Я родился 1 июня 1935 года в городе Марксштадте, который входил в Автономную Советскую Социалистическую Республику немцев Поволжья.
Он был почти полностью населён потомками переселенцев из Европы, приглашённых императрицей Екатериной II в середине XVIII века в малонаселённые территории России.
Центром республики был город Энгельс (ранее Покровск). До Октябрьской революции Марксштадт именовался Екатериненштадтом. Много немцев жило в сёлах и городках Саратовской и Волгоградской областей.
В августе 1941 года автономная республика была ликвидирована: всех немцев Поволжья выслали в Сибирь и в Казахстан. На сборы было дано время – одни сутки. Депортации была подвергнута и наша семья.
Помню, что нас погрузили на открытую баржу и по Волге повезли в город Энгельс. Плыли мы ночью, лежали на каких-то мешках, смотрели на звёздное небо. Мне тогда всё это казалось занимательным, всё было интересно и вместе с тем тревожно.
В Энгельсе нас погрузили в товарные вагоны и длинным составом повезли по Туркестано-Сибирской железной дороге. Ехали долго, дней 10–12, с частыми и длительными остановками. В вагоне мы лежали на полу на соломе и каких-то тряпках. Было много народу, душно, всё время хотелось пить. По дороге во время остановок высаживали по нескольку семей на спецпоселение.
Где-то под Чимкентом или Джамбулом умерла наша старая бабушка (Kleine Mutter). Похоронили её наспех – без гроба, в песках.
В сентябре 1941 года нас высадили на станции Баган Купинского района Новосибирской области. Нашу и ещё одну семью повезли на лошадях в деревню Сараевку, которая располагалась приблизительно в 20 километрах от Багана и в 100 километрах от Купина.
В Сараевке мы прожили до конца 1947 года. Деревня – в одну улицу, домов на 80–100. В ней был колхоз имени 1 Мая. Нам была предоставлена однокомнатная «квартира» – полуземлянка с глиняным полом и стенами, сложенными из земляных пластов с дёрном.
В деревню часто приезжал уполномоченный из района. Кем он был уполномочен и на что – я уже не помню. Но все его боялись. Он ходил в военной форме и в белых чёсанках, которые скатал наш дед. Он и норму сдачи валенок для фронта устанавливал деду. Он же следил за сдачей государству сельхозпродукции, и в частности – молока. Через год после поселения мы заимели корову; почти всё молоко сдавали на молоканку.
Ни электричества, ни радио у нас не было. Освещением служил фитилёк, помещённый в бутылочку с соляркой. Он трещал и брызгался. Позже у нас появилась семилинейная керосиновая лампа.
Нам выделили довольно большой огород, на котором мы выращивали картошку, овощи и табак. Воду для поливки таскали вёдрами из колодца-журавля. Этот колодец располагался посреди деревни и служил местом сбора деревенских баб и детей. Здесь же передавались друг другу все новости.
Слова «бабы» и «девки» были тогда вполне обычными, никто не говорил – «женщины», «девушки». Мужчин в Сараевке почти не было – лишь несколько стариков и инвалидов.
Помню, председателем колхоза работал кривоногий мужчина по фамилии Мухоедов. Он в основном передвигался верхом на лошади. Утром будил всех на работу, сидя на лошади подъезжал к окнам и, стуча бичом по стеклу, кричал: «Анна, на работу! Роберт, на работу!»
Был у нас в деревне, как давно повелось на Руси, и дурачок по имени Дёмка. Когда Мухоедов его будил: «Дёмка, на работу!», он в ответ кричал: «Хлиба дастэ – пийду».
Не помню, была ли в Сараевке у кого-нибудь гармошка, но балалаек было несколько, в том числе и у нас. Научившись играть «Подгорную», «Цыганочку», «Коробочку», я стал по вечерам, сидя на завалинке, вовсю наяривать под пение частушек и топот девок и парнишек – к большому неудовольствию мамы и бабушки. Пытался удрать домой, а девки не пускали: «Грай, пацан, а то грало поломаем!»
Другим моим увлечением была ловля сусликов. У меня было 5–6 капканов, которые, по-видимому, мне достал Роберт. Весной, летом и осенью я ходил по полям и расставлял капканы около сусличьих нор. Тщательно маскировал их землёй и травой у входа в норку.
У суслика обычно бывает по 2–3 входа-выхода. Если я обнаруживал скрывшегося под
землю зверька, то забивал нору, в которую он нырнул, искал другую и на неё
ставил капкан. В тот же день к вечеру делал обход. Иногда удавалось поймать 3–4
суслика, в другой раз – и ни одного.
Сусликов дома я ошкуривал, шкурки растягивал гвоздочками на доску, сушил и
сдавал в ларёк. За одну давали 20 копеек, а иногда – красноармейскую звёздочку
или кусок жмыха. Жмых – это спрессованные скорлупки, полученные при отжиме
подсолнечного масла. Для нас это была почти единственная сладость, конфет мы в
деревне не видели.
Отцу, находившемуся в трудармии в «Ивдельлаге», разрешалось послать 2–3 посылки
в год. Их принимали только в райцентре Купино.
Подспорьем была, конечно, и корова, хотя большую часть молока мы сдавали на
молоканку. Держали и несколько куриц. Летом они были в стайке, а зимой – в избе
– в загородке под лавкой на кухне. Корова служила нам и тягловой силой: на ней
возили зимой на санях дрова из лесу, а летом – сено на телеге. Вместо хомута или
ярма использовали мешки, обвязанные вокруг шеи; к ним крепили оглобли.
Лошадей в колхозе было довольно много, но держали их впроголодь. Бывало, лошадь
упадёт с голоду, и её поднимали несколько человек. Подсовывали под брюхо вожжи,
верёвки, тянули за них и за хвост и ставили бедное животное на ноги. Двое-трое
(бабы, пацаны) поддерживали её стоя, кто-то бежал за овсом и водою. Давали
чашечку овса, поили и уводили на конюшню.
Сытым и красивым был только чёрный стройный жеребец-производитель по кличке Цыган.
Про трактора и автомобили теперь не помню, кажется, были две-три полуторки. Зато хорошо помню, что для уборки зерновых использовали лобогрейки на конной тяге. Слово «лобогрейка» произошло, по-видимому, оттого, что приходилось постоянно вручную сбрасывать с платформы скошенную пшеницу или овёс, так что грелся и потел не только лоб, но и все тело механизатора.
И ещё хорошо помню, как осенью почти весь колхоз, в том числе и мы, пацаны,
работали на току. Стоял комбайн «Сталинец» и молотил хлеб. Необходимо было
постоянно подавать ему вилами из стога стерню с колосом, убирать солому,
выгружать зерно. Солома, пыль забивали одежду, лицо, руки. Но нам было весело,
работали с задором.
Поздней осенью нас, ребятишек, посылали на поля собирать оставшиеся после уборки
колоски. Для этого надевали нам фартуки с карманом и говорили: «Кто больше всех
соберёт, того пошлют в Москву к товарищу Сталину». За украденные же колоски
грозились передать оперуполномоченному.
Весной уходили в околки зорить птичьи гнёзда. Шли босиком, закатав штаны, перебредали через лужи, карабкались на берёзы и осины, набирали в рот сорочьи яйца, спускались и бежали бегом домой с добычей.
Оглядываясь назад, на детские годы, я всё же не могу жаловаться. Мне кажется, что мы жили интереснее, чем современные дети, по крайней мере – чем городские, с обеспеченными родителями. Сидение перед телевизором, мобильный телефон с 8 лет, бездеятельность и скука – вот их удел. Одевают и закупоривают их в синтетические комбинезоны. Отсюда – болезни и неврастения.
Мы в Сараевке всегда были в движении. Зимой катались на коньках-снегурках. Привязывали их ремешками или верёвочками к валенкам и крепко закручивали палочкой-стопором. Катка не было. Бегали по накатанным снежным и ледяным дорожкам, цеплялись за сани, везущие сено или дрова.
Летом играли на полянках в прятки, в «каравай» и в лапту. Резиновых мячей не было, мы скатывали их из овечьей или коровьей шерсти. Ватага ребятишек собиралась мгновенно.
От отца мы иногда получали письма из «Ивдельлага». Конвертов не было. Письма складывались треугольником, и на нём писали адрес. В 1944 году он прислал нам открытку, на которой был напечатан новый гимн Советского Союза: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь...»
До этого гимном СССР был «Интернационал»: «Вставай, проклятьем заклеймённый,
весь мир голодных и рабов...» В этом же году мы в школе каждое утро стали петь
новый гимн. Он казался нам сложным и неинтересным. Привыкли к «Интернационалу».
День Победы в мае 1945 года в Сараевке отметили радостно и ярко. Всё, что могло
ехать – ехало, кто мог ходить – был на улице, у конторы колхоза и у
колодца-журавля. Старики и бабы были пьяненькие, кто пел, а кто плакал.
Развевались красные полотна – флажки разных размеров.
Мы думали, что с окончанием войны отца освободят из трудармии, и нам всем
разрешат вернуться домой в Марксштадт. Но всё обернулось иначе: спецпереселение
было надолго и всерьёз. Послевоенные 1946 и 1947 годы оказались для нас более
трудными, чем предыдущие.
Голод и какая-то обречённость наблюдались во всей деревне. За огородами стали
появляться волки, забредавшие из ближних околков. Один раз я сам наблюдал, как
волк за нашим огородом утащил барана.
В Сараевке я пошёл в первым класс в 1943 году. Школа располагалась в одноэтажном
деревянном доме. Одна аудитория, как теперь говорят, то есть одна классная
комната. Кроме того, были небольшая учительская комната и коридор с большой
печью.
Школьников «мо6илизовывали» и на колхозные работы: сбор колосков, работа на току и другие.
Несколько раз в Сараевку приезжал киномеханик; кино показывали в школе. Так как электричества в деревне не было, заводили дизель-мотор. Крутить киноаппаратуру механик приглашал местных ребятишек, предварительно отобрав у них шапки, чтобы не бросили работу досрочно и не удрали в «зрительный зал», то есть не спрятались на лавках в классе. Помню кинофильм «Чапаев»: когда показывали белых, ребятишки кидали в них на экран шапки, рукавицы, кричали, свистели.
Нашего отца в 1947 году перевели из города Ивдель в посёлок «Майкаинзолото» Павлодарской области Казахстана. И вдруг (у меня в памяти осталось, что вдруг) в январе 1948 года он приехал в Сараевку. Ему разрешили перевезти семью. Закончилась моя учёба в Новоключах. Мы погрузили свои пожитки на сани и поехали на станцию Баган.
Позже, когда я выучил наизусть «Евгения Онегина» Пушкина, вспомнил, что во мне тогда, при отъезде, таились такие же чувства, как и у Татьяны Лариной:
«...Уселись, и возок почтенный,
Скользя, ползёт за ворота.
«Простите, мирные места!
Прости, приют уединенный!
Увижу ль вас?..» И слёз ручей
У Тани льётся из очей».
Как бы там ни было, но к Сараевке я прикипел.
В Багане мы сели в настоящий пассажирский поезд, а не в товарный, и доехали на
нём до города Павлодара. В Сараевке нас застала денежная реформа 1947 года.
Деньги были в одночасье обменены из расчёта 10 к 1. А цены остались прежние.
Пострадали в первую очередь барыги и спекулянты, накопившие в тяжёлые для народа годы немалые суммы. У нас же денег почти не было, и поэтому реформа нас не коснулась. В Майкаине же мы начали жизнь как бы с начала.
Посёлок Майкаин в те годы был многонациональным. В нём жили казахи, русские, немцы-спецпереселенцы, чеченцы и ингуши, депортированные с Кавказа в 1944 году. Чеченцев и ингушей мы не отличали друг от друга и звали их чеченами. Казахи же вначале казались нам все на одно лицо, и отличить их друг от друга было почти невозможно.
Ходил там тогда такой анекдот, похожий на правду. Поселился якобы среди казахов немец-фотограф. Для фотоснимков он сделал предварительно четыре фотонегатива: одного казаха-мужчины, одной казашки-женщины, одного мальчика и одной девочки. Для вида щёлкал потом перед клиентами пустым фотоаппаратом.
С изготовленных заранее негативов печатал заказанное количество карточек и через
день выдавал любому клиенту без разбора, отличая лишь женские от мужских и
детские от взрослых. Для многих казахов фотографии тогда были новостью, а в
зеркало они, возможно, не глядели.
Хотя население Майкаина было многонациональным, особых конфликтов тогда не
наблюдалось, однако и бывали некоторые трения. Работали приблизительно все
одинаково на разных производствах. Дети казахов учились в основном в казахской
школе, остальные – в русской.
Во время нашего приезда в Майкаине работали ещё несколько шахт. Потом они закрылись. Золотоносную руду стали добывать открытым способом – в карьере.
Вспоминаю, как я вступил в комсомол в 1949 году. Принимали почты весь наш класс скопом. Вначале беседовали с нами в школьном комсомольском комитете и дали рекомендацию для райкома ВЛКСМ. Наш райком был в селе Баянаул за 100 километров от Майкаина. Нас привезли туда к вечеру, мы переночевали в кабинете, лёжа на стульях и столах. Утром пригласили на собеседование.
Вопросы и ответы были шаблонными, мы их вызубрили заранее. Привожу примеры этой казёнщины.
Вопрос. Что такое демократический централизм?
Ответ. Это выборность всех руководящих органов снизу доверху.
Вопрос. Что такое война?
Ответ. Война – это продолжение политики путём насилия.
Вопрос. Что такое коммунизм? Каков его основной лозунг?
Ответ. Коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны. Основной лозунг: от каждого по способностям, каждому по потребностям.
Нас всех приняли, вручили комсомольские билеты и значки.
Тогда и многие годы позже говорили: советские люди, советский человек, советский
народ. То есть не российский народ или казахстанский народ, а – по общественному
строю или по структуре власти, но не по названию страны или нации.
Когда 5 марта 1953 года умер Сталин, наша учительница, классный руководитель, со слезами на глазах говорила нам:
— Какую ужасную трагедию мы с вами переживаем! Как нашей стране жить дальше? Если всю историю человечества изложить на трёх страницах, то не менее одной страницы должно быть занято сведениями о нашем великом друге и вожде народов всего мира Иосифе Виссарионовиче Сталине.
Но всё-таки жизнь состояла не только из этого дурмана. В нашей школе проходили интересные праздничные вечера.
Перед её окончанием я обратился в спецкомендатуру с просьбой разрешить мне
выехать из Майкаина на учёбу в институт. Спецкомендант сделал запрос в область
(а, возможно, и в Москву –точно не помню).
Выезд был разрешён только в один из двух городов: Чимкент или Барнаул. Я выбрал
Барнаул.
Рудольф Кутчер, кандидат технических наук, доцент Красноярского политехнического института, ныне пенсионер, Красноярск.
Красноярский рабочий, № 75, 28.10.2020.