как перемещение енисейских вод подо льдами, людей. Чистые натопленные дома без внутренних дверей, белые стены с железным крестом на них, обилие домашних, родом из тропиков, растений. Всё тут залито тихим светом.

Они, как мы, любят путешествовать. Но не в Таиланд или на Мальдивы, а к многочисленной дальней родне — за сотни, а то и тысячи верст; мечтательно говорят о Кети, Водораздельном озере — это от Енисея к Оби двигаться по большой воде, ты-то знаешь, что от тебя косточки доедут.

Здесь даже собаки другие. В наших северных деревнях псины с выразительно усталыми глазами лежат на дощатых тротуарах, безучастные, их надо заметить и переступить. Тут лайки резвые.

Возможно, вся Россия могла быть такой. Никакой архаики; часовенные как раз выглядят более продвинутыми, готовыми к вызовам нового мира. Огромные пространства Сибири они и одушевляют, и хочется там бывать только из-за старообрядцев.

Яков (Часть I)

Семья, где родился Яков Васильевич Голдобин — десять братьев и сестер, — сюда приплыла 40 лет назад из тайшетской тайги (Иркутская область). А на свет появился Яков в 1961 году в Туве. Ездили постоянно, так как главное — вера, а не нажитое и построенное. Жена Катерина в Иркутской области родилась. И ее родители где только не жили, мигрировали постоянно.

— Родители наши знакомы были. На плотах сюда приплыли. Чуна — Тасеева — Ангара — Енисей. А потом наши семьи разъехались, а потом вовсе подались на юг края, в Саяны, в Курагинский район. После вернулись. Сейчас ее родители в Айдаре на реке Кети. Как они раньше любили ездить, наши родители!

В Сергееве, где Яков и Екатерина осели, были детсад, школа, аэродром. Сейчас… ничего. Жили 150 человек, теперь втрое меньше. Староверов — только три семьи. Детей учиться возят в поселок Новоназимово. Огромные деньги на ремонт школы ушли, а она холодная, дети в синтепоновых штанах сидят.

Об этом, кстати, говорили все и в Сергееве, и в Назимове. Анатолий Адольф, бывший председатель колхоза в Назимове, сказал мне: «Тогда, в 2008-м, на эти деньги можно было новое здание возвести. Но это же очень выгодно: обшивается всё, обтягивается сайдингом, пойди проверь, что в реальности сделано. Комиссии сдавать не нужно — не новый объект. А в школе стало холоднее, чем до ремонта». (Быть такого не может, скажут все проверяющие органы, они и прежде не верили, что до ремонта температура в классах опускалась до 10 градусов.)

Яков рассказывает, как отпустил жену еще дальше на север на рыбалку:

— Краевая инспекция ловит. Женщина, твое место у плиты. А что я сделаю, отвечает им. У меня дома нельма, осетр, таймень, стерлядь на столе. А дети омуля просят. Напарника оштрафовали, ее нет.

Екатерина Иудовна подтверждает:

— Так вскоре снова поймали. Сижу в штанах-болотниках на «Вихре-20» (лодочный мотор), стареньком, на колпаке от мотора. Ага, рыбачка такая. Ловит инспектор. Говорю: а дети снова рыбы захотели! Тот засмеялся, отпустил.

В родных-то местах разведка работает: о приближении рыбной или охотничьей инспекции все знают загодя — ездят уже без ружей, на реку не суются. А иначе не прожить. На то же оружие надо получать лицензию в Красноярске, регулярно продлять — не наездишься. И потом. Как это, в Красноярск? Это деды да родители много ездили, от власти спасались, а на них теперь можно штамповать инвентарные номера — они только отсюда и здесь, и больше нигде.

В будущем году будет четверть века совместной жизни Якова и Катерины. О дочерях-красавицах (троих из них видел — все уже вдали от родителей):

— Они все разные. Четверо. Одна уже замужем, трое учатся. Будущие учителя. Единственная профессия, что дает стабильный доход в деревне. Катерина поваром на базе 20 тысяч получает. Дочь в школе в Безымянке вдвое больше. А другая — на третьем курсе, учится на «4» и «5» — стипендию получила 18 тысяч. Но то единожды, обычно 13,5. Желаем, чтобы свои деньги были у дочек.

Девять лет назад енисейские старообрядцы, приплывшие из тайшетской тайги, начали возвращаться на родину — в Кадарею. С 1982 года она считалась «бнп» (бывшим населенным пунктом). Первыми из Сергеева отбыли семьи братьев-близнецов Евсея и Винария Алексеевых. Они покинули Кадарею после службы в армии и 30 лет прожили на Енисее. Вернулись на пепелище, нетронутым осталось лишь старое кладбище. Отстроились. Потом подняли всем миром усадьбы отделившимся детям. Дед их Федосей Иванович за веру отсидел, родители жили в Туве, откочевали в Кадарею — та же история, что у Якова и Екатерины и всей их родни. Следующими в Кадарею приехали Петр и Любовь Акуловы с детьми — они снялись из Айдары. Кадарея ожила.

Григорий, Корнилий

В Сергееве, Безымянке, Шлюзе Налимном — всюду встречали, кормили, давали ночлег Голдобины. Клан большой. Яков знает свой род до 8-го колена, до горнозаводского Урала и XVIII века. Работали на Невьянском заводе. Потом переехали в Зауралье. Прадед Григорий Терентьевич Голдобин, 1870 г.р., его сыновья Александр, 1890 г.р., и Корнилий, 1893 г.р. (дед), — крестьяне-«середняки» в деревне Мишкино Тобольской губернии. Сейчас это райцентр Курганской области. В 1928-м Голдобины бегут от коллективизации в Нарымский край — крупнейшее на планете Васюганское болото.

Это, конечно, не ирония судьбы, а сама ее суть: уже тогда туда гонят тысячи раскулаченных. В том числе старообрядцев Уймонской долины Алтая.

С Нарыма на баржах их разбрасывают в голые болота. Когда мне удалось побывать в алтайском Верх-Уймоне, еще живы были последние, кто вернулся из той ссылки. И музей Раисы Кучугановой сохраняет свидетельства старообрядцев (см. «Новую» №115, 116, 145 от 2011 года): «Жили под елкой, стелили елку и одевались елкой»; «пили болотную воду, немного легче стало, когда догадались варить в этой воде хвою». Когда ссыльные немного обживались, их переселяли дальше в болото. Вот рассказ Феоктисты Пимоновны Казанцевой: «Пороли и гнали — как скотину, охранники все с бичами. У меня годовалое дите на руках. Умерло в дороге. Похоронить не дали. Били плетьми, рядом еще трое ребятишек ревут. Положила мертвого сына под кустик, заложила ветками и пошла дальше. В топях за Колпашево три года терпели, потом сбежали. Была красивая шаль, за нее наняла людей, сплавили нас по реке. Долгой дорогой домой младший сжег пятки: в костер погреть ножки совал. До конца жизни потом с ними маялся. Домой дошли, год по подвалам прятались. Потом война, старшего сына забрали на фронт, пропал без вести, дочку Елену посадили на 10 лет».

И сюда идут Голдобины. Добровольная ссылка из «Сибирской Италии» (так называли курганские земли) в агрессивные топи? Или сохранить веру лучше было именно там?.. Летом, когда дворники уже не справляются с чудовищной, хтонической мошкой, тормозишь и — всё бегом — счищаешь это густое биомесиво. Гнус успевает набиться в машину. Лошади здесь спасаются только в воде — одни головы торчат. Глупых жеребят гнус заедает насмерть. Здесь перерабатываются в углеводороды останки ссыльных двух минувших веков, уголовных и политических, эсеров и анархистов, большевиков и меньшевиков, бундовцев и раскулаченных, немцев Поволжья и прибалтов, западных украинцев и казахов, алтайцев и уймонских старцев… Эти топи точно созданы для превращения наших жизней в чьи-то деньги, нет технологий совершеннее.

Но ссыльные старообрядцы — это старики, бабы, дети, лишенные всего. Голдобины же — полными семьями, со всем необходимым в тайге инструментом и утварью. В Парбигском районе (он существовал до 1963 года) рубят заимку с говорящим названием — Мошкино (в документах НКВД заимка Голдобиных), быстро устанавливают тесные отношения со скитами часовенных в Колыванской тайге. Вместе с Голдобиными из курганской деревни Мишкино ушла семья Леневых. И наставником стал поначалу Поликарп Ленев. В 1933 году его берут под стражу и осуждают в ряду других авторитетных часовенных за связь с тайными монастырями и антиколхозную пропаганду.

Наставником в Мошкино становится Григорий Голдобин. Ненадолго. Его берут в 1940 году. Расстреливают в Колпашевском яру. Приговор вынесен Нарымским окружным судом. Контрреволюционная деятельность.

Корнилию Григорьевичу дают 10 лет лагерей и 5 лет поражения в правах. Он, раненный на Первой мировой в правую руку, к физическому труду не годен, учительствовал в школе, и в тюрьме в Мариинске работать не смог. Урезали пайку, скончался от голода, похоронен в общей могиле.

Избежавший узилища Александр Григорьевич, овдовев, в 41-м уходит в мужской скит послушником. В женский уходит его дочь Ирина (при аресте в 51-м она сумеет скрыться). И сами скиты уходят все дальше на северо-восток, теперь с Оби на левобережье Енисея. А начинались они еще на Урале. Скит о. Симеона прослеживал свою историю с XVIII в., женские скиты находились на реке Сылве (под Пермью) и близ города Касли на Южном Урале. Теперь большевики достали их и здесь, в Томской и Новосибирской областях. И по Обь-Енисейскому каналу монахи в 1937—1938 годах уходят на Енисей, потом поднимаются по Дубчесу. Тем же каналом, начиная с 1936-го, бегут сотни семей староверов, расселяясь по Нижнему Енисею и его притокам. А неумолимый красный каток всё катил и приближался.

Александр

Весной 1951 года войсковой отряд разгромил тайные часовенные скиты — монастыри старообрядцев — на реке Дубчес, левом притоке Енисея. По преданию, каратели, развлекаясь, нагишом запрягали черноризцев в сани, ездили на них наперегонки, стегая кнутами из ветвей. Уходя с пленёнными на плотах по Дубчесу, все строения подожгли. В одной из встретившихся на берегу заимок солдаты нашли брагу, и часть братии смогла бежать. Среди них Афанасий Мурачев, он и описал события в берестяной книге. Другой беглец, Афанасий Герасимов, изложил их только в конце 80-х годов по просьбе новосибирских ученых, эти записи напечатал в сентябре 1991 года «Новый мир».

«…А когда мы еще были на месте взаперти в скиту, старший лейтенант Иванушкин взял икону — изображение Страшного суда, деревянная, от древности коричневая, она больше все почикивала и предвещала (приход карателей. — А.Т. ). И вот он с нее топором стесал изображение, доску принес к нам в стан и говорит приказательным манером: «Афанасий! Вот из этой доски напили и сделай нам домино, только плашки сделай, а очки мы сами наставим». Положил доску на что-то и ушел. А я только выслушал и ничего не сказал. Старцы смотрят на меня и говорят: «Неужели, брате Афанасий, поднимется у тебя рука делать игрушки из иконы?» Я, конешно, и сам не думал делать, так и не сделал».

Запечатлено всё: как изощренно издевались и пытали братьев и сестер, стреляли по графинам со святой водой, сжигали и швыряли в воду иконы и книги, рвали лестовицы (старообрядческие четки). Примеры стойкости и предательства. В подробностях — и поведение иноков, и сочувствующих крестьян, которых по пути тоже хватали, и офицеров, и солдат («татарский набег»).

Литература? Но еще живы инокини — очевидцы разгрома. Рассказывают про полк варваров на лыжах с автоматами примерно то же. А в 1991 году красноярский журналист и писатель Михаил Перевозчиков показывал мне подробные и содержательные письма В.Н. Макарова, солдата, участвовавшего в той операции. Он, кстати, стал инвалидом, как и его земляк, с кем они вместе служили и с кем он поддерживал связь. У того, радиста, отнялись ноги.

Итак, доподлинно известно, что по рекам Дубчес, Дунчес, Теульчес в 400—500 км от ближайших деревень стояли два мужских монастыря и четыре женских, разбросанных в радиусе 50 км. Их ликвидацией руководило красноярское УМГБ, оно же вело следствие. Его сотрудников для трехмесячной экспедиции усилили 15 военными из дислоцированной в Енисейске части, оперативником из Ярцева, всего в тайгу вышли 30 человек и проводник. Шли на лыжах, солдаты тащили нарты с оружием и припасами. Факты сожжения скитов, икон, до полутысячи книг реальны, как и побега части пустынников.

По делу Дубчесских скитов 25 лет получил один из корневых их обитателей — Александр Григорьевич Голдобин. Двоюродный дед Якова и Виктора. По поручению главного старца игумена о. Симеона он устраивал диспуты среди ведущих книжников и настоятелей округи.

О. Симеон, главная добыча госорганов, не желавших мириться с тем, что где-то живут люди своей, а не советской правдой, — это Сафон Яковлевич Лаптев. Родился в 1895 году в деревне Жидки Тобольской губернии. Деревня жива поныне, только теперь это Петуховский район Курганской области. Голдобины из тех же краев.

Александр Голдобин на допросах в красноярском УМГБ долго скрывает сведения о родне, а когда из него все же выбивают показания, дает неверные адреса. А найти, понятно, надо всех. И органы находят его дочь, В.А. Волкову — она осталась жить в Парбигском районе, работала сторожем в п. Мельстрой (самая распространенная среди староверов работа в советские времена — дабы меньше соприкасаться с государством). Та на допросе сообщает, что с 1940 года связи с отцом не имела. О деде Григории ничего не знает с 1939-го. Кое-что рассказывает о других родственниках (Голдобиных, Леневых, своих тетках И.Г. Пикулевой и Х.Г. Лошкаревой, сестре М.А. Сараевой), по большей части указывая, что с ними тоже связь утеряна. О сестре Ирине умалчивает.

Допрашивают И.П. Ленева (шурина А. Голдобина), сторожа Парбигского пищекомбината. Он тоже говорит главным образом только то, что следствию и без него известно.

Ученица академика Покровского и ведущий теперь специалист по сибирскому старообрядчеству, главный научный сотрудник Института истории СО РАН Наталья Зольникова — после ознакомления с архивами ФСБ о деле Дубчесских скитов: «Удивительно, когда эти свидетели иногда все же пытались на свой страх и риск о чем-то умалчивать. <…> Несмотря на постоянные заявления о прекращении связей уральских и западносибирских родственников с обвиняемыми, есть немало доказательств, что эти связи поддерживались. Об этом, например, свидетельствуют письма, конфискованные в скитах; о том же рассказывается и в трехтомном Урало-Сибирском патерике, написанном на Енисее».

Они и сейчас, заметил, про родню говорят неохотно. Особенно о том, кто где сейчас. Путаются в именах. Кто где родился… Хотя знают род до 8—10-го колена. Действенная, конечно, уловка. Как ни уезжал, ни бежал, нашли в Норильске дядю Якова и Виктора, брата отца, — и впаяли десятку.

И они в курсе всего, что родная страна сделала с их предками. Конечно, только если семья не истреблена напрочь, о ней уже никто ничего не знает.

Отсюда же у Солженицына в «Архипелаге ГУЛАГ», когда он упоминает разгром Дубчесских скитов, вместо «Ярцево» значится «Яруево». Информация о енисейских событиях к Александру Исаевичу попала из джезказганской группы Степлага, куда отправилась часть старообрядцев. Видимо, в тревоге за родственников и единоверцев они и солагерникам «наводили тень на плетень».

В Красноярске тогда осудили 33 часовенных. Все по ч. 2 ст. 58-10 и ст. 58-11 УК РСФСР. По этим же статьям ранее расстреляли Григория Голдобина и сгубили в тюрьме его сына Корнилия. Крайсуд дал от 10 до 25 лет каждому. Вскоре скончались мать Маргарита и о. Симеон. В Озерлаге он отказался принимать лагерную пищу. Староверы сохранили текст его предсмертного письма формальному главе государства Николаю Швернику (председателю Президиума Верховного Совета СССР). Как «на наших иконах и книгах», брошенных в костер, солдаты варили суп, как жгли кельи… Длинное, исполненное горечи, без намека на смирение перед силой. Но по пунктам разбирается абсурдность приговора.

Сталин умирает. Братьев и сестер, старцев и стариц амнистируют постановлением от 12.11.54. И скиты возрождаются совсем скоро. Но теперь их прячут еще глубже, монахи не натаптывают и меняют тропки, на встречу с мирянами приходят на заимки сами. Монастыри до сих пор живут чрезвычайно уединенно.

Сегодняшние сокрушительные провалы страны, разумеется, не связаны с тем, что старцы, молившиеся при лучинах о судьбе мира, оказались контрреволюционной организацией. И уж точно наши беды никак не связаны с судьбами Голдобиных.

Они настоящие, достоверные на все сто, но уже не столь убедительные. Те русские люди, какими мы могли бы быть. Не то чтобы они сдаются этой жизни — нашей, стандартизированной. Но она уже и не искушает даже, а стоит за их плечами совершенно определенно, она тут.

Тебя примут в гости. Закон таков: накорми, напои, уложи спать. А если не укладываешься и требуешь поговорить, будут сидеть с тобой, непьющие, до утра и рассказывать. А утром успеют подоить коров, накормить всех многочисленных животных, проверить подледные сети, что в четырех верстах по ледяным торосам.

Они до сих пор ходят по Енисею на казанках, на деланных-переделанных «Вихрях». На «Буранах» их так и написано: «Русская механика». Такой «Буран» — тот же маленький танк, иного у нас не получается: неожиданно тяжелый, врюхаешься куда, и все.

Но часовенный Виктор Голдобин уже усмехается, рассказывая, что где-то в Зотино пилят дрова «Дружбой». Это от старообрядцев слышу: импортная техника для того, чтобы работать, а русская — для ремонта. А его брат Яков констатирует: «Уже и староверы такие — если машина, так джип обязательно, «Крузак». Глаза на деньги умасливаются».

И хоть техники всякой у них ныне полно, все же главной драгоценностью в вещном мире называют, как встарь, собак. Но если хозяин кличет лайку Дымком, дети — Дэймоном. На мое непонимание: «Ну смотрят они «Дневники вампира», это оттуда. Мы против, конечно, а куда деться».

Изоляция закончилась. В их угол уже пришли Москва и Китай с большими деньгами, они поглощают лес.

Налимное

Система Обь-Енисейского канала — полтысячи верст. «Лес поперек лежит, моторка постоянно подпрыгивает», — сетует Яков Голдобин. Здесь у часовенных пасеки, сенокосы, сеют пшеницу и овес, сами торят дороги и возводят мосты. Налимное (шлюз Налимный) стоит у истоков Малого Каса, здесь 9 дворов, все родня. Столбы шлюза еще живы, подпорные стены из листвяги. Братья и сестры сами — руками, тачками — перегородили реку дамбой, соорудили ГЭС, она давала электричество 4 года, сейчас перешли на электро- и дизельные генераторы.

Вроде у нас — агностиков, никониан и староверов, чьи встречи проходили бережно и дружелюбно, — и различий-то в устремлениях к горнему немного, и они формальны, а вот ведь — совершенно протестантский подход к труду. В досоветской России самые богатые купеческие роды, большинство «олигархов» были из старообрядцев, они и создавали русский капитализм. Или эту жилу раскол и гонения выковали? Стали бы евреи евреями, если б их не гнобили?

Как бы то ни было, кажется, вот он, альтернативный, модернизационный россиянин, изобретательный и трудолюбивый, непьющий и рожающий детей — тот, кого так жаждет государство. И архаичный его образ жизни — самое то для времен изоляции и импортозамещения. Не гнали бы раскольников, страна возделана была бы и цвела как сад, со своим продуктом: они веками в самоизоляции кормили себя. Кедрач на третий год дает шишку, а то и на четвертый. Это повсюду на Енисее, а у старообрядческих деревень родит ежегодно. И коровы дают удой в 5 раз больше. Из Уймона поставляли хлеб, масло, орехи, мед в Зимний дворец.

Но за царя не молятся, ничего от власти им не нужно. А так не пойдет. Они самостоятельны, чересчур много о себе думают, не считают себя пылью на дороге (Яков, крестьянин, религиозно-философские трактаты пишет, стихи)… Часовенные — идеальные граждане идеального государства, но таковых не бывает. И ныне Чикой и Тарбагатай в Забайкалье, Эвенкия, Горный Алтай — везде, как раньше власть с кнутом и дыбой, староверов теснит сырьевая промышленность. Здесь на часовенных наступают лесорубы. «Аватар», повсеместный сюжет. В жизни, само собой, интереснее: есть и встречное движение к искушению. Это не про всех, разумеется.

Павел Щепелев (женат на младшей сестре Якова и Виктора Голдобиных) — голос, борода, жесты ветхозаветные, какая-то глубинная, земная сила. А глаза, улыбка, отношения в доме и к гостям — евангельские, небесные. Чистый дом, ведет за богатый стол. Следующий день был последним, когда дозволялось мясо (мясное заговенье), потому застолье протекало под лозунгом спасения староверов от соблазнов и уничтожения их пельменей. Далее было бы не менее прекрасно: беляши делились бы надвое. Мясо нам, тесто — хозяевам. У них не брага — два вида настойки (ни дрожжей, ни закваски) на пшенице и чернике/голубике из впечатляющего размерами железного чайника. Чая, кстати, нет. Пьют «свою запарку». Разговор неминуемо упирается в лесорубов.

— Обидно нам что? Если бы не пакостили. Они лес свалили, четвертую часть только вывезли, остальное сожгли, сгноили. («Страховку получили», — верно замечает один из гостей.) У них план — лес свалить, территорию очистить, и все. Сил вывезти сваленное нет.


Енисей. Подледные сети

Зимовье

Мох между бревен — единственное украшение и иноческой кельи у часовенных, и избушки-зимовейки охотников. Вместо подушек там и там — расколотое пополам и обструганное полено. Мы в зимовье, через пять минут уже тепло. Разморило, рассуждаем вслух. Труд, конечно, тяжкий, обращаюсь к А. Несмотря на комплимент, он не разрешает снимать и называть его имя, но поговорить вызывается охотно.

— Богучанскую ГЭС запустили, — продолжаю. — Когда берега затопили, рыба ловилась, брюхо ей вспарываешь, оно дождевыми червями да клюквой забито. Зимой Ангара не замерзла. И соболь миграционный не пришел, оседлого мало. Охотники-соболятники прогорели, у них же сезон год кормит.

— Да, — помогает мне вступить в контакт мой товарищ, — в тайге не станешь богатый, станешь горбатый.

— В Ярцево заготовитель соболей пролетел на 7 миллионов, — вступает в беседу А. — Принимал от охотников по пять-шесть тысяч. А аукцион не пошел, цена совсем низкая. Охотники-то не внакладе, кто успел. А дураки не сдавали, еще выше ждали цену.

Один из нас с горечью замечает:

— Все идет к тому, что несколько южнее построят крупнейший, наверное, в мире лесоперерабатывающий комплекс. А вот еще табличка «Мекран» в тайге стоит, точнее, где раньше тайга была. Обанкротят его или нет (на днях кипрский офшор отозвал требование банкротства «Мекрана» — компании, перерабатывающей древесину. — А. Т. ), тайга — закон. Не одни, так другие. Лес — это капитал. Эти леса пока не вырубят, не успокоятся. Как же жалко-то вас… В Боливию подадитесь?

— Не получится, — моментально откликается А. — Мы — стенка. У нас же карабины у всех. Староверы не беззубые. Хоть пять минут, но поогрызаемся, народ тут живет серьезный, оседлый, люди любят эти места, они тут выросли, это родовые места. Не овечки, но волки — чисто внутри. Все улыбаются, но, если что, так оскалятся — шутки в сторону, это восстание будет!.. — И чуть погодя А. добавил, как индеец: — Я все сказал.

Выходим. На ничью избушку с окошком в кулак ложится солнце, строго и до предела высветив. Пятно яркого света постепенно расползается. Лица часовенного А. и моих товарищей застывают резкими и подробными. Как и деревья, с каждой их хвоинкой, каждой застывшей каплей смолы, каждой морщиной-трещинкой. С живицей, замершей под корой, подобно душам в живых людях. Из несрубленного и несожженного леса еле слышно раздаются архангельские голоса, о чем — не понять.

Яков (ч. II)

К встрече с ним меня подготовили. Мой друг С. в сентябре шел с ним по Касу — левому притоку Енисея, шел долго, потом гостил у него. Так вот, говорит, это двойник актера Евгения Миронова. Внешнее сходство не очень, комплекция та же. Но безупречно правильная русская речь, сам ее строй, интонации, тембр, все жесты и общая стремительность — в самое яблочко. И глаза! Игра ими, свет их — тот же. Это, наверное, производное от речи. Или наоборот.

И вот Яков с С. попали в снежный заряд — вытянутой руки не видно. А лодкой надо править. Ее длины на три волны хватает, но волны были выше борта. И снег все валит, бьет наотмашь. Уже потом, когда подтянули лодку на берег и пошли в зимовье, Яков остановился, задрал голову в ночное небо и говорит С.: «Ты только посмотри, какая красота, благодать Божья». У того зуб на зуб не попадает, не околеть бы, а тот — с рождения здесь, каждое мгновение проживающий в этих снегах, водах, ветрах, деревьях, так и не привык к красоте и успевает ее видеть и ей радоваться.

С. так продрог, что потом три месяца недомогал. А когда мы познакомились с Яковом и напомнил ему ту историю, он так мечтательно и по-мироновски снова заговорил о тех хлопьях, что появились после стремительного снежного удара: «Вот с эту кружку, с кулак снежинки. Смотришь вверх, неба не видно. А они медленно так опускаются».

Помните деда Некрасова, и днем видевшего звезды? Может, зрение у него было и не лучше нашего, просто мы не ищем звезды в небе днем? Дело ведь всегда только в нас. Горюем не о том, волнуемся чего-то в своем чуланчике. А вокруг — сотни залов, балконы с видом на море. Яков это знает. И — да, это феноменальное копирование. Вот только Евгений, поскольку младше на пять лет, двойник Якова, не наоборот.

Точка на льду у противоположного берега Енисея, теряющаяся за торосами, — это Яков. Проверяет сети. Пока собираемся их вытаскивать, он успевает на камусных лыжах сбегать туда-обратно: поставить вешки, обозначающие путик для «Бурана». Енисей, говорит, в этом году как заяц заторосил, хорошо, заберегов нет. Потом мы долго долбим пешней лунки, черпаем лопатами лед, поддергиваем сети, но нет, снова примерзли. Бурим новые лунки. Изнуряющая работа, бессмысленная, бесполезная. Вытащишь пару налимов да ершей, а сил и времени убьешь… С позиций формируемого глобального образа жизни весь этот Обско-Енисейский канал был пустой затеей, как и этот тяжелейший таежный труд, да весь «идиотизм деревенской жизни». Глобализация похоронит все эти промыслы вроде. Это уходящая натура — вся, что сложилась вокруг ресурсной экономики, будь то пушнина или нефть.

Но им-то куда, так живущим? И почему их не оставят, по-прежнему затапливают под ток для плавильных печей: много кому нужен сейчас алюминий? Почему их вырубают вместе с лесами под корень: где сегодня ваши китайцы с чемоданами нала? Где Эмираты, скупавшие северную древесину? У нас, если принять прогресс как благо, отсталое побеждает еще более отсталое. Но штука в том, что это наиболее отсталое и лапотное обретает в новом мире огромную прибавочную стоимость. Вот все это — удаленность от цивилизации, нетронутость ландшафтов… Да и они уж сколько бегали от нас, запирались в скитах, сжигали себя. Дайте нам жить по-нашему. До сих пор не заслужили?

На базе, где жена поваром, Яков заправляет технику. База серьезная — лес возят. Рассказываю ему: в Красноярске научились клонировать лиственницу и кедровый стланник. Из одного грамма сырья — 11 000 зародышей. Клоны растут в два-три раза быстрее, не болеют — благодаря отбору, а кедровая шишка вызревает не два года, а два месяца. Прямо как у вас, у часовенных. Деревья выходят как солдаты в строю, заготовки для Урфина Джюса. Жутковато. Вот клоны бы и рубили.

Красноярские ученые, рассказываю Якову, исследовали годовые кольца самых старых лиственниц Алтай-Саянской горной страны. Обнаружили идентичность картины с данными из Альп. И наука теперь говорит: с середины VI века на 124 года резко похолодало, и именно это обстоятельство вызвало миграции тюрков и славян, первую эпидемию чумы, появление ислама и его распространение, становление первого арабского халифата, падение Византии и Персии. То есть, резюмирую, не сам человек, не чудеса его разума и воли, а всего лишь природа и наступление оледенения в темные века решительно предопределили сегодняшние проблемы.

Ну, отвечает, и я о том же. Всё — высшие силы. Движение истории предопределено. «И что?» — спрашиваю.

— Что? Мы еще капитально хлебанем с радикальными исламистами. Христианство, чем больше свободы, слабеет. Их религия, наоборот, крепчает, — помолчав, добавляет: — Составить картину мира мне интересно. Настоящего и будущего. Почему так-то получается, а не по-другому. Из древних книг ясно: все определено полностью. Не по-другому. (Представьте, как это произносит Евгений Миронов.)

Тебе, Яков, наверное, в помощники президента, замечает мой товарищ. Яков возражает: в конюхи, в пчеловоды вот, скорее всего, — они все умные. Товарищ мой, романтик, продолжает разговор. Яков гнет свое:

— Я простой деревенский мужик. Дою коров, кормлю быков. Но интерес мой определен чем? Судьбы мира, будущее четко обрисованы пророками древности. Да, слышу вас и соглашаюсь, неточные там формулы, которые можно истолковывать по-разному. Так это чтоб случайный человек не нашел Царствие Небесное. Только направленный. Отсеять случайных, левых — вот это зачем. Нет пророков везде и всюду, они единичные. А и ни к чему, чтобы все все понимали… Я читаю старую книгу, соопределяю по ней современное. Линию предсказаний с нынешним движением. Время диктует свои условия, конечно, но — сходится. Что было предначертано, сбывается. И вот Сирия — это очень серьезно, это — что должно быть, и оно происходит сейчас.

Телевизора-интернета нет, но Яков в курсе всего. Картина мира однако не та, что формируют новостные агрегаторы.

— На мелочи не отвлекаюсь. Мне нужно главное: движение мира и соотношение этого с Писанием, пророчествами.

Вскоре выясняем: в центре рассуждений о мировой политике у Якова вопрос об узаконивании государствами однополых браков. Сколько угодно иронизируй над такой аналитикой, но понять Якова не помешает. Так вот, от однополых браков дети не рождаются, как ни крути. И если государство это поощряет, это теоретически ведет к исчезновению рода людского. По мне, так и фиг бы с ним, но они-то, староверы, живущие в голом мире, изначальном, и мыслят так же, оперируя сущностными какими-то массивами.

А так да, весело слушать про Содом и Гоморру вот здесь, в тайге. Подозреваю, в этих вещах консенсуса нам не достичь, и даже совсем потом, если увидимся на той стороне, согласия промеж нас не будет.

Яков говорит с доброй готовностью и, видимо, только то, что думает сам. В какой-то момент заслоняет собой лампочку, поднявшись, и теперь распространяет рыжее сияние. Оранжевое. Даже без телевизора в ваших, Яков, речах, говорю ему, откуда-то полно такой дичи и тьмы, что диву даешься.

Но это для нас тьма, для них — свет. Они так живут, из этого исходят, на этом стоят до смерти, и что? Катком, танком по ним? Нынешняя модель мира вообще такого стиля жизни, деревень, по 10—15 детей не признает, и что?

Держал Якова разговорами до пяти утра. Пока сам не ушатался. Вышел под голые звезды и физически ощутил, сколь планомерно, 30 километров в час, планета дрифтует, мчится в управляемом заносе в космосе. И столь же неуклонно несется она и к общему знаменателю, а здесь ее притормаживают. Так ставит колом снегоход на енисейском льду торос. Торосы срубают топором.

Безымянка

Чистую, светлую, теплую школу в Безымянке любят и опекают всей деревней, только что не молятся на нее. Понятно: глуше глухомань еще поискать, а молодежи много, значит, и детей. Видимо, это и обусловило нынешнюю открытость деревни часовенных миру: в школе компьютеры, интернет подключен. Директор Андрей Мальцев — молодой и продвинутый, окончил в Красноярске Педуниверситет им. В. П. Астафьева. Школа — и главный работодатель. Учеников 92, а штат в школе — 55 (!), средняя зарплата 26 тысяч рублей. Такое значительное число взрослых при детях оправданно. У школы три филиала — в Александровском Шлюзе, Налимном и Якше. Это начальные школы, подросших ребят автобус (с сопровождающим) возит в Безымянку. В ней самой школа располагается в трех зданиях — началка, основная и удивительный для деревни спортзал, недавно построенный при участии всей деревни (характерный признак часовенных селений — стройки всей общиной). Есть и дошкольная группа с 4 лет. Из бедных и многодетных семей учеников кормят бесплатно.

Фамилии в деревне — местные: Голдобины, Мальцевы, Коробейниковы, Зебзеевы, Поповы, Зернины, Королевы. Это уже новые староверы. В школе им говорят: «ООН признала доступ в интернет базовым правом человека». И они соглашаются.

А Дубчесские монастыри ушли еще дальше, замаскировались. Хотя на спутниковой съемке заметны возделанные поля там, где до ближайших деревень многие сотни верст, мирянам попасть в скиты невозможно. Да и смысл? Марсианские экспедиции заведомо безуспешны. Ныне в мировом духовном центре часовенного согласия, на водоразделе Дубчеса и Елогуя, шесть женских монастырей и три мужских, более 600 иноков и инокинь, и, как мне сказали, очень много молодежи. Очень.

 

Стрелка—Енисейск—Назимово— Сергеево—Александровский Шлюз—Безымянка—Шлюз Налимный— Красноярск

 

Алексей Тарасов.

Фото автора

P.S. _ Благодарю В. И. Зырянова за организацию и атмосферу._

Новая газета 28.03.2016-11.04.2016


/Документы/Публикации/2010-е