Новости
О сайте
Часто задавамые вопросы
Мартиролог
Аресты, осуждения
Лагеря Красноярского края
Ссылка
Документы
Реабилитация
Наша работа
Поиск
English  Deutsch

Матюшкин Осип Макарович. Краткая биография моей жизни


Краткая биография Матюшкина Осипа Макаревича.

Матюшкин Осип Макаревич родился 26 декабря 1898 года в с. Сидорово, Поначевской волости, Минусинского района, Енисейской губернии.

Его отец (мой дед) Макар, не имел образования (мог только писать), но многие жители из соседних селений приходили к нему «за советом».

Осип был высокого роста под 2 метра (в своего отца).

Осип Макаревич ушел на фронт в 41 году и не вернулся (пропал без вести).

(По рассказам - Осип был добрым человеком, очень любил своих детей. Всегда был спокоен. Многим помогал по мере возможности, многое мог делать своими руками).

Матюшкин Осип Макарович
(родной дядька по матери Владимира Щербинина)
Краткая биография моей жизни

Начал я писать в 1923(?) году, и сколь мог припомнить — все описал, и сегодня, 21 апреля 1928 года, я начал списывать со старой книги в эту.

И вот начну с семи лет моего возраста. Когда мне было семь лет, я жил с матерью и сестрой Нэлой в деревне Сидорово (ныне Курагинский район, прим. О.В.). Жили вместе с дедушкой материного отца. А мой отец в то время жил на Амурской. И вот в 1907 году мой отец приехал в деревню, где жили мы. Мне в то время был девятый год, а сестре — 5 лет. По приезде в деревню, отец прожил всего лишь две недели, и решил ехать опять на Амур.

Итак, сборы были недолги, сгрузили вещи на телегу и с Богом в путь. И через двое суток мы приехали в город Минусинск. В Минусинске остановились на постоялом дворе, и, прожив несколько дней, сели на пароход, который шел в город Красноярск. Через несколько дней доехали до Красноярска, сошли с парохода, наняли извозчика и перевезли вещи на вокзал. На вокзале переночевали одну ночь и сели на поезд, отправились по направлению к Сретенску. Сколько времени мы ехали до Сретенска, я не помню. Но по пути я много видел интересного по сравнению с деревенской жизнью. В пути на поезде мне очень нравилось, когда подъезжаешь к станции, и как только поезд остановится на станции, выбегаешь из вагона, и с чайником в руке бежишь за кипяченой водой (за кипятком). И пробегаешь мимо рядов торговок, которые с радостною улыбкой предлагают что-либо купить: пирожок, шанежку, курочку или молочка — словом, что только душа желает. И налив кипятка в чайник, идешь обратно, и, купив что-нибудь покушать, возвращаешься обратно в вагон. Поезд трогается далее, пассажиры начинают раскладывать кушанья и пить чай. Итак, на поезде время проходит нескучно, но всему приходит конец, так и нам.

Мы доезжаем до города Сретенска, выходим с поезда и переезжаем на квартиру, проживаем в Сретенске до первого отходящего парохода, который шел в Хабаровск. Река, по которой мы плыли, Амур (прим. О.В., сначала плыли по Шилке, притоку Амура). На том пароходе мы доехали до города Благовещенска. И так же, как на поезде, и здесь есть, что вспоминать. Так же, как пароход только пристанет к берегу, то на берегу, торговки уже ждут пассажиров. А еще я запомнил, проезжая на пароходе ночью мимо горючей горы на Амуре, я долго смотрел на удаляющуюся горючую гору, и видел, как огоньки мелькали то там, то сям.

Итак, мы доплыли до г. Благовещенска, он расположен на берегу Амура, так же как и Сретенск, только та разница, что Сретенск расположен по обе стороны реки, а Благовещенск – на одном берегу, а другой берег китайский. По приезде в Благовещенск, остановились на постоялом дворе, и, прожив на постоялом дворе неделю, переехали на квартиру на окраине города, название места – Брюхановка. Вскоре, как мы перешли на квартиру, началась осенняя сырая погода, и начались холода, а потом и снег. И проживши месяца три, отец с одним человеком…(далее четыре строки вымараны, прим.О.В.) Прошло несколько недель…(снова стертые три строки).

…прожив до весны (1908 г.), весною поехали на прииски на Алекминския (другие названия позабыл). Как доехали до приисков, не помню, но по приезде на прииск, помню, поселились сперва в бараках, а потом из коры сделал отец будку. Отец работал в забоях. И так прожили до осени. К осени отец через маленький скандал оставил прииски и надумал ехать на Ленские прииски.

Путь на Ленские прииски был нелегкий. Сперва мы с этих приис-ков поехали на лошадях, доехали до Амура, но не помню до какого города, сели на пароход, и на пароходе доехали до Сретенска. В Сретенске сели на поезд и доехали на поезде до Иркутска. В Иркутске отдохнули, потом наняли подводу до Жигаловой (Жигалово, прим.О.В.). От Иркутска до Жигаловой мы проехали приблизительно дней семь…(точно не помню), но помню, что эта езда на лошадях под конец так мне надоела, да еще были дождливые дни, так что долго тот будет помнить, кто ездит на лошадях в такую погоду. Но все бывает не вечно и одно сменяет другое.

Итак, по приезде в Жигалову, мы узнали, что по случаю мелкой воды пароходы не ходят. Тогда отец купил большую лодку, и запаслись провизией, и отплыли от берега, и поплыли вниз по реке Лене. Путь нам предстоял довольно долгий и очень опасный. Ночевать нам приходилось на берегу где попало. Если попадали какие-нибудь сенокосные балаганы вечером, то мы ночевали в них. Путь был очень опасный, так как река совершенно незнакома, другой раз не знаешь по какому течению направить лодку, а также то и смотри, наскочишь на подводный камень или еще что. Не раз садились на мель, но это не опасно, и не раз наскакивали на подводные камни. Но я помню как сейчас, раз мы около глубокого берега наскочили на что-то под водой, и как только мы удержались, чтоб не опрокинуться, просто удивительно, и что делать, мы сидим на чем-то, лодка крутится, но сорваться не может. Мы притаили дыхание, а отец старается, чтобы в лодку не попала вода, и после нескольких тяжелых минут отцу как-то удалось сорвать лодку, уже почти была полной. И люди, работавшие в поле и ночевавшие на берегу, думали, что мы опрокинемся с лодкой. Мы переночевали с ними и наутро снова поплыли дальше. Нам попадались навстречу люди, ехавшие на барках или больших лодках, которые лошади тянули вверх по течению, и говорили, что вы, мол, сейчас плывете по течению, но, а обратно, мол, ведь против течения. Словом, стращали всяко.

Итак, мы после тринадцатидневного плавания доплыли до городка Керенска. Слезли с лодки, а лодку продали за бесценок. Отец отсюда поехал уже на пароходе. От Керенска до Ленских приисков еще дня четыре на пароходе и два дня на лошадях. А мы с матерью остались в Керенске. Мать несколько времени служила в прислугах у жидов, а меня отдали учиться к чирошнику (сапожнику, прим.О.В.). Прожили до весны 1909 года. Мать и сестра уехали весной к отцу на Ленский прииск, а я остался у чирошника в учениках, хозяин был поляк, очень хороший человек. И хозяюшка тоже была славная женщина. У них своих детей не было, и они любили меня как родного сына, и до осени я прожил у них очень хорошо. А осенью с последним пароходом вернулся с приисков отец. Он с приисков рассчитался по случаю болезни. Пароход, на котором он ехал, стоял в Керенске всего лишь часа три. Хозяин с хозяйкой собрали мои манатки (вещи) и отвезли на пароход. И им очень не хотелось расставаться со мной. Когда пароход отплывал от берега, я видел у моих хозяев слезы на глазах, и хозяйка, не скрываясь, горько плакала, но и мне их очень было жаль.

Пароход отплыл от берега и направился вверх по течению по направлению в Жигалову. Река была очень мелкая, хотя и пароход был малый, все же пароходу было очень трудно. И не один раз он садился на мель, и также не раз его приходилось пассажирам стаскивать с мели веревками, а также не раз приходилось пассажирам сходить с парохода на берег и идти вдоль берега, для того, чтобы облегчить вес парохода. Итак, мы до Жигаловой доехали благополучно. Помню как сейчас, подъезжая с версту или две, много нас высадили на берег, чтоб облегчить пароход, и мы вдоль берега по дороге приближались к городу. Впереди меня шла женщина с нашего парохода. И вот слышу сзади стук колес и смотрю едет мужчина, совершенно пьяный, и бичом хлещет свою лошадь. Лошадь бежит сколь есть мочи. Он же качаясь, дергая вожжи, направил лошадь на женщину. И все произошло так быстро, трудно было рассмотреть, но я видел, как она упала около ног лошади, и как ее ударило по голове или плечу передней осью, она перевернулась, потом еще ее перевернуло раза два или три, она каталась как мяч. Мы подскочили, подняли ее, она была вся в синяках. И так как она была в беременном состоянии, то ее немедленно отправили в больницу, а пьяного мужика поколотили немного, но помочь нельзя теперь.

Итак, мы прибыли в Жигалову, а из Жигаловой с обозом отправились в Иркутск. Нелегко достался нам переезд до Иркутска, так как была грязь, дождь и снег вместе. По приезде в Иркутск выпал снег, меня снова отдали в ученики к чирошнику, но хозяин уже был не такой, как старые мои хозяева в Керенске. Месяца через два или три отец поехал искать работу, а мать с сестрой остались на квартире. Через несколько недель мать поступила к одному лавочнику помогать хозяйке в доме по хозяйству. Хозяева у нее были хорошие люди, но по злу одного сыщика попали под суд.

Итак, прожив до весны 1910 года, весной мы с матерью выехали к отцу. Он работал на амурской ж\д недалеко от Хабаровска(позабыл название места). Из Иркутска так же мы отправились на поезде до Сретенска, а из Сретенска на пароходе до какого-то места, а потом на лошадях. Словом по приезде к отцу, мы все стали делать кирпичи сдельно и проработали до холодов, пока можно было делать кирпичи. А как стало нельзя работать, рассчитались осенью 1910 года и все вместе поехали в Благовещенск. С того места, где мы работали, нужно сперва ехать на лошадях, и дорога была очень опасная, хулиганы не давали проехать двум или трем человекам, и поэтому приходилось ожидать большого транспорта, когда соберется много народу, тогда не так опасно. Во время пути нам попали навстречу три партии солдат, которые посланы для того, чтобы арестовывали всех, у кого не окажется документов. Но это мало пособляло. Воровство и убийства все продолжались….

Но мы доехали до какого-то местечка благополучно, там нужно было ожидать парохода несколько дней. Один человек предложил нам квартиру, дом очень дешево. Мы перевезли вещи, осмотрели дом, не нашли ничего подозрительного, запоры все крепкие. Поужинали, и время пришло спать. Стелим постель на полу, ложимся и тушим огонь. И я заснул, но не прошло и часу, как я проснулся и вижу, что отец с матерью сидят с огнем в руках, и ду-маю, почему они не спят. Но скоро догадался, почувствовал, что кто-то меня кусает по всему телу. Я начал царапаться и услыхал вонючий запах клопов…. И я тоже был не в состоянии спать. Когда осмотрели тело, то оно было все красное от укусов, и постель вся была усыпана клопами. Мать вытрясла всю постель и постелила снова, и облив кругом постели водой и керосином, легли снова спать. Но уснуть не удалось, так как клопы снова атаковали еще сильнее так, что на полу как будто был послан красный ковер. Еще обтрясли постель и облив все керосином, зажгли огонь, чтобы при свете клопы не так наступали. Но это все ни к чему не привело, и почти всю ночь не спали. А утром поскорее перебрались на другую квартиру или на постоялый двор.

Когда пришел пароход, сели на него и приехали в Благовещенск, и стали на квартиру. Меня отдали в ученики к сапожнику на один год и заплатили сапожнику за учение за год — 60 рублей.

А отец, мать и сестра поехали на новую сторону — амурскую железную дорогу.

Я прожил у сапожника год. Мой хозяин был скверный поляк, никогда не давал на праздник ни копейки и никуда не отпускал. Однажды в 1911 году на первый день Пасхи я отпросился сходить к знакомым (отец сказал, что они рады, что меня хозяин отпускал к ним), а также сбегать на карусель. Я с соседом товарищем пошел, и товарищ меня завел к знакомому старику сторожу. Старик был человек семейный. Он нас встретил и посадил за стол, и стал угощать всем, что имел, и заставил пить виноградное. Выпили рюмки по две или по три, и я почувствовал, что у меня начала кружиться голова, и я отказался больше пить. Но мой товарищ еще выпил рюмки две, и мы оба стали пьяны. Старик нас обманывал, говорил, что с этого красненького нельзя напиться пьяным. И вот мы, простившись по ручке со стариком, и пошли вдоль по улице, когда я смотрел назад, то видел старика, стоящего в дверях. И подперев руки в бока, он от души смеялся над нами, что напоил нас допьяна. Мы дошли до карусели, и в голове у меня стало опять по-старому, и мы, походив по карусельной площади, но, не имея ни капельки денег, не могли покататься на карусели и ничего не купили поесть, вернулись домой уже почти к вечеру. Хозяин так наругал меня за это и всю Пасху никуда не отпускал. Уж до того мне было скучно и обидно, но помочь ничем нельзя было.

В 1911 году осенью приехала мать в город и взяла меня от сапожника, и повезла меня на линию, где они жили. С Благовещенска мы поехали на пароходе до Пашковой, а с Пашковой на лошадях за двое суток доехали до станции Кульдур. Когда я приехал к отцу, в то время они жили в казенной палатке, а отец имел три лошади, работавших на линии. Когда выпал снег, мы перешли в казенный барак. В бараке жили человек около тридцати, все спали по нарам, и было очень душно и темно. В бараке всего лишь было два маленьких окошечка. Прожили до осени 1912 года. Но осенью 1912 года отец выстроил зимовье недалеко от станции Кульдура, и в октябре 1912 года мы перешли в наше зимовье жить и жили в зимовье. А зимой 1913 года мы возили на своих лошадях шпалы из леса, и так время шло помаленьку. А также мне хорошо помнится одно озеро, на которое я ездил с ребятами за рыбой, за кетой. Какое красивое это озеро было в тот вечер. Выхожу я из казармы вечером и предо мной несколько десятков лодок, и в каждой лодке по два человека. Один гребет веслом, а другой острогой колет рыбу, и впереди у каждой лодки на проволочной сетке раскладен большой огонь из смолистых деревьев и пеньков. И по всему озеру плавают десятки огней, освещая озеро своими лучами. И в тихую хорошую погоду за ночь двое, один гребя, а другой, коля рыбу, налавливали по двести штук кеты острогой.

И вот летом 1913 года отец один поехал на Алтайскую новостроящуюся ж\д для того, чтобы узнать как там заработок. Доехав и узнав, что заработок там не очень хорош, заработки плохие, он вернулся и заехал домой, то есть в Сидорово. И прожив несколько дней в деревне, возвратился в город Минусинск и хотел остаться в городе жить, и послал нам телеграмму, чтобы мы продали зимовье и ехали в Минусинск. Но эту телеграмму продержали на станции целых пятнадцать дней. По получении телеграммы, мы продали зимовье и выехали. До Пашковой доехали на конях, а от Пашковой на пароходе доехали до Сретенска. Со Сретенска сели на поезд и поехали в Красноярск. Но не пришлось нам доехать до Красноярска, так как в Иркутске на станции нас встретил отец (он не получал долгое время от нас ответа на телеграмму, выехал нам навстречу). А в Минусинске доверил одному получить телеграмму от нас, и, получив, известить его в назначенные города. Мы сошли с поезда и остановились на квартире, и, прожив несколько дней, отец решил ехать во Владивосток.

Проезжая на поезде во Владивосток, мы встретили одного русского, который ехал из Австралии. Он рассказывал про австралийскую жизнь, и нахваливал ее. По приезде во Владивосток, прожив немного, отец решил ехать в Австралию и заработать немного деньжат. Прожив во Владивостоке недель шесть, и в половине ноября 1913 года отец выехал из Владивостока в Австралию через Харбин, Дальний Модньл и в Брисбен.

И по приезде в Австралию написал нам письмо, чтоб мы ехали к нему. Во Владивостоке мы с матерью жили на квартире месяца четыре, и я от нечего делать ходил несколько раз ловить рыбку сквозь прорубь. И вот однажды рано утром я взял удочку и пошел в бухту ловить рыбку. И зашел по льду близко к порту, где починяют военные пароходы. Я продолжал ловить рыбку в проруби и не заметил, как кругом меня обошел ледокол от одного забора до другого так, что мне выхода больше не оставалось, как пройти берегом порта около забора. Я пошел к берегу, чтоб выйти из кольца и пойти домой, но хохол стражник меня не пустил. Я просился, что только пройду вдоль берега по льду, но хохол показал мне плеть и велел мне убираться от берега. Тогда мне стало обидно, что хоть тони, да иди, я обругал его за его глупый рассудок и хотел кое-как обойти между пароходов. И пройдя несколько сажен, я не заметил, что лед разбит, еще не застыл( его ледокол ломает каждый день, местами долго не застывает), и провалился между кусков льдин. И когда падал, одной рукой уцепился за льдину, и кое-как с трудом выкарабкался я из воды, и вымок я как мокрая курица. Я вернулся к тому хохлу стражнику и, плача и ругаясь, велю хохлу вести меня к начальнику порта. Хохол же еще пуще заорал на меня, но мне было уже не страшно после воды, и я, взявши льдину в руки, шел к нему смело. Может хохол и угостил бы меня плеткой, да с одного военного парохода матросы крикнули на хохла, говоря, что, если он меня заденет, то они разнесут его на куски. Тогда стражник стал мягким и повел меня к начальнику порта. Начальник, показывая пальцем на меня, спрашивал у стражника: «Где ты такого мокрого взял?» Хохол начал объяснять: «Кажу он ругался, я иво прогонял от порта, а он нейде, да еще льдом в мене бросае, бисова скотына». Прислуга вся подхватила бока от смеху, а начальник рассмеялся и говорит: «Мне не мешало бы тебя оставить ночевать в каталажке, да очень мокрый». Я объяснил ему, как было дело, и он велел мне скорей ид-ти домой, и переодеться скорее, а хохлу сказал, чтоб тот следил за постом, но таких больше к нему не водил.

Итак, мы прожили во Владивостоке до марта месяца 1914 года. И в марте выехали из Владивостока, но уже не трое, а четверо, так как родилась еще сестренка Уля, родилась она на первый день Нового года 1914. Наняв извозчика и доехав до вокзала, купили билет до Харбина и вскоре сели на поезд. И хотя я уже ездил по линии много раз, и был всегда рад поездкой на поездах, но на этот раз мне как-то было неловко. Поездка за границу не очень меня радовала, а может быть эта летучая жизнь начала мне надоедать; но и предчувствие неловкого положения по приезде в Австралию, и незнание австралийского разговора, словом, нерадостна была эта поездка, но делать было нечего. И вот поезд мчится все вперед, и, оставляя позади себя станцию за станцией, подъезжая к Харбину, останавливаясь на станции, мы выходим из вагона и выносим свои вещи. Останавливаемся на время на вокзале и идем в город к агенту пароходной компании, покупаем билет у агента от Чан-Чуна (границы России и Японии) и до самого австралийского города Брисбена. И агент дал нам наставления, как проехать границу. Итак, купив билеты на пароход, отдав за каждый билет, то есть за взрослого человека по 113 рублей до Брисбена, вернулись на вокзал и, дождавшись поезда, который шел в Чан-Чун, сели на него, поехали к границе Японии. И я, сидя в поезде, смотрел в окно, думая, что скоро останется Русская Земля позади, и я не буду видеть вокруг себя русских.

И вот приехали в Чан-Чун и пересели с русского поезда на японский, в чем нам помог переводчик от пароходной компании. И на японском поезде мы доехали до Дальнего или как его называют за границей — Дайрин. Но, едя в японском вагоне, я сразу заметил разницу с русским вагоном. А разница такая: когда едешь по русской дороге, хоть третьим классом, то каждый пассажир имеет себе койку, где он в пути может спокойно себе отдыхать, а также вагоны у нас в России много шире и не так они трясут, как японские. В японском же вагоне коек нету, хотя бывает другой раз один вагон с койками, так называемый спальный, но чтоб ехать в нем , нужно еще доплачивать, а рабочий класс не в состоянии ехать на нем, а простые неспальные только имеют лавки. Лавки бывают вдоль вагона и поперек. На стенках вагона над головой около потолка вагона сделаны полочки, в большинстве из проволоки, для того, чтобы пассажиры клали на них вещи. Но на эти полочки только помещаются мелкие чемоданы, а крупный багаж пассажиры обязаны сдавать в багаж, и одно или два места полагается бесплатно. В вагоне на стене стоит графин с водой и стакан возле графина, кто желает пить, наливает в стакан и выпивает. А также в последнее время в вагонах горит электричество. Сколько мы проехали времени до Дальнего — не помню. 

По приезде в Дальний нас встретил опять переводчик-японец от пароходной компании. Он отправил нас в ресторан, где нас собралось уже человек до восьми, в ресторане мы пробыли шесть дней, во время пребывания в Дальнем. Однажды вечером при огнях мы пошли пройтись по улицам. Нас было: мужчина, три женщины и я с сестрой. И мы зашли в баптистскую молельню к китайцам. У них как раз в это время был молебен. Вышли оттуда, и пошли вдоль по улице, и я все рассматривал китайские лавочки и магазины, а также много японских магазинов, и много кое-что для меня было интересного. Но все мое внимание обратилось на одно зрелище, которое я сроду еще не видел…. По улице шли сотни китайцев и каяк и детей всякого возраста, у них в этот день был какой-то большой праздник (может Новый год). И они шли по улице поздно вечером с песнями и их музыкой, и какими-то стуками барабанными, с зажженными факелами в руках, скача по улице как бешены, и кривляя морду, как клоуны, всякие фигуры, а также неся всякие статуи, сделанные из бумаги мастерски, и внутри таких чучел горели огни, и чучела выкрашены разными красками. Смотрится очень интересно, но больше всего мне понравился сделанный змей. Он был сделан также из бумаги. Змей был толщиной около полутора аршин и длиной сажен десять и со страшной головой, и изукрашен всякими красками, и внутри змея горели огни, и китайцы тащили его над головами, и виляя во все стороны, изображая как змей ползает. Это представлялось очень интересным и казалось, как будто этот огненный змей сам ползет по головам этой толпы с открытой огненной пастью. И, проводив процессию, мы вернулись в гостиницу.

Когда пришел японский пароход, который шел в Моджи в Японию, сели на него и через двое суток прибыли в Моджи. Сошли с парохода и с переводчиком переехали в гостиницу. Хозяин гостиницы встретил нас, стаскал наши вещи в кладовую. Нас русских было человек пятнадцать, заходим в прихожую и просим, чтоб хозяин нас провел в комнату, но он, показывая нам сапоги и ботинки, маячит, чтоб мы их сняли, и кое-как мы поняли, что по ихней религии нельзя заходить в комнату в той обуви, в какой ходим по улице. Мы, сняв обувь и надев ихни досточки, вошли в комнату. Отдохнув немного, пошли смотреть город, но далеко боялись заходить. К вечеру переводчик нас, кто хотел, поводил по городу, рассказывал про разные предметы, он водил нас в их молельную и на кладбище, вечером сводил нас на их картинный иллюзион, правда, я почти ничего не понял из картины. Но у них разница та на картинах, когда показывают картину, то два говоруна говорят, что на картине происходит, говоря слова, как должны артисты произносить на сцене.

И, прожив в Моджи около двух суток, сели на японское судно («Кумана Мара»), при посадке на пароход нас всех осмотрел доктор. И одного из всех признал больным трахомой и задержал до следующего парохода, говоря, что его к тому времени вылечат. И отплыв от берега, поплыли в Австралию. Пароход был не так маленький, пища была полуевропейская, но отношение было очень скверное. Нас русских было восемнадцать человек, все помещались в трюме вместе с китайцами, а китайцев было человек пятьдесят, спали на нарах, и воздух был настолько тяжелый, что трудно дышать, спать приходилось более на палубе. Только во время плохой погоды и сильной качки, приходилось поневоле лезть в трюм. По пути мы приставали в порту Гонконг, потом в Маниле и Четверовы острова (торздей айланд). Первый порт австралийский, потом Тансвиль и Брисбен. На судне мы плыли до Брисбена около двадцати восьми дней. По приезде в Брисбен мы сошли с парохода, вещи наши таможня взяла в дезинфекцию, а мы пошли разыскивать эмигрантское бюро. В то время бюро, всех приезжавших в Австралию эмигрантов, кормило и давало помещение до тех пор, пока не поступишь на работу, и они подыскивали работу сами для эмигрантов. Прожив в бюро дней пять, разыскали адрес отца, а бюро отправили наши вещи на станцию и сказали, что мы их получим, когда приедем к отцу.

Отец работал на медном золотом заводе в городе Маунт-Моргане. В бюро мы взяли билет по железной дороге до самого места, но на дороге нам предстояла одна пересадка. Но мы не знали про нее. И не зная ни одного слова говорить по-австралийски и на одной станции мы должны были пересесть на другой поезд. Мы просидели в вагоне, и нас увезли на другую станцию в этом же городе, потом предложили выйти из вагона. Мы показали билет, но они объяснили, что мол он ушел и отвезли нас обратно на станцию, с которой поезд пойдет на другой день. Пришлось нам ночевать на станции. В Австралии на станциях ночевать не разрешается. Но так как мы не понимали, что они говорят и боялись отстать от поезда, то отказались выйти со станции. На другой день завели нас в вагон, посадили нас, и мы спокойно доехали до места.

Отец жил в палатке и мы первое время жили все в палатке. Меня отправили в школу, но недолго я проходил в школу, так как мне уже было пятнадцать лет, а меня посадили с семилетними детьми и все они на меня смотрели как на зверя. А я же не понимал ни слова как чурбак. И я после двух дней не пошел в школу и выпросился у отца ехать с русскими на работу. Он меня отпустил, и я с двумя русскими поехал на новую строящуюся линию работать в 300 верстах от города.

Тем временем отца по сокращению рассчитали, и он с семьей уе-хал на сахарный завод сахарную плантацию Бингера. Я, проработав недели две или три, получил письмо от отца, чтоб я ехал к нему. Я взял расчет и поехал к отцу на плантацию. И в июле 1914 года я приехал на Бингеру. Отец в артели рубил тростник сдельно и жил в палатке. И еще русские жили в палатках: Слесарев, Стахович, Черныш, Ефремов, Малежко и потом Воробьёв, Опсик. Я по приезде получил работу на лошади: подвозить корм лошадям. Я получал неполное жалованье. И на этой работе я проработал полтора года до января 1916 года. А с января я стал получать уже полное жалованье как взрослый, а также мне дали и другую работу чипинить тростник. И проработав до июля на этой работе, с июля я начал рубить тростник в артели. Артель вся была русской: отец, Банников, Воробьёв, Черныш, а остальных не помню. Я прорубил весь сезон месяцев около шести. После сезона я опять работал поденно, все больше чипинил тростник до следующего сезона. А в 1917 году я опять рубил тростник в артели, сезон был семь месяцев. Сезон кончился аж в январе 1918 года. После января и до июня я почти не работал, так как работы холостякам почти не давали. В июне 1918 года я снова начал рубить тростник с артельщиками Габманта. Но мне на первый день этого сезона не посчастливилось, так как я ехал в первое утро на работу на байке (bike — bicycle), и, желая поправить за поясом тростниковый нож, который выскользнул из-под меня, я управлял велосипедом левой рукой, и не заметя камня на дороге, наехал прямо на него. Я повалился набок и, желая упереться рукою в землю, я вывихнул у левой руки два пальца, и тут же, навалившись снова поставил их на место. Но пять дней парил их в горячей воде и растирал их натираниями, и потом опять начал работать, но чувствовал долгое время боль в пальцах. И прорубив этот сезон шесть месяцев до декабря, меня снова рассчитали почти совсем, а отец продолжал работать.

В марте 1919 года в городе Брисбене русские с помощью австралийских рабочих сделали процессию с красным флагом по улицам Брисбена в протест против того, что русских не выпускают из Австралии в Россию. После этой процессии во многих местах русских стали рассчитывать с работы, в то же время рассчитали всех русских с бингерской плантации. Мы все выехали в город Бандаберг в 20 верстах от плантации и начали просить у правительства, чтоб нас выпустили в Россию. Сколько ни хлопотали – все напрасно. Тогда мы стали подыскивать себе работы, и в октябре я с отцом вдвоем поехал на линию и получил работу. Проработали до Рождества. А на Рождество на новостроящихся линиях празднуют две недели, так как сильная жара. На Рождество приехали в Бандаберг, где жила мама с сестренками на квартире. Я поехал в Брисбен на праздник и там пробыл одну неделю. Съездил на морской берег, куда публика съезжается на купания. Время прошло весело. Потом вернулся обратно в Бандаберг и поехали опять на линию на работу, и проработали там до первых чисел февраля, и получили известие, что русских отпускают в Россию.

Мы получили расчет и приехали в Бандаберг. Отец остался
в Бандаберге с матерью и тремя сестрами: Фекла (Нэла), Уля и еще Катя, которая родилась, когда мы еще жили на Бингере, 17 июля 1918 года (моя мать по документам родилась 13 августа 1918 года прим. О.В.), а я один поехал в Брисбен узнать хорошенько, выпускают ли в Россию. По приезде в Брисбен узнал, что документы дают, известил отца, и они все приехали в Брисбен, и по приезде получили паспорта от военных властей Австралии, и купили билеты в пароходной компании. Билеты купили и должны были отправиться третьего марта 1920 года. И я думал, что пришло время, когда я уеду из свободной Австралии, которая не так меня осчастливила, на под конец наоборот даже глубоко огорчила, что вовек не забуду. Я рассчитывал, что я доеду до Сибири без всякой задержки, но я ошибся, нас задержали австралийские власти, пришлось дожидаться, когда благодетели отпустят, хотя надоело уже жить на чужом языке. Местность здесь вообще жаркая, работают восемь часов в день, но работают без отдыха с утра до обеда и с обеда до вечера, словом, восемь часов в день. Но если, кто работает тихо, то его живо рассчитывают, есть юнионы (союзы, прим.О.В.) каждого ремесла и рабочий юнион, но он умеренный, одним словом, юнион не такой, который должен был бы для рабочих. Но как бы ни было, а мне надоела здешняя жара, и мне хотелось как можно скорее выехать из Австралии, хотя и не зная, что со мной сбудется впереди. Правда австралийцы народ очень вежливый супротив нашего сибирского народа, и почти за каждым словом тебя благодарит. Но как бы ни было, а русскими пренебрегают, да и не можем мы им быть друзьями: нас разъединяет разговор и разница обычая жизни, и нас считают далеко отсталыми от европейского народа, некоторые даже называют белыми китайцами, хотя может они немного и правы, но все же обидно бывает слушать. Они же на работе или же хоть где всегда почти говорят про какие-нибудь бега или кто взял приз, или чья партия выиграла в футбол и т.д. Вообще, они большие охотники до спорта. В праздничные дни все сидят дома, и, если есть возможность, едут на море, на морской берег. Но на улицах города народу в праздник не увидишь. Все более сидят дома, читают книги и газеты. Молодежь в поселках, на плантациях, вообще в малонаселенных местах во время праздников никаких игрищ не имеют, только устраивают танцы два или три раза в месяц, а местами очень редко, смотря по населению. Молодежь, отработавши в субботу до обеда, после обеда переодевшись, выходит на улицу, встретив одного-двух товарищей, все заходят в бар (кабак, прим.дяди), стоя у прилавка, выпивают по стакану пива, и, постояв некоторое время, выпивают по другому, и так проводят время до вечера. Если надоест в одном, переходят в другой бар — это все их веселье субботнее. По вечерам в городах идут на картины или спектакли или танцы. А малонаселенных местах по субботам часто сидят дома и никуда не выходят, а как у нас принято в России ходить к соседям посидеть, или в праздник сходить в гости к знакомым, здесь это не принято, и живут в соседях рядом и друг к другу почти никогда не ходят. И если их страну хвалишь, то и они с тобой говорят, но как только что-нибудь сказал про их страну нехорошо, то они перестают с вами разговаривать. Словом они свою страну возвышают и гордятся ею.

А мы русские, которые имели визы на выезд из Австралии, все продолжали жить в городе, изо дня в день ходили по конторам и парламенту, требуя, чтобы они нас отпустили в Россию. Но везде нам отвечали, что они нас не держат, но нас некуда отправить, так как русских никто не хочет выпускать с парохода в порт. Но, наконец, после пяти месяцев ожидания нам удалось выхлопотать выезд, но только каждый взрослый должен сделать перевод в Гонконг по 75 фунтов (по 750 рублей), и по приезде в Гонконг получить их и ехать в Шанхай. И мы, сделав перевод, стали собираться в дорогу, все еще не зная,. уедем или нет.

И десятого июля 1920 года приходит пароход, и мы, приехав на пристань, и, дождавшись, когда таможня осмотрит вещи, перешли на пароход и разместились в каютах. С нетерпением ожидали отплытия парохода, и, наконец, зазвенели цепи и якорь тихо поднимался кверху, и, подобрав канаты, судно тихо отплывало от пристани. Кругом как-то стало тихо, и никто почти не говорил ни слова. Заработала машина и судно начало вздрагивать, и, поворотившись в бухте по направлению к морю, тихо поплыло в открытое море. И я, сидя на палубе и смотря на удаляющийся город, и вспоминая про себя все шесть лет, прожитые в этой стране, все еще не верил, что уеду сейчас, что они нас еще остановят. Но на этот раз они нас выпускают взаправду, и я храню надежду в душе, что я опять приеду на Родину-Сибирь, хотя Родина мне ничего счастливого не сулила. Но я охотно оставляю это место, в котором я прожил шесть лет и не видал радостных дней, правда, я голодный не был и войны не видел, но все же я был очень несчастлив: не понимал разговора и поэтому не имел друзей-товарищей детства, и жил одними мечтами. И поэтому я, оставляя эту страну, чувствую себя счастливым. И с новыми мечтами я еду искать счастья на Матушке Родине.

И выехали мы из Брисбена 10 июля 1920 года на пароходе «Ис-тан», около пяти тысяч водоизмещением, принадлежащем австралийской компании. Пятнадцатого числа приехали в «Четветовский остров». Городишко очень маленький, всего домов 300. Народ более черный: чернокожие, и японцы, и китайцы, а европейцев очень мало. Климат очень жаркий. 24 числа приехали в Манилу. Манила (Филиппины) принадлежит Америке, но население в большинстве филиппинцы. Филиппинцы народ среднего роста, коренастые и с темным лицом, похожи на японцев, но глаза только не такие узкие как у японцев, но в Манилу русских с парохода не пустили.

27 числа прибыли в Гонконг. Гонконг принадлежит Англии ( хотя он и китайский). В тот день мы пересели на другой пароход, который шел в Шанхай. Гонконг город не очень большой, улицы узкие и не так то чисты. Город расположен на горах, но на другой берег мы не ездили, на другом берегу говорят, что живут все более европейцы, и живут по-дачному: вокруг дома сады, деревья. Но Гонконг очень красиво смотрится вечером при огнях, когда смотришь с бухты, стоя на палубе парохода. Яркие огни блестят как в ясную погоду звезды, от самого берега тянутся как усыпанные по всей горе все выше и выше. Иллюзионы изукрашены разноцветными огнями и весь город как на ладони освещен электрическими огнями. И трамвай, который подымался в гору при помощи каната, блестел разноцветными огнями, и казалось, что вот-вот он, оборвав канат, полетит как молния вниз, но он благополучно доходил вверх, а также и спускался вниз.

На другой день, 28 числа мы выехали из Гонконга. Пароход был большой, хотя не помню сколько тонн. Но он был большого размера, и тот, на котором мы ехали из Гонконга, казался против этого ребенком.

И 31 июля 1920 года мы прибыли в Шанхай. Шанхай город китайский, но он международный портовый город. Пристав к пристани, слезли (сошли) с парохода, остались несколько человек с вещами на пристани, а остальные пошли искать квартиру (нас русских приехало человек восемнадцать). Найдя квартиру у одной еврейки-вдовы, перевезлись с вещами и стали узнавать как дела относительно проезда в Россию (Сибирь). Через восемь дней снова прибыли русские из Австралии, человек пятнадцать, но после этой партии больше не приезжали, говорили, что выезд из Австралии закрыли. И вот русские собрались в Шанхае и думали откуда лучше проехать в Россию. С Сибирского края боятся, что там японец занимает до Хабаровска, и еще семеновские банды рыщут как волки. И некоторые решили ехать на Владивосток.

И одиннадцатого августа (1920 г.) пароход пошел во Владивосток, и на нем уехало человек шестнадцать русских, которые приехали из Австралии, и в том числе мой отец, мать и сестры. Но я остался ждать, когда отец, по приезде во Владивосток, известит меня о тамошнем положении. И дня через три еще уехало человек девять на Харбин через Дайрин, и 25 августа пять человек уехали в Сибирь через Монголию (Сретенск), так как они решили объехать Семенова и японцев. И 31 августа последняя партия в 8 человек уехала на Триест (через Триест в Одессу).

И я остался один из приехавших из Австралии. Один-одинешенек, хотя русских и евреев в Шанхае в то время насчитывалось до десяти тысяч, но они все сбежали из России в революцию и не желали разговаривать…

Шанхай город расположен на низком месте. Бывают большие и частые туманы, и временами бывает такая жара, что даже ночью, лежа на балконе второго этажа и почти раздевшись до нага, невозможно уснуть. А где живут большинство китайцев, то улицы очень узкие и настолько грязные, что даже отвратительно смотреть. И тысячи мелких переулков, дома стоят густо, и страшная вонь и теснота, и в одном доме живут человек по двадцать и более, то есть не в доме, а какой-нибудь конурке. У них в избе сделаны нары и они спят на этих нарах, как у нас в Сибири на постоялых дворах в обшей. Китайцы живут очень бедно. На каждой улице десятки бедных и калек-китайцев протягивают руки к прохожему, прося милостыню. А европейцы здесь почти все капиталисты с большими животами и жирным лицом, и все ходят во время жары в белых костюмах, и почти пешком никогда не ходят, и всегда ездят на китайцах. Садится на коляску на резиновых шинах, и китаец берется за оглобли и рысью мчит своего пассажира туда, куда тот ему прикажет. И китаец, провезши своего пассажира кварталов пять или десять, за это получает от своего барина копейки три или пять. Китаец чуть не плача просит еще копейку или две прибавить, но «щедрый» барин не обращает внимания, и если китаец продолжает еще просить у него, то белый барин, обругав его всяко, взмахами руки прогоняет его от себя. Бедный китаец отскакивает от своего «щедрого» барина, видя, что барин больше ему не даст, а если еще попросит, то тот еще набъет морду — квиты. Итак, белые властелины всегда ездят на китайцах и платят им за это сколько хотят, так как китаец почти не в состоянии стребовать, хотя бывают случаи, когда белый наскочит на настойчивого китайца, который поднимал скандал, требуя что полагается и дело доходит даже до драки, то смотря по месту, если китайская охрана, то белого принудят заплатить. Но если охрана той же нации, какой пассажир, то китайцу нет надежи на победу…

В Шанхае, в городе лошадей почти нету. Весь груз китайцы перевозят по городу сами. Если вещь тяжелая, то взявши за веревки человек сто или более, смотря по весу, и везут куда нужно, и во время, когда тащат этот груз, то все поют и прискакивают, вроде нашей «Дубинушки». И если они что везут тяжелое, то их бывает слыхать квартала за четыре. Почти все бедные китайцы, когда работают, а также и когда не работают, все ходят без рубах в одних негнущихся от грязи штанах. Бедные китайцы кушают плохо: большинство их кушаний рис и еще трава, вроде капусты, да разные какие-то коренья. Китайцы – народ высокий, но тощий, а китаянки почти все какие-то маленькие. В настоящее время здесь много русских беженцев: капиталистов и колчаковцев, и семеновцев, и евреев, и разных офицеров, и генералов, и попов, и даже есть русские монашки (наверное, есть и монахи), которые сбежали с разоренного гнездышка из Сибири. Бедные ангелята удрали в Китай, и что только они здесь будут делать, разве присоединятся к китайцам, и будут молиться ихнему Богу… и так много поразбежалось из России народу во время революции.

Итак, 31 августа я проводил своих последних знакомых, с которыми я приехал из Австралии. Накануне 31 августа я себя чувствовал нездоровым, у меня кружилась голова, и мне сделалось так скучно, что я не находил себе места, сердце ныло и я не мог удержаться, чтобы не плакать. Я чувствовал себя одиноким среди всего города, и еще пуще ныло сердце, когда думал о моих сестрах и спрашивал сам себя, что с ними случится во Владивостоке, где власть меняться может часто, и японские войска, как слышно, изгаляются над жителями. И я все ожидал известия от отца и не поехал из-за этого с товарищами через Монголию, а скоро будет холодно. И если же опасно будет ехать во Владивосток, то скоро будет нельзя ехать и через Монголию, так как подходят уже холода, а я, проживший в жарком климате шесть лет, не в состоянии переносить холода. И оставалось только или ехать во Владивосток, или зимовать в Шанхае, или же ехать через Натриест в Одессу. Но для этого требовалось много денег, а у меня их было не так много, да и хорошо не было известно можно ли проехать в Одессу без задержки…. И вот уже шестое сентября, а я все еще не решил, что буду делать: или останусь здесь зимовать, или же поеду куда-нибудь дальше. И до того скучно так жить, даже трудно и поверить. Сидишь или ходишь по городу, все думаешь, скоро ли придет письмо от отца, и тогда хоть решил бы, что делать. И так ходишь по улице и в голове мутно, и члены отяжелели, и на душе нехорошо. Да еще, вдобавок, я первого числа так сильно заболел, что с вечера упал в обморок, и, очнувшись, увидел пред собою стоящего старика еврея. Он спросил меня, что со мною случилось, я ему объяснил, что я, вероятно, сильно простыл, когда купался в ванне и под душем. Он натер меня каким-то им самим сделанным натиранием из яиц и горчицы, и так всего меня натер, сколько мог. И я, укутавшись, уснул. До полночи был без памяти, а с полночи так крепко уснул, что проснулся — уже было 10 часов дня. Когда осмотрел себя, то увидел, что вся одежда мокрая и две подушки промокли насквозь, и также потник и перина были мокры насквозь. Я переоделся в другое белье, тело мое было покрыто сплошными пузырями. И через день кожа стала слезать и кровь так сильно лилась из носа несколько раз, я думал, что буду не в состоянии ее остановить. И я до того обессилел, что еле ходил на ногах. Но на седьмой день я почувствовал себя ничего, а восьмого числа (сентября, прим.О.В) я получил от отца телеграмму, в которой он сообщал, что могу ехать во Владивосток. На другой день я купил билет на пароход, и 12 сентября 1920 года я сложил вещи на тачку китайцу, и он повез их на пристань. Я же, идя по тротуару, зашел в менялку разменять какую-нибудь серебряную монету, но они так долго меня задерживали, что я начал требовать мою монету обратно, но они говорят, что сейчас, мол, мальчик принесет каких мне надо. Но китаец с моими вещами уже ушел из вида (но там, как с виду упустил, то и пропали вещи). Я начал ругаться, но у моему счастью индеец, стоявший (полицейский английский) на улице, видел все это и поспешил ко мне на помощь. Разменщики тут же выдали, что полагалось, и индеец сказал мне на английском языке, чтоб я скорее бежал к вещам. Я рысью кинулся по улице и, пробежав несколько сажен, смотрю — пулей проскочил мимо меня молодой высокий китаец с рикшей (тележкой) и, пробежав две сажени впереди меня, быстро опустил оглобли на землю, показывая пальцем, чтоб я сел. Я живо сел в рикшу, и он схватил оглобли и как пуля помчался вперед. И ручаюсь головой, что он не возил так быстро ни одного из тех белых капиталистов, которые так хорошо одеты и так часто на них ездят. ибо он, видя пузана, знал, что он от него получит копейку за квартал или даже меньше, и, зная, что ему торопиться некуда, но видя, что я бегу, он понял, что мне нужно как можно скорее. Но по правде скажу, что это был замечательный молодой китаец, каких я, проживая в Шанхае несколько недель, мало видел. Хотя я на рикшах да этого раза никогда не ездил, но все же я видел как они бегают и видно их телосложение. Он мигом промчался два квартала и, поравнявшись с китайцем, который вез мои вещи, он взглянул на меня, я дал ему знак, чтоб он остановился. Я слез с рикши, а у моего бегунца сердце так сильно билось и он с улыбкой смотрел мне в лицо, желая узнать, доволен ли его быстротой. Я дал ему двадцать пять копеек за труды. Он не знал как и благодарить и, показывая на тележку, объяснял, чтоб я садился и он увезет меня до пристани в благодарность за эти деньги, но я отказался и пошел пешком. В двенадцать часов пришел на пристань и разговорился с одним полисменом англичанином. Он недавно приехал из Владивостока и он сильно не советовал мне ехать во Владивосток и вообще в Россию. Говорил, что там с голоду люди помирают. Но я не обращаю на это внимания и думаю, что много миллионов народу живут и страдают, а если хотя и мне придется пострадать, то я не первый и не последний буду.

И дождавши, когда катер пошел к пароходу, сел на него и доехал до парохода. И ровно в пять часов вечера пароход поднял якорь и мы тихо поплыли по бухте. И через два часа мы выплыли в открытое море. Название парохода «Шинь-Ю». Из Шанхая и почти до самого Владивостока понемногу покачивало боковой качкой, но никого почти не закачивало, нас ехало человека четыре, харчи были хорошие, и мы проехали до Владивостока очень весело.

До Владивостока мы проехали шесть суток и 18 сентября мы приехали во Владивосток. Таможня осмотрела вещи и мы сошли на берег. И часа через четыре я встретил отца с Жигаревым на берегу. И, забрав вещи, пошли на Первую речку, где жили отец, а там же жил Жигарев с семьей. И, прожив две недели без работы, я на третью неделю поступил на работу рабочим во временные мастерские. Я жил в одной казарме с отцом. Мы жили на казенной квартире в бывших солдатских казармах. Я работал четвертым в отделении, сперва отчищал ржавчину от паровозов, а потом меня перевели к нашему начальнику рассыльным, эта служба была очень легкая, и я прослужил на этой службе до второго декабря, но второго декабря мы с отцом заявили расчет, а так же и Жигарев, глядя на нас, заявил расчет. Но причиной этому было то, что Семенов (как его называют здесь — бандит) под сильной японской опекой приехал во Владивосток. Хотя он приехал один, а его отряд по линии между Харбином и Уссурийском останавливают поезда и грабят, что им вздумается, убивая всех, кто подозрительный. И поэтому их ожидали во Владивостоке и думали, что будут драки с их отрядами. Да и как раз в это время стали пропускать к советскому правительству. Но так как мы торопились уехать и даже деньги в конторе не получили, и дали доверенность знакомым, а они нам дали пятую часть заработанного, рублей по пятнадцать.

4 декабря 1920 года мы выехали из Владивостока и до Хабаровска доехали благополучно, и через Амур на лошадях доехали до станции Покровка потому, что мост через Амур был взорван партизанами тогда, когда японец наступал с войсками, и поэтому поезда не могли ходить через мост. В Покровке мы простояли пять дней, на шестой день кое-как поместились в служебный вагон и поехали далее. Но, доехав до станции Бочкаревка, нас в Бочкаревке задержали, говоря, что пассажирские поезда не ходят, ходят только военные, и, говоря, что дней через десять отправят нас. Но нас держали пять недель, и держали, наверно, еще бы долго, да ехал начальник дороги, и мы обратились к нему, и он велел нам дать теплушку до Читы. И, исправив теплушку сами, поехали. До Читы доехали благополучно, и в Чите выхлопотали пропуск до Верхнеудинска. По приезде в Верхнеудинск нас записали на очередь, как железнодорожных рабочих, и 19 февраля 1921 года мы выехали из Верхнеудинска с эшелоном пленных из Германии. Пленных было 1400 человек. И мы с этим эшелоном доехали до границы Буфера (Буферная республика, прим.О.В.) в нескольких верстах от Верхнеудинска. Контроль или таможня осматривали вещи и у одной женщины отобрали медаль, полученную ее покойным мужем в китайский мятеж…

Доехав до Иркутска, простояли в карантине неделю, проверяли паспорта, и 150 человек сняли с эшелона, и оставили в Иркутске для расследования, говорили, что большинство с поддельными документами. Через неделю отправили далее.

И 4-го марта мы приехали в город Красноярск. Сперва хотели поступить на ж/д, но потом отец надумал ехать в Москву. Но в Москву нам пропуска не дали, говоря, что там и так голодно, и вместо того, чтобы пускать туда, нужно оттуда вывозить. Эвакопункт дал нам вагон на первое время для житья. И вот мы решили ехать в Минусинск на Родину. Между прочим, я пошел зарегистрироваться, начальник велел меня взять на учет. Но который записывал на учет, он по ошибке или же, не зная своего дела, взял мои документы и велел прийти за ними в комитет дезертиров. И я приходил в комитет дезертиров почти две недели, пока пришли документы. Заведующий сказал мне, что они зря меня прислали к нему, т.к. я не мог быть дезертиром раз я проживал за границей и только что приехал в Сибирь. И заведующий, обращаясь к писарю, говорит, что это черт знает что такое, присылают людей совершенно зря, что они там с ума посходили что ли, передайте им по телефону, чтоб этого больше не было, и выдали мне документы на руки. И я, взяв документы, пошел опять в ту контору, где меня записали на учет, для того, чтобы они сняли меня с учета. И там начальник по мобилизации задержал мои документы и велел за ними прийти на другой день. Когда же на другой день, то мне сказали, что меня мобилизовали в 46 запасной полк в Новониколаевск. Тогда я обратился к военкому и объяснил ему все, и он велел дать мне отпуск на три месяца и сказал об этом писарю, и велел приготовить назавтра, так как я его просил, потому что завтра в субботу ямщики оставляют Красноярск. Но, придя на другой день, писарь отпуска мне не приготовил, говоря, что нужно иметь записку от военкома, а военком в это время был в отлучке. И я плюнул на все и вернулся к вагону, где мы жили, там уже стояли подводы и отец грузил вещи. И я сказал им, что я остаюсь. Они поплакали, но делать нечего.

Погрузив вещи на сани, они поехали, я их проводил за город, а сам вернулся с тоскою. Они выехали 22 марта 1921 года. Я же вернулся в вагон, где еще жил Жигарев со своею семьей. И я, прожив до 31 марта с Жигаревым в вагоне, 31 марта сел на поезд и поехал в Новониколаевск, а Жигарев остался и подумывал идти в коммуну.

И вот я еду опять на поезде, и опять один. И, проехав мимо родины, не заехал повидаться с родными, правда не по своей вине. Очень даже было обидно, что с девятилетнего возраста не был на Родине, и, проезжая мимо, не в состоянии был заехать, хотя если бы я хотел, то пропуск я мог бы выхлопотать. Но я не хотел ехать вдогонку за отцом, да и почти было невозможно, так как последние попутчики уехали, началась слякоть, и поэтому я решил послужить, пока не распустят.

Второго апреля 1921 года я приехал в Новониколаевск, 3 и 4 числа я ночевал в пересыльном пункте. Здесь один воришка украл у одного солдата сумку с вещами, но на станции попался позорный плут и воришка. Четвертого апреля меня зачислили в 46 запасной стрелковый полк, в 7 роту, но на две недели отправили в карантин. И сейчас я в карантине, занятий никаких нету, порция такая же как в роте: полтора фунта хлеба, в обед суп, а вечером каша и чай.

И седьмого апреля я стоял около казармы, смотрю бежит собака и несет что-то в пасти, я пугнул собаку и она бросила ношу. Когда подошел, то увидел человеческую руку. И мы с товарищем осмотрели руку и решили узнать – откуда она взяла. После обеда мы вчетвером пошли в поле (карантин стоял за городом). Я показал откуда бежала собака, и мы скоро нашли место, где собака взяла руку. Пред нами открылась яма — сажени четыре шириной и сажен шесть длиной, и сажени полторы глубиной. И в нее наброшены, как попало, трупы. Сколько их там было — трудно сказать, так как снег еще не растаял совсем. А в другой яме — сажени 2 ширины и 2.5 длины, накладены трупы рядами: один ряд головами в одну сторону, а другой — в другую, итак поленницей до самого верху, и нисколько не зарыты землею. Картина очень печальная.

8 апреля 1921 с четырех часов было полузатмение Солнца. Солнце закрывалось с севера до половины.

Одиннадцатого апреля я отправился в выздоровкоманду. Поместился как и другие. Занятий никаких нет. Сидишь себе в казарме с утра и до вечера и ничего не делаешь. Очень скучно без делов, но иного выхода нет, а время тянется медленно. Между прочим я вздумал, то есть почти все время думал, как сквозь сон припоминая один вечерний разговор одной молодой женщины со своими малыми детьми. Это происходило в Приамурском округе на новостроящейся ж/д. Далеко от города и реки стояла среди леса в 5-ти или 10-ти саженях от шоссейной дороги кибитка, сделанная из сосновой коры. Было кругом темно, и шел беспрерывный дождь и блистала молния. В убогом шалаше горел ночник, бросая бледные лучи света по сторонам. На правой стороне стояла койка, а на койке лежала средних лет женщина, и около нее лежали двое детей: мальчик и девочка. Это были ее дети. Они долго не спали и все разговаривали с матерью. И между разговорами дети спросили свою мать, что были ли у них братья или сестры. Мать сказала, что у них еще были сестры, и что померли, но одна еще есть живая сейчас. Дети спросили ее где она, но мать сказала, что не знает, и велела детям спать. Мальчику было лет девять, и он не скоро уснул после этого разговора, он все что-то припоминал ( далее запись зачеркнута, но я ее воспроизведу – О.В.) и он вспомнил одно печальное время, но не мог он точно припомнить или же это он видел во сне, или это было правда, вспомнил он так, что ему было года три . Итак, этот мальчик рос, но разговора этого никогда не забывал и все мечтал, когда вырастет, то во чтобы-то ни стало, разыщет он ее. Но судьба его носила с места на место самого, и он не в состоянии был ее отыскать.

Итак, он прожил до двадцати трех лет, вернулся на Родину больным. Сестры его встретили и мать, и отец, но он еле на ногах держался и должен лечь в постель. Но он не позабыл об этой сестре, он, лежа, все думал и давал себе слово, что когда он поправится, он постарается, если сможет, то разыщет ее. На следующие дни стали приходить родные проведать его и все объяснялись какие родственники они. Но одни старик со старухой были подозрительными, с ними была дочка, девушка лет пятнадцати. Во время встречи все переглядывались, и все смотрели как-то в сторону. След был через два дня открыт — это была его сестра…

Шаг за шагом, день за днем, все идет вперед своим чередом, вот уже апрель проходит, а я почти все время валяюсь на койке и только изредка хожу на базар. И раза два сходил в иллюзион.

Вот настал Первый май. Первого мая был парад на площади. Я смотрел, но не участвовал.

На Пасху попадалось на улице много пьяных всяких сословий и рода занятий. Водки нету, не продают, а по улицам пьяных полно. Пасха прошла благополучно, спокойно.

Ночью, на 10 мая на реке случилось несчастье, была поднята тревога по всему городу. Это случилось таким образом. Из Барнаула шел пароход с пассажирами и грузом. Пассажиров на нем, говорят, было более тысячи человек, много беженцев с семьями и детьми, часть была красноармейцев. Грузу было 14 тысяч пудов пшеницы, и 30 бочек меду, и другой груз. Пароход шел с опозданием. Он должен был прийти днем, а ровно в полночь стал подходить к ж/д мосту, но ночью не разрешалось проходить под мостом, поэтому часовые стали давать сигналы пароходу, а потом дали залп из ружей, но пароход был уже близко. Пароход стал поворачивать обратно, но было уже поздно, он ударился как раз боком о бык моста. Тут начался ад для тех, кто был на пароходе. Другие посты, услыхав выстрелы, подняли тревогу, и через 15 минут весь гарнизон был поднят на ноги. Тем временем пароход, ударившись о бык, разбился на три части. Верхняя палуба поплыла отдельно, вторая палуба с каютами поплыла отдельно, а нижняя – с трюмами, перевернувшись, раз пятьдесят в воде, остановилась боком к верху вся разломанная. Спасшиеся рассказывали, что после удара все затрещало, народ, который был наверху, кинулся в воду, женщины бросали детей в воду, хватались друг за друга, за что попало, но вода была еще очень холодная, поэтому народ сразу окоченевал. Итак, от парохода остались только осколки, хотя котел не взорвался, машинист успел выпустить пар. Груз почти весь пропал, а от тысячи человек спаслось только человек 80 или 81, а остальные пошли на тот свет. Кто же во всем этом виноват? Вышло это по недоразумению или же сделано с целью?

Вот уже две недели как начали распускать старые года домой (до 1895 года). Но всех еще не распустили, но, наверно, к первому июня распустят всех. И поэтому, наверно, Антанта оставила Россию в покое, да и время бы отдохнуть солдатам после долгих лет страданий. И если все будет спокойно, то, наверно, через год и наш год распустят по домам.

Вот уже 22 мая, а погода стоит очень прохладная, снег здесь растаял в первых числах мая. Но 16 мая снова выпал снег, но к вечеру растаял, словом погода стоит неважная. Черт знает, что делать, какая-то скука. Писем от отца не получал, не знаю где они, и как они доехали, и где устроились на жительство.

Первого июня меня перевели в военный городок в первый отдельный кадровый батальон. И вот смешно и чудно, пришел я к вечеру в 1 отдел, пайка я не получил, а дежурный назначил меня на ночь дневальным. А я сроду в руках не держал винтовки. И, взяв винтовку, занял свое место в коридоре. Все улеглись спать, я осмотрел винтовку и начал работать затвором, и познакомился с винтовкой. Продежурил до утра и сменился. Но к вечеру меня опять назначили в караул. И что же, когда в караульной будке стали заряжать винтовки и идти на пост. Я не сумел заложить патроны и пришлось сознаться товарищу, что я не умею. Но он уже заметил вперед, чем я ему сказал. Он мне зарядил и сказал, что если будет тревога, пали все патроны, куда попало и наказал как это нужно делать. Простояв в карауле два с половиной часа, сменился, а днем провожали арестованных на работу на пристань, а вечером обратно. И так я попал в старые солдаты. Но в воскресенье, 6 июня нас откомандировали в Новониколаевск, в томский конный запас, 4 отделение, 3 взвод. Через день меня назначили дежурным по команде, и я продежурил день. А потом все пошло своим чередом. Только вот плоховато, что я не могу получить письма от своих . И если бы я получил письмо от своих, то, наверно, я бы уехал куда-нибудь в другое место. Уехал бы в Карпаты или в поля, или в командировку в Красноярск. Ах, черт возьми, даже терпение лопается от ожидания.

И вот 20 июня я почувствовал себя скверно, у меня заболела голова после бани (меня ошпарило паром, и я, дожидаясь белья из дезинфекции, простыл). И вот проходит день — другой мне все хуже. И 22 числа к обеду меня начало лихорадить, до вечера я кое-как пробился, а как только сделали уборку лошадям, я первым долгом привел свои манатки в порядок: сложил все в чемодан и оставил только одеяло и подушку, да самую мелочь. Все было готово. Начались адские муки: мои ботинки начали стучать о цементный пол ( пол в казарме был цементный). Я скорее лег в постель и скоро задремал, и минут через 15-20 стали чертики лезть в глаза, лоб трещит и голова кружится. Наконец, я пришел в чувство и вижу – дела мои плохи. Я попросил товарища по койке, чтоб он позвал дежурного. Дежурный пришел и видит, что я слаб, велел запрячь лошадь, пока лошадь запрягали, мне это время показалось как за целую ночь. И вот меня посадили на телегу и повезли в околоток. По приезде в околоток, меня осмотрели и решили, что справлюсь в околотке, и в больницу не отправили. И вот началась ночь и следующий день, это время мне показалось настоящим адом, и я думал, что мозг мой не выдержит, и я сойду с ума, но это не случилось. Я продолжал находиться в околотке и ни днем, ни ночью не мог спать и только без сознания катался на койке. И четыре адских дня я пробыл в околотке, но на четвертый день мне стало немного получше, и меня из околотка выписали. И я пришел в свою часть, но я настолько был слаб. Но недолго мне пришлось пробыть в части, т.к. при наступлении вечера у меня заныла левая нога так, что я не знал куда деться и всю ночь напролет я не мог ни на минуту заснуть. Наутро меня снова отвезли в околоток, в околотке я ночевал, кажись, одну ночь, и наутро меня отправили в больницу. Меня приняли в больницу, и я лежу на койке, а в голове кошмар. Левая нога в месте около пятки сильно распухла, но не ныла, хотя ходить было почти невозможно, но зато голова так болела, что ночи не спал. Числа четвертого июля мне стало легче и ночь спал отлично. Пятого июля меня выписали из больницы и на пять дней дали освобождение от всех занятий. Но я чувствую себя слабо, нога, еще опухшая, и ее временами очень ломит (в ноге тяжелый ревматизм). 9 числа я ушел в команду выздоравливающих из конного запаса 1 отделения.

По прибытии в команду занятий никаких нет, лежу себе и ничего не делаю. А на сердце так грустно, что трудно и описать, и что только за день не передумаю. Писем от своих все еще не получал, и это очень меня беспокоит. 8.07.1921 года я написал письмо в деревню (на сельсовет) и просил их сообщить мне: приехали такие-то в деревню.

И так много дней прошло с тех пор, как я писал последний раз в этой книге. И много передумал за это время и все же остался при своем горе. Но положение немного сейчас изменилось, так как 18 июля я получил два письма: от родителей и от Жигарева. В отцовом письме ничего интересного или радостного не было, а как доехали и как живут ничего почти не пишут, но все же стало немного веселее, хотя временами бывает так грустно, что места не находишь себе. Но как бы ни было, а время идет своим чередом.

10 августа 1921 я перевелся опять в конный запас, в 1 отделение, и до 24 августа я ходил в гости к товарищу (Гайдановскому). До 15 августа я еще получил два письма от своих родителей и сестры. И когда я их читал, идя с почты, то слезы не мог сдержать. Это была просто мука горькой судьбы.

И вот в конце августа несколько человек отправили в деревню Криводановку, в том числе и я угадал. По приезде в деревню, мы разместились у крестьян по одному человеку. Хозяйка, у которой я стоял, была хорошая женщина, вдовушка, ели все вместе, хотя и неловко было сперва есть вместе. Так как у меня был только почти один хлеб, и то 1.5 фунта на день, и он почти всегда был с закалом, но скоро привык и понемногу помогал им в работе. Но недолго пришлось мне у них прожить, так как мы уехали пасти лошадей на луга за 15 верст от деревни. И там сделали шалаши, и в них помещались. По субботам я ездил в баню в деревню к своей хозяйке, а также она мне с собой давала картошек в поле. Но для меня, по прибытии в деревню, много было непривычного и интересного: и на первый случай мне пришлось после каждого обеда почти три раза перекреститься, это для того, чтобы на меня не смотрели как на черта. Хотя перекреститься и не тяжело, но для меня это было крайне неловко, и так как я не знаю ни одной молитвы, и даже «Боже милостив», то мне приходилось шептать губами и считать обыкновенно «раз-два- три-четыре», а также было смешно, как нашептывала одна женщина над стаканом со сметаной – это она заговаривала от укуса змей. Но как она шишикала и водила пальцем вокруг стакана, мне казалось, что она сумасшедшая, и я должен был подавиться семечками, чтоб не расхохотаться над ней. Многое кое-что мне показалось смешным и глупым на первый раз в деревне. И еще мне пришлось помогать нести одного покойника на кладбище. И как только мы понесли покойника, как две женщины начали голосить попеременке, и так причитали во весь голос (как обыкновенно женщины кричат в несчастных случаях о спасении), у меня на сердце и без того было нерадостно, а от этого воя, крика с причитаниями сердце разрывалось от грусти.

С пастбища солдаты ездили в деревню и воровали картошку. И вот на одну ночь говорят нам троим, что теперь наша очередь ехать за картошкой. Как было не страшно – пришлось ехать. Но так как мы все трое были трусы (то есть не воры), поэтому картошки не добыли, а привезли только с полдюжины брюквы и репы.

30 сентября (1921 г.) военком приехал к нам и объявил, что 98 год (1898 год — год рождения моего дяди Осипа, прим. О.В.)переводят в рабочий батальон. Тогда мы, 98 год, поехали в Новониколаевск, а оттуда по месту назначения.

4 октября мы оставили Новониколаевск в составе 1 сибирской трудовой бригады, 4-го транспорта, 1 взвода, 2 отделения. Доехав до Юрги на поезде, переночевав на станции, наутро поехали далее. И доехав до станции Кольчугино, выгрузились на станции. А так как мы должны явиться в деревню Гавриловку, что в 50 верстах в сторону от станции, поэтому решили вещи оставить на станции и человека четыре караульных, а остальные пятьдесят человек идти в деревню пешком. И вот мы четверо остались караулить вещи на станции. Прошло два дня, а за вещами лошадей еще не прислали, а на станции нам отказали от провианта. Что делать и как быть? А есть что-нибудь надо. Хотя у товарищей в вещах есть сухари и картошка, но они ведь не мои, и не могу же я взять из чужого узла, хотя мои трое товарищей должны были это сделать. Но я долго не думал и взялся за свое ремесло иголочника, и оно меня выручило из беды. Сделав сорок штук иголок, я пошел делать товарообмен на базарчике. И, черт возьми, не прошло и полчаса, как у меня очутились полные карманы провианту. Один карман полон семечек, другой полон пшена, а в руках вилок капусты, что еще нужно, а потом изредка стали попадаться и калачи. И так я прожил 5 дней на станции, а подводы все еще не прислали. И вот мы решили напомнить своим товарищам, чтоб они поторопились с подводой. И я с одним товарищем пошел пешком в деревню, в нашу часть, вещи оставили на станции. По прибытию в часть объяснили положение товарищей на станции и поторопили с подводой. На другой день послали четыре подводы. Одна подвода вернулась на третий день с вещами, а другая на четвертый день, а остальные две – аж на шестой день. Мои вещи привезли на последней подводе. Вот мне было жарко. Я так и думал, что мои вещи затеряются, но все вещи были целы.

Опять берусь за карандаш, хотя бы писаньями немного провести скучное время. Вот уже 5 ноября. Я пробыл в этой деревне до 30 октября и получил ватные брюки и фуфайку, папаху и пару белья. И стал подумывать как бы переменить место, пошел в околоток и они назначили меня в деревню Симохино, на лечение. 31 октября мы с товарищем пустились в путь, кое-как 3 ноября добрались до Симохино и разместились в 10 палате. Опять пошли дни безделья и скучное время. Харчей не хватает, а выменять в деревне невозможно, так как верхнюю одежду не выдают, все лежит в кладовой взаперти. Но главное думки мучают.

27.04.1924 год. И вот после двух лет разлуки с этой книгой начну снова вписывать свое двухлетнее приключение.

Итак, когда я кончил писать 5 ноября, с тех пор много воды утекло. И после того, как я писал, недели через четыре, наш год уволили, и я был очень рад, что скоро увижу своих, а главное старшую сестру.

И мы, получив документы, оборванные и полуголодные, но с радостью на сердце, двинулись пешком в путь до станции, а под вещи нам дали лошадей. Нас было четыре человека и мы одного человека отправили с вещами, а сами трое пошли пешком. Но мы вышли уже к вечеру и дошли до другой деревни. Мои товарищи захотели попытать счастья – получить подводу. Правда, нам не отказали, но только посулили наутро, и мы ночевали в этой деревне, я же настаивал, чтоб идти в ночь пешком. Но мои товарищи побоялись волков. Переночевали, на подводе доехали до другой деревни, там нам дали татарина с лошадью. У татарина была запряжена такая лошадь, что не она нас везла, а мы ее тащили. И не доехав версты три, мы бросили татарина с подводой, и пошли пешком, а потом рысью, т.к. боялись, чтоб вещи не пропали. Забегаем в деревню, а товарищи и след простыл. Кое- как узнали у одной татарки по пантомиме, что один взял лошадь и уехал на станцию с вещами, а это еще 5 верст. И, узнав, что поезд скоро отходит, не знаем, что делать. Нанять лошадь не на что, да и в этой деревне никого не наймешь. Я подтянул ремень еще туже, т.к. живот был пуст, и сказал товарищам, что побегу на станцию, может захвачу поезд, и рысью кинулся вперед. Товарищи, не говоря ни слова, последовали моему примеру. И бежим мы все трое и тяжело дышим, сперва бежали все вместе, потом гуськом. А пробежав половину расстояния, стали отставать друг от друга. Я бежал впереди, задний кричит, чтоб мы его обождали. Мы остановились, он добежал до нас и лег на землю, говорит, что бежать больше не может, и кто добежит, и если захватит поезд, то пусть его вещи оставит у коменданта станции. И вот мы снова бежим вперед. Вот уже видать станцию и состав стоит готовый, и паровоз дал первый гудок. Я бегу сколь есть силы, слышу, паровоз дает второй гудок, оглянувшись, вижу: мой товарищ еле виднеется позади. Пробегаю паровоз, вижу — товарищ стоит на платформе. И мы с ним забегаем на станцию, хватаем мои вещи и бросаем в вагон, берем вещи остальных товарищей и выносим на платформу. Смотрим, один товарищ пробегает паровоз, и гудит третий гудок. Мы бросаем его вещи в вагон, четвертого товарища вещи подтащили ближе к вагону. И вот поезд тихо тронулся, мы смотрим вперед и видим, что наш четвертый товарищ бежит впереди паровоза навстречу и машет нам руками. Мы спрыгиваем из вагона и схватываем вещи товарища, и бросаем в какой попало вагон и едем дальше. Машинист дал тихий ход, и мы за руки кое-как затащили своего измученного товарища, и поехали дальше. На узловой станции я расстался со своими товарищами.

Я хотел проехать через Красноярск в Минусинск на лошадях. Но по приезде в Красноярск, власти меня вернули в Ачинск, а из Ачинска партию в сорок человек отправили в город Минусинск. Отправились мы пешком, а под вещи нам давали подводу от деревни до деревни. И вот мы группами шли вдоль дороги, и каждый с радостью на сердце, и всякий думал про своих. Кто про отца, мать, брата или сестру, кто про жену и своих милых детей, а кто про нареченную невесту, каждый думал про свое, я тоже, не обращая никакого внимания на невзгоды. Шагал с радостью вперед, но судьба сыграла злую шутку надо мной. Правда, я по своей неосторожности не купил для себя теплой одежи и шел в ботинках и душегрейке и в рваном в клочья полушубке. И вот, я хорошо не помню, или же мы вышли из деревни Буравино или в Буравин – этот день моего несчастья надолго оторвал мою отраду к жизни. В этот день с утра было очень ясно и тепло, и мы вышли из деревни пешком, вещи оставили на подводе, которая шла позади нас. И так как было очень тепло, то я свой полушубок оставил тоже на подводе. Мы скорым шагом пошли вперед, подвода осталась далеко позади. К обеду погода изменилась, подул сильный ветер, а затем мокрый снег. И так я промок, а потом меня продуло ветром, и я почувствовал себя плохо. И на другой день не мог нисколь идти. И я отстал от своей партии, и меня везли одного. Как сейчас помню, ночь я ночевал у одной крестьянки. По приезде в Зборню, меня председатель велел поместить у одной тетки переночевать (очередь была ее). Ямщик привозит, она меня не пускает, но ее заставили принять. Ямщик мои вещи принес и помог зайти в избу. Я лег около порога (дальше она не разрешила). Пролежав часа четыре, я сильно захотел пить, но я два дня ничего не ел, и даже молока не приходилось пить. Я начал думать, что если день или два не буду есть, то я помру. И я решил хоть молока попить. Я спросил у хозяйки стакан молока и сказал, что я за него заплачу. Она вышла на улицу и принесла кружочек мороженого молока, и говорит, что этого хватит. Я сказал, что хватит и попросил, чтоб она вскипятила со стакан. Она же спрашивает, сколько я ей за него заплачу. Я ей посулил новые солдатские подштанники. Она вскипятила стакан мо-лока, и я за всю ночь кое-как выпил полстакана. Наутро приезжает новый ямщик. Зайдя в избу, спросил кого везти. И, видя, что я не могу собрать свои одеяло и подушку, он начал связывать все в узел. Я открыл чемодан. Начал вытаскивать подштанники, их было две пары, одна больше, другая меньше. Я подаю ей которые поменьше. Она начала ворчать, что я ей даю маленькие, я ей отдаю большие. Но ямщик вмешался в это дело и спросил за что она требует подштанники. Я сказал, что купил у нее молока. И когда он узнал, что она мне вскипятила только один стакан, он так разошелся, что чуть эту «милосердную» тетушку не увел в волость. И только через мои просьбы он ее оставил в покое. Я ей оставил малого размеру подштанники. И как таких людей назвать? Я думаю, что это не люди, а кровожадные удавы змеиной породы.

А еще одна вдова с двумя взрослыми дочерями… Мы у нее ночевали двое, тогда я был здоров. Мы ей вечером накололи немного дров, но когда пришел ужин, она вскипятила самовар и поставила на стол и больше ничего. Мой товарищ начал ворчать, что она не заварила чаю. Она говорит, что где она возьмет, но он ей говорит, что себе-то ведь что-нибудь завариваешь, какой-нибудь травы или морковки. После долгого спору он выпросил у нее две луковки. Когда же на другой день выехали с этой деревни, открыв вещи, обнаружили, что у товарища слимонила полотенце, а у меня 30 крестиков да еще кое-какие мелочи.

И так я доехал до Минусинска. Я кое-как держался на ногах. Я дошел до приемной, доктор, осмотрев меня, сказал, что в больницу класть не стоит, т.к. я уже переболел и скоро оправлюсь. И я получил документы и на подводе поехал в деревню.

И через день я доехал до места. Но подъезжая к дому, я снова обессилел, я еле держался на ногах. Подъехал к дому ( отец поставил дом на горе) и захожу прямо в дом. Сперва я увидел свою маленькую сестричку Катю, а потом показалась моя старшая сестра Нэлли. Какая меня охватила радость, когда я увидел сестру Нэлли, трудно себе сейчас представить. Но это счастье недолго меня баловало, и я вечером слег в постель. И четыре дня я пробыл в постели в тяжелом состоянии. И на пятый день я встал с постели и провел день благополучно. И я себя чувствовал счастливо (но судьба играет человеком, она изменчива всегда). В этот же день вечером у сестры заболела голова, и на другое утро она не смогла встать с постели, и больше несчастная никогда уже не вставала. Бедняга болела очень долгое время. Не помню точно, но приблизительно недель шесть. Несчастная болела тифом, а потом возвратным и скончалась. Бедняга скончалась в полном сознании, еще в последний вечер она со мной разговаривала. Она рассказывала, что была недовольна этой жизнью после той, в которой она выросла, и что не раз просила смерти, но сейчас перед самой смертью ей страшно захотелось снова жить, но уже поздно. Я ее успокаивал, но она говорит, что чувствует, что приходит конец ее юной жизни. И разговаривала со мной до последней минуты, время от времени покашливая. Потом говорит: «Братка, я помираю!» Еще вскрикивает: «Мама! Я помираю! Ой, страшно! Мама! Я помираю!» Мать и отец вскочили с постели. Отец взял ее голову на руку, но она вскрикнула раза три-четыре и скончалась.

У нее после тифа вернулся возвратный тиф и распухла правая щека, потом пошла по шее в легкие. И так моя милая сестрица зарыта сырою землею.

Я долго не мог опомниться от этого удара судьбы, и сотни раз проклинал свою жизнь, свою судьбу.

В первые дни по приезде меня в деревню, приходили родные и знакомые проведать меня. И вот заходит одна пожилая женщина с молодой девушкой лет семнадцати, поздоровались по ручке с женщиной, а потом с девушкой. Но пожилая женщина сказала: «Поцелуйтесь, ведь вы немного родные». Девушка покраснела и, немного постояв, села на лавку, я же из предосторожности не желал целоваться (так как я не совсем был здоров). Все присутствующие в доме на минуту прекратили разговор и смотрели все как-то по сторонам. Я же, пропустив первую минуту, хотел спросить какая она мне родня, но потом заметил, что тут есть что-то неловкое, я решил обождать с вопросом. Но вечером я спросил, обращаясь к матери и сестре: « Кто эта девушка?» Но они на мой вопрос ничего не ответили, как бы не слыхали или не поняли, про что я их спрашивал, и я понял, что здесь кроется какая-то тайна. И вот на второй или же на третий я и сестра Нэлли сидели за столом и читали книжки. Отец и мать спали на полу. Я заметил, что сестра несколько раз отрывала глаза от книги и посматривала на меня. Я заметил, что она хочет что-то мне сказать, но не может решиться. Но раз, взглянув на меня, она сказала: «Братка» — Что? — Ты знаешь, кто эта девушка, про которую ты спрашивал раньше? — Я почти знаю, что это наша сестра. — Как! Ты знаешь что сестра? — Так я думаю, что она сестра. Раз вы ничего не говорите, значит, она должна быть сестра. И все ей рассказал, что помнил. Я помнил, что у нас есть еще сестра, но где и у кого я не знал. И что ей, Неле, не говорил потому, что не хотел ее этим беспокоить. Сестра Нэла на меня немного обиделась за то, что я ей не рассказал раньше. Итак, я встретился с сестрой Настасьей неожиданно для меня. И так я нашел одну сестру, но тут же потерял другую. Я похоронил свою милую сестрицу. Это мне так было трудно перенести, так, что я не могу описать своей печали. Долгое время я рыдал по ночам, вспоминая про нее. Но надо же было мириться с несчастной судьбою моей. И так я до лета проболел.

А летом опять тут беда. Судьба погнала меня до Иркутска. Но оттуда вернула назад. И что ж, я вернулся в деревню. Но счастья все нет для меня, на сердце моем черви скребутся и жизнь не мила мне. Так бился я, бился всю осень. Лежал я в постели больной, но к зиме поднялся с постели. Знать могила еще не хочет меня. Я работал как и другие крестьяне, не жалея своих мускулов. С полночи садился я в сани, и к утру приезжал я в тайгу, нарубив, нагрузив с том лесу, а к вечеру его к дому свезу. И так я прожил до 1923 году. А тут моя жизнь сменилась. Я женился на девушке Мане. И думал, зароюсь в семейную жизнь, забуду про прошлое горе. Но тут как тут другая беда. Как только одно горе забудешь, тут кумушка в лапы взяла и натрепавши досыта, без кровинки оставив. И так не видел я отрадного дня, и так прожил я до осени.

26 августа 1923 года мы с женой выехали из деревни, чтоб ехать в Австралию. Но перед отъездом мы съездили в деревню Силкину прощаться с Настасьей. И переночевав у них ночи две, простившись, с грустью на сердце вернулись домой. Они нас проводили до поскотины, а Настасья подальше. И расстались с горькими слезами и грустью на сердце. На обратном пути еще заехали к тестю, а оттуда домой. И тут же вскоре выехали из дому. Провожали нас дядя Настасей и тетка Липа, дядя Аввакум и тетка Утка. Нагрузили вещи в телегу и запрягли пару лошадей. И поехали тихонько вдоль улицы. Нас повезла мать моя до Сорокино. Мы ехали двое суток. И по приезде в Сорокино купили мамаше воз арбузов, и она поехала обратно домой в деревню. Мы же остановились около пристани у одних во дворе. 

И через двое суток сели на пароход и поплыли в Красноярск. Приплыв в Красноярск, сошли с парохода, наняли подводу и перевезлись на станцию, и в эту же ночь сели на поезд. Доехали до Иркутска. В Иркутске пробыли сутки и с трудом сели на поезд. И доехали до Читы. В Чите прожили на станции в саду неделю. И, узнав, что получить разрешение на Харбин трудно, нужно ждать месяца два и более, а у нас денег было мало, поэтому мы надумали ехать в Благовещенск. Сели на поезд и доехали до Бочкаревки, и пробыли в Бочкаревке два дня. И пешком пошли в деревню Лохвицы в 25 верстах от Бочкаревки. Кое-как дошли и насквозь промокли от дождя, и с трудом нашли, где переночевать. И, переночевав ночь, наутро я один пешком пошел в город Благовещенск 90 верст. Шел я по линии ж/д, переночевал в одной деревушке, на другой день рано утром пришел в город, и по прибытии в Благовещенск я разместился на постоялом дворе. И прожил шесть дней, и получил разрешение на выезд в город Харбин. Разрешение стоит 27 рублей на одного. И не дожидаясь поезда, я опять пешком отправился обратно в деревню, где оставил жену. Пришел совершенно измученный. И в этот же вечер, в эту же ночь идет поезд в Благовещенск. И сын хозяина, где жена жила неделю и все время им работала, повез нас на разъезд в шести верстах от деревни. Но разъезд был закрыт, и поезда на нем не останавливаются, поэтому мы приехали обратно в деревню, а до станции было 15 верст, и хозяин отказался нас везти. Я его просил хоть до линии довести, но он за это, хохлатская мазница, просил за это золотой, 5 рублей. И вот нам стала жара, время уже вечер, темняет, а нанять некого, а поезд уходит в час ночи. Что делать? Я сжал зубы и сделал лямки к узлу, навалил узел на спину, жена взяла постель через плечо и мы молча вышли с богатого хохлатского двора. И пошли по направлению к линии, стараясь дойти долиной, пока еще было видно. Правда, плечи страшно резало лямками, узел у меня был настолько тяжелый, что с трудом я его поднимал с земли. И так мы с женой шли в темноте по линии ж/д и время от времени все останавливались, чтобы немного отдохнуть. Итак, мы измученные в полночь дошли до станции.

На станции огня не было. Мы зашли в вокзал и ощупью нашли скамью и сели на нее. В помещении был еще один человек и мы поговорили с ним кое о чем до прихода поезда. Подошел поезд. Начальник станции и еще какой-то чиновник встретили поезд. Мы купили билеты и сели в вагон. К утру приехали в Благовещенск.

Взяв вещи пошли в город. Отойдя немного от станции, сели на извозчика и доехали до постоялого двора. На постоялом дворе переночевали ночь и продали кое-что из своих вещей на базаре. На другой день поехали в таможню (на рогатку). В таможне осмотрели документы и вещи и сказали, что можем ехать через Амур. И мы переехали через Амур в Сахалян ( но китайскую сторону). По приезде на китайскую сторону, китайский таможенник (англичанин) осмотрел вещи, и мы прямо погрузились на пароход, который через день пошел в Харбин.

И вот пароход отчалил от берега и поплыл по Амуру. Я стоял на палубе и смотрел на город Благовещенск в уме прощаясь с русской землей. Прощай, земля моя родная, прощай, навеки покидаю. Прощай, невинно ты страдаешь, невинно пострадал с тобой и я. И я с грустью на сердце смотрел на удаляющийся городок, и в уме прощался со всеми своими родными и милыми моими сестрицами. И слезы подступили к горлу, и я закрыл глаза руками и ушел в дальний угол, где не было людей, и крепясь в сердце, чуть не рыдая, прощался я с родной землей. И часто я все вспоминаю, и грустно думая вперед, и, засыпая забываю, о всех несчастных моих днях. Но и сны, бывает, колют в сердце, и горе все вокруг меня. И так тихонько едем дальше. Но мне и тут не повезло. Спросонья вышел я в уборную и обронил ремень свой с деньгами прямо в воду среди реки. В нем было денег шестьдесят рублей золотом. Правда, деньги невелики, но они были настолько нужны, что я долго думал об этой потере. Доехали до Лакасуси, но дальше этот пароход идти не мог, так как вода стала очень мала, а пароход большой. Тогда мы в Лакасуси дождались другого парохода, посланного этой же компанией и Харбина, чтоб взять народ с большого парохода. И на другом пароходе мы доехали до Харбина благополучно.

По приезде в Харбин, я пошел к английскому консулу, но он мне сказал, что я должен хлопотать сам у австралийского правительства, а потом он даст визу. Тогда я написал письмо в Австралию Скуратову и попросил его, чтоб он выхлопотал мне с женой разрешение. И он не отказался и выхлопотал разрешение, и выслал его мне в Харбин. И я его получил 28 марта 1924 года. С апрельским пароходом я не успел, так как из-за поручительства я задержался. Получив все документы, 15 мая я выехал из Харбина, а жена осталась в Харбине в прислугах, так как обоим ехать не хватало денег. И я доехал до Нагасаки и пробыл там до прибытия парохода, и 21 мая я сел на пароход (« Аки мору»), билет я купил в Харбине в международном обществе (от Харбина и до Брисбена), доехал благополучно.

Нас русских на пароходе ехало семь человек. В Брисбен приехали 12июня 1924 года. И я переночевал одну ночь в Брисбене и поехал в Бандеберг и на Бингер. По приезде на Бингер, я остановился у Скуратова. Я занял денег у русских: у Воробьёва 16 фунтов, у Скуратова 12 фунтов, у Алейникова, и послал деньги телеграфом в Харбин жене. Она должна выехать из Харбина числа 5 июля и сюда приехать числа 5 августа. Сейчас я работы не имею, обещали дать работу в сезон. А сезон начнется числа 15 июля. Вот уже три недели я здесь и еще неделю ждать до сезона. Сейчас я пока все время провожу за постройкой своего жилища. Мне хозяин разрешил поместиться в цинковом бараке, где раньше жил Болотников. И я все его ремонтирую и делаю столы, койки, стулья и вообще все, что необходимо.

Вот уже более четырех лет прошло с тех пор, как я вписывал что-либо из своей жизни. Сегодня Новый год, 1.01.1929 года. И я начну что-либо вписывать из своей четырехлетней жизни в Австралии.

Итак, я кончил на том, что я приехал один на Бингер, а жена осталась в Харбине. Но, как известно, по приезде на Бингер я занял денег у русских и выслал их телеграфом, и она их получила через четыре дня, числа 21.06.24 г. И в июле выехала из Харбина и благополучно приехала до места. Я уже работал, рубил тростник в шепфиной артели. Шепфа Молай и Прус и Скуратова задержали на линии, а на его место мне дали рубить тростник. Правда, первое время было трудненько работать, но потом понемногу привык. Первый месяц очень ныли руки, а также я не имел велосипеда и на работу ходил пешком. Но в сентябре месяце жена поехала в город, то есть я ее увез на ембулансе в родильный покой, и в городе купил велосипед и вернулся на нем домой, а жена осталась в родильном покое. Мотя родилась 26.09.24 года . И через две недели вернулась домой. И жизнь пошла потом почти без перемен.

И так мы прожили до следующего сезона и получили от отца из Харбина телеграмму. Он просил выслать им сто фунтов денег в Харбин. Я поехал в Бандеберг и по телеграфу перевел деньги. Они их получили и приехали на Бингер. Но по приезде мамаша выглядела очень худой, а так же и папаша был не жирный. По приезде их время нам было не очень веселое, так как они приехали в половине сезона, и отец не имел работы более месяца. И они стали крайне заботиться, и было не веселое время. Но потом он получил работу, и стало немного веселее. И тут мы задумали покупать ферму и торговались с Лари Джонсоном, но дело немного не сошлось, и мы не купили. Но через недолгое время мы раздумали брать ферму и начали писать домой, в Сибирь, в деревню письма.
………………………………………………………………………………………………………………
и переехали из сарая в дом на берегу реки. Сезон в 1926 году рубили тростник вместе с отцом в тепфиной артели. Но в 1927 году отец не выдержал на рубке тростника и стал работать поденно, что придется.

И так прожили до 1928 года, а второго апреля опять выехали из Брисбена на пароходе на Родину. И так наша жизнь всегда меняется, и мы кочуем с одного места на другое. И по письмам сейчас известно, что они доехали благополучно и купили дом в деревне Сидорово, и коня, и корову и живут пока средне. Правда, многого у них еще не хватает: зимней одежды и еще кое-чего. Итак, отец, мать и сестры уехали, а мы с женой и двумя дочерями (вторая дочь Нина родилась 6.01.1926 года на Bingere) живем все по-прежнему.
……………………………..(снова вырвано полстраницы)
приходится на человека за восемь часов триста пудов. Это нужно сахарный тростник срубить ножом с земли, отрубить верхушку и бросать в кучки, а потом погрузить на вагонетки и утянуть, и чтоб не было сухого листа на нем, а так же и переносить рельсы, по которым подвозят вагонетки и увозят тростник. Словом, это нужно делать очень быстро и не терять время. И нужна привычка, и крепкая спина, и хорошие мускулы. И также не все могут рубить, то есть рубить-то могут все, да только сработают половину и даже половины некоторые не сработают, поэтому они почти не заработают поденного жалованья, и таким не дают работы. А главное еще жара. И так потеешь, что шерстяная рубаха мокрая насквозь, а также и брюки мокрые от пота. Но в простой рубахе работать совершенно невозможно, так как она намокнет в первую минуту и прилипнет ко всему телу. А также этот климат не позволяет работать без шерстяной рубахи, так как можно простыть в любой момент. Хотя это кажется странным на первый взгляд, но практика доказывает правду. И здесь вы не увидите ни одного человека, работающего в поле в ситцевой рубахе. Хотя вы может быть и найдете один процент в ситцевых рубахах, но и то вы увидите на них под рубахой тельник и завсегда почти шерстяной. Я же раньше думал, что здесь мало болеют ревматизмом, но я очень здорово ошибался, итак я думаю, что даже наоборот, здесь больше страдают от ревматизма, чем у нас в Сибири. И главная причина – здесь сильная жара, тем более летом в Рождество, и у человека, живущего здесь, кровь очень жидкая от теплого климата. И часто теплая погода сменяется ветром, или же намокнешь налетевшим дождем с ветром, и тогда берегись, а то ляжешь в постель. Итак, значит, от ревматизма нигде не скроешься. Здесь зимы, как у нас в Сибири не бывает. В самый холодный утренник бывает иней на траве в низких местах. И таких утренников с инеем бывает три или четыре раза в году. Есть места в нашем штате еще теплее, но в других штатах холоднее, там местами выпадает снег, но долго не лежит. Одно здесь хорошо, что не надо теплых домов, теплой одежды, но плохо тем, что бывает сильно жарко и никаких продуктов засаливать нельзя, все портится очень скоро, да еще главное — здесь разговор английский, а не русский. И здесь очень хорошо живется женам рабочих, так как они совершенно ничего почти не делают, кроме как только приготовят кушать для семьи. Хлеб почти везде пекут в пекарнях, только некоторые фермеры, которые живут далеко от дороги, те пекут сами хлеб. Но на фермах некоторых, почти всех, женщины также работают в поле, как и мужья. Ну а сам фермер работает не по часам, а сколь только он сможет, у них нет воскресений, а работают почти все время. Словом, везде приходится работать нашему брату чернорабочему. Куда бы мы не поехали, и везде работай до смерти, и заработаешь только себе на пропитанье. Правда, здесь в Австралии рабочий зарабатывает лучше, чем где-либо в другой стране, но время проходит и здесь становится тоже плохо некоторым. А главное здесь сейчас уже трудно находить работы. Сильная безработица, а эмигрантов, а главное итальянцев, везут с каждым пароходом помногу (по несколько сот). И из-за них трудно найти работу. Итак, кто живет на одном месте, то тому живется хорошо, и многие рабочие имеют мотокары (автомобили), но более всего тем, кто живет на сахарных плантациях и по нескольку лет. Но кто не имеет постоянной работы, то, тот не задумает про мотокары, так как только хватает сводить концы с концами. На этой плантации, где мы сейчас живем, еще живут шестеро русских (почти более половины — поляки), двое имеют по автомобилю, но они подолгу здесь живут, один почти родился здесь, а другой живет более восемнадцати лет и все на одном месте.


Дядя Осип с семьей в Австралии

Итак, после некоторого времени вписываю в эту книгу, прошедшие несколько месяцев нашей жизни в Австралии. Итак, значит, мы проживали все на Бингере. И сезон 1928 года я рубил в Шкуратовой артели. Заработали хорошо, хотя и тяжело приходилось работать, но даром деньги не дают. После сезона работал поденно. И так время шло своим чередом.

Прошло Рождество и январь месяц, а в феврале я начал хлопотать о выезде из Австралии в Россию. Время тянулось несколько недель и я думал, что документы будут готовы к пароходу, который отходит из Брисбена первого апреля. Мы на последних днях перед отъездом с Бингера сходили к русским: к Мигнину и Луцевичу, а также провели день со Скуратовым и Торжевским. Торжевский переехал в дом, рядом около Скуратова, по всей вероятности, он дом купил у Гипсона. Мы целый день подсобляли ему перевозить вещи в новый дом. Сама Торжевская и Сергей очень просили, чтоб я им написал письмо из Сибири. Сережа говорит, что жить в Австралии не хочет, да и как ему можно полюбить Австралию, когда ему семнадцатый год, а он работает вместе со взрослыми наравне, а жалованья получает почти на половину меньше, чем взрослый рабочий. Да и в его годы, он попортил себе желудок и сейчас чувствует себя плохо, желудок очень плохо работает. А сейчас, бедняга, наверно, и совсем затоскует, так как недавно вышел закон, чтобы полное жалованье рабочие получали только старше двадцати одного года, а до 21 года будут получать неполное жалованье, но а расходовать будут полное. Словом этот закон ударит молодежь в сердце.

Итак, мы простились с русскими, выехали с Бингера в понедельник, 26 марта 1929 года , пробыв до отхода поезда у Вишневского Нафари, в пять часов сели в вагон и с нами вместе выехала Жукова Эдит в Брисбен на холидей(отпуск). В Бандеберге на станции нас проводила Тищенкова с дочкой. В Брисбен приехали в семь часов утра, и я сходил в город, нашел квартиру комнату за один фунт в неделю. Пришел на станцию, нанял грузовой автомобиль и переехали на квартиру. И в этот же день я получил « инкам такс клиринс» и пришел в таможню. Мне таможенный чиновник сказал, что документы не могут быть готовы к этому пароходу, и поэтому я должен был ожидать следующего парохода, который отправится 29 апреля 1929 года. Итак, я остался в Брисбене ожидать следующего парохода. Хозяйка — англичаночка сбавила с нас за комнату до десяти шиллингов в неделю. Значит мы жили за десять шиллингов в неделю на готовых дровах, и кровать и постель – хозяйские. Жукова остановилась у Шкардунова, к нам приходила несколько раз и через две недели уехала обратно к мужу.

Интересно как она рассказывала мне в саду про свою жизнь, почти с самого детства. Как она любила одного, и как его убили пьяного около хабаровского моста, и как за ней ухаживали кавалеры во Владивостоке. И вообще как она сейчас живет со своим мужем. И если бы всю ее жизнь описать в книге, то получился бы недурной роман.

…Итак, проводили миссис Жукову. Мы продолжали жить по-старому, иногда ходили в городской сад, изредка в пикче (pikcher). И однажды разыскали, где живет Настасья Донская. И когда зашли во двор и постучали в веранду, то к нашему изумлению вместо Настасьи вышла ее мать, которая жила в городе Бандеберге. Встреча была крайне неловкой, а Настасьи не было дома, она стирала у англичанки. Разговор вначале не вязался, но вскоре все пошло по-хорошему. Эта мать приехала хоронить сына Максима, который помер, он был припадочный и глуп. И я еще один раз забегал к Настасье и больше не виделся.

И так время дошло, когда нам уезжать из Австралии. Я нанял грузовой автомобиль за 6 шиллингов и 6пенсов, нагрузили вещи и поехали на пристань. Погрузились на пароход, а потом вскоре еще двое русских пассажиров приехали, стаскали вещи. И уже за час до отхода парохода у одного пассажира случилось несчастье, он потерял все документы и должен был отстать от парохода. И в пять часов мы отчалили от пристани Брисбена и тихо поплыли в открытое море, не зная, что ожидает нас впереди. Часа через три после отплытия русский пассажир заметил что-то белое на пустой верхней койке, и когда подошел, то увидел большой конверт, и в этом конверте были документы того самого русского пассажира, который остался в Брисбене. Он их положил на койку и забыл, и думал, что потерял их в городе. Итак, мы плывем тихо по морю и отплываем все дальше и дальше от Брисбена. Мы едем третьим классом, помещаемся в трюме. Билет стоит от Брисбена до Нагасаки в Японии восемнадцать фунтов и четыре шиллинга (18ф 4/ш) на одного человека, харчи европейские, хотя другой раз и не так хороши.

На этом записи обрываются.

Публикация Владимира Щербинина)