Написала: Руденко Светлана Олеговна
Место работы : Центральная межпоселенческая библиотека им.
Н.С. Устиновича Муниципального учреждения культуры «Межпоселенческое
библиотечное объединение» Нижнеингашского района.
В стране, в которой любая власть, будь то власть коллектива на низшей ступени, бюрократическая на средней или деспотическая на верхней, всегда оставалась враждебной к свободному выражению мнений, идущих в разрез с принятыми уставами и против самой природы этой власти. К тому же в условиях репрессий диссидентства как выражение радикальной оппозиции и альтернативной политической концепции, защищавший перед государством права личности, не могло не охватить широкие слои общества. Недовольство и неудовлетворенность проявлялись в советской деятельности по-разному.
Наиболее активные формы протеста были характерны главным образом для творческой интеллигенции.
К тому времени сменившаяся верхушка политической власти с первых же дней проявила свое негодование к культурной оттепели. В сентябре 1965 года были арестованы писатели А. Синявский и Ю. Даниэль за то, что издали за границей, под псевдонимами, свои произведения, которые затем были ввезены в Советский Союз. В феврале 1966 года они были приговорены к нескольким годам лагерей. Это был первый открытый политический процесс в послесталинский период. Он был задуман как пример и предупреждение. По сути же это вызвало волну негодования среди писателей и прочей интеллигенции. Хотя и не имевший значительного резонанса протест выражали и другие слои общества, среди которых было и Советское еврейство.
В 1979 году был арестован И. Губерман и приговорен к пяти годам лишения свободы. Тогда его осудили за скупку краденых икон. Хотя все понимали почему: он еврей.
- Помню, меня вызвали в КГБ и предложили посадить главного редактора журнала "Евреи в СССР", с которым я тогда сотрудничал, или сесть самому. Выбора у меня не было - рассказал Игорь Губерман на одной из встреч с поклонниками его творчества. - Тут же нашли уголовников, которые показали, что я купил у них пять заведомо краденых икон. А так как при обыске у меня их не нашли, что в общем-то понятно, меня судили еще и за сбыт краденого. В общем, мне светило максимум полтора года. Но следовательница мне призналась, что отсижу я полные пять лет, потому что директору музея в Дмитрове очень понравилась моя коллекция икон. А конфисковать ее могли только, дав мне такой большой срок.
Эту коллекцию он собирал долгое время. И памятно было то, что большую ее часть состояла из принятых в дар от дорогих и близких людей. Осудили. Годы наказания нельзя назвать легкими. Но есть то, чему он остался благодарен…
Игорь Миронович Губерман родился 7 июля в 1936 году не в богатой семье. Мать
закончила консерваторию и юридический институт, но так и не смогла реализовать
свой талант. Она рано бросила работу в юридической консультации и весь груз
материальной ответственности лег на плечи отца. Отец еврей по происхождению,
работал экономистом, как и большинство евреев в те времена.
Спустя время, с особой благодарностью Игорь отзовется о своей матери. Та во
многом способствовала его развитию. Благодаря ей Игорь в раннем возрасте полюбил
чтение и хорошо учился. Только поступив в институт он стал, как сказали бы
сейчас, шпаной.
Московский институт инженеров железнодорожного транспорта, куда поступали
многие евреи без ограничения, принял Губермана в свои ряды. Он выбрал
специальность инженера-электрика и проработает еще много лет им после окончания
института. А пока в студенческие годы он начинает вести активную жизнь в сфере
литераторства.
В конце 50-х он знакомится с А. Гинзбургом, издавшим один из первых самиздатских
журналов, «Синтаксис», а также с рядом других свободолюбивых философов, деятелей
литературы и изобразительного искусства. Весь третий номер журнала - стихи
ленинградских поэтов, в том числе и почти тогда неизвестного И.Бродского - был
сделан по материалам, привезенным Губерманом из служебной командировки в
северную столицу. Он же написал и предисловие к не вышедшему из-за ареста
Гинзбурга четвертому номеру, где много говорилось о молодом талантливом
художнике Игоре Шибачеве.
Сочетая работу с литературной деятельностью он пишет научно-популярные и документальные книги, а так же сценарии для документальных фильмов. И многое другое. Так одна из книг о работе мозга в современной психиатрии «Чудеса и трагедии черного ящика». Еще одна книга, ставшая не менее популярной «Бехтерев. Страницы жизни».
А в это время в «Самиздате» начинают распространяться стихотворные миниатюры
Губермана, позднее получившие название «гарики». (Гарик – домашнее имя Игоря
Мироновича). В частности, из цикла Вожди дороже нам вдвойне, / Когда они уже в
стене, включающего в себя несколько десятков четверостиший. (Пахан был дух и
голос множеств, / в нем воплотилось большинство; / он был великое ничтожество, /
за что и вышел в божество; Люблю отчизну я. А кто теперь не знает, / что истая
любовь чревата муками? / И родина мне щедро изменяет / с подонками, прохвостами
и суками).
В 70-е Губерман – активный сотрудник и автор самиздатского журнала «Евреи в
СССР». Люди, делавшие этот журнал (их называли «культурники»), видели свою
задачу в распространении среди евреев знаний религии, истории и языка своего
народа, вопрос же об эмиграции считали личным делом каждого.
В 1978 в Израиле были собраны ходившие по рукам «гарики» и изданы отдельной книгой. А в 1979 Губерман был арестован и приговорен к 5-ти годам лишения свободы, хотя журнал «Евреи в СССР» перестал выходить еще в 1978. Желая избежать еще одного политического процесса власти «пришили» Губерману уголовную статью.
Красноярский край Нижнеингашский район, граница Иркутской области, самая что ни на есть Сибирь. Поселок Верхняя Тугуша, а по железной дороге - станция Хайрюзовка, на трассе знаменитой некогда комсомольской ударной стройки Абакан - Тайшет. Вот куда отправили отбывать наказание ни в чем не повинного И. Губермана.
5 февраля 1938 года приказом № 020 НКВД СССР создан Красноярский ИТЛ (Краслаг). Основное промышленное назначение – лесозаготовки и производства, связанные с переработкой древесины (изготовление шпал, лыж, мебели, строительство лесовозных дорог) и прочие работы. Первоначально Управление Краслага располагалось в Канске. По мере вырубки леса лаготделения переносились в восточном направление, пока уперлись в границу Иркутской области. Так управление Краслага было перенесено в поселок Решоты Нижнеингашского района. В его состав входили исправительные трудовые лагеря расположенные в Верхней Тугуше, Нижнем Ингаше, в Решотах и в поселке Тиличеть.
«Это лагерь общего режима. Самый легкий - для сидящих по первой ходке. Есть, кто сидит и по второй, и по третьей ходке, если нетяжелым счел суд его преступление, оттого он здесь, а не на усиленном или строгом режиме. Только на самом деле общий - самый тяжелый режим, и на строгом гораздо легче. Это мне объяснили давно. Потому что на общем - сопливый, агрессивный и совсем еще зеленый молодняк. Рослые и здоровые жители общего режима, возраста от восемнадцати до двадцати с небольшим - в полном смысле слова просто не были еще вполне людьми. Мужчинами» - писал Игорь Миронович в своем дневнике, отбывая наказание, который позже будет вынесен из лагеря и опубликован. Эта книга будет названа «Прогулками вокруг барака» и ее содержание не более чем о времени проведенном в лагере.
«К лету ближе уже ехал я в лагерь, и почти два месяца ушло на дорогу. Уже в самом разгаре лета приехали мы, наконец, на зону. И когда нас высадили из вагона, то настолько тугой и душистый запах сибирского разнотравья оглушил меня с первой же секунды, что все те полчаса, что сидели мы на корточках у вагона, был я от этого запаха чуть ли не пьян и по-дурацки счастлив» - отозвался Игорь. Но все же эта лишь малая доля истинно прекрасных чувств, оставшихся в воспоминаниях о глухой земле. Чуть позже, в книге, он напишет иначе.
«… много всякого подлинно страшного рассказать могла бы эта заболоченная земля (и сам лагерь весь - на болоте), но земля молчит. И молчит наш остров из опилок среди болота, и молчит само болото, начинающееся прямо за забором с колючей проволокой ».
Место это и впрямь было обнесено забором. В центре располагался плац. Бараки же тянулись с боку: новые, каменные, двухэтажные. Каждый барак был обобщен и отгорожен от другого забором, - «чтобы зря не бегали по лагерю зеки, а сидели в своих загонах. Это так называемые локалки - каждый отряд должен жить сам по себе, ибо чем разобщеннее мы здесь, тем надежней в смысле дисциплины». За нарушение полагалось наказание, если застанут в чужом бараке. Им служил изолятор. Мало в этом было приятного. И все же некоторые ходили. «На чужом дворе пришельца встречают искоса. Интересно даже, что выражения типа «гусь приезжий» и «не отсюда пассажир» служат в рассказах и историях как обозначение не просто чужака, но человека заведомо обреченного - на грабеж, на избиение, на пристальное недоброжелательное внимание» - пояснял Игорь. Чуть дальше, за забором, можно было видеть кладбище. Не все возвращались домой - многие умирали. Никаких внешних примет кладбища оно не имело. Оно традиционно называлось номером последнего отряда - «раньше было семь отрядов, и оно именовалось восьмым, а после прихода нашего этапа сделали восьмой отряд, и кладбище стали немедленно называть девятым».
«Нет, не сразу я освоился здесь. Очень многое не то чтобы испугало и пригнуло меня, но скорее до отчаяния и тоски расстроило», - печально констатирует Игорь в своем повествование. Ведь тот устав, по которому жил весь отряд, из ряда вон выходило из его представления о взаимоотношениях между гражданами, людьми, друзьями. Еще несколько месяцев назад он не задумывался о том, дать или не дать, угостить, поделиться или нет… А теперь?
Свое внимание он однажды акцентировал на табаке. «Табак превращался в некую ценность, вокруг которой собирались компании, объявлялись приятели, оценивались связи. Голая и неприкрытая корысть - не на золоте основанная, а на табаке! - поселялась в наши отношения».
Очень долго длился тот день, в который он размышлял, как вести себя впредь и далее здесь, и как разум, диктующий жлобство и скрытность, примирить с душой и совестью.
Освоению в большей доли способствовало общение. Но не со всеми. «…разговоры их, подначки, споры, ибо давно было замечено и сказано, что без привычной человеку среды он неуклонно превращается в Пятницу. У меня эта среда - была».
Однажды один из бывалых зеков провел довольно поучительную беседу.
- Старина, посидевшие на зонах различают людей насквозь, ты еще научишься этому. А пока ты наивен, как щенок, несмотря на свои сорок пять, седину и возвышенное образование. Ты в лагере наверняка приживешься. Об одном только, с тобой пообщавшись, я хочу тебя сразу предупредить. Ты неизлечимо болен очень редкой даже на воле болезнью - ты ко всем суешься с добром. А на зоне это не просто глупо, это опасно. Добро можно делать только в случае крайней необходимости, а по возможности - совсем не надо делать. За него тебе добром не отплатят, в лучшем случае - ничем не отплатят. Чаще - злом. Оно возникает само и ниоткуда…
Это было ясно всем сидящим, да и Губерману тоже, но как то это все не вписывалось в его жизнь. С ним явно не бывало этого. Учили его еще не раз. Трудно было свыкнуться, но со временем все стало на свои места. Жизнь стала обыденной. Лишь изредка появлялись ситуации с жуткими сценами. Главным образом которых становилось обуздание зека и не важно кем. Любой мог оказаться в подобной ситуации. Не редкость было, когда после очередной гонки (ничего общего это с гонками не имело, в обиходе зека это значило гнать, говорить все что накопилось) люди замыкались в себе.
«…ясно видишь, как тускнеет и уходит человек в себя. От общения уклоняется, не поддерживает разговор, нескрываемо стремится побыть в одиночку с самим собой. (Что на зоне вообще очень трудно, и от этого сильно устаешь, часто хочется - особенно, если привык, - побыть хоть немного одному.) Что-то думает человек тяжело и упорно, что-то переживает, осмысливает, мучается, не находит себе места, тоскует. Сторонится всех, бродит сумрачный или лежит, отключение глядя в пространство, но вокруг ничего не видит, вроде и не слышит тоже».
Работы было не много и каторжного труда тоже не было. Сказывалась перегруженность лагеря в то время: промзона всех работой не обеспечивала. А от того много бесед было. Тоска. Лишь то что он мог писать, хоть и в тайне, давало чувство дела. «Я писал в камере на клочках бумаги. Поскольку меня дергали на допросы, эти клочки хранила вся камера в сапогах, туфлях...»
Придет время и его вызовут, что бы решить, заслуживает ли он освобождения.
«Лиц комиссии я не помню, так волновался, рапортуя, что зек такой-то из такого-то отряда, статья такая-то, срок пять лет. Видел я только седого председателя в штатском, сбоку от него пожилую женщину в форме с погонами подполковника, да еще краем глаза отметил, что и лейтенант-оперативник, главный кум тот самый, тоже здесь… Седовласый несколько минут листал мое дело, спросил у нового замполита, нету ли за мной нарушений лагерного режима, длинно и (ей-Богу!) доброжелательно посмотрел на меня. Остальные даже голов не поднимали, занятые бумагами, очень много писанины, очевидно, было оформительской, а давно уже поесть и выпить пора. Женщины-подполковника я еще почему-то опасался и поэтому смотрел на нее, но она тоже от бумаг не оторвалась».
- Освобождаетесь, - сказал седовласый. - На стройки народного хозяйства. Можете идти. - Конец этого дня он помнил плохо.
После освобождения он смог опубликовать книгу "Прогулки по бараку", о которой вела повествование выше. Суть которой была история человека, сумевшего остаться человеком там, где унижением, страхом и скукой / человека низводят в скоты.
Смог ли он сейчас поверить, что той деревни уже нет?
Прошло не так много времени и деревня стала напоминать развалины. Всего пару лет назад уехали ее последние жители. Лесные пожары превратили некогда примечательную деревню в груды пепла и обветшалые остатки от жилых домов.
- Я жил там, - говорит один из уроженцев Тугушинской земли Прудников Н.И. - и сколько помню народ любил там жить. Когда-то здесь трудились и воспитывали новое поколение. Дороги были хорошие. Дома ухоженные. Школа. Контора. Кузница… В общем жили не плохо. В отдалении стояла зона, огороженная забором. Работал там. Ничего интересного для обычного обывателя там не было. О том что там отбывали наказания ныне прославившиеся люди, нет ничего особенного. В те времена многие сидели… и многие ни за что.
Думаю его бы это удивило.
Творчество Игоря, как и жизнь имела продолжение. Он писал романы, сценарии для документального кино, стишки «гарики».
- Писал роман «Штрихи к портрету». Хотел еще написать о зеках сталинской поры. И мы собрались уехать… Просто было ощущение, что Господь Бог предлагает нам прожить другую жизнь. Мы уехали вовсе не из сионистских побуждений. В 1988 году мне еще и "помогли". Нас с женой вызвали в ОВИР - очень уж стишки широко распространялись, - и женщина-чиновница сказала, что министерство внутренних дел приняло решение о нашем выезде.
Казалось бы после прожитых лет в стране с особым отношением к евреям, нет ничего лучшего, чем уехать туда, где это станет твоим достоянием. Но впереди предстояло много трудностей.
- Приехав в Израиль, мы кидались, как в холодную воду. Я готов был заняться чем угодно! Инженер из меня никудышный. Что у меня потом окажется сотня читателей, я не мог и предположить. Эмигрантнтское состояние - очень взвешенное.
Спустя годы это останется лишь в воспоминаниях. И даже столь унылые годы радовали. Это опыт. Опыт бытия, дающий колоссальную закалку на будущее.
- Это было замечательное время! Я благодарен советской власти, за отсидку. Я встретил кучу интересных людей! Написал две книги! Писал, правда, тайно. Россия для меня такая же родина, как Израиль! В душе я, разрываясь, привязан к обеим странам, - восклицал Игорь на одной из встреч с ценителями его творчества.
В Израиле он публикует роман «Штрихи к портрету». (Первое издание в России – в 1994). Его главным героем становиться журналист Илья Рубин (образ откровенно автобиографический), который собирает материал для книги о Николае Александровиче Бруни - осколке «серебряного века», человеке по-ренессански одаренном, расстрелянном в 1938 в одном из сибирских лагерей. Общаясь с его современниками, в большинстве своем также прошедшими через лагеря и ссылки, Рубин (то бишь Губерман) создает широкое историческое полотно от начала 20 в. до середины 70-х, когда под колеса карательной машины попадает уже сам Рубин.
А уже в 1996 в Иерусалиме выходят его мемуары - «Пожилые записки». Книга о воспоминаниях детства и юности, и вновь - о годах, проведенных в лагере и ссылке, о людях, с которыми сталкивала судьба: известных - Д.Самойлове, М.Светлове, З.Гердте, менее известных - художниках А.Окуне и М.Туровском, математике М.Деза и многих вовсе не известных, но чем-то (добром или злом) запомнившихся автору.
Эту тему он продолжит в «Книге странствий» (Иерусалим, 2001). Она опять-таки о жизни в России, о людях, повстречавшихся на жизненном пути, на этот раз почти исключительно «простых» (но каждый со своей «изюминкой»). И жизненная философия здесь - та же, что во всех произведениях Губермана - «С холодным и спокойным уважением я отношусь к тем людям, что спешат и напрягаются, хотят успеть, достичь, взойти, заполучить… Они того хотят, и дай им Господи. А мне это и даром ни к чему».
Как ни интересна проза Губермана, но все-таки славу ему создали, безусловно, «гарики». Этому немало способствуют его выступления - «в залах концертных и спортивных, в кинотеатрах и кафе, ресторанах и консерваториях, школах и институтах, театрах и синагогах, в христианских церквях самых различных ответвлений (когда нет вечерней службы), в домах для престарелых и молодежных клубах, в залах заседаний и музейных залах… сперва в Израиле, потом в Америке, России, Германии…». Число «гариков» перевалили за пять тысяч. (При том, что автор числит себя в поклонниках лени). Взятые вместе, они образуют некий «гипертекст» – один из самых ярких примеров русского постмодернизма.
Губерман вовсе не атеист, и уж тем более не воинствующий. Но и не верующий. О жизни за гробом забота / совсем не терзает меня; вливаясь в извечное что-то / уже буду это не я. Он готов принять любую истину, даже если окажется, что она идет вразрез со Священным Писанием (…я не испугаюсь ничего, / случайно если истины коснусь), с подозрением относится к любой доктрине и не хочет быть ничьим рабом (даже и Божьим). И - он уверен - вне подозрений может быть только жена Цезаря (и то вряд ли), во всем остальном можно сомневаться. Мораль - это не цепи, а игра, /где выбор - обязательней всего; основа полноценности добра - в свободе совершения его.
Художественные приемы его стихов типичны для постмодернизма: иронический перифраз известных выражений (…я мыслил, следователь, но я существую), придание фразеологизмам прямо противоположного смысла (…был рожден в сорочке, что в России / всегда вело к смирительной рубашке), центон (есть женщины в русских селеньях - не по плечу одному), обилие нецензурной («ненормативной») лексики.
Не приходится удивляться, что не все критики и не все читатели от Губермана в
восторге. Сам Губерман принимает это как должное - «…правы, кто хвалит меня, и
правы, кто брызжет хулу».
Помню еще в детстве встречала это имя. Вспомнив, я была удивлена, что не имея
книг, Губермана восхвалял мой дед. Мне было лет пять. Спрашивала об этом
родителей, те, к сожалению, этого не вспомнили. В моем воспоминании остался лишь
голос ликования и активная жестикуляция рук.
Это могло лишь значить, то, что в конце девяностых в просом селенье нашем его
уже слышали, а возможно и читали. Его проза, его стихи затрагивали темы о
которых не принято было говорить, но у каждого они были…
По правде сказать, мне не могло понравиться его творчество. Но особо и не
огорчило. Возможно потому, что во мне нет понимания того времени, по большей
части которого он описывал. Поэтому это вызвало лишь интерес, как к творчеству,
так и к пережиткам прошлого. Не думаю, что я одна так думаю.
В одной из книг, он пишет об оценке своей жизни своим отцом.
«…мой отец вышел на кухню как-то днем - я там курил, о чем-то безмятежно размышляя, - и произнес мне длинный монолог. О том, что я живу неправильно, что в дом ходят опасные несоветские люди, что я зря пишу свои опасные стихи, что пьянство и курение меня погубят, что большая у меня семья, а я не чувствую ответственности за нее. И многое другое было сказано, и в том числе справедливое и тем обидное вдвойне. Я защищался, не оправдываясь, а настаивая на своем, спор разгорался, но отец вдруг вышел так же неожиданно, как пришел. Я подождал минут десять, полагая, что он вышел в уборную, а потом пошел и заглянул в его комнату. Отец лежал и плакал. Слезы старческого бессильного отчаяния стекали у него по желтым щекам (рак уже стремительно проявлялся), подушка по обеим сторонам головы была мокрой. Я обнял его, что-то бормотал, но ничего ведь я не мог ему сказать утешительного. А позабыть, как это было, не могу до сих пор».
Напрасность абсолютно всех родительских попыток образумить Игоря Губермана дала ему своевольную форму, своего рода виденье окружающего мира. И дело вовсе не в том, что родители не имели представления о том, каков будет мир через десяток лет. Новое поколение, без четкого предубеждения, росло внести огромные изменения в постсоветский период.
1. Книга памяти жертв политических репрессий Красноярского края:Кн.1.-
Красноярск: Издательские проекты, 2004.
2. История Советского государства. 1900 – 1991: Пер. с фр. 2-е изд. – Москва:
ИНФРА, Издательство «Весь мир», 1998.
3. Губерман Игорь. «Прогулки вокруг барака», Englewood, USA, Hermitage, 1988
4. Гарики на каждый день», Москва, «ЭМИА», 1992
/ Наша работа/Репрессированные деятели культуры и искусства в истории и культуре Красноярского края