Это было на Ламе

Об авторе. Иван Терентьевич Сидоров, 1918 года рождения, был участником советско-финской войны 1939-1940 гг. Трижды раненым попал в плен. После окончания войны и обмена пленными весной 1940 года был арестован «за слабое сопротивление белофиннам», заочно осужден как «изменник Родины» и отправлен на пять лет в Норильлаг. Реабилитирован в апреле 1958 года. Живет в Норильске.

Что помогло ему уцелеть в страшные годы? Молодость, умение работать, как он считает. К тому же весной 1941-го повезло – отправили И.Т.Сидорова на строительство дома отдыха на озере Лама. Вскоре он стал там свидетелем горестного события – под конвоем на Ламу привезли репрессированных без суда и следствия офицеров артиллерийских войск Литвы, Латвии и Эстонии. Рядом с ними он жил и работал всю войну. С тех дней минуло ровно 50 лет...

Помню, это было 12 мая 1941 года. В наш пятый барак 2-го лаготделения нарядчик Терехов привел высокого мужчину, одетого в длинную черную котиковую доху. Я лежал на верхней полке двухъярусных нар, внизу подо мной находился больной Давид Наумович Штеренглуз, рядом – наш бригадир Николай Филиппович Вольмар. Нарядчик и человек в бурке подбирали двух строителей для отправки куда-то еще дальше Норильска. Штеренглуз и Вольмар – наши старшие товарищи, обоим было за сорок – предложили взять из бригады меня и Сергея Борисова. Сергей – столяр по профессии, а я до армии учился в техникуме по деревянным конструкциям. То ли жалея нас (мы были моложе всех в бригаде), то ли еще почему, пожалуй, из хороших соображений нас «подставили».

Утром 13 мая тот же нарядчик Терехов повел меня по железнодорожному полотну в поселок Валек, а Борисова почему-то привезли неделю спустя. На Вальке начальник лагпункта И.П.Мазуров отправил меня в гидропорт, и тот же человек в бурке, приняв от Мазурова, дал мне команду устраиваться в двухмоторном зеленом самолете. Сам он летел в кабине с летчиками, а я – среди разного груза – ящиков с гвоздями, дверных полотен и оконных рам, продуктов.

Самолет опустился на полосу снега, обнесенную елками, в сотне метров от озера Лама. Нас встречали пять грузчиков, одетых в бушлаты, шапки-сиблонки, все в серых валенках. Шестой был в форме младшего командира НКВД, он доложил человеку в черной дохе: «Гражданин начальник! За время нашего отсутствия происшествий не было, если не считать, что сегодня я посадил в карцер прораба и бухгалтера, а пекарь где-то спрятался». – «Что они натворили?» – «Воровали сахар с кухни заключенных, парили бражку». – «Я разберусь», – сказал начальник, одновременно приказав разгружать самолет, а меня отвести в палатку и с этого дня поставить на довольствие.

У подножия двух гор, почти у самой кромки льда, стояли четыре палатки. Одна большая, человек на сорок, с двухъярусной вагонкой и двумя печками-буржуйками. А жило в ней всего 12 человек, все столяры-плотники по профессии, все – заключенные. Одну из маленьких палаток, в пятидесяти метрах от зоны, занимал начальник строящего дома отдыха на Ламе, он же – начальник участка Семен Анатольевич Антонов, с ним жили два стрелка. В другой палатке размещался ларек для вольнонаемных и гостей, где можно было купить масло, сахар, махорку, мыло и пр. В нем жил и торговал заключенный Григорий Захарович Хохлов. В такой же палатке хранилось вещдовольствие лагпункта, ее хозяином был Алексей Семенович Карабанов, осужденный по бытовой статье на 8 лет.

Лагпункт на Ламе был обнесен колючей проволокой в одну линию с трех сторон, четвертую – ограничивало озеро. В зоне находились также пекарня, кухня, конюшня с тремя лошадьми. Был и карцер, вроде балка, сколоченного из протесанных с двух сторон бревен, без окон, с массивной дверью и железной накладкой. Проволочные ворота зоны не закрывались, но около них стоял в белой дубленой шубе стрелок.

В лесу, в трехстах метрах от зоны, заканчивалось строительство дома отдыха для норильчан. Начато оно было в зиму 1939 года, а в 1940 году большинство заключенных (их была сотня) вывезли в Норильск в тяжелом состоянии. В начале года разыгралась черная пурга, выпало большое количество снега, и на озерный лед выступила вода. Поэтому сюда не смогли пройти оленьи аргиши, не представлялось возможности посадить самолет. Попытки сбросить продукты с самолета не принесли результатов: все терялось в глубоком снегу или наледи. Вот тогда-то начались болезни, голод. Апрель 1940 года стал месяцем эвакуации больных. Все это я услышал от тех двенадцати человек, что жили в большой палатке. С ними я на следующее утро вышел на разнарядку.

Все мы отправились работать на большой дом – его готовили к открытию в начале июля. Поэтому почти с каждым рейсом самолета, в зависимости от погоды, на Ламу привозили еще заключенных – то одного, то двух. Кроме Борисова, привезли еще. Володю Смирнова и двух братьев Яненко с небольшими сроками по бытовым статьям. Некоторых заключенных по заключению врача отправили в Норильлаг.

О начале войны мы узнали не сразу, заметили только изменения в настроении и поведении вольнонаемных: начальника, радиста Ивана Молчанова, стрелков. И разговор об отдыхе в доме отпал сам собой. «Особо опасных» – врагов народа, осужденных по ст.58, – отправили в Норильск, потому нас осталось совсем мало, только обслуживающий персонал. Отдыхать на Ламу приехали пионеры – уже в третий раз, отдыхали они здесь в 1939 и в 1940-м, прибыли и в 1941-м. Нужно было помочь им устроиться, разбить площадку под линейку, готовить дрова для кухни, ловить рыбу и выполнять другие хозяйственные работы.

В начале августа поступило распоряжение вместо барака на 40 человек, который мы строили, установить в срочном порядке палатку на 40 человек в таком месте, чтобы она просматривалась со всех сторон, и обнести колючей проволокой. Внутри палатки требовалось установить двухъярусную вагонку. Так и было сделано, правда, грубовато, второпях, построили жилище даже на 42 места. Досок не было, пришлось с двух сторон протесывать жерди.

Август выдался теплым, много собирали грибов, ягод, бродя по лесу после работы. В один из таких дней к берегу у дома отдыха на Ламе пристали два катера – «Сокол» и «Норилец», связанные между собой. Мы стояли на берегу и смотрели на такое необычное судно, пока стрелок Чупин не отогнал нас метров на полсотни от трапа, по которому с трудом сходили на берег пожилые военные люди – 41 человек. Прораб Астахов, каптер Карабанов (им больше доверяли) помогали им спускаться по трапу, несли чемоданы.

Строго, как по линейке, они выстроились на берегу, поставив у ног вещи: чемоданы, портфели из хорошей кожи – довольно много было вещей у каждого. Никто не давал им команду строиться, тем не менее каждый встал в строй. Образовалась прямая шеренга: четыре генерала справа, потом полковники, подполковники и замыкающими два майора. Это были военнослужащие Латвии, Литвы и Эстонии. Сопровождал их сам начальник Норильлага Еремеев, командир отделения НКВД (тот, что встречал и меня) и стрелок с овчаркой.

Август на Ламе – время затишья перед осенними бурями. На озере полный штиль, и даже негромкий разговор слышен далеко. Хотя мы и стояли поодаль, слышали каждое слово.

Одетые, как принято говорить, «с иголочки» в английское сукно и шерсть, со знаками различия на форме согласно званиям, затянутые, как положено, ремнями, в начищенных до блеска сапогах, прибалтийские офицеры молча ждали команды. Смотреть на их строй было и приятно, и как-то страшновато.

Им разрешили стать вольно, покурить (курящих оказалось совсем мало), сесть на берег или на чемоданы. Каждому приказали пройти «обработку», сдать золотые вещи (часы, сувениры) и получить взамен квитанцию «до особого решения в верхах». Забрав собранные ценности, Еремеев, командир отделения и стрелок с собакой на тех же катерах ушли в Норильск.

После тяжелой и длинной дороги прибывшим дали три дня отдыха. Позднее эстонец Харальд Роотс рассказал мне, как попали на Ламу прибалтийские офицеры. В 1940 году, после присоединения прибалтийских республик к Советскому Союзу, советское правительство пригласило высшее военное командование (главным образом, артиллеристов) в Военную Академию для ознакомления с уставами и положениями и Красной Армии. А после 22 июня 1941 года советское правительство как бы выразило недоверие командирам-прибалтам, арестовав их и отправив в тыл России. 28 июня специальный вагон повез их в Сибирь. Их путь до Норильска длился два месяца. Десять человек по дороге заболели и были сняты с этапа. Остальные без следствия и суда отправлены в лагерь на Ламу.

Позади их палатки была установлена вышка с круговым обзором. Первое время (ночное) стоял охранник. Вскорости всю эту группу прибалтийцев мы, остальные, стали называть одним словом «генералы». Говорили: «Сходи в генеральскую палатку и передай тому-то распоряжение гражданина начальника пойти на работу в пекарню или на кухню». Невольно нас разделили на два лагеря, хотя палатки стояли в одной зоне. Врач Хаскин каждое утро докладывал начальству: «Больных сегодня десять человек – шесть из генералов, четверо наших...»

Радист Иван Молчанов, вольнонаемный, жил в своем рубленом домике-радиостанции на горе и каждый день в 17 часов выходил на переговоры с Норильлагом. Общаться с нами, заключенными, ему было запрещено, но он угощал иногда папиросами «Казбек». Спустя пять дней после прибытия «генералов» он получил радиограмму: «Использовать на физической работе с учетам физических возможностей и способностей каждого прибалтийца».

Их трудовое крещение состоялось на огороде. В километре от дома отдыха планировалось разработать гектар огорода. Генеральская бригада, за исключением двух больных, была построена и передана агроному Александру Семеновичу Озерову. Он был осужден по статье 58 на 10 лет заключения, в Норильск его привезли из Соловков в 1939-году. По натуре Озеров был тяжелим человеком. Выслуживаясь перед начальством, он заставлял «генералов» перекапывать грядки, кричал, требуя выполнения норм от этих немолодых людей, не привыкших к такому труду. Тяжелую глинистую землю не брал и плуг, запряженный лошадьми. Две недели генеральская бригада мучилась на огороде, причем в своем военном обмундировании, пока наконец не вышел приказ – переодеть...

Вот тогда-то все перемешалось, два лагеря слились в один, в одинаковых ватных брюках и телогрейках трудно было различить, кто какой национальности.

Из Норильска поступило новое распоряжение: решено было нашими руками проделать большую работу на этом побережье озера Лама – построить витаминную установку, котельную, насосную и два больших барака, рубленых или каркасно-засыпных. Вспыхнувшая во всех лагерях Норильска цинга торопила нас. Все работы по строительству необходимо было проделать в зиму 1941-1942 гг., самую тяжелую зиму нашей страны. Распределились, кто чем сможет заниматься, создали звенья строителей, заготовщиков дров, сплавщиков леса.

Необходимо было приплавить как можно больше леса с другой стороны озера, пока вода не замерзла, и на своем берегу за 4-5 километров отправляться за лесом. На противоположный берег каждый день уходили три лодки, в каждой по три человека – двое на веслах, один в корме. На буксире тянули по десять-двенадцать связанных лиственниц. По норме требовалось сделать один рейс. Нужно было свалить деревья, обрезать сучья, стянуть их в воду, связать и приплавить по озеру на наш берег.

Были случаи, когда на озере, разыгрывался шторм и всю нашу «флотилию» относило далеко в сторону. Рудольф Тууль, эстонец, назначенный старшим по сплаву, говорил, что не раз, крестясь, сплавщики, смотрели на восток и прощались мысленно с родными. Начальство, наблюдавшее за работами в бинокль, в таких случаях отправляло нас на выручку: Карабанова, Борисова, меня, временно отдав нам свою морскую шлюпку. К счастью, утонувших не было.

Карабанов, уроженец Удмуртии, с детства умел тесать, пилить, строгать и с гордостью показывал свои способности. И меня отец с детства приучал столярничать, да в техникуме два года учили строить деревянные дома. Вот так мы с Карабановым оказались главными строителями на Ламе на всю зиму – с морозами за 50 градусов, без актировок. Борисову поручили столярку, он работал в закрытом помещении.

К зиме на Ламу успели доставить в илимке локомобиль, всем населением мы его вытащили на берег, установили на фундамент, а потом обнесли стенами – получилась котельная.

Тогда же прибыло на Ламу пополнение: механик Николай Дехнич, электрик Александр Литинский – зэки с большими сроками, они жили отдельно в палатке ИТР с прорабом и бухгалтером.

Из генеральской бригады нередко заболевали в день по десять-двенадцать человек. Тогда же некоторые из них стали устраиваться на «блатную» работу, например, Сидзикаускас стал инструментальщиком, Роотс – помощником бухгалтера, генерала Бреде и грузина Перцхалашвили назначили машинистом локомобиля. Врач Хаскин выпросил себе у начальства в помощники Ринковича.

В ноябре, озеро покрылось льдом. Потянулась тяжелая однообразная жизнь: подъем, построение, десять часов работы на стройке, тухлая баланда из капусты с кусочком хлеба, отбой в 23 часа...

Скоро втянулись в работу и поняли нехитрое плотницкое дело Жидс, Карклиньш, Нурк, Тамм, Пеникис, Дапкус, Матулис и другие из «генеральской бригады». Начиная новое здание, два угла занимали и выводили под крышу мы с Карабановым, а еще два – Жидс и Карклиньш. Многими другими делами – нужно было пилить, шкурить, протесывать бревна, собирать по лесу, расчищая снег, разогревать мох на железном листе у костра – тоже занимались «генералы».

Я уже пережил одну зиму в Заполярье с ее ночами, но здесь, на Ламе, ночи казались еще темнее, наверное, потому что все работы проводились с кострами и фонарями «летучая мышь». Дважды в день наведывался к нам в своей черной котиковой дохе гражданин начальник. В большие морозы (сколько градусов нам никогда не говорили) начальник угощал нас иногда разведенным спиртом, граммов по 50-70.

Один из прибалтийцев, генерал Каулер, оказался мастером по подшивке валенок. Обувь на работе прямо «горела», и я как-то пришел к нему вечером, неся свои серые валенки в ремонт. У генерала Каулера еще во время «обработки» (обыска) отобрали слуховой аппарат, вероятно, был с позолотой, а потому, разговаривая с ним, приходилось кричать. Мне кажется, глухота спасала его: его не расстраивало то, что происходило в нашем небольшом лагере, до его сознания все доходило позже.

Декабрь шел к концу, и я нырнул в снежный туннель, чтобы добраться до двери крошечной мастерской, занесенной снегом. Торчала лишь железная труба, из которой слегка дымило или парило.

Открыл сам Каулер. Ему было за пятьдесят. В мастерской на маленьком столике, среди обрезков войлока и кожи, баночек с гвоздями и инструментов, стояла ветка ели, к ней был привязан крохотный слоник, рядом горела гонкая свеча. «Сувениры от жены, – догадался я. В мастерской стоял полумрак, располагавший к беседе, и я осмелился задать Каулеру вопрос:

– Товарищ Каулер, вы, наверное, здорово обижены на Советскую власть? – прокричал я ему. А он ответил совсем тихо, как все глухие:

– Мне, молодой человек, вероятно, не придется долго жить: возраст – это прежде всего, да и условия... А ты еще молод, у тебя все впереди. Запомни одно. Получилось как бы так, что Советское правительство просто спрятало нас, командиров прибалтийских стран, от большой и страшной войны. Над нами не рвутся снаряды, не летают самолеты, несущие смерть...

Он достал еще одну тонкую свечку и закрепил в железной банке. Не менее трех часов слушал я этого интересного собеседника, а ему хотелось рассказывать мне все, даже, как он выразился, то, чего не говорил никому никогда. А мне хотелось его слушать и удивляться. Передо мной сидел человек «капиталистического общества», богатый, когда-то и из богатой семьи, образованный, отлично говоривший по-русски и умеющий хорошо подшивать валенки... В моем представлении этот старик в очках, с темной бородкой и усами, был пророком, умевшим по звездам определить какая завтра будет погода, и даже предвидеть будущее.

Это он показал мне однажды, как горит всевозможными красками горизонт: «Смотри, сынок! Это не повторяется. И увидеть такую красоту можно только здесь». И еще он сказал тогда: «Запомни на все времена, пока будешь жить: Россию еще никто и никогда не побеждал. И несмотря на то, что немцы подошли к Москве, Россия в войне победит».

Через два года Каулер был расстрелян...

Зима 1941-1942 гг. для жителей Ламы была очень тяжелой. Недостаточно завез¬ли продуктов, с учетом дополнительно прибывших людей. Цинга косила люден не толь¬ко в Норильске, но и у нас на Ламе. А когда цинга подружилась с дизентерией, большинство заключенных начало болеть. За зиму похоронили 14 человек – все они были из Прибалтики. Некоторых в тяжелом состоянии удалось отправить в Норильск самолетом или другим транспортом, их судьбы я не знаю.

Голодная смерть гораздо страшнее, чем на фронте в бою (мне это знакомо). К ней приближаешься медленно, на что-то еще надеясь. Жутко было видеть, как на замерзшей помойке, куда выносили отбросы с кухни и пекарни, копался человек, голыми пальцами выковыривая и отогревая кусочки пищи. От случайного шороха или скрипа человеческая тень убегала, как вспугнутый зверь. На ночную «охоту» ходило боль¬шинство, скрывая друг от друга, чем удалось поживиться и утолить голод.

Еще страшней было слышать, как заключенный-вор Смирнов, работающий возчи¬ком на лошади, при встрече днем или в очереди на кухню беззастенчиво спрашивал: «Ну, генерал, когда отдашь концы? Курить нечего...» (Две пачки махорки давали то¬му, кто выроет могилу, одну – тому, кто сделает гроб).

Мы знали, что в озере много рыбы, но ловить ее – нужно иметь силу пробить лунку в полутораметровом льду, не всегда и охранник имел настроение отпустить троих-четверых на рыбалку, да и после трудного дня на стройке хотелось скорей добраться до нар.

Было заметно, что все прибалты как бы духовно подчинялись или молча совето¬вались с представителем религии. Это был Иомертс – высокого роста, полный, тихий в разговоре. Я никогда не видел, чтобы он улыбался. Ему всегда и все почтительно кланялись. Как правило, в одно и то же время он спускался к озеру, долго стоял на берегу. Именно его избрали старостой, хотя он и не был старше всех по возрасту. Он не ходил па помойку ночью, но с ним делились чем могли. В одну из холодных ночей 1942 года Иомертс умер. Он был не первым покойником на Ламе. Хоронили его все, весь лагерь, пришли даже больные и истощенные. И вырыта его могила была глубже, чем другие в «поселке Хаскина», как звали мы кладбище на Ламе. Когда пришло ле¬то, друзья приволокли на могилу Иомертса тяжелую прямоугольную каменную плиту, удачно «вытесанную» самой природой. Остальные могилы отмечали обычной палкой с прибитой к ней дощечкой, где указывались имя и фамилия.
Мне, русскому, трудно правильно назвать все фамилии тех, кто навсегда остался на побережье красивого озера Лама, но я записал их на самодельном памятнике (сей¬час прибалтийскими экспедициями здесь установлены новые памятные и мемориальные знаки). Мне хотелось рассказать об этом маленьком лагпункте, много сделавшем для норильчан: все помнят «витаминный квас», спасавший заключенных и вольнонаемных от цинги.

Еще в начале 1942 года оленьими аргишами на Ламу доставили оборудование для установки, тогда же прибыл и ее конструктор, инженер-химик заключенный Григорий Соломонович Калюский. С появлением хвои на деревьях витаминная установка на Ламе заработала на полную мощность. Смешанная бригада из 20 заключенных ежедневно собирала хвою (норма – один мешок). Остальные заготовляли дрова, потом нашли уголь, собирали и сушили чернику, солили грибы, отправляя самолетами в Норильск. Весна и лето принесли частичное послабление режима, содержания заключенных – это зависело от положения на фронтах. Все палатки, в которых мы зимовали, были заменены на рубленые бараки и балки.

Оставшиеся в живых прибалтийцы были постепенно вывезены с Ламы, главным образом, по состоянию здоровья.

Иван Сидоров

«Норильский мемориал», выпуск 2-й, август, 1991 г.
Издатель: правление Норильской организации Всесоюзного общества «Мемориал».

На оглавление