Эльза Лейтан-Михайлева. «Латыши прощаются с Сибирью» (Очерки. Субъективный взгляд с борта парохода «Латвия»)
Мы прошли по мягким коврам, устилавшим ковры в помещениях, где стояли мягкие диваны, кресла и пуфы. Один за другим перед нами развернулись уютные крохотные залы и зальцы. В кубическом зале, среди висячих «садов Семирамиды», благоухающих свежей зеленью и цветами, мы увидели сказочной красоты стеклянный цветок – люстру – сердце этого маленького рая, В другом зальце, на стенах, окрашенных в жемчужно-перламутровые тона, изделия художника Симоненко, мир чудных по колориту голубовато-серых и золотистых картин, в полуфигуративной живописи, по-новому трактующих старые библейские сюжеты. По зеленому ковру, как по лугу, прошли в зеленый зал – прекрасно меблированный и композиционно сразу же раскрывающий тайну своего назначения: не для собраний-совещаний, не для возвеличивания «героев труда» и разносов нарушителей соц. морали, а для творческих встреч, для музыки, для высокой поэзии. Здесь можно было скоротать время в доверительной беседе с приятным человеком или посидеть в одиночестве, отдаваясь созерцанию картин, представленных их авторами любознательному вкусу зрителя.
В довершение, в маленькой уютной кофейне выпили по чашке натурального кофе, что само по себе умиляло после отвратительных суррогатов, предложенных нам авиа-агентством, и вполне насладились красотой интерьера вкупе со странными натюрмортами, развешанными на стенах кофейни и представляющих собой причудливые коллажи из написанных в натуральную величину и натуральной окраски фруктов, овощей, насекомых и птиц.
Чудный дом! Обитель для очарованных красотой! Возможно, однако, что яркость впечатления от красноярского Дома актера была всего лишь следствием контраста: «из калашного ряда – да в Храм!» От серой тюремной стены холодного аэропорта в тепло и уют гостеприимного дома.
Но нет, было в этом доме и нечто совсем особенное, апелляция не к логике абстрактных форм, а к чувственности зрительного впечатления, сбывшееся пророчество мной любимого алма-атинского художника Сергея Калмыкова – «гения космометрии», «конструктора пространственных решеток», «архитектора пяти ближайших тысячелетий». Не в двадцать пятом веке и даже не в 21, а в 20-м появилось то отношение, которое предсказывал Сергей Калмыков в своих странных полуфантастических «триолетах» и «необычных абзацах».
«Человечество прошлого обуревалось чувственностью пола.
Самые острые наслаждения находились в области переживания пола. Пол был теми колесами, с помощью которых человечество передвигалось из прошлого в будущее.
Но время сладострастия пола прошло. Наступает время сладострастия зрения. Самые тонкие переживания ожидают нас в области зрительных переживаний!»
«Самый порочный принцип в искусстве – принцип экономии!» «Искусство – это прежде всего вежливость (в обращении с предметами). Искусство деликатно. Не надо циников!»
В то утро 27 октября 1991 года мы все и особенно те, кто прибыли в Красноярск первыми, смогли по достоинству оценить и пережить этот новый вид отношения к Предмету и Человеку. «Колеса зрительного наслаждения» от архитектуры красноярского «Дома актера» отследили в наших душах ощущение непередаваемого комфорта, в городе, где, казалось, было сделано все, чтоб убить в Человеке эстетическое и даже – все человеческое. Но это уже о другом, о впечатлениях дня. Утром, расположившись в Доме актера многолюдным и шумным табором, мы находились под его очарованием, а потому и в надежде на новые и еще более приятные встречи.
Художественными достоинствами, отмеченными мной в Доме актера, в городе Красноярске, обладают еще несколько зданий, воздвигнутых в одно с ним время и одними и теми же художниками: Театр драмы, Театр юного зрителя, два концертных зала и суперзвезда красноярской архитектуры – музей Владимира Ильича Ленина...
Легенда повествует: жил в Красноярске некий товарищ ФЕДИРКО – первый секретарь Красноярского обкома КПСС, член ЦК КПСС, культурный, добрый, влюбленный в художников и искусство Человек. И вознамерился он сделать Красноярск городом культуры, а Красноярский край – заповедником для всех, жаждущих красоты. И оторвал он, вопреки традиции, от ВПК кус, и отвалил его отделу культуры, и превратился бы город на Енисее в соперника города на Неве, и стала бы неумытая тетка-Сибирь походить на тонкокостную интеллигентную даму, если бы не грянула перестройка, и не «загремел» бы Федирко из Красноярска куда-то в Москву...» Увы, увы! Ставка на добро градоначальника в истории России почти всегда кончается крахом. Не стал Красноярск... не превратилась Сибирь... и возникает подозрение, что очаровательный дом, как и иже с ним – не подсеченная на корню мудрая политика просвещенного градоначальника, а обычная уловка власть предержащей партократии, конфетка на голодном столе, пряник-приманка для очарованных красотой душ, без которого эти самые души – художники-поэты – улепетнули бы из Красного Яра куда ни есть, хоть к черту на кулички, но подальше, подальше...
К такому-то подозрению мы и пришли в тот же день после двух-трехчасовой прогулки по городу.
Отоспавшись на мягких диванах, в креслах и на бархатных пуфиках Дома актера, мы к полудню стали снова «как огурчики» и, обуреваемые интересом, отправились на экскурсию.
Господа, вы были в Венеции? А в Рио-де-Жанейро? Гонолулу! Париж! Есть еще
город Монако, который, к тому же, является самым богатым государством мира.
Мы побывали в Красноярске!
Красноярск – старинный сибирский пород. Начался в 1628 году. Как все сибирские города – с острога. Острог был учинен для защиты русских рубежей от набегов аборигенов. Вытесненные с насиженных мест, они периодически набегали на Красный Яр. Но против них применялось хорошее средство – пушки. И в результате Красный Яр устоял, превратился в Красноярск, а рубежи русского государства отодвинулись далеко на восток, до самых Курил и дальше, до Великого Океана. Потому-то и преемник Русского государства – СССР до недавнего времени именовался тоже Великим.
Красноярск – колыбель Великой Социалистической революции. На первое место, в этом смысле, претендуют другие города: Питер, Москва, но у Красноярска есть веские доказательства своего приоритета. Именно в этих краях, в разное время, отбывали ссылку идеологи и практики Октябрьской революции: Яков Свердлов, Феликс Дзержинский, С.С.Спандарян, Иосиф Джугашвили и, если хотите знать, то именно отсюда на пароходе «Св. Николай» в 1897 году в Щушенское выехал Владимир Ульянов. Следовательно, где выпестовывались идеи? Где колыбель?!
Не совсем точны историки и в том, что диктатура рабочего класса прежде всего
была установлена тоже в Питере. Не прежде всего, а одновременно. Почти! В Питере
25 октября 1917 года, в Красноярске 28 октября того же семнадцатого.
Именно 28 октября рабочие и солдатские депутаты г.Красноярска, взяв власть в
свои руки, установили контроль над производством, то есть свой диктат –диктатуру
и с тех пор не выпускали, держат. Потому третья ипостась города Красноярска –
Красноярск – город показательной индустрии, показательного социалистического
производства.
Тут спорить не приходится. Гигантские металлические трубы километровыми флагами сизо-зеленого, желто-оранжевого, стандартно серого и черного дыма означивают его бесчисленные промышленные предприятия: судостроительную верфь, заводы черной и цветной металлургии, заводы тяжелого машиностроения, лесохимические, деревообрабатывающие, фабрики пищевой, легкой, медицинской и так далее, и так далее, и так далее... промышленности.
Где, кода, в какой стране, в каком городе было бы в одном месте сосредоточено столько промышленных гигантов?!
Где, когда, в какой стране, в каком городе эти гиганты были бы так «удобно» привязаны к жилым кварталам?!
В Париже? Боже избавь так думать! Парижским трудящимся приходился тратиться на «Пежо», «Рено» и «Мерседесы», чтобы ни свет ни заря мчаться в далекие заводские районы.
В Рио-де-Жанейро? Смешно! Диктатом проклятых капиталистов было приговорено строить специализированные промышленные города-спутники, чтобы, не дай Бог, семья какого-нибудь рабочего не поселилась под боком у металлургического завода.
Иное дело у нас, в Красноярске: сел в автобус, в троллейбус, пятнадцать-двадцать минут, и вот он, родной завод! Дымит себе. Потому красноярцы верны своим революционным традициям, помнят историю, бережно хранят реликвии – пароход «Св. Николай», например, за разовое использование его вождем революции, навечно пришвартован к берегу и переименован в музей, – а по городу ставят и ставят памятники.
Хотела назвать точную цифру – ходила, считала, но куда там! Сбилась со счету! Одного Ленина за сотню: Ленин в полный рост, Ленин в четыре роста, Ленин до пояса, бюст Ленина, голова Ленина, Ленин с рукой, вытянутой вперед, Ленин с рукой, засунутой за борт костюма, Ленин, Ленин, Ленин. Самый солидный – на площади Революции, изделие В.Пинчука – не доктора В.Пинчука, но скульптора-однофамильца. Этот пинчуковский Ленин типично сибирский – в толстом бетонном пальто, в бетонной кепке, одна рука традиционно засунута в штанину бетонных брюк, другая, в нарушение традиции и в утверждение типических обстоятельств, ухватилась за развевающуюся на ветру – в Красноярске ветер, как известно, не редкость, – полупальто. Глаза прищурены в предельном внимании и «с сорокаметрового» пьедестала могут обозревать не только прилегающую площадь, но и окрестные улицы. Подняться бы ему над городом, скажем, в гондоле или дирижабля или на воздушном шаре, вот тогда бы действительно было поле для обозрения. Тогда бы, с такой-то высоты, все увидел: и заводы-гиганты, о которых мечтал, и магазины, которые собирался заполнить самими лучшими в мире продуктами и товарами, и то самое-самое дорогое – внучку-правнучку ГОЭРЛО – Красноярскую, краснознаменную, с красной мозаикой гигантского портрета…
– Что же вы, красноярцы, терпите этого монстра. Почему до сих пор стоит он на
всех ваших улицах и площадях?
– Про кого это вы?
– Не догадываетесь?
– Про Ленина!? Дык он што? Кабы Ленин был жив…
«Жил, жив, будет жить!» Хорошо вбили это в голову.
– Да ведь у вас есть нечего. В магазинах хоть шаром покати! Дышать нечем!
Перетравят вас всех как тараканов, останутся одни памятники!
– А ты откедова такая?..
Нет, хранят красноярцы свои революционные традиции: бдительны! Памятников не разрушают, бетонных монстров не сбрасывают, названия улиц не изменяют – все как прежде: Робеспьера, Свердлова, Ленина… Октябрьский, Советский, имени революции… ,Ну как бы и не столица Сибири, а столица самого СССР – СССР после путчевского периода.
Не удивлюсь, если завтра, послезавтра с улицы Робеспьера – кстати, это та самая, на которой стоит тюрьма, сформировавшая в оное время тысячи этапов с миллионами рабов – выедет броневик образца 1990-х годов, проследует до площади Революции, до бетонного гиганта с прищуренными, «далеко видевшими» глазами, выйдет из него товарищ Жириновский, то бишь, фюрер Жириновский, или фюрер Гамсахурдиа, или еще какой вроде них, свой, доморощенный, любовно сохраненный, выпестованный, взойдет на пьедестал учителя, выкинет вперед руку и… укажет… И некому, некому будет в Красноярске заткнуть ему рот и стащить с пьедестала.
– Что ж, это, господа, может быть, в Вашем городе живут не люди, а зомби? Может быть, вследствие каких-то лучей или тайных операций при рождении…
Вот такая получилась картинка. Не совсем полная, конечно, ибо видела я в Красноярске и кое-что другое: детский городок с чудными статуями и теремами, знаменитые красноярские столбы, «Дом актера», органный зал, пристанище для больных животных: выгнанных из дома кошек и собак, птиц с подбитым крылом, четвероногих пенсионеров, оставленных без пенсии, но все это частности, все это не о городе, а о его отдельных субъектах. Город же оглушил железной тональностью: скрежетом металлических колес по металлическим рельсам, лязгом прицепов, гулом бетономешалок, замешивающих памятники бетонным вождям, трубными возгласами бесчисленных заводов, жестяным ропотом очередей, косящихся на пришельцев глазами, попорченными катарактой коммунистической агитации, чугунным топотом толп, ошалевающих от бесплодного ожидания счастливой жизни, и ветер, ветер, не чающий когда-нибудь овеять хотя бы одно радостное лицо.
«И небо, и земля, и ночь, и день
Смешались, как под бомбою в Гернике
разъятые – ушли в глухую темь!»1
Бот такой автограф. Ибо, как сказал поэт: «Искусство не зеркало, а
увеличительное стекло». Виновна ли поэтически настроенная душа в том, что
ответила дрожью на оскал урбанистического чудовища!
_____________________________________
1Здесь и дальше, где не будет сноски, цитируются стихи автора
Вечером того же дня состоялось первое мероприятие нашего вообще-то еще не начавшегося рейса памяти: юбилейный вечер поэта Анатолия Клещенко.
«Память – печать. Поэт отпечатывается на бумаге и в душах людей. Еще на камнях, если из них сооружаются мемориалы и тюрьмы».
В городе Красноярске поэт Клещенко отпечатался в тюрьме на улице Робеспьера. «Ржавыми пятнами крови – в камере на полу. Ударами в дых, припечатавшими диафрагму к хребту». «Но поэты от боли становятся тонкими поневоле и легкими, как лебяжий пух. Выскользнул Анатолий…»
Дух поэта в этот вечер мог быть удовлетворен. Вопреки засовам сибирского Маобита» вопреки стараниям тайных убийц из ГБ города Магадана, вопреки строжайшим запретам на публикацию всех произведений, зал в Доме актера был переполнен: журналисты, писатели, актеры, художники, люди, которые знали поэта лично, и люди, которые не знали, но слышали и читали его стихи, все, кто пришел, приехал и прилетел специально по случаю его дня рождения, мы – квартиранты дома: рижане, симферопольцы, москвичи, ленинградцы и она – жена поэта «Белла смуглянка с кудрями венецианскими, в шелках переливчатых тициановских». Мягкие, теплых тонов, кресла амфитеатром окружали пространство в центре зала, в круге света стоял стол, заваленный журналами, книгами, газетами, удостоившимися чести репрезентовать поэта в годы перестройки, сидела Белла, и на стене за ее спиной висел портрет поэта. «На портрете лицо с голубыми как детская песня глазами, треугольник бровей в треугольнике лба, под каштановыми волосами. Борода, как каштановый лист и в рубахе – каштан. В треугольнике губ – тайна стихосложения, судьбы талисман…»
Портрет притягивал глаза, как магнит, был написан в манере примитива, но профессионалом, который явно знал и любил не только живопись, но и портретируемое лицо. Игрой, нарочито геометризированных треугольных форм и очень теплого, очень спелого колорита, рисовался образ человека с утонченным интеллектом, смелым характером и почти детской душой.
Именно такой образ возникал и при прочтении его стихов. Два года назад в журнале «Юность» была его первая публикация. Стихи «оттуда», и «о том», стихи, исполненные горечи и оптимизма, неожиданно и полно перекликавшиеся со стихами Осипа Мандельштама. Мы все уже знали о Мандельштаме, его судьбе, его знаменитом стихотворении «Мы живем, под собою не чуя страны», но в то же время, в те же роковые тридцатые – жил и писал другой поэт, не менее талантливый и честный, и этот другой написал не менее оглушительные и смелые слова:
«Пей кровь, как цинандали, на пирах,
ставь к стенке нас, овчарок злобных уськай.
Топи в крови свой беспредельный страх
перед дурной медлительностью русской!
………………………………………………………
Что ж, дыма не бывает без огня:
Не всех в тайге засыпали метели!
Жаль только, обойдутся без меня,
Когда придут поднять тебя с постели!
И я иду сознательно на риск,
Что вдруг найдут при шмоне эти строчки –
Пусть не услышу твой последний визг,
Но этот стих свой допишу до точки»1
_______________________________________
1Публикация ж. «Юность» № 8 1989 г.
Пока шли приготовления к вечеру, пока публика рассаживалась в кресла и счастливо щебетала стихами и прозой, Белла Львовна сидела в своем кресле с каменным лицом и полузакрытыми, а может быть, и закрытыми глазами – не заснула бы! Не свалилась бы на пол измотанная ночным бдением, – но вот она распахнула свои черные библейские венецианские очи, встрепенулась и, полуобратившись к портрету, словно испросив у него разрешения, начала действо: рассказ о романтических приключениях подростка, анекдоты из жизни юноши, чтение сонетов и поэм, воплощающих трагический опыт мужчины и Человека.
– Родился в 1921 году. Умер – в 1974. Научился читать во младенчестве. В шесть лет прочел Библию и приобрел идеал женской красоты: сделал на многие годы своей Беартриче, своей истинной возлюбленной Еву, жену Адама. «Ева была и моей соперницей».
В 1932 году одиннадцатилетним подростком сбежал из дома, более года путешествовал по Молдавии с цыганским табором. В тринадцать лет обрел братьев по духу. Стал поэтом. Вошел в литературную группу «Смена»: В.Шефнер, С.Ботвинник, И.Михайлов, еще Н.Новоселов – «Иуда – предатель», коему вскорости оказался обязанным кроваво-романтическими впечатлениями в сибирских тюрьмах и ссылке. В тридцатые же годы сошелся с Анной Ахматовой. В 1937 году напечатал первую книжку, окрасив этот черный год в жизни страны капелькой светлого цвета. В 1939 – написал «Герострат», «Пей кровь как цинандали на пирах», а через два года, по доносу Новоселова, был арестован.
– Вы хотели убить Сталина?
– Я хотел бы его убить, но из пистолета его не убьешь!
Теперь, когда открыты архивы КГБ, когда можно увидеть воочию протоколы допросов с грифом «Совершенно секретно», эти слова, сказанные молодым поэтом и зафиксированные матерым следователем, кажутся странными, вызывают изумление неправдоподобностью ситуации, ибо нам, прочитавшим и Солженицына, и «Колымские рассказы», не трудно представить то, что последовало за диалогом.
«Мы под бронею и одеждой голы. Броня освящена и тяжела.
Мы домы – слов боимся как крамолы. Робеет дух, но бренные тела
хоть и не ведая, на что похожа даль, видимая формулам пока,
предчувствуют, как холодеет кожа в полете сквозь пространство и века…»
Более всякой другой, я люблю поэзию испанца Гарсиа Лорки. Мне часто говорят:
– Разве вы знаете испанский? Разве можно любить переводного поэта?
«Но разве есть непереводные?» Поэзию не перельешь, как воду из стакана в стакан, она отторгается, оставаясь непереводимой, даже если написана на родном языке, или, опознанная родственной душой, сливается с ней в ее собственных языковых формах, даже если поэт написал свои стихи на китайском или японском.
Я слушала стихи чествуемого поэта, в негромком, но очень проникновенном, очень точном исполнении его жены, что называется, спиной. От соприкосновения с красотой я испытываю озноб. Красота действует на меня, как валерьянка на кошку. И сейчас я очень сожалею, что под рукой нет сборника его стихов, чтоб процитировать из поэмы «Виньон» из «Герострата» или и из того, которое начинается словами «Не вытешут мне гробовые плиты». Но ты, читатель, не поленись, найди и прочти. Секрет, самая сокровенная тайна стихосложения в том, что найденная в этом процессе мысль и рифма, не от мира сего: Божественное откровение, без усилия, а часто и без осознавания нами, просвещающее сердце.
Вечер длился долго, достаточно долго для того, чтоб было можно еще рассказывать. Были воспоминания очевидцев жизни поэта, стихи, посвященные ему. Был профессор Микушевич, явившийся прямо с «корабля на бал» – из Аэропорта на вечер и своим безпаузным профессорским речитативом, еще раз и новыми красками обрисовал нам мистическую суть поэта, его биографию, и еще раз с необычайной силой и экспрессией прочел «Пей кровь как цинандали на пирах». Но оставим это. Обо всем не расскажешь.
Закончился вечер огромным именинным пирогом, полыхавшим 43-мя свечами – символом незатухающей вечной жизни. Ночь мы провели в зеленом зале, на зеленых диванах прелестного Дома актера, чтоб завтра начать рейс памяти о тех других людях, которые, как и поэт Клещенко, тысячами были распяты и замучены чудовищным политическим режимом по обеим берегам огромной сибирской реки.
На оглавление Пред. страница След.страница