Норильский "Мемориал", выпуск 5-6, октябрь, 2010 г.
Когда в июне 1956-го, после десятилетия окаянных дней Норильлага, оформлялась она на «Медвежку» стрелочницей (профессия, нечего сказать, под стать «линии жизни»), инспектор отдела кадров записал в трудовую справедливо: «Стажа работы до поступления в Норильский комбинат нет»!.. Словно и не было ее в этой стране, живущей по сталинской расстрельной арифметике, со статьями УК, подпунктами его и литерами, граммами пайка и граммами свинца в лоб, грохочущими в ночи зубодробительными аббревиатурами - ОГПУ, НКВД, ГУЛАГ... Словно не было тяжелых вагонеток, круто ухающим в жерло рудника, как в адовы врата... Так и не выяснилось до сего дня, сколько народу в той, исчезнувшей стране, ежедневно, ежечасно вело счет про себя: дней, оставшихся до конца отсидки и дней на свободе до уже запланированной кем-то отсидки, часто - просто дней ДО КОНЦА... Считала и она дни длиннющие, статейные, не тонны выгрызенной, выцарапанной у мерзлоты земли... ладно, пусть будут подарком вместе с отнятыми годами!
...Четыре года назад в рамке черного квадрата лагерных ворот написан был мною небольшой, скромный портрет Ольги Григорьевны Яремчук (Кулик), человека светлой души, не утратившей человеколюбия и оптимизма жизни, никогда не спешившей к ней с подарками. Теперь, когда Ольги Григорьевны не стало (О.Г.Яремчук скончалась 29.08.2009 г. - прим.ред.), время, проведенное нами в разговорах о прежнем житье-бытье, все его детали, атмосфера, что ли, приобретают, как всегда бывает в подобных случаях, исключительный характер - не переговоришь, не переспросишь - закрылась еще одна страничка жизни норильской хроники .
О.Г.Яремчук (справа) с соседкой, п. Медвежий ручей. 1957 год
Перечитав свой материал, понял, что вряд ли смогу что-либо добавить в него нового - с Ольгой Григорьевной с тех пор мы свиделись однажды, когда я принес ей газету с публикацией, и она, поблагодарив, по обыкновению настойчиво мягко стала потчевать чаем, сказав при этом: «Хочу тоже сделать подарок (будто, я ее чем-то одарил!), вот книга - тебе сгодится... и никаких отказов!» Книга и вправду впоследствии оказалась полезной в работе, напоминая каждый раз наше весело-грустное чаепитие и маленькую северную «птичку», стойкую к лютым морозам человечьей злобы, пропевшую жизнь свою без фальшивой ноты.
Возвращаясь к долгому нашему, душевному разговору в просторной и уютной ее комнатке с горячим чаем и шоколадными конфетами («Бери, бери, специально к приходу купила!» и огорченно: «Не ешь? Ну, тогда я тебе домой положу, угостишь...») к поразившему меня в мгновенье преображению пожилой женщины в молодую и задорную дивчину, когда заговорили мы о лагерном балете в сатиновых «пачках», зрелищу, по видимому, непростому по чувственному восприятию... Поразившему тогда преображению не тела, но духа, души, не замутненной тысячами невзгод и несправедливостей, малой толики которых большинству из нас хватило бы, отравиться злобой на всю жизнь.
- Вот как мы танцевали... и вот так...
Она пританцовывает лихо возле стола.
- На сцене?
- Ну, это не всегда на сцене бывало. В бараке, бывало, перед девчатами репетировали.
- Представляю себе!.. (Услужливое воображение дорисовывает: в серых тонах длинный «прогон» между двухъярусными нарами, буржуйкой в начале, усталыми, но любопытными лицами... и балет!)
- Что ты! Всем нравилось...
«Нравилось»... Это, как глоток свободы, драгоценная иллюзорность освобождения от оков, сковавших на годы - но умертвивших! - душу; после этих минут, как в голубом небе после грозы - чистота... Здесь кстати вспомнить будет необычный концерт «камерной» музыки, растрогавший всех заключенных (и охрану!) в «норильском централе» в дни восстания в 53-ем. Впереди у арестантов были новые, добавленные щедрой судейской милостью немыслимые сроки - 10 лет, 25 лет... - Пели! Потому что, вспоминала одна из «солисток» того концерта Стефания Коваль, «молодость брала свое, нам хотелось петь, хотелось вырваться из этих стен (...) Не знаю, найдется ли в истории такой ансамбль?..» - В истории найдется! Долго, если не всегда, будет волновать и повергать в недоумение таинство рождения возвышенного в минуты трагического испытания души и сердца. А если трагизм длится месяцами, годами, как тогда?! Вот это, вероятно, и есть духовное восхождение! Об этом крутом замесе, сплаве несплавляемого, «искусстве за колючей проволокой» еще напишется, обязательно напишется...
- А-а, - машет она рукой на невидимое, но никуда не ушедшее прошлое. Ну его... Давай еще чайку...
Кого - «его»? О том лишь ей знаемо.
...Пешеходный мост через Комсомольскую упирается в окно ее комнаты, в которой, за стеклами, в белой своей, как будто ТОЙ кофтенке из лагерной ветоши, кажется почти прозрачной, как ее душа. Я машу ей рукой на прощанье, она в ответ; оказывается - навсегда...
А ведь в лагере ее прозвали «Кнопкой». Кнопка оказалась железной.
Скажите, какие крещенские морозы на Львовщине? Так... падёт на землю снег, белый-белый, пушистый и лёгкий. И утонут в чистом уюте его хаты и сады родного Нового Яричева, поля широкие, дороги, их пересекающие, - всё укрыл снег... Мороз красный нос, даром что старенький, озорно щиплет за щёки девчат и хлопцев; а то возьмёт вот и выкрасит пунцовой краской губы, носы, щёки. Блестит всё в искристой благодати, и тишина под голубыми небесами стоит такая!..
Ольгу "взяли" на второй день после Крещения, 21 января 1945 года, днем "взяли", при сиянии голубых небес, буднично как-то, без ночного грохота сапожищ по лестнице и убийственного стука в дверь. В магазинчик, где работала она продавцом, балагуря беспечно, вошли трое военных, купили одеколону, мыло, спросили о чем-то пустяковом, а потом и говорят: "Пойдемте с нами".
- Я не испугалась. Подумала, манка какая-нибудь.
- "Манка"?
- Недостача, значит.
- А -а, понял. Манка-обманка...
В пальтеце легком, как была, прошла-пробежала улицей знакомой, мимо дома родного, не ведая, что видит его в последний раз.
До девяти вечера держали (о, психологи инквизиции!), ничего не объясняя, в одной из комнат на втором этаже здания, где размещалось местное отделение МГБ; покормили даже по-домашнему, разделив трапезу с охраной. А в три ночи привели на допрос к майору, участливо поинтересовавшемуся, как дела.
Какие дела в маленьком магазинчике маленького городка? - Обычные дела...
- А дела-то плохи, - словоохотливый майор был другого мнения.
И явилась на свет совсем не божий папка с личным делом (когда только успевали?) Ольги Кулик, подозреваемой (да что там - уличенной уже!) в грехах тяжких перед властью советской, которые простятся - власть, она гуманная, всепрощающая, - если скажет она, Ольга Кулик, что сокамерница её ходила в лес к "лесным братьям", а?! Чего ей стоит? И сразу домой, к маме с папой. Ну?
Но понятие о грехе у них с майором, как оказалось, не совпадало. А вот сокамерница, "сценария" Майорова придерживаясь, и про встречи с бандеровцами в "явочном" магазине "чистосердечно" призналась, и про помощь продуктами врагам гуманной власти.
И дела действительно оказались плохими: "чистосердечие" "тянуло" на 58-ю с её многочисленно усугубляющими литерами и подпунктами. Для начала её из комнаты на втором этаже перевели в темный, вонючий и сырой подвал, где уже сидели "враги народа"; и пищи лишили для начала, да не домашней, а просто пищи...
А крещенские морозы в тот январь 45-го так и не наступили; и в теплой голубой стыни начался февраль.
* * *
Я вот о чём думаю, слушая не первую подобную историю жизни, где трагическое и жизнеутверждающее так круто замешаны. Может быть, это была игра такая, кровавая, бесчеловечная, фантасмагорическая игра, и любознательный майор, переписав на папке имя другое, в самом деле отпустил бы её, как обещал? Ведь были такие случаи, были! Ведь следом за Ольгой вышлют в Кузбасс её родителей, и выяснится позже, что по "ошибке" выслали: НУЖНО БЫЛО ВЫСЛАТЬ других Куликов. И брата её малолетнего - враг, конечно - возьмут и отправят на северный лесоповал, а через год с навсегда застуженными почками вернут. Может быть, сатанинская троица, что явилась в магазин, выполняла лишь роль купцов придирчивых, отсматривая людской товар, рабочую силу? И всё равно им было, кому сообщать, что "дела его плохи"? Может быть... Да только вряд ли Ольга, которая всем видом своим иллюстрировала фамилию "маленькой птички" - рост 153 сантиметра и вес около 50 кило, - могла интересовать гепеушников в качестве "тягловой силы". Дела "шили" и "плели", опутывая ими страну, каждый дом. А Ольгу и в лагере позже называть будут "Кнопкой". И ведь выжила "птичка", крепко "прикрепившись" к жизни.
Ворота в ад одни...
* * *
26 мая 1945 года судебная "тройка", заседавшая во львовской тюрьме, осудила 19-летнюю Ольгу Кулик по двум статьям Уголовного кодекса Украины, 54-1а (измена Родине) и 54-11 (это значит, что "изменяла" она не одна, а сколотив банду).
- Пять - это не так много, - сказала она конвоиру.
- Ты не поняла, дуреха, не пять, а десять!
Он обиды зачерпнул,
Полные пригоршни.
Ну, а горя, что хлебнул,
Не бывает горше.
Пять - это "по рогам", то есть пять лет поражения в правах и десять лагерей, сложил математик-конвоир. Именно настолько закроются для Ольги северные Карские ворота, пропустив старенький, загоревшийся в пути теплоход "Сталинец".
Что было потом? 390 ежедневных ступенек в угольной шахте со счастливым номером тринадцать. И тяжеленная вагонетка (посчитать бы, сколько тонн угля и породы на ней вывезено). И помощь, и поддержка настоящих людей и друзей. И память о них непреходящая. И колорит лагерной жизни, где экстравагантные "жучки" из знаменитой банды "Чёрная кошка" сперли у неё все теплые вещи. И червивую горбушу, сваренную в кружке в печи барака, помнит она, и котлованы глубокие, и отбойный молоток, вгрызающийся в мерзлоту, как в эту постылую жизнь ("всю ночь с девчатами машем потом руками, чтобы не отнялись"), и десять лагерных лет "от звонка до звонка" под Шмидтихой.
Что взамен? В приданое власть справедливая и, как помним, гуманная отсидевшей (какой "сидевшей" - пахавшей, как лошадь) Ольге вырешила алюминиевую миску. Да хлопцы с никелевого отлили тяжеленную, как судьба, ложку: хлебай, Кнопка, житуху, не унывай!
- Да, чуть не забыла: платье черное сатиновое, "балетное", досталось мне.
- Балетное?
- Балетное, а как же. Мы же танцевали ТАМ, даже "танец маленьких лебедей". - И показывает, как танцевали. - Если поддашься в лагерной жизни унынию - пропадешь.
Боже мой, боже мой, где же было брать этих сил душевных!
- У меня еще и кофточка была.
- Что за кофточка?
Ольга Григорьевна рассказывает, как ветошь для мытья двигателей автомобилей распускали на ниточки и вязали (!) кофты.
- Красивые выходили, белые.
- А спицы, спицы где брали?
- Доставали...
"Доставали"... ТА жизнь, в которую я сейчас всматриваюсь, глядя на эту меленькую женщину, - ведь это не только испытания, которые вынести нужно, это же молодость была, молодость! Молодость и жизнь, в которой ты не только жизни не имеешь - угла малого. И где кофта из ветоши, а балетные пачки - из сатина, где из преимуществ "Коммунарам - хорошо, коммунизм - плохо".
- Не понял...
Смеется:
"Кому наром", то есть "кто наверху " - тому хорошо, а "кому низом" - тому плохо.
Словно в память, в дань тем годам связала она еще одну кофту. Не из ветоши, разумеется ("Видишь, какая тонкая работа? А зрение совсем ни к черту. А сама без очков, между прочим"). Я прошу обязательно надеть её и фотографирую Ольгу Григорьевну. Теперь у меня целых два "инв.номера" - кофта и алюминиевая тарелка с нацарапанными на ней инициалами "O.K.", что хранится в музее.
Участники художественной самодеятельности 6-го лагерного отделения. 0.Яремчук -
крайняя справа. 1950 год
Она выжила, всем чертям и смертям назло выжила с этим символичным приданым от жизни!
В жалобе, которую она еще в 1989 году направила в Верховной суд СССР, написала: «Прошу сообщить, какой родине я изменила». Не сообщили...
«Заполярная правда». 20 октября 2005 года.
По материалам из фондов музея, фотографии из семейного архива Ольги Григорьевны Яремчук (Кулик)
Норильский "Мемориал", выпуск 5-6, октябрь, 2010 г.
Издание Музея истории освоения и развития НПР и Норильского общества «Мемориал»