Эльза Лейтан-Михайлева. «Латыши прощаются с Сибирью» (Очерки. Субъективный взгляд с борта парохода «Латвия»)
Идем вниз по реке. Третий день под ногами не твердь, а хлябь. Третий день куда ни бросишь взгляд – вода, вода... Где-то под облаками среди вечных снегов Саян на поверхность земли выбивается струйка воды, образует ручеек, трепетно прыгающий по древним скалам. Там каждую секунду рождается Енисей. Снова и снова…
Как они образуются, эти гигантские реки, могучие водяные потоки, подобно артериям и венам пронизывающие тело Земли? Из того ручейка на Саянах? Из того озерца в Кордильерах? Из болотца на Валдае? Оттуда. Но и... дождь, снег, роса, туман, подземные ключи – вся вода суши участвует в их рождении.
На лазоревых пастбищах ежечасно пасутся стада белых барашков, пастух сгоняет их в тучи, и на землю обрушивается дождь. Соединяясь в потоки, небесные капли устремляются по всем наклонам, по всем низинам: бьют струи, скачут по уступам водопады и водопадики, рождаются ручьи, речки и, наконец, появляется она – Рожденная из вод!
Ученые называют великие реки – артериями истории, колыбелью цивилизации, хранилищами жизни. «Идемте со мной... погода ясная и ветер попутный. Мы мягко скользим, гребя в темноте прозрачного потока... Идемте, отыщем со мной зеленые истоки жизни». Так писал Винсент Пинсен, увидев в первый раз Амазонку и еще не сознавая того, что судно его покинуло Атлантический океан и вступило в устье другого пресноводного океана.
Енисей – шестая по величине река мира, после Миссисипи, Амазонки, Конго...
На трудно вообразимом пространстве в двадцать шесть тысяч квадратных километров собирает она свои воды и затем – марафон через горы и дремучую тайгу к Северному Ледовитому Океану! Трудно малому говорить о большом, – с моей точки зрения, с борта парохода видно не многое: замкнутая в берега гладь вод и неутомимый бег волн. Трудно найти определение: все давно сказано, все определено.
Русские называют Волгу матушкой, «матушкой-кормилицей». Дельта Волги и в самом деле схожа с натруженной рукой женщины. О Енисее не скажешь – матушка. Отец. Суровый, грозный, кормилец множества народов, издавна поселившихся на его берегах. Китайцы свою Желтую и Голубую – Хуанхэ и Янцзы, сравнивают со змеей, кусающей себя в хвост, с драконом, символизирующим пародическое возобновление жизни, созидающим и разрушающим, связывающим начало и конец. Но вот что странно, как древние увидели, что образ этот имеет прямое материальное воплощение. Это только теперь из космоса видно, как река похожа на Лаокоона – гигантского змея, петляющего по равнине и сжимающего в своих мощных кольцах островки, острова, селения и города.
Есть мнение, что большие реки – «точки опоры», «вызов» Человека стихиям космоса. В самом деле, исторически они – места естественного расселения людей. Но почему люди селились по берегам этих рек?
Большие реки – большая опасность. И сейчас еще гибнут при внезапных разливах! – Потому, очевидно, почему лезли на Джомолунгму, спускались в Марианскую впадину, почему ныне мечтают о путешествии к Магеллановому Облаку. Так устроены. И не просто так. Преодоление страха, вызов опасности, как одно из условий выживания и импульс к совершенствованию.
Когда проходили Осиновские щеки, случайно ли восхищались лоцманом? Здесь, вблизи Ворогова, было много сюрпризов: Имберская протока, Ножевые камни, Фениксова коса. Последняя давала свидетельство не только победы, но и поражения. Прохлопал однажды один капитан вызов реки и получил пробоину, потопил судно. Лежит теперь оно на дне Енисея, а иногда появляется над водой в виде острова. Этот остров то есть, то его нет, умирает и возрождается, как птица Феникс.
Да, для людей, сильных духом, грозная река – всего лишь повод оценить и приумножить свои силы.
Боже, как красива эта река! Нельзя насмотреться, нельзя налюбоваться!
«Вода жива! Вода красота всей природы» – восклицал в свое время С.Аксаков. Но Аксаков не видел Енисея. Возможно, что и не захотел видеть, он любил тихие степные речки, состоящие из цепи глубоких таинственных омутов и веселых перекатов. Любил спокойные лесные речушки, тихо идущие, почти стоящие под сенью из черного лиственного леса». А Енисей дик. Красив! Но красив красотой свирепого хищного зверя. «Мне страшно смотреть на необъятную массу воды, отделяющую меня от берега» – писал тот же автор о Волге. Что сказал бы о Енисее, где берега иногда и вовсе не видать, где под кормой, бешено падающий с гор к уровню океана, водопад. Расход воды в Енисее 1400 кубических метров в секунду. Это значит, что в каждое мгновение его жизни, через сечение русла, проходит 540 кубических километров воды. Километров!
– Да откуда же набирает?! – спросил кто-то у капитана, когда тот поведал нам эту существенную особенность реки.
– Все оттуда же – с неба, из-под земли. Вы посмотрите-ка на бассейн Енисея с птичьего полета. Вы изучали анатомию, видели, как устроена кровеносная система человека? Тысячи жилочек, миллионы прожилочек, артерии, вены, капилляры. Словно щупальца пробираются они к каждой клеточке тела. Берут и дают. Так и наш Енисей, собирает воду со всего плато, отдает Океану и Нам.
Мы идем вниз по реке. Мы – двоюродные братья всесильных и неземных начал: ветра, воды и надежды. Река не делает нам уступок в установленных ею законах, но мы знаем их и потому не боимся. Мы определили свой образ жизни в соответствии с ними и наслаждаемся гармонией.
«Идемся со мной. Узнайте реку и ее законы...
Почему вы не учитесь у реки мудрости молчания?..
Путешественники с жадными глазами,
остерегайтесь глаз наших вод!..
Куда девались звонкоголосые певцы в пирогах?..
Ваши моторные лодки – вместилище шума
и зловонья машинного масла.
О вы, которых мы обожествляли!
Теперь даже моя предостерегающая песнь
не достигнет цели в ваших перепутанных сетях…
Никто не откроет вам тайны водных гиацинтов...
Вернитесь к воде, омойте в ней ноги,
смочите руки, лицо, губы, прополоскайте рот,
чтобы в состоянии крикнуть, пока есть силы.
Эти воды давали жизнь!»1
__________________________________
1Стихотворение цитируется по тпбликации в ж. «Курьер» ст. «Воды жизни» Анри
Лопеса
Енисей, о Енисей! Почему я не могу сказать о тебе так же красиво и сильно, как африканец Анри Лопес сказал о Конго.
Стоим близь большого сибирского села: Ворогово. Это, если смотреть на карту маршрута, где-то как раз посередине пути. День сегодня теплый, куда теплее, чем вчера в Енисейске. Поднимаемся на высокий берег, по тощим деревянным ступенечкам, где ступенечек нет, по грязи. Вокруг трава и даже кое-где цветочки: скромненькие, желтенькие.
Улица, та, что идет вдоль берега Енисея, неоглядна, бесконечна. Поперечная, пересекающая ее, напротив, коротышка, насквозь просматривающаяся и прямиком заходящая в тайгу.
Здесь вокруг и всюду тайга. Несметные, давно позабытые Европой богатства: ягоды, орехи, зверье, птица.
Ягоды – красные в прямом и переносном смысле: клюква, морошка, брусника. Не чета нашим латвийским – и по величине, и по сладости. Однажды, без сахара сразу съела целый стакан клюквы, и ничего, не перекосилась!
Звери – тоже благородных кровей: горностай, колонок, соболь – приманка золотом! За ними-то, как сообщается в справочниках, и пожаловали гости с запада, ставшие ныне хозяевами. Из-за них-то и перетрясла Сибирь «золотая», то бишь, пушная, лихорадка почище клондайской. – Есть лось, росомаха. Росомаха сродни стервятник и шакалу, питается падалью; медведи. Рассказывали: сошли однажды туристы на берег на островок – а одна дамочка не знала об этом факте, пошла по бережку, да и ушла на другую сторону острова. Когда хватились, когда вернулись за ней, от тела лишь остов остался. «Медведь-хозяин свежатинкой поподчевался». Бурые медведи в поздние дни осени и при пробуждении весной выходят из тайги, идут к реке, случается, навещают поселки.
Особенность края – живородящие змеи и ящерицы. Всюду на земле эти твари откладывают яйца, а здесь – на тебе! Очевидно потому, что холодно: не посидишь, не усидишь на яйцах.
Самое красивое животное енисейской тайги – кабарга. Маленький «олененок», крохотное копытное, в ярко-золотой пятнистой шубке. Самец кабарги под брюшком носит клад – ароматическое вещество мускус – за него и расплачивается, ибо кладоискателей много. Красивы соболи. Живут в глубине тайги, под корнями деревьев, в буреломах, где и ноге ступить негде. Над ними в дуплах живет белка-летяга. Порхает перепончатыми лапками, как птичка, лучше сказать, как летучая мышь. Еще есть бурундуки, рыси... Словом, край дикий, но не пустой. Для людей кладовая, кормятся из нее испокон веков, но городов в тайге не возводят. Нынче, как и раньше, люди липнут к реке.
Идем по селу, мимо домов, которые ни на что знаемое не похожи: ни на деревянные российские, с резными наличниками, узорными карнизиками и ставеньками, ни на белые украинские хатки-мазанки, ни на латвийские хутора, открытые всем четырем ветрам. Здесь напротив: крепости, барьеры на пути ветров, буранов и вьюг. Видели сибирскую шубу-тулуп, длинную до самых пят и с воротником в метр шириной? Так вот сибирский дом походит на эту шубу. Ни щелочки за высоким, превысоким забором, где даже хозяйственный, скотный двор, под крышей и с полом.
Идем вчетвером, я и трое художников, дизайнеров из Риги: Валдис, Рута и Вия. Мечтаем заглянуть внутрь такой вот, застегнутой на все застежки «шубы». Стучим в одни ворота, специальным деревянным молоточком, навешенным на калитку. Безответно. Отвечает лишь злобный собачий лай. Заглянуть бы в окно. Но окна здесь на высоте великанов, тоже, наверное, от вьюг и сугробов. Заглядываем в замочную скважину, прямо в разверстый алый рот с белыми как снег клыками. «Уйти от греха подальше!»
– Эй, эй! Чего торкаетесь? Хозяев нету, на работе.
– Да вот избу посмотреть хотели.
– Эту-то! А на кой вам, худая! Вы туда идите. Там показательный. Медицина наша живет.
Пошли. Улицу, и в самом деле, не перейти. Километра три прошагали, а конца-края нет, не видно и «показательного». Дома, по обеим сторонам улицы, разношерстые в смысле и искусства, и новизны. Одни совсем музейные – кошенные-перекошенные вечной мерзлотой, присевшие к земле окошками, расплывшиеся, словно кислое тесто на противне. Другие подлатанные, фанеркой, досточками; есть и новые: сияющие свежеобструганными бревнами, но таких не много.
– А вон, вон смотрите! Прямо из сказки: «Стоит избушка на курьих ножках и во все стороны поворачивается».
В самом деле сказочная, черная как уголь, окошки подслеповаты, в нижнем венце – бревна торчат наружу крестовиной. «Посидеть можно на этом крестосредии, на фоне стены».
– Валдис, щелкни-ка меня здесь, в гостях у Бабы Яги.
Села. Валдис достал фотоаппарат, «щелкнул». Потом на том же месте сфотографировалась Рута. Села Вия. Но только села, раздался грозный окрик и перед фотокамерой перед носом Валдиса появился кулак в цветной вязаной рукавичке.
– Эй вы, чего надо?
– Домик фотографируем.
– Вижу, только зачем?!
– Да ведь красив!
– Знаю, знаю, дерьма ищете, помоек!
Пожилая женщина, с тяжело загруженной авоськой, злобно смотрела на нас. Того и гляди, ручкой в рукавичке по физиономии.
– Да вы что это! Мы совсем не хотели. Мы шли к показательному дому. Вы не подскажете, где тут врачи живут?
Женщина приумолкла, усмехнулась в поджатые губы, стала рассматривать нас, одного за другим. Мой возраст, очки и длинное пальто елочкой – «а ля Иосиф Виссарионович», видимо, произвели благоприятное впечатление. Сказала, помолчав и с некоторым вызовом:
– Мой дом! Только я не врач, фельдшерица, нынче на пенсии. Но уж раз такое дело – пошли, покажу!
Пошли. По дороге представилась – Любовь Петровна Потапова – пожали друг другу руки.
– А чего это вы, Любовь Петровна, напали на нас из-за этой-то избушки? Сказочная ведь! «На курьих ножках»!
– Так сказочная, конечно. А в избушке – Яга, баба алкоголичка живет. Пьет как сапожник и матюкается, вот понесла бы вас… Позор для села!
«Показательный дом» – поначалу разочаровал. Обшит досками, крашен дешевой голубой краской, длинный, неуклюжий, несколько похожий на барак, глухие палисаднички, стандартная красная звезда над дверью: мета ветерана или жертвы войны. Да и хозяйка не очень гостеприимной оказалась.
Как подошли, указала на железную скобку у порога: – «Ноги-то обчистите!» Когда вошли в сени, бросила тряпку: «Трите, трите! У меня чисто. И дверь закрывайте! Напустите холоду». (Это при температуре-то в 13-15 градусов плюс!).
Прошли по половичкам через чистые, выскобленные добела, сени, оказались в обширном пространстве, не то других сеней, не то уже в комнатах. «Да ведь это то самое! Тот самый вожделенный хозяйственный двор! Вот так двор!»
Скотины на этом «дворе» не было, зато были столы, столики, шкафы, полки, уставленные снедью: стеклянными баллонами с огурцами, с помидорами, с разного сорта грибами. В банках и горками на столах были насыпаны: клюква, брусника, каленой ярью под потолком светились толстые косы лука, а на полу, на узорных половиках лежали тыквы: желтые, зеленые, оранжевые. Но что самое замечательное – всюду посреди во истину показательной чистоты, лежали и висели ковры и коврики, собственноручного хозяйкиного производства, о чем можно было догадаться без единого вопроса. Двойная удача!
Для меня это была удача потому, что я люблю эти саморукотворные поделки, эту «халтуру», как говорили раньше, этот «китч», как говорят в нынешние времена. Тем более это была удача для дизайнеров, которые, как всем известно, рыщут в поисках впечатлений, копаются в древностях, и даже на старых помойках находят сюжеты для красоты.
Как красиво! – выдохнули мы почти одновременно. И тут-то произошло таянье. Хозяйка, видя наше неподдельное восхищение, сделалась сразу веселой: – «Да проходите, проходите! – заворковала она, – Да вы сапоги-то не снимайте, с порога смотрите. Вот сюда, сюда, становитесь. Я еще принесу. У меня везде так. Чем заниматься бабке на пенсии? Коровушки нету, кур тоже не держим, вот и маюсь дурью, изобретаю!»
Ушла куда-то в глубину дома, вынесла еще охапку ковров. «Вот он, истинный деревенский праздник! Истый народный дух!» Суконные лилии, атласные розы, алое, синее, оранжевое!
– Это я из польт придумала делать. Выверну старые наизнанку, лепестков, орнаментов навырезаю, сошью вот так, с обмоточкой, а под цветы – холстину или какую другую грубую материю. Нравится?
– Очень!
– И кружева у меня есть, и вышивки крестом, и то и – гладью. Подзоры, подушечки... Дизайнеры мои во все потребности. Я во все глаза, хозяйка наша со всем вдохновением!
Сфотографировались вместе на память. Сфотографировали «двор» в декорациях даров тайги, огорода, ковров, половичков...
– Да вы уж пришлите фотки-то, не забудьте!
– Постараемся, если что-нибудь выйдет.
– Адрес-то, адрес возьмите!
«Красноярский край, Енисейский район, деревня Ворогово, Любовь Петровна Потапова. Дизайнер от Бога!»
В Ворогово случилось столкновение старого с новым.
Чем держались провинциальные города и селенья в тьму-тараканьи в царствование государя нашего Леонида Ильича Брежнева? Да уж известно чем: памятниками Великой Отечественной, музеями Славы! Из года в год росли и множились они по городам и весям, прибавляя авторитета местным начальникам и труда местным интеллигентам: учителям, клубным работникам... Осенью в День Знания и весной в День Победы – час пик для глубинки – струились по улицам шествия и процессии, наезжали ветераны, увенчанные сединами, красными звездами, золотом медалей, учащиеся в какой уж раз – восьмиклассник в восьмой, десятиклассник – в десятый – выслушивали одни и те же воспоминания, энтузиасты-организаторы получали похвалы и грамоты, райкомовские вдохновители – денежные премии, граждане – патриотическое воспитание.
Из того брежневского времени осталось кое-что и в Ворогово. «Музей», который нам предстояло посетить по прибытии, и «Монумент Славы» павшим в боях вороговцам, к подножию которого мы должны были положить цветы и силами интернационального – русско-латышского хора пропеть славу. Возможно, что все было бы хорошо, если бы не печальные следствия перестройки и гласности.
Когда мы прибыли, музей, несмотря на опережающее предупреждение начальства, оказался закрыт, а монумент Славы в «черт знает каком состоянии!» Стенд, с изображением воинов Советской Армии – в хаки и с автоматами в руках – изрезан, у одного воина отсутствовала голова, у другого была пробоина в области груди, третий, с кавказскими чертями лица, переизображен в пугало Иосифа Виссарионовича Сталина, с аршинными чапаевскими усами. Что касается «монумента», то там непотребство перестроечного сознания выразило себя еще откровеннее.
В загородке, где стояла жестяная, крашеная зеленым, пирамидка со звездой, царила вся мерзость запустения: сама она скособочилась и упала бы на землю, если бы рука доброхота не зацепила ее тросиком за звезду и не подвесила к телеграфному столбу – аллегорический вид – повешенного; на постаменте же лежала изрядная куча г…, а вокруг бутылки от водки, жестянки, кости, промасленная бумага, драная пленка – изобилие сортира и помойки.
Тут бы и остановить наше шествие с цветочками в руках, тут бы и повернуть назад, отдав «кесарю кесарево, а Богу Богово», но наша направляющая, наш политический шеф: Раиса Васильевна Гостева, была не из тех, кто пасует перед «трудностями». Вполголоса она сказала: «Варвары! Вот уже покажу вам Кузькину мать!» Громко же распорядилась: «Сначала приберемся!» и грозно посмотрела в сторону своих сателлитов «Нели-Адели».
Тут же вышли они вперед, сбросили шубки, собольи шапки (чтоб не испоганиться в мемориальном дерьме), засучили рукава и дали наглядный пример патриотического отношения тем, кто под шумок и, сунув цветочки в руки других, утекал от «памятного» места. Примеру последовала Катерина Васильевна – моя соседка по каюте, и еще две-три женщины из русского хора.
– Катя, – спросила я позже, уже в каюте, – зачем вы это сделали?
– Что? – не поняла она.
– Ну, убирали это… это г... Разве вам было не ясно, как относятся вороговцы к своим «героям»? Вам, зачем было нужно?
– То есть как это «зачем»? Длинная грозная пауза.
– Не знаю, не ожидала от Вас услышать такое. Да как же можно было иначе!? У меня сердце кровь зашлось! Да любой советский человек... любой культурный обязан…
Словом, возникло то самое видение публичного дома, с честно отрабатывающими, сытым сутенером, проститутками, которое давно уже ощущала я в этих искусственных патриотических акциях. Тем, кто были инициаторами этих акций, и дела не было ни до ветеранов, ни до павших Героев. В этом истина. Другая истина заключается в том, что чувства, подвинувшие Катю и иже с нею на «приборку» загаженного памятника, были столь же искусственными, были следствием не чувства благодарности к спасителям отечества – которые давным-давно притупились, а следствием стереотипа, намеренно сформированного в массовом сознании власть предержащими и усиленно подкрепляемого ритуалами патриотических действ.
Увы, ни одну из них я так и не смогла довести до сознания Кати, слепо-глухой энтузиастки, каких у нас было тысячи, чьими руками зачинались и делались все дела с грифом «Слава», «Патриотизм», «Родина».
Механизм современной жизни становится все сложнее и сложнее. Сложнее становятся взаимоотношения людей с обществом и государством. Но как силен еще тот стереотип, который превращает человеческую личность в средство для безличных целей и механизм, формирующий стереотипы, избавляющие ее от необходимости думать, объяснять причину наблюдаемого явления, анализировать факты, делать на основании этого анализа выводы, которые заставляют ее при встрече с явлениями жизни не думать, а прилагать к ним готовую, заблаговременно отработанную (запрограммированную) информацию, некий код, позволяющий молниеносно обнаружить в своей голове ответ, хорошо это или плохо. Он-то, этот код, эта запрограммированная информация, и является выражением потребности простого советского человека, о которой так горячо, так напористо говорила Катя.
На оглавление Пред. страница След.страница