Феномен Льва Гумилева или как открытия рождаются под нарами
Родился Лев Гумилев 1 октября 1912 года в Царском селе (под Санкт-Петербургом) в семье известных поэтов – Николая Гумилева и Анны Ахматовой. По семейным обстоятельствам в детстве родителей почти не знал, его вырастила и воспитала бабушка Гумилева А.И. (урож. Львова). После развода родителей в 1918 г. и расстрела отца в 1921 г. мать практически не общалась сыном. В 1930 г. он заканчивает школу.
С сентября по декабрь 1930 г. работает чернорабочим в трамвайном депо, дек.1930- март 1933 г. - коллектором ЦНИГРИ. Апр. 1933- янв. 1934 г. он - научно - технический сотрудник ГИН АН. В 1934 г. поступает на истфак Ленинградского университета.
Впервые Гумилев был арестован в 1933 г., через 10 дней отпущен. Второй раз - в авг. 1935 г. в числе 4-х студентов и профессора Пунина Н.Н.(мужа Ахматовой). В нояб. 1935 г. по просьбе Ахматовой и Пастернака Сталин распорядился освободить заключенных.
После освобождения на собрании студенческой ячейки университета Гумилев как “антисоветский человек” был признан недостойным обучаться в советском университете и был отчислен.
В 1937 г. ректор ЛГУ профессор Лазуркин М.С. восстанавливает Гумилева и дает возможность сдать экзамены за 2-й курс.
В начале марта 1938 г., обучаясь на 4-м курсе, Гумилев в присутствии на лекции 200 студентов вступил в спор с профессором Пумпянским Л.В., который “потешался над стихами и личностью отца”(1), приводил лживые факты из биографии Гумилева Н.С. Профессор сообщил об инциденте в деканат. Вскоре о происшедшем знали органы НКВД и 10 марта Гумилев был арестован.
Заранее подготовленное признание и приговор он подписать отказался и в течение 8-и ночей подвергался пыткам. Трем студентам ЛГУ: Гумилеву, Ереховичу Н.П. и Шумовскому Т.А. было предъявлено обвинение в том, что они путем физического устранения Сталина, Ежова, Молотова и Жданова собирались свергнуть советскую власть и установить буржуазно - демократическую диктатуру. Гумилев обвинялся в том, что возглавил эту “контрреволюционно организацию”.
В его деле присутствует университетская характеристика, в которой: “ Лев Николаевич за время пребывания на истфаке из числа студентов исключался, и после восстановления часто академическая группа требовала его повторного исключения. Гумилев как студент успевал только по специальным дисциплинам, получал двойки по общественно - политическим дисциплинам (ленинизм) вовсе не потому, что ему трудно учиться по этим дисциплинам, а он относится
к ним, как принудительному ассортименту, к обязанностям, которых он не желает выполнять. Во время избирательной кампании в их группе делался доклад о биографии тов. Литвинова, Гумилев вел себя вызывающе, посмеивался, подавал реплики, вообще отличался крайней недисциплинированностью”.(2)
В сент. 1938 г. на заседании ВТ были оглашены “показания” Гумилева: “Признаю, что я, Гумилев, по день моего ареста являлся активным участником антисоветской молодежной организации в Ленинграде, которая была создана по моей инициативе и проводила деятельность под моим руководством… После того, как участники нашей организации Ерехович и Шумовский согласились со мной о переходе к террористическим методам борьбы против ВКП (б) и Советского правительства, я поставил конкретный вопрос о необходимости совершения террористического акта над секретарем ЦК и Лен. Обкома ВКП(б) Ждановым. Эту кандидатуру мы намечали не случайно, ибо Жданова мы считали основным виновником разгрома антисоветских формирований в Ленинграде”(3)
На заседании ВТ подследственные отрицали “показания”, несмотря на это был вынесен приговор: Гумилеву - 10 лет и 4 года п/п с конфискацией имущества, Ереховичу и Шумовскому - по 8 лет и 3 года п/п.
Ахматова делала все возможное для освобождения сына, отправляла Сталину письма, доказывая, что приговор - результат судебной ошибки. Сталин не отвечал. По протесту адвокатов 17 нояб. 1938 г., Военная коллегия Верховного суда СССР все же отменила приговор военного трибунала и направила дело на переследствие…
В дек. 1938 г. осужденных доставили на “Беломорканал” в Медвежегорск. По словам Гумилева он “к новому 1939 г. окончательно “дошел”. Худой, заросший щетиной, давно не мывшийся,… едва таскал ноги из барака в лес” (4). Условия работы были крайне тяжелыми: деревья валили в ледяном, по пояс занесенном снегом лесу, в рваной обуви, без теплой одежды, подкрепляя силы баландой и скудной пайкой хлеба. Еще сильнее ухудшилось состояние Гумилева после получения травмы: “В один из январских дней… выпал из ослабевших рук топор… раскроил кирзовый сапог и разрубил ногу почти до самой кости. Рана загноилась…” (5).
В янв. 1939 г. заключенных затребовали на пересмотр дела в Ленинград. Ожидая нового приговора в ленинградской тюрьме “Кресты”, Гумилев отвлекал себя раздумьями о научных проблемах.
Повторное следствие, длившееся полгода, не установило новых
.компрометирующих фактов, свидетельские показания по прежним обвинениям говорили в пользу подследственных. Особое Совещание НКВД СССР 26 июля 1939 г. за антисоветскую организацию и агитацию приговорило всех троих к заключению на срок 5 лет.(6)
В августе 1939 г. из ленинградской тюрьмы Гумилева этапировали в Норильлаг. В Красноярске на пересыльном пункте з/к перегрузили на баржу и доставили по Енисею в Дудинку, а далее по ж/д в Норильский лагерь.
21 сент. 1939 г. Гумилев прибыл в Норильск.
В архиве Норильского горнометаллургического комбината в “деле” Л. Гумилева сохранилась служебная карточка, заполненная весной 1943 г., справка, приказ, официальная записка о переходе Гумилева из геотехнической в геофизическую группу горного управления. Здесь он проработал, как свидетельствует служебная карточка, до осени 1943 г.
Последняя запись свидетельствует о зачислении его в ряды красной армии - “в РККА”.(7)
По сведениям Красноярского общества “Мемориал” Гумилев работал на руднике 3/6 книгохранителем библиотеки ИТР, сменным геологом. Сам Гумилев вспоминает, что по окончанию срока он числился техником - геологом.(8)
В источниках дается неоднозначная оценка статуса Гумилева, как заключенного, авторы высказывают противоположные мнения о его пребывании в Норильском ИТЛ.
Быстролетов Д., политический з/к, в своих опубликованных воспоминаниях “Записки из живого дома” (9) пишет, что его знакомство с Гумилевым состоялось зимой 1939-1940 г., когда им пришлось выносить из барака мертвого з/к. Он вспоминает, что Гумилев обитал в бараке “самых отпетых урок” с выбитыми окнами и имел “унизительный статус Чумы”, шестерки, так как спал под нарами и всячески унижался зеками. Гумилев был очень слаб, одет в грязную одежду, без зубов. Писал диссертацию на тему “Гунны”. При каждой проверке он предъявлял надзирателю разрешение на свои бумаги. Гумилев сделал себе деревянное седло на спину для сохранности своей кипы бумаг и носил его в рядах этапников. Вещей у него никогда не было. “Это была патетическая фигура - смесь физического уничтожения и моральной стойкости, социальной обездоленности и душевного богатства… Он был наследственный, хронический заключенный, сидевший и за отца, и за свой длинный язык… Человек
он был феноменально непрактичный, неустроенный, с удивительным даром со всеми конфликтовать. Поэтический ореол отца и матери и в лагере бросал на него свет, и все культурные люди всегда старались помочь ему вопреки тому, что он эти попытки неизменно сводил на нет.”
Мизюлин Ю., вступая на страницах “Заполярной правды” (10) в полемику с Быстролетовым, объявляет его воспоминания вымыслом. По его мнению при побитых окнах под нижними нарами никто не спал, поскольку холод просто мешал бы там находиться. Не согласен Мизюлин и с описанием внешности Гумилева, как доходяги с отекшим лицом, который медленно двигается, с трудом разговаривает, т. е. с описанием внешности дистрофика. Он считает, что дистрофику не под силу вытащить на носилках труп человека. Кроме того, от дистрофии страдают не только мышцы, но и мозг - “доходяги поражают своей тупостью”. По рассказам знавших его в Норильлаге (автор не указывает кого именно - Д.В.) “Гумилев выделялся из всех быстротой (и остротой!) своего ума, энергичностью, находчивостью. Любил писать стихи, экспромтом сочинял эпиграммы. На все у него хватало времени и сил.” В лагере для некоторых было предусмотрено диетпитание: белый хлеб вместо черного и др. Но количество пищи уменьшалось вдвое, поскольку стоимость питания для истощенных з/к оставалась прежней ( черный хлеб - 85 коп./кг., белый - 1 руб. 70 коп./кг. ). При таком питании заключенный находился в состоянии круглосуточного голодания. Потеря калорий грозила “доходиловкой”. Поэтому Гумилев, услышав сообщение бывшего главинжа Метростроя о получении им диеты, тут же отреагировал:
“Как Метростроя тяжкий свод,
Тебя гнетут врача советы.
Ты без диеты идиот
Умней не будешь от диеты!”
Мизюлин пишет, что Гумилев в то время работал в бригаде, рывшей котлованы по фундаменты цехов строившегося Норильского комбината. Гумилев при замере объемов в конце рабочего дня всегда сам следил, чтобы обмерщик не обманул бригаду и не лишил з/к положенного пайка. Иной раз при определении, сопоставлении нормы выработки и выполненного задания Гумилеву удавалось обмануть обмерщика, и за перевыполненное задание на следующий день каждый член бригады получал по увеличенной “премиальной” пайке.
В разговоре с корреспондентом Канчуковым (11) Гумилев рассказывал, что находясь в ленинградской тюрьме “Кресты” на переследствии, он сделал открытие о пассионарности этносов (позднее эта теория легла в основу книги “Этногенез и биосфера Земли” и др.). Эту идею он “нашел под лавкой”. “ … Днем лежать можно было только под лавкой, иначе надо было сидеть, а сидеть трудно - я был в очень тяжелом состоянии”, - рассказывал Гумилев. Из Медвежегорска его доставили с травмой ступни и в сильном физическом истощении. И, тем не менее, он отвлекал себя размышлениями о научных проблемах: “Обнаружив идею, я, конечно, выскочил из-под лавки и закричал: “Эврика!” Огляделся, ребята смотрят на меня как на сумасшедшего, тогда я залез обратно и стал продумывать идею…”Профессор Лавров С., исследователь биографии Л.Н. Гумилева, близко знавший его, в монографии “Лев Гумилев. Судьба и идеи” пишет, что Гумилев, рассказывая этот факт, всякий раз интерпретировал его по разному, оставляя неизменным лишь то, что он находился под лавкой в тот момент, когда его осенило.
Судя по описанию Быстролетова и рассуждениям Мизюлина о предложенной диете, которую, кстати, предлагали не “некоторым”, а исключительно крайне истощенным з/к, т. е. дистрофикам, Гумилев находился в Норильском ИТЛ в тяжелом состоянии. Не исключено, что к ослабленному 27-летнему парню зэки действительно относились, как к “Чуме”, вероятно и то, что для него просто не было места на нарах, поскольку периоды переполненных бараков в истории лагеря были. Но, исходя из слов самого Гумилева, можно предположить, что под нарами в Норильлаге он отдыхал, когда себя плохо чувствовал и работал над своей диссертацией, когда были силы.
В той же беседе с корреспондентом Гумилев вспоминает, что в “Крестах” ему некому было рассказать о своем открытии. В Норильске же он пытался завести об этом разговор “среди довольно интеллигентной инженерной публики”, но его не понимали…” (12) О своем окружении Гумилев вспоминает (1988 г.): “Более подлинного интернационала, чем в сибирском лагере, я не встречал. Именно интернационала, а не безнациональной массы, хотя, казалось бы, кругом одинаковые серые ватники, валенки, брюки… Во всяком случае, именно там я познакомился с представителями разных народов, общался с ними и понял многое, мне ранее не доступное. Зная таджикский язык, я дружил с персом, с таджиками… Мое общение с казахами, татарами, узбеками показало, что дружить с этими народами просто. Надо лишь быть с ними искренними, доброжелательными и уважать своеобразие их обычаев”.(13)
В л/о у Гумилева был свой круг друзей - интеллигентов: Снегов С.А., Рейхман Е.С., Красовский В.П. Вместе со Снеговым он составил “Словарь наиболее употребимых блатных слов и выражений”, написали научно-историческую работу на этом “блатном” языке под названием “История отпадения Нидерландов от Испании”. Из первых строк этого произведения:
“В 1565 г. по всей Голландии пошла параша, что Папа - анархист. Голландцы начали шипеть на Папу и раскурочивать монастыри. Римская курия, обиженная за Пахана, подначила испанское правительство. Испанцы стали качать права - нахально тащили голландцев на исповедь, совали за святых чурки с глазами. Отказчиков сажали в кандей на трехсотку, отрицаловку пускали налево. По всей стране пошли шмоны и стук. Спешно стряпали липу. Гадильники ломились от случайной хевры. В проповедях свистели об аде и рае, в домах стоял жуткий звон. Граф Эгмонт на пару с графом Горном попали в непонятное, их по зопарке замели, пришили дело и дали вышку…” (14)
Снегов вспоминает Гумилева как блестящего поэта, отказавшегося от литературного поприща в пользу науки. В Норильлаге в 1938 г. Гумилев написал:
“Дар слов, неведомый уму,
Был мне завещан от природы.
Он мой. Веленью моему
покойно все - земля и воды,
и легкий воздух и огонь
в одно мое сокрыты слово!
Но слово мечется, как конь,
как конь вдоль берега морского…” (15)
Лавров пишет, что, работая над диссертацией “Древние тюрки” (писал с 5 дек. 1935 г. - Манычейская археологическая экспедиция), Гумилев из лагеря многократно посылал матери письма, в которых просил достать ему книгу Грум-Гржимайло Г.Е. “Западная Монголия и Урянхайский край”, полагая, по-видимому, крайне необходимым этот труд для развития своих мыслей.
Вместе с интеллектуальным трудом, Гумилев использовал возможность повысить квалификацию на общих работах. Лавров сообщает, что он “рос” от землекопа до горняка меднорудной шахты, потом - геотехника, а к концу срока (в марте 1943 г.) стал даже лаборантом - химиком . После окончания срока (10 марта 1943 г.) его не отпускали из Норильска, поскольку Северу требовались специалисты. Его срок в 5 лет превратился в 8 (с 1938 по 1945 г.). Дав подписку о невыезде до конца войны, он продолжал свою “геологическую карьеру”: сначала в экспедиции на Хантайское озеро,
а в следующий сезон (1944 г.) - в бассейне Нижней Тунгуски на магнитометрической съемке. Здесь экспедиция обнаружила крупное месторождение железной руды, и Гумилева наградили недельной поездкой в Туруханск. Находясь “на броне”, он уговорил местного военкома мобилизовать его и отправить на фронт. Герштейн Э., ссылаясь уже на послевоенный разговор с Гумилевым Л., рассказывает, что он пришел к военкому, держа на запястье бритву и грозя вскрыть себе вены. Получив разрешение на выезд у норильского начальства, он отправился на фронт, ставший для него солдатчиной, участвовал в освобождении Западной Польши, завоевании Померании, окрестностей Берлина.
Вернувшись после войны в Ленинград, Гумилев экстерном окончил истфак, в дек. 1947 г. был отчислен в связи с Постановлением ЦК ВКП (б) “О журналах “Звезда” и “Ленинград””, где обвинялась его мать…, защитил диссертацию (дек. 1948 г.). Одновременно с этим в дек. 1945 - апр. 1946 г. он работает пожарным в ИВАН (Институт востоковедения АН СССР), в апр. 1946 - дек. 1947 г. - аспирант ИВАН, в фев. 1948 - мае 1948 г. - библиотекарь психиатрической больницы, в мае 1948 - сент. 1948 г. - научный сотрудник Горно - Алтайской экспедиции, в янв. 1949 - сент. 1949 г. - старший научный сотрудник ГМЭ (гос. музей этнографии народов СССР).
В конце 1940-х гг. по Ленинграду прошла цепь увольнений, около 2000 человек лишилось работы, многие из них были репрессированы, некоторые расстреляны. 6 ноября 1949 г. был арестован и Гумилев. “На суде прокурор сказал: “Вы опасны, потому что вы грамотны, - получите 10 лет”” (16). Он попадает в Омский лагерь (Омск -29 п-я Ух.16/11). Академики, друзья, мать принимают безуспешные попытки освободить Гумилева. Однако из Омского лагеря он будет освобожден лишь в 1956 г. после реабилитации, и выйдет на свободу с рукописями 2-х его монографий: “Хунны” и “Древние тюрки”.
Позднее он написал небольшую статью - воспоминания о своем заполярном заключении под названием “Довоенный Норильск” (17), в которой он с присущей ему простотой объяснения и научностью повествует не только о пути в лагерь, но и рассуждает “о способе сохранить интеллект и творческие способности” в условиях заключения, о географии данной местности, этнографии и социологии, истории и астрофизике довоенного Норильска.
В этих воспоминаниях Гумилев пишет: “… Автор провел в Заполярье пять лет (не считая тюрьмы) и остался жив потому лишь, что утешал себя, занимаясь любимыми науками: историей, географией
и этнографией, не имея ни книг, ни свободного времени. И ведь занимался так, что, вернувшись в Ленинградский университет, смог сдать экзамены за 4-й и 5-й курсы, кандидатский минимум, защитил диплом и кандидатскую диссертацию, после чего вернулся под сень тюремных нар…” (18)
Источники.