«В этой жизни никогда нельзя сказать, что всё кончено, чтобы не задавать
потом обиженный вопрос: «За что?»
Андрей Битов.
«Васк in the USSR?”- назывался мой материал, опубликованный в одной из русскоязычных газет, издающихся в Германии. Речь в нём шла о парадоксальном и противоестественном, на мой взгляд, явлении, а именно, определённой враждебности, которую испытывает значительная часть российского социума к либерально- демократическим силам общества: прогрессивно- мыслящим политикам, журналистам, адвокатам, к правозащитникам и просто к людям, придерживающимся либеральных взглядов. Этот мой текст я выложила и в своём блоге в ЖЖ.
Не стоит говорить о том, что яростная реакция откликнувшихся блогеров не только подтвердила основные тезисы публикации, но и красноречиво показала уровень культуры и степень толерантности моих оппонентов. Можно было бы грустно улыбнуться, «забанить» грубиянов и забыть: ну, что с них взять, если люди эти не направляются «Back in the USSR»- они, похоже, из USSR никуда и не уходили…
И тем не менее одну запись я всё же решила не стирать, а дать на неё «развёрнутый ответ». Итак, блогер pro-kurator написал мне дословно следующее: «Ну, наконец-то Вы и Ваши соратники прозрели: нет вам места в России, нет вам места в её истории. И не будет никогда. Только пыль! Мелкая лагерная пыль!»
- Меня зовут Славий. Я- коммерсант.- Представился сосед, забавно картавя. Он был вальяжен и красив.
- А я журналист,- ответила я, радуясь возможности отвлечься за разговором от нелюбимой процедуры взлёта.
- Командировка? Куда? По чью душу? Вы ведь журналисты всегда по чью-то грешную душу…
- Те души уж далеко. Я лечу в бывшие сталинские лагеря. На Енисей.
Мужчина, аж, развернулся в кресле.
- Правильно- правильно! Разберитесь- ка с этим! А то заладили у нас : «безвинные жертвы сталинских репрессий»! Какие, к чёрту, безвинные? Может, среди них один процент и был, тех, кого безвинно посадили. Но не больше, я уверен. Зря не посадят!
…Жена у меня во властных структурах . А я вот в бизнес подался. Что делать, надо идти в ногу со временем.
Ничего я ему не сказала тогда. И то, что скажу- не ему. А о нём. Многоглавом и бессмертном. Искусственно выведенном специальной селекцией, а потому- жизнестойком. Но, судя по истории, страдающим тремя недугами- глухотой, слепотой и сонливостью, которые не мешают ему при этом всегда «идти в ногу со временем».
«Облака плывут, облака». И мы плывём в них, в одном самолёте. Но кто куда плывём, и кто откуда.
Итак, наш рейс назывался «Память». Память- в буквальном смысле. Сибирские реки- печальные берега. Сколько здесь было лагерей подсчитать невозможно. Зарастают они сейчас деревьями и цветами. Будто старается природа поскорее спрятать этот позор и грех людской от глаз, от неба, от реки.
Участниками рейса «Память» были в общем-то люди случайные: учителя из Москвы, бизнесмены из Сочи, механики со станции техобслуживания из Ростова, работники совместных предприятий, докеры- одним словом, отпускники. Ноев ковчег- разноликая наша страна, уменьшенная до размеров палубы речного судна, отправилась вниз по Енисею, но в верховья мутной и страшной истории этого государства и его терпеливых подданных.
В фешенебельном салоне женщина, массовик- затейник, в прошлом журналист районной
газеты, воспитывала отдыхающих:
-Товарищи! Надо самим быть поактивнее! Никто вам тут не будет устраивать
праздники, кроме вас самих. Евгений Евгеньевич, пожалуйста, музыку. Все поём!
Баянист сидел, не шелохнувшись.
- Евгений Евгеньевич! Я же сказала, «музыку!»
- …У нас рейс памяти. Веселиться, я думаю, грех, - хмуро сказал он., - Может, я, конечно , чего не понимаю. Но всё равно, хоть к стенке меня ставьте, я играть весёлые песни вам не буду.
Публика, жаждущая веселья, загудела:
-А зарплату вам кто платит? То-то и оно, что тот, кто платит, тот, как известно, и музыку заказывает, учитывая, так сказать, пожелания трудящихся.
-Бог с вами!- махнул рукой баянист и раздвинул меха баяна.
-Дети, сидите смирно! Надо же проводить репетицию. Завтра праздник Нептуна. Запевают черти из свиты Нептуна. Куда главный чёрт делся? Ну, я не знаю, что с этими туристами делать!
А «главный чёрт», вернее, его скульптурное изображение , лежало тем временем на дне Енисея. Мы подплывали к Курейке.
Выписка из медицинской карточки Джугашвили Иосифа Виссарионовича, крестьянина села Лиди-Лило, хранившейся до революции в полицейском управлении:
« Родился в 1879 году, вероисповедания православного, обучался в Гори. На основании высочайшего повеления, последовавшего в девятый день июля 1903 года, за государственное преступление выслан в восточную Сибирь под гласный надзор полиции на три года и водворён в Иркутскую губерню, откуда скрылся 9 января 1904 года. Рост два аршина, 4 с половиной вершка, телосложения посредственного- производит впечатление обыкновенного человека. Волосы на голове тёмно- каштановые, вид волос прямой, подбородок острый, голос тихий, уши средней величины, походка обыкновенная, на левом ухе- родинка, на правой ноге второй и третий пальцы сросшиеся."
В Курейке отбывал ссылку вместе со Свердловым, за обедом в суп ему плевал. Тот жаловался по инстанции: мол, так и так, не могу с таким хулиганом, как Джугашвили, жить. За что мне это двойное наказание?
Не сошлись характерами со Свердловым, зато сошлись с дочкой крестьянина, в доме которого он жил, с Лидией Перепрыгиной. Сына она от Иосифа прижила. Экскурсовод в Туруханске Светлана Прокопьевна Ростомашвили в первой же фразе предупредила:
-О Сталине говорить буду только хорошее, не подстраиваясь под наше время. Кому это не по сердцу- не слушайте.
Отчего ж не по сердцу? Многие из нашей группы «отдыхающих» слушали, затаив дыхание, и о героически переносимых мытарствах будущего вождя, и о том, как в сорокаградусный мороз заготавливал он дрова, подрывая здесь в Сибири своё драгоценное здоровье. О деталях взаимоотношений Иосифа Виссарионовича с Лидией Перепрыгиной Светлана Прокопьевна распространяться не хотела:
-Не могу. Не имею права.- При этих словах лицо женщины приобрело такое строго- торжественное выражение, будто это была государственная тайна, за хранение которой она может быть представлена к правительственной награде.
-Ну, пожалуйста, мы вас очень просим,- заканючили туристы.
Дрогнуло сердце экскурсовода, и она рассказала ( ну, естественно, не для печати, чтобы не бросить тень на великого человека…) Сталин с матерью своего сына не обвенчался, хотя любил её «больше жизни». Но дело, которому предстояло жизнь отдать, не позволяло ему в то сложное время сочетаться законным браком с матерью своего ребёнка.
Сын, странный человек, не признавал отца, сменил фамилию, хотя внешне, как две капли воды был похож на Сталина. Закончил Новокузнецкий политехнический институт и исчез. Да так, что никто не знает, где он сейчас.
Как-то в музей зашёл мальчик лет десяти. Сказал, что он внук Сталина, ещё сказал, что он капканы в доме бабки своровал, с которыми дед на зверя ходил. Но просто так капканы не отдаст, надо платить. Ничего ему не заплатили. Кто знает: те ли это исторические капканы или подложные. Мальчишка и ушёл ни с чем.
Зато сверстники его ушли обогащённые. Вот такую запись я прочитала в книге отзывов Дома- музея:
Мы, учащиеся 3б класса благодарим за интересную беседу про вождя революции Сталина.»
А вот следующая запись:» В подобных маленьких музеях, отражающих жизнь замечательных людей, верных делу партии большевиков, формируется человек нашей эпохи.» И подпись:» Бывший сотрудник КГБ СССР Игратьев.»
Но затесалась в книге восторженных отзывов одна диссонансная запись: «Пора бы уже закрыть этот псевдомузей великомучеников РСДРП, накинувших петлю Гулага на шею народа.»
Ему возражает гневный оппонент: «Эту запись сделал пассажир теплохода «Бородин». Чувствуется, что у него чёрная душа и подлое сердце.»
Примечательно, что спор двух идеологических противников был анонимен. Первый,
написавший точные и смелые слова, побоялся, как и второй, «заложивший» его,
поставить свою подпись.
Вот оно, общее прекрасное наследие, доставшееся и тем, кто прозрел, и тем , кто
незряч.
Итак, мы подплывали к Курейке, но смотрели не в сторону живописного берега, а в чёрную пучину енисейских волн. Там лежал Сталин- статуя командора. В 1953 году многометровый памятник ему был снят с пьедестала и утоплен в реке.
Долгие годы потом люди на палубах судов, подплывая к Курейке, видели сквозь толщу воды суровый лик и величественную фигуру отца народов. Разные чувства вызывала эта ирреальная картина: негодование, мистический страх, пустопорожнее веселье…
С годами Сталина покрыли ил и песок, и все подумали, что в одну и ту же реку не только нельзя войти дважды, но и выйти из реки, пусть даже в каком-то новом обличие (к примеру, «продуктивного менеджера») командору уже не удастся.
В ладном старинном селе Костино, где довелось Иосифу Виссарионовичу тоже пожить год в ссылке, я пыталась найти хотя бы то место, где стоял некогда дом, в котором жил Сталин. Но жители на одном краю села махали в сторону другого конца;
- А тама где-то.
На другом же конце точно так же небрежно кивали на противоположный:
-А шут его знает. Тама , видать.
Некоторые вообще открещивались:
-Наговор это. Не жил он здесь никогда!
Зато сейчас живёт. Да не один, а много. Самые распространённые собачьи клички тут: Сталин и Иоська. И удивительное дело: все собаки в Костино живут в норах. Справные будки игнорируют, усердно роют глубокие норы, так что оттуда одни чёрные носы торчат. Ни в одном селе я не встречала больше таких собачьих землянок. Так что костинские сталины все, как один, ушли в подполье. Кто первым окрестил пса своего Сталиным неизвестно. Но был этот человек явно крепкий, сумевший переплавить в своих клетках безграничное раболепие перед полубогом в весёлую насмешку над нечистой силой.
В некогда величественном пантеоне, построенном ещё при жизни Сталина на том месте, где он жил в Курейке, на облупившихся стенах кто-то вывел аршинными буквами: «Слава Сталину!», «Сталин жив!» Пожалуй, что так. Пожилая учительница Галина Ефимовна Борзенкова смотреть бывший сталинский пантеон не пошла:
- Не могу это варварство видеть,- сказала,- жили люди при Сталине, дай бог нам сейчас так жить! Всё, что он делал- делал для людей. Никто не жаловался. Все его любили и сейчас любят.
-Выйдите хоть на палубу, подышите, погода вон какая прекрасная- просили её.
-Нет, сердце что-то болит. Скорей бы отчалить.
Стояли мы в Курейке недолго, где-то час. Посёлок этот в конце сороковых разросшийся и окрепший, сейчас являет собой грустное зрелище: заброшенные дома, разрушенные теплицы, ржавые мёртвые трактора прямо на улицах. Раньше посёлок обслуживал и кормил работников музея и его гостей, которые сюда наведывались с каждым проходящим по Енисею судном. Такая вот была тут Мекка.
Сейчас картина мистическая- что-то от «Сталкера» Тарковского. Паркетный пол пантеона, и тут же кругом – вода, остатки былого величия и полное жутковатое запустение.
Я даже где-то на уровне подсознания искала глазами чертополох. Он бы вписался в эту оставленную нечистью обитель. Чертополоха не было. Были жарки: праздничные жизнерадостные цветы, была черёмуха, величиной цветущих гроздьев напоминающая белую сирень. И были суетливые ласточки, под сводом крыши пантеона слепившие свои гнёзда.
Раньше гнёзда сбивали шестами, чтобы не оскверняли священного места. Но победили всё же ласточки. На наших глазах они простодушно и шумно праздновали свою победу.
«Урок всем тиранам!»- гласила надпись соседствующая со «Славой Сталину!»
-Урок тиранам!- кричали ласточки. Но последний ли? Сколько намечено уроков по расписанию российской истории? И когда уже, наконец, наступит долгожданная большая перемена?
«А нам всё равно!»- пели туристы рейса «Память» под звуки баяна. У баяниста Евгения Евгеньевича Баженова сталинщина тоже память по себе оставила. Он был совсем дитя, когда маме дали десять лет лагерей. Взяли его к себе дед Капитон Петрович и бабка, Мария Гавриловна.
-Гром их разбей, качки- жевачки!- ругался дед самым страшным своим ругательством.- За что твою мамку посадили? Тебя сиротой сделали?
Вот ссыльного Лёньку Тихоненко, жившего у них в посёлке, известно было за что: за анекдот. У Лёньки того была гармонь, «Северный кустарь» называлась. Звук его гармони до другого берега доносился.
- Сладконапойный был звук,- говорит Евгений Евгеньевич,- и так мне хотелось такую же гармошку заиметь, что ни о чём думать не мог. «Деда, миленький, я месяц хлеба не буду есть, купи мне гармонь!»- просил. У деда как раз сезон охотничий закончился. Соболей сдал, деньги получил. Вытащил он из потаённого места пять длинных, как портянки, сторублёвок. «На,- говорит,- иди в райпо. Сколько гармонь твоя стоит?426 рублей? На сдачу мне четушек купишь.»
Тропинку до райпо- метров триста в снегу- Женя лопатой прорубал. Спешил, из сил выбивался, страшно было, что как раз сейчас гармошки все и закончатся. Гармонь совершенно божественно пахла клеем.
Прибежал домой, отдал деду четушки. А сам заперся в бане, открыл два ремешка, чтоб мех растянуть. И так вдруг страшно стало: а вдруг звук не появится? Первая песня, которую подобрал, была о нём самом:
«Я остался сиротою
Счастья-доли мне нет,
Позабыт- позаброшен,
С молодых юных лет…»
Дед с бабкой плакали, слушая эту жалостливую песню. А через месяц Женя уже сто первую мелодию разучивал и был счастлив вполне, если бы не мысль о том, что мамку посадили. Взял как-то бумагу красивую, перо и написал Сталину письмо, чтобы разобрался по справедливости. Через пару месяцев ответ пришёл в продолговатом конверте на плотной бумаге: «Вам надлежит подать кассацию в краевой суд». С тех пор к слову «кассация» у Евгения Евгеньевича особое отношение: жутковато- торжественное.
-Когда Сталин умер, все дети плакали. И я старался, но выдавить из себя слезинки никак не мог. А кассация не потребовалась. Мамку скоро выпустили.
Во время второй (дай, Бог, не последней!) оттепели начала девяностых красноярский «Мемориал» опубликовал в местной прессе данные на 6731 репрессированного красноярца. А всего через Красноярск, через его знаменитую Злобинскую пересылку прошли один миллион семнадцать тысяч врагов народа. Не считая раскулаченных и депортированных, которых высаживали тысячами в глухих безлюдных местах, без продовольствия, без инструментов, то есть вообще без шансов выжить. Это были, в основном, женщины, старики и дети. Уцелели лишь те из них, кому посчастливилось быть выкинутыми на берег недалеко от человеческого жилья. Все баржи, все пароходы по дешёвой Енисейской транспортной магистрали везли сплошным потоком людей. На заклание…
Декрет о Красном терроре Ленин подписал в 1918 году. И пошло, поехало, поплыло. Крестьянская партия, промпартия, ленинградское дело… Десятки тысяч людей, получалось, готовили убийство Кирова. Их дорога в ад тоже шла по реке. Города Ачинск, Канск, Минусинск, Енисейск получили титул «расстрельных городов». Здесь расстреливали. Владимир Георгиевич Сиротин, председатель красноярского общества «Мемориал» как-то рассказывая, наугад вынимал и показывал мне карточки из своей картотеки репрессированных, маленькие капельки из кровавого океана: враги народа отец и сын Карецкие, Николай и Виктор- ломовые извозчики, Рахлицкий- преподаватель черчения, Свищев- крестьянин деревни Свищево… Список можно сколь угодно долго продолжать, но нельзя закончить.
Гигантская эта мясорубка обслуживалась кем-то. И список этих "кого-то" так же бесконечен, как и список их жертв. Был в этом списке, к примеру, начальник штрафного лагеря, который ежедневно строил заключённых и каждого седьмого расстреливал. Особую слабость питал к женщинам. Всем женщинам выбивал зубы. Когда расстреливал и истязал, у него текла слюна. Выйдя на пенсию, устроился работать фотокором в одну из сибирских районок.
В бытность мою студенткой ленинградского университета, мне довелось однажды
присутствовать на очень необычной, возможно, даже уникальной встрече. В зале
экономического факультета встретились те преподаватели, кого в своё время
ошельмовали и посадили, с теми, по чьим доносам это было сделано. А именно: с
профессором Моисеенко, преподававшем там до самого своего ухода на пенсию, а
также с его коллегой и единомышленницей Михеевой. Очень пожилые, солидные люди
стояли на сцене и по- комсомольски бойко и яростно обличали своих идейных врагов.
Ни раскаяния, ни даже тени сомнения в былой правоте не было в их словах. Спираль
времени сжалась. Мы очутились в другой эпохе. Зловеще непримиримой, безжалостной,
людоедской. Казалось, сбить эту ярость можно только адекватной по силе агрессии
и ненависти атакующей отповедью. Но вышла к микрофону пожилая женщина и спокойно
сказала:
-Знаете, я всю жизнь ждала этого судного дня.
Её по доносу Михеевой в своё время пытали в подвалах КГБ. Была очная ставка с доносительницей. Затем был лагерь. Искалеченная, сломанная судьба.
- Я мечтала когда-нибудь посмотреть вам в глаза, сказать вам- кто вы есть. Не буду. Мне вас по- человечески жаль. Есть Судия, и вам воздастся.
Воздастся. Но не людьми. Не людская это забота- воздаяние по грехам.
Однажды я слышала, что один парень, зверски убивший трёх девушек и приговорённый к смертной казни, жаловался, что его мучает один и тот же сон: он пытается и не может продеть толстую верёвку в тонкое ушко. Он боялся умереть, так и не продев.
...Узкое ушко у той иголки, однако…
Старенького дворника детского сада в Туруханске Анатолия Никитича Спиридонова двенадцатилетним мальчиком посадили «за дело». Мать с отцом, врагов народа, как забрали, стал он с голоду помирать. Однажды ночью курицу своровал, вот и получил свои пять лет. Вышел- опять сел, потом опять.
-По всем енисейским низам повозили, где я только не был!
« География – наука не дворянская» , она- наука зековская. Сухонький старик, юродивый, с шутками да с прибаутками рассказывал мне свою горемычную жизнь.
- Зато сейчас на воле!- сказал он и расцвёл. Мол, всю жизнь шёл к этому необычному, противоестественному для человека состоянию. И вот добрался- таки, сбылось!
- Женаты?
-Женат.- Ответил ещё более гордо.
- А как жену звать?
Вмиг улыбка стёрлась:
-Не могу говорить! Нельзя! Это вам зачем? Кто вас прислал? Жена у меня не сидела, и вообще хорошая женщина. А мне работать надо, двор подметать. Идите, гражданочка, идите, не положено мне с посторонними разговаривать.
Я ушла, обернулась. Он искоса смотрел мне вслед.
Что померещилось этому старому больному несчастному человеку в моём приходе? Как, видать, ругал он себя за отсутствие бдительности и чрезмерную разговорчивость…. Ох, уж этот наш страх, появляющийся откуда ни возьмись , прямо из воздуха, крепко на нём , видать, настоянного .
Помню назавтра после того, как разжаловали Олега Даниловича Калугина, один знакомый депутат России договорился с ним о встрече и пригласил меня составить ему компанию. Я была очень рада, но и напугана, что скрывать. Ведь вездесущие «они», должно быть, слышали наш разговор. Я отчётливо помню это явственное и от этого ещё более унизительное чувство страха.
Когда назавтра я задавала вопросы Калугину, висел в воздухе главный вопрос , ответ на который мне был понятен: «Вам страшно, Олег Данилович?» Думаю, и ему было страшно. Потому что в каждом из нас время от времени возникает тот несчастный старик. Откуда ни возьмись…
Он немного не доехал до «коммуны», этот наш паровоз, остановился посреди тайги. И стоит, как вкопанный. Даже кажется, что нет под его колёсами ни рельсов, ни шпал. Но они есть, просто перебинтованы сверху травой и корнями, цветами, да лесными ягодами прикрыты ог глаз людских.
Мы в Ермаково. Здесь было лагуправление стройки 503. В 1948 году высочайшим повелением Сталина было предписано построить железную дорогу «Салехард- Игарка" протяжённостью 1200 км. К 1953 году уже на 800 км ездили поезда. Через Обь и Енисей ходили купленные в Англии паромы. Зимой рельсы пролегали по льду. В Ермакове жили 18 тысяч человек, обслуживавших две электростанции, семь котельных, три бани, портовые строения, производственные цеха, больницы, школу. Но весь этот посёлок вольнонаёмных содержал гирлянду, расположенных через каждые семь-десять километров трассы лагерей. Финансирование трассы производилось то, что называется, по факту. То есть, сколько надо, столько и получите. И даже больше того, что надо. Стоимость костюмерной и реквизита игаркского тюремного театра составляла шесть миллионов рублей.
После закрытия стройки, которое произошло сразу после смерти Сталина, и закрытия уже построенной и действовавшей железной дороги остались брошенными в вагонах , к примеру, среди прочего 13260 бюстгалтеров и одиннадцать пудов пудры, предназначенных для актёров театра. Театра драмы и абсурда, коим был весь ГУЛАГ, вся эта «фантомасия».
Словечко это я услышала от Сергея Столяра, водителя вездехода, который вёз нас из Ермакова в один из заброшенных в тайге лагерей. Набралось нас, желающих посмотреть лагерь, человек двадцать от силы. Остальных эта поездка не прельщала: « А чего мы там забыли?»
А ничего не забыли. Потому что, прежде, чем что-то забыть, нужно что-то помнить. В лагерь везли «на сей раз», в отличие от миллионов предыдущих разов, лишь тех, кто пожелал.
Я сидела на крыше вездехода. Ветви деревьев старались преградить дорогу. Били по
лицу, по плечам, расступались нехотя- от людей хорошего не жди. Несколько раз
перегревался мотор вездехода.
- Говорила мне мама: «Учись, учись»,- шутил Серёжа, наш "таксист". Боролся с
трудным характером своей машины, побеждал, и мы ехали снова.
И вот она, наконец, надпись на деревянных воротах: «Добро пожаловать!»
Боже правый! Спасибо, конечно, за приглашение, но лучше, как говорится, вы к нам. Мне показалось, что на фоне этого приглашения даже надпись на воротах Бухенвальда «Каждому своё» выглядела едва ли более цинично.
Все удобства: клуб, столовая с семью котлами, вошебойка для уничтожения паразитов и бараки, бараки, бараки. С добротными стенами, ладными печами, ровными рядами нар. На стенах- истлевшие фуфайки, шапки, варежки. На полу скрюченные сапоги.
В одном из бараков нары мне показались непомерно маленькими. Пригляделась. Господи, так это же детские спальные места! А вот и кусочек детского ситцевого платьица, обшитого вместо кружева- марлечкой.
Планета, на которой родилась та девочка, была маленькой, населённой злющими
комарами и несчастными людьми, окружена колючей проволокой. И выше всех на этой
планете был часовой на вышке. Но зато была мама. Не всегда. Только вечером, но
была.
По трухлявым ступенькам я вышла на улицу и ахнула: Мужчины вытаскивали из
соседнего барака двухъярусные нары.
-Что это вы делаете?
-Ну как что? Сейчас обедать будем. Нам же сухой паёк выдали. Чай уже вскипел. Сидеть на чём-то надо.
Колбаса, яйца, печенье, чай с дымком…Никого не смущали и мешали аппетиту нары посреди тайги, на которых некогда спали узники Гулага. Возможно, даже наоборот это добавляло экзотики. Отобедали, загрузились в наш вездеход и собрались тронутся в обратный путь.
- Может, нары на место вернём?- робко спросила я.
-Это зачем ещё? Кому потребуется, тот и вернёт,- объяснили мне. Резонно, но типун им на язык, как говорится...
После поездки в лагерь мы отправились в сам посёлок Ермаково. Нас было трое: Сиротинин, Тамара Николаевна Белобородова, всё детство которой прошло в этом посёлке и я.
- Морошно как сегодня,- сказала Тамара Николаевна.
- Что такое «морошно»?- спросила я.
-Ну, значит, дождь моросит.
Комары летали не тучами. Чёрными стенами вставали вокруг каждого из нас. И не пищали, а выли, как волки.
Мы шли по колено в жарках. Я рвала самые крупные, и букетом от этих «волков» закрывала своё лицо. Вдруг Сиротинин сказал мне строго:
- Хватит жарки ломать.
Он был прав, этот несентиментальный серьёзный бородач, этот суровый молчун, этот
сибиряк. Потому что совесть, ранимая и чувствительная, не луч прожектора,
выхватывающая из темноты либо родных, либо друзей, либо павших, либо живых, либо
животных, либо растения. Всё, что только есть на свете, подотчётно ей, точнее,
ты сам ежесекундно подотчётен ей в своём взаимоотношении со всем этим многоликим
миром . Всё находится под её, совести, юрисдикцией, даже жарки, которых,
казалось, море. Но от этого ценность каждого отдельного цветка не делается
меньше. Так же ведь и с людьми. Тот же кто исповедует количественный принцип их
оценки, случается, строит лагеря и даже печи, эффективный агрегат производства
лагерной пыли…
Не бастилия, но "здесь танцуют"
Десятки прекрасных добротных домов. Все дома были пусты. Скрипели вслед нам незапертые двери. Стонал от тоски по жизни мёртвый посёлок.
Мы зашли в бывшую больницу.
-Здесь работали расконвоированные врачи,- сказала Тамара Николаевна.- Вообще, расконвоированных было много. Они делали ремонт в наших домах, что-то подвозили на грузовиках. Плата- папироска. В школе они даже вели кружки. Моя мама работала учительницей начальных классов. Жалела заключённых, угощала их. Мы не боялись этих людей. Никогда в посёлке никаких преступлений не было. Эти люди были частью нашего мира, нашего детского сознания. Нам не виделось тогда в этом делении на вольных и заключённых ничего плохого и противоестественного. Казалось, именно так и должна быть устроена жизнь.
Нам всем так ещё недавно казалось. Навсегда ли перестало- вот вопрос.
-А сейчас Вам страшно видеть посёлок мёртвым?- спрашиваю.
-Не то, чтобы страшно, но непонятно. Здесь же можно было сделать лесозавод, охотничье хозяйство, рыболовецкий посёлок…Сколько труда, сил, всё на ветер… Дорогу почти построенную бросили, посёлки ликвидировали. Смысла-то в этом не было. Разве так со сталинщиной борются?
Мы возвращались на судно. Издали слышна была музыка. На палубе полным ходом шла дискотека, лихо отплясывали туристы. Кто-то из команды крикнул в нашу сторону:
- Где столько ходите, комаров кормите? Попрыгали бы лучше вместе со всеми.
Я спросила Сиротинина о том, чего никак не могла взять в толк: почему все так безразличны к тому, что мы видим здесь? И как можно, к примеру, здесь танцевать? Всё ж- таки это нам не бастилия…
-А всё просто,- ответил Сиротинин,- не только Тамара Николаевна, выросшая фактически в условиях лагеря, вся страна сжилась, смирилась с этим расслоением нормального человеческого бытия. Людей десятки лет приучали к тому, что да, были репрессии. Ну, и что? Лес рубят, щепки летят.
Случись что, начнись всё снова, опять будут смотреть философски: лес рубят… Летаргия нравственности. Не добудиться.
Норильчане Норильск любят. «Северной Пальмирой» называют и ещё как-то поэтически.
А я при виде этого города содрогнулась. Ни травинки, ни цветочка- каменный склеп.
Когда ветер дует со стороны горно- металлургического комбината, то и не у
аллергиков с непривычки начинают слезиться глаза и першить в горле. Экология
жуткая. Норильчанам даже не рекомендуется заключать браки между собой- плохие
последствия для потомства.
Здесь 244 дня в году лежит снег, среднегодовая температура- минус 10. Зимой
морозы часто достигают минус пятидесяти двух градусов. Для характеристики
ветреной погоды употребляется выражение «собаки летают». И здесь нет гиперболы.
Летучие собаки Норильска прибыли сюда не из волковского «Волшебника Изумрудного
города». Здесь незримо царствовал другой Гудвин, тоже великий, и тоже ужасный.
До 1958 года (не до 1956, заметьте) главная улица в Норильске носила имя Сталина. А главный универмаг назывался «Сталинец». Норильск, как египетские пирамиды рабами, был от первого до последнего камня построен заключёнными. Этапы шли сюда прямым назначением, десятками тысяч. Лагеря были обнесены колючей проволокой. Зевенягин, начальник комбината, он же сподвижник Берии, делал заказы на специалистов: «Таких мне нужно столько-то, таких столько-то…» И вчерашние добропорядочные граждане в одночасье превращались в арестантов. Около шестисот крупных учёных, среди них с десяток академиков, работали в шарашках Норильска.
Экспозиция и диорама, посвящённые Завенягину, в начале девяностых провалились ( в буквальном смысле) под землю. Что-то там стряслось в недрах, и всё рухнуло. Видится мне в этом тайный знак. Как и в том, что в Норильске и подле него птицы гнёзд не вьют. Неуютно здесь птицам. Может, аура не та?
Урна с прахом главного геолога Норильска Урванцева с 1919 по 1929 исследовавшего Таймыр, а в 1942 году прибывшего сюда уже по этапу, хранится в местном музее. А ведь этот человек завещал похоронить себя у подножья Норильских гор, а не сжечь и выставить пепел на показ. Что за радость с этого язычества, что за странное выражение признательности не могу понять. Но до царя далеко, до Бога высоко, в Норильске и поныне. За годы советской власти для 280 тысяч его жителей не было построено ни одной церкви.
«Общества более интеллектуального, более аристократического, чем Норильск 1953 года, я не встречал»- писал о своих товарищах по Норильлагу академик Баландин. Когда его в 1953 году реабилитировали и подали за ним правительственный самолёт, предложив переодеться в доставленный из Москвы костюм, он отказался наотрез.
- Полечу в зековской одежде с лагерным номером,- сказал. А, прилетев в Москву,
он встал на ступеньках своего родного института, института стали и сплавов, и
стоял до тех пор, пока из него не вышли все до одного из тех, кто стряпал на
него доносы.
В статье «Неизбежность прогресса» А.Д. Сахаров писал о том, что необходимо не
только уберечь всех родившихся людей от излишних страданий и преждевременной
смерти, но и сохранить в человеке человеческое…
В Игарском краеведческом музее меня поразила фотография редкой птицы- розовой чайки, прилетающей на Таймыр по весне. А вот, где она переживает заполярную зиму, учёным неизвестно. Такая вот у розовой чайки есть тайна. Как сохранялось в этом аду и стуже в человеке человеческое, в каких укромных уголках сберегалось, чем подпитывалось, чтоб не раствориться в муках и не превратиться в свою противоположность- это тоже тайна. В Норильске сидела Ефросинья Керсновская, оставившая о той эпохе убийственный документ- свои обезоруживающе страшные рисунки, где натурщицей была исполненная людских мук, ничем неприкрытая лагерная жизнь. Ольга Бенуа, Елизавета Драбкина, Давид Кугультинов, учёные Розанов и Федоровский… Несть числа розовым чайкам!
В 1953 году, сразу после смерти Сталина, в производственном руднике Медвежий ручей началась забастовка. Заключённые требовали пересмотра дел и амнистии. К бастующим мужчинам присоединились и женщины. Они набили стёкол, взяли мешочки с осколками и пошли на автоматчиков, бросая в них стекло. Амнистия наступила только для социально близких уголовников. «Социально далёких» после неслыханного за всю историю ГУЛАГа бунта- кого расстреляли, кого сослали в другие лагеря- на Колыму и в Караганду.
Огромная, на километры раскинувшаяся здесь пустыня, у подножия заброшенного рудника- это кладбище погибших здесь людей. Их закапывали здесь, не хоронили, а именно закапывали. Десятками, а то и сотнями в день.
Даже официальная цифра погребённых колеблется от ста тысяч до миллиона. Но не сыщете вы здесь ни одного надгробия, ни одного могильного холмика. Вряд ли на всей нашей планете есть ещё одно такое же страшное в своём презрении к человеческой жизни и смерти кладбище.
Каждый день из недр его ветром и дождём выдуваются и вымываются кости. Останки прохожие собирают в деревянный ящик, что стоит подле большого деревянного креста, одного на весь погост. Захоранивают кости снова тут же. Крест этот, как и маленькую часовенку, соорудили в начале девяностых на свои личные средства норильские бизнесмены. Ни у государства, ни у комбината даже на самый простенький символический мемориал денег не нашлось.
В одном из бараков на полу я подобрала маленькую стеклянную чернильницу. Кто и что не дописал, макая в неё перо? Дописать, однако, всё, что не дописано, уже невозможно. У этой драмы- миллионы не увидевших свет томов.
Я привезла эту чернильницу домой, и, покуда я пишу, своё перо я буду макать именно в её чернила.
И не блогеру с ником Pro-kurator судить, какой "человеческий материал" с какими мыслями и словами нужен сегодняшней Росси, а какой нет. Не ему и не другим опричникам посвящались и эти заметки- серийных убийц (даже если пока только потенциальных) словами не тронуть.
Я рассказала о краешком глаза увиденной «лагерной пыли» тем людям, кого духовные наследники гулаговских вертухаев и палачей снова мечтают в эту пыль превратить. И даже при этом не стесняются свои мечтания артикулировать угрожающе недвусмысленно…
К чему бы это?
Адель Калиниченко