К началу сентября 1941 г. выехать из Ленинграда уже было нельзя: железные дороги уже были перерезаны. 3 (5?) сентября, часов в пять утра нас вывели из камер в’ подвальное помещение тюрьмы. Здесь уже было много народа» Всех поставила пятерками на колени и несколько раз пересчитали г по головам и вызывая по фамилиям. Затем вывели на еще тёмный тюремный дт двор и группами густо набивали в закрытые грузовики - "черные вороны”. Шепотом тревожно передавалась "параша" - готовят этап в Сибирь. Эта вест пронизывала сердце тоской; Сибирь представлялась чем то очень страшным. В щелку плохо видны были улицы, но можно было догадаться, что везут на Фиидляндский вокзал. Здесь уже стоял поезд из "столыпинских" вагонов с решетками на окнах, окруженный конвоем /в основном из татар/. В каждый вагон набивалось столько народу, что трудно было пошевелиться. По перрону ходили штатские и военные люди. Одна из женщин как то очень сочувственно и понимающе смотрела на нас и, когда часовой отворачивался, я писал г пальцем на окне обратным /зеркальным/ шрифтом номер телефона Е.В.Шифферс.  Жеищина чуть кивнула и ушла, но вскоре вернулась и покачала головой. Как выяснилось через б лет, она дозвонилась и спросила у Е.В., не уезжает лк кто из родственников куда то далеко с Финляндского вокзала. Но Е.В.К не знала даже что я арестован, т.к. в ВИРе ей ничего не сказали и она считала, что меня мобилизовали в армию, куда я подавал недавно заявление в истребительный отряд.

Поезд привез нас к Шлиссельбургу. Здесь конвой с собаками и ручными пулеметами повел длинную колонну заключенных через поселок. Слышно было, как некоторые из встречных говорили -"вот ведут врагов народа". С непривычки это тяжело было слышать.

На берегу Ладоги стояли три больших баржи л военный катер. Нас погрузили в одну из баржей. В носовой её части наглухо был отгорожен досками отсек, куда поместили женщин, арестованных по 58 статье. Не прошло и час как послышался топот, крики, визг и баржу затопил этап уголовников. Сраз стало тесно, блатные набросились на узлы и торбы с невообразимой матерщиной. Часть блатных стала отдирать отдельные доски в носовом отсеке, куда к профессорским женам и другим женщинам ужа густо подселили проституток и воровок. Здесь я впервые услышал лексикон блатных девок с блатной шпаной, поражавший с непривычки воображение.

Для "оправки" у трапа стояла длинная очередь к единственному нужнику, висевшему над бортом баржи и охраняемому часовыми. Один из поднявшихся на палубу все таки умудрился прыгнуть в черную воду, но тут же в воде быа пристрелен.

Затем люки задраили и катер потащил три баржи по Ладоге. Мочиться и оправляться стали тут же в барже, у стенок. В темноте блатные ползали, по головам, выискивая мешки. Стоны, вопли достигли апогея, когда на баржи стал с сбрасывать бомбы немецкий самолет, а катер отстреливался из пулеметов. Блатые оказались трусливыми и так выли и метались в трюме баржи, что стража сверху в приоткрытый люк стал поливать людей из брансбоя. В эту ночь иесколько человек сошло с ума, рвали на себе одежду, волосы и ползали со страшным завываниями. Некоторые потеряли всякую волю к жизни, лежали безучастно в нечистотах. Так, между прочим, погиб ленинградский профессор Молчанов (см. его "Шары - пилоты - зонды”) в одном из следующих этапов в баржах через Ладогу,*)
*Таких этапов, кажется, было три или четыре. Один из них оказался неудачным - баржи были потоплены.

В нашем этапе тяжело переносили эту обстановку проф. Вальтер (физиолог-ботаник из ВИРа), проф. Битнер (химик из Горного института и другие научные работники, инженеры и служащие, фамилии которых не помню, Не могу сказать, - вышли ли они сами из баржи, когда рейс кончился...

Эту кошмарную ночь, когда от безумных воплей волосы шевелились на голове я провел, поднявшись на бревно-укосину, оседлав его скрещенными ногами. Хоть и тяжелая поза, но зато выли и ползали блатные подо мной, а не на мне, На следующий день была сделана попытка выдать людям по пайке хлеба.

Но что мог сделать конвой (2-3 чел. без оружия): блатные, получив кусок в одном месте, переползали вперед, чтоб получить его в другого, более же слабые и неприспособленные остались без хлеба.

Наконец баржи причалили к берегу Ладоги у Волховстроя (?). Когда из спёртой вони трюмов людей выводили на палубу, многие падали, глотнув свежего воздуха. Немало осталось людей лежать в трюме. Тому, кто устоял на ногах, т выдавали по пайке хлеба.

И снова с собаками и пулеметами конвой повел людей к эшелону товарных вагонов на ж-д. путях. Узкие два окошка под крышей вагонов были забраны решетками. Людей разместили на досках двухярусных нар-полатей. Начался долгий путь в Сибирь через Вологду, Свердловск, Новосибирск. Здесь тюрьмы были так переполнены, что этап не приняли и нас повезли дальше до г. Мариинска. Выгрузились мы в конце октября (начале ноября?).

Так как на ж-д. станциях пути обычно были забиты эшелонами беженцев, ранеными с фронта, военными грузами и т.п., то наш длинный состав обычно загонялся в тупик, где трудно было добыть свежей воды или подвезти продовольствие. Поэтому воду и пищу давали не каждый день, а через 1-2-3 дня Вода часто была тухлой. С пайкой хлеба иногда давали спичечную коробку рыбки-польки и очень редко по куску сахара. От плохой воды и голода люди стали быстро тощать, развились поносы или тяжкие (медвежьи) запоры; над парашей (молочный бидон) часто корчились часами. Все быстро завшивели, стаскивали с себя одежду и давили вшей, но это мало помогало. На доски нар я подстилал одеяло* (агент, производивший после ареста обыск в моей комнате принес в тюрьму по своей инициативе одеяло, пару белья и наволочку), а покрывался я и мой сосед (лининградский врач-косметолог по фамилии Заседателев) его одеялом. У кого одеял не было, покрывались шинелью или чем попало.
*При обыске были взяты все дневники, письма (в том числе дорогие для меня письма 1926-1933 гг. В.Н.Сукачева, Г,Н.Высоцкого, Н.П.Вавилова, Е.В. Шифферс, Н.П.Николаенко и др. Их потом сожгли еще в тюрьме. Письменный стол, шкафы книжные (книги из них вывалили на пол) незаконно были распроданы каким то агентом из Госбезопасности,

За выглядывание через решетку в оконце с верхних нар и за другие провинности сажали в карцер. Так, часовому (всё те же татары) показалось, что кто то козыряет сучок в деревянной стенке вагона и в карцер были - выведены лежавший у стенки паренек слесарь и громадного роста ленинградский цирковой борец (Осадчий?), В карцере (пустом вагоне) им загнули руки за спину и надели наручники, которые борец пытался разорвать, отчего руки посинели и распухли. Для оправки им приходилось друг другу расстегивать и застегивать штаны, а хлеб брать с пола зубами и класть на нары. Через несколько дней ах привели обратно сильно ослабевшими и замерзшими.

К счастью в нашем вагоне был только один уголовник. В других вагонах, где их было 3-4, они терроризовали 40 "контриков” отнимая пайку и табак.

Долгое путешествие в холоде, голоде и во вшах так измучило людей, что когда в Мариинске выводили из вагонов по наклонному досчатому настилу, то многие падали. Очень ярко описан этап, подобный нашему в воспоминаниях Гинзбург. По в общем-то нам еще повезло. Позже - в сильные 30-40 градусные морозы людей везли в герметических рефрижераторах-ледниках или в неотапливаемых товарных вагонах и привозили трупы задохнувшихся или замерзших ладей.

Ио кроме физических лишений, мучительна была полная неосведомленность наша в том, что делается па фронтах войны, что с Ленинградом, откуда мы были вывезены, с Москвой, Очень редко с верхних нар удавалось окликнуть о соседний эшелон беженцев, но те только безнадежно махали издали руками.

Четырэхэтажная кирпичная тюрьма вМариинске, построенная еще при царе, была насчитана на 3-5 узников в каждой камере. Теперь она была набита до отказа заключенными, вывезенными из тюрем Кишинева, Одессы, Орла, Курска, Рязани и др, В камере 3 х б метров помещалось человек 40 и более. Никаких матрасов, топчанов, табуреток, столов не было. Единственная мебель в этой бетонной коробке - деревянная параша. По она выносилась только раз в сутки рано утром и её на 40 человек не хватало. Мочились в калоши, валенки. Когда же начались голодные поносы, то пользовались п переполненной парашей. От бетонного пола у людей образовались черные пролежни, от грязи и холода, тело покрывалось нарывами, гноящимися язвами. В густоте людских тел зловонный влажный воздух нагревался а и приходилось раздеваться до  нижнего белья или до трусов, чтоб не истекать потом. Люди дышали, как рыбы.

В баню после приезда в Мариинск не водили месяца три, т.к, у стражи не хватало для этого ни времени, ни сил. Бельё стало черным Вши были не только в белье, но и в голове, в бровях и отросших бородах. Когда же наконец в одно морозное раннее утро вывели в баню, мы увидели со двора, как из всех форточек в окнах тюрьмы (окна кроме решеток изобретательным были забиты еще деревянными "намордниками”, через которые только вверху был виден клочок неба) шел пар; тюрьма курилась. Над окнами иависли грязно-белые сталактиты, - конденсаты арестанского парного дыхания, В бане мы оказались скелетами, обтянутыми кожей, с гноящимися нарывами (их не было лишь у нескольких человек, в т.ч. и у меня). Было выдано по кусочку (1,5 к 2 см) и но одной шайке воды, одежду развесили в вошебойке на прожарку,,. Бороды и головы солдат стриг под машинку.

Но ожидаемой радости от мытья в бане после нескольких месяцев грязи и вшей не получилось: радость  омрачилась невероятной слабостью охватившей истощенных лодей после мытья. Подыматься на третий этаж тюрьмы по лестнице было мучительно. Упавших поднимал солдат ударом сапога.

В нашей камере между тем был проведен обыск - "шмон” - вещей, вытащеннх из котомок ( у кого они были ) и потом разбросанных по полу. Были отобраны шнурки, скрученных из ниток распущенных носков. Этими шнурками подвязывались штаны, т.к. пуговицы еще при аресте обрезывались.

За всю зиму 1941-1942 г г. людей лишь два раза выводили утром на 15-ти минутную прогулку в загонах, огороженных высоким сплошным забором во дворе тюрьмы. Но не все могли выходить на прогулку - по слабости или из-за отсутствия од езды, а морозы стояли 50° и 40°. Я был взят в летней гимнастерке, брюках и кепке и вместо бушлата натягивал на себя по-бабьи одеяло, уже истертое па бетонном полу и насквозь провонявшее. (В камере я лежал рядом с врачом Заседателевым.) В этом одеяле я наверно здорово похож па бежавшего в 1812 г. француза, завернуто о тоже в тряпки.

В загоне на прогулке можно было ходить только по кругу друг за другом, разговаривать воспрещалось. На воздухе, несмотря на раннее утро и морозны! туман, особо бросалась в глаза трупная землистость лиц у людей. Глядя на соседа, можно было представить, каков ты сам.

На прогулки не выходил парень - вор. Странный был воришка: в очках, зг заливался густым румянцем, если его изобличали в краже (спрятанной в рукав телогрейки какой-либо тряпки). Кроме него в камере было еще несколько уголовников. Они с первых же дней выделялись опытом тюремного быта. Например, они нс сразу кинулись к окошечку двери камеры получать баланду (отбросы листьев капусты з соленой водой, - первую горячую пищу после долгого этапа. Они знали, что к концу раздачи баланда в бачке бывает гуще. Кроме того получающий последним иногда мог "закосить” вторую порцию, подставив пустую глиняную миску и сбив со счету солдата-раздатчика. "Закосить" пайку хлеба было невозможно: хлеб сдавали по счету дежурному в камере. Возник целый ритуал в разделе хлебных паек, и в порядке очередей получение баланды.

Хлеб (400-600 грамм в сутки) был почти единственным источником жизни, позволявшим прожить в тюрьме и год, и полтора и даже два. Хлебную пайку ожидали и ели с трепетом. Некоторые с жадностью съедали всю пайку сразу ж с утра. Другие процесс растягивали па 1-1,5 часа. Третьи размачивали хлеб в воде и сначала пили "настой", а затем съедали оставшуюся мездру. Четвертые (их было мало, в т.ч. и я) делили пайку да на 2 или 3 части и съедали её по частям утром» днем (с баландой.) и вечером (с кружкой воды). Невыносимо трудно было оторваться от кусочка хлеба и хранить его в тряпице це целый день! Один из заключенных даже сказал мне: "Впечатление какого тс изобилия, вы едите хлеб целый день!"

Однажды один молодой заключенный финн, доведенный до галлюцинаций голодом, подбирался стащить у своего соседа финна-учителя кусочек хлеба (2x2x2 см) из тряпки в его изголовье. Он так обезумел, что не обращал уже внимания на людей в камере, пока один горбун (б. начальник почты в каком- то селе под Ленинградом) не выдержал и. не закричал "хлеб воруют!". Финн учитель побледнел, как полотно, но не ударил вора, в глазах его сверкнула слеза и он сказал только: "мне стыдно за тебя".

Но благородство всё более исчезало из набитой до отказа людьми камеры и сохранили человеческое достоинство немногие. Бесконечно обсуждались рецепты приготовления вкусных блюд, какие ели когда то на воле. Это обсуждение превратилось в какой то онанизм. Рецепты эти вышивались буквами (нитки из чулок) на полотенце, на к.л. тряпке костяными иглами, вытачиваемыми о бетонный пол неделю-полторы из осколочков костей, иногда попадавшихся в баланде, а утки просверливались отточенным на том же полу кусочком проволоки, украдкой поднятым с земли по дороге из бани. И вдруг из угла раздавался безумный возглас: "Га, а крысу дохлую ты съесть не хочешь!"

Рабочий класс, более приспособленный переносить лишения, всё больше выражал свою лютую ненависть к представителям "гнилой интеллигенции, да и вообще к кому угодно. Так, рядом со мной умирал от голодного поноса б. матрос гвардейского экипажа - громадный мужчина по фамилии Комиссаров. Он еле успевал добегать до переполненной параши и на третий день уже не вставал с полу. Когда его уносили из камеры, он слабым голосом говорил: "Братцы, простите, иду умирать", ему отвечали: “иди, сдыхай!?

Но озверелость внезапно исчезала, сменялась участием и благожелательностью при изменении монотонной страшной жизни камеры. Например, при вызове (обычно ночью) к следователю все стремились дать вызываемому телогрейку, шапку или валенки, чтобы не замерзнуть при переходе чрез тюремный двор. Правда, при этом просили также принести (выпросить у следователя) хоть на одну цыгарку махорки. Потом эту цыгарку курили 10-15 человек. Огонь добывали, растирая жгутик ваты, вырванной из телогрейки, крышкой от параши. К вате добавлялась стружка от целлулоидной зубной щетки, чтобы она быстрее загорелась. Но тот, кто добывал огонь, становился бледным, как смерть, и покрывался потом.

Недолгие приступы размягчения, взаимопрощения и взаимопомощи наступали также при подготовке этапа из тюрьмы в пересылку, или в лагерь, или при встрече с этапом женщин, осужденных по 58 статье.

Однажды вошла в камеру фельдшерица с солдатом. "Клопы у вас есть?”,- спросила она резким голосом, с презрением гладя на людей в камере. Когда то стройный и теперь еще сохранивший осанку седобородый осетин (б. офицер) ответил за всех: ” Что вы нас о клопах спрашиваете, нас вши заедают!” Последовал окрик фельдшерицы: "Молчать! Дать ему трое суток карцера!”

Через три дня вернулся согбенный старой с красными слезящимися глазами и красным распухшим носом, настолько страшный, что звериная камера затихла. В карцере же человека оставляли в белье, в мороз при открытой форточке. От холода человек начинал бегать. С непривычки к движению в пахах вздувались желваки. Человек падал, но холод снова заставлял его бегать... Вернувшийся из карцера осетин проковылял к своему углу, с трудом опустился на пол, отвернул полу халата и, вытащив из кармана жестяную кружку, сказал: ”А я кружку принес!". - Это было крупным подарком камере, т.к, па 40 человек было всего 3-2 кружи...

Однажды вернулся из тюремной больницы в камеру умиравший от поноса парень, при чем он потолстел и округлился. Оказывается, там выздоравливающие, как коршуны сидят над умирающими и поедают их хлебную пайку и баланду.

Какой художник мог бы изобразить камеру так страшно, как она выглядела, когда люди ложились спать. На стенках каждому было прочерчено его жизненное пространство - 25 см. Люди спали двумя штабелями, ноги одного штабеля почти доходили до подмышек другого штабеля. Плотность укладки была не меньшей, чем в банке сардинок.. Лежать можно было только на боку и только, переложив между собой и соседом тряпку, чтоб не прилипать влажным телом друг к другу. Переворачивание на другой бок совершалось по чьей-либо команде. Кто не мог лежать на боку (фурункулы, язвы), стоял, опершись ногами в стенку и поставив ноги между спящими.. Чтобы пройти к параше, оба штабеля поджимали ноги и в образовавшийся узкий проход по очереди, высоко поднимая ноги, шли нуждающиеся.

Странно, в такой обстановке душевное состояние людей, казалось быть, должно было быть подавленным. У большинства оно таким и было. У меия же почему то оно было возвышенным. Я как бы парил над страшной жизнью камеры, она меня как бы не касалась. Можно понять такое состояние духа у людей, брошенных в тюрьму за идеи, в которые они глубоко верят, например, у революционеров в царское время. Но по крайней мере 95% арестованных по 58 статье УПК, или совсем не были виновны, или заслуживали бы только внушения, в крайнем случае двух недельного содержания под стражей для острастки, но никак не 5-10-20 лет изоляции. Например, моё "дело”. Прочитав на окопах под Ленинградом, (я дважды ездил рыть окопы) в июле 1941 г. сброшенную с самолета фашисткую листовку, я был поражен примитивизмом и грубостью её содержания. Во вместо того, чтобы тут же порвать листовку, я положил её в карман и поделился своими критическими соображениями в Ленинграде с несколькими близкими мне людьми. Но кто то из них проговорился, о приносе мною листовки узнад корреспондент (сексот) известного учреждения, после чего последовал арест по обвиняю меня в ”кЛрреволюционной агитации, выразившейся в приносе в Ленинград и распространении содержания фашисткой листовки”.

Вряд ли сами следователи придавали этому преступлению большое значение. Они меня спрашивали не столько о листовке, сколько о Н.И.Вавилове: что я могу сказать о "преступной деятельности” этого ученого, арестованного еще в 1940 г. и погибшего от истощения и поносов в Саратовской тюрьме в 1942!
* в 1945 г. в Томске в литейном цехе одного завода, куда пас водили работать из лагеря, я встретился с братом известного режиссера Немировича-Данченко. который сидел в Саратове в одной камере с н.И.Вавиловым.

"Как вы можете ничего не знать о Вавилове? Вы были в ВИРе заведующим "бюро освоения пустынь, непосредственно подчиняясь Вавилову”, - кричал мне ленинградский следователь...*
* Я был назыачеи Н.И.Вавиловым зав. бюро в 1957 г. после ареста проф. И. Аоолина, который попал в "латышскую кампанию” арестов, не совершив никаких преступлений.

Следователь в Мариинской тюрьме (Иванов) вызывал меня только два раза (оба раза ночью) и о Н.И,Вавилове уже не спрашивал. Видно было, что он настолько замучен нескончаемым потоком подобных же дел, что даже не особенно спорил с моим упорным непризнанием себя виновным в к-р. агитации. (Я сразу же признал  только факт приноса и прочтения листовки.) Он разрешил

<окончание отчсутсвут>

А.Г. Гаель