Стихи норильских поэтов
Нас всех распинали на красной звезде
Везли на далекие стройки
ОСО, трибуналы, суды, МГБ,
Позорные "двойки" и "тройки".
Лишали свободы и честных имен.
Клеймили "врагами народа"
Под крики "Ура!" и под шелест знамен
И под улюлюканье сброда.
Сибирь, Воркута, Соловки, Колыма,
Норильск, или БАМ Озерлага -
Омытые кровью з/к острова
Архипелага ГУЛАГа.
Дороги, каналы, плотины, мосты
На наших костях вырастали,
И транспарантов над ними хвосты
"Да здравствует Сталин!" кричали.
И силы, и жизни в тех стройках, и кровь,
и слезы турбины вращали.
Конец безвременью - воскресли мы вновь,
С надеждой домой возвращались.
Но долгие годы еще впереди
Мы жили в большом подозрении:
Не в счет партбилет, ордена на груди
И справки об освобождении.
Теперь призывают простить палачей,
Судей, прокуроров паскудных,
пытателей, оперов и стукачей,
За давностью лет неподсудных.
Осушены чаши страданий до дна
Иссякло в душе чувств кипенье,
Но ночью и днем мысль терзает одна:
"За что нам такие мученья?!"
И не забыть, не простить не могу
Лай псов, матерщину конвоя,
В агонии друг на слепящем снегу
Кровавые пятна конвою.
Потомки, мы жизни прожили не зря,
Гордимся судьбой роковою:
Над Родиной вспыхнет свободы заря,
Омытая правды росою!
Нынче стал ветераном двуногий сексот,
Сапогом выбивавший из женщины плод…
В необъятной расхристанной нашей стране
Вышли сроки воздать, наконец, наравне
и поэту, застреленному на войне,
и поэту, утопленному в гальюне,
работяге, уставшему петь и не сметь,
и певцу, чья судьба - золоченная клеть,
и норильскому зэку, презревшему смерть,
и шагнувшему в ковш, где кипящая медь…
чтоб - ничто не забыто, никто не забыт,
вождь, что в Смольном был пулею в спину
убит,
и художник, что палкой по пяткам забит,
и священник, что заживо в землю зарыт,
и опальная школьница…
В чистом купе
ее молча насиловал чин МГБ.
А за стенкою - рьяных охранников смех,
За решеткой - пурги доносящийся вой.
И под утро, натешившись, девочку в снег
из вагона швырнул воркутинский конвой…
Вы еще обольщаетесь, что по ночам
Жертвы снятся кровавым своим палачам?!
На груди палачей - не железки СС,
а значки ветеранов КПСС…
Что ж ты медлишь, ЦК? Имена назови!
Я не крови хочу. Жажду Храм-на-Крови,
Чтоб для всех этот Храм день и ночь был
открыт!
Чтоб - ничто не забыто, никто не забыт!
Ветераны войны за свободы страны…
Ветераны другой, казематной войны…
Нету нимба у первых вокруг головы.
И вторых опознать невозможно, увы!
Одинаково их обожгла седина,
Одинаково светятся их ордена…
Мне помнится Норильск, каким он был,
Когда в войну, под флагом Норильскстроя,
Мы в помощь фронту не жалели сил
И знали: выжить можно только стоя.
Вот почему, все новое приемля
И памятью презрев запретчерту,
Я вспоминаю тех, кто торжествам не внемлет,
Ушел от нас навеки в мерзлоту.
Их много здесь! И под горою Шмидта,
Без памятных надгробий и крестов
В промерзших ямах, вечностью укрыты,
Они лежат. От них не слышно слов.
Пройдут года… Я велю - это будет,
Когда не шепотом, а вслух заговорят,
Что этот город строили нам люди,
Злой волей брошенные в лагеря.
Их тяжкий труд преступно позабыт,
Их памяти нельзя не поклониться,
Но только вьюга плачет здесь навзрыд
И мелкий снег поземкою струится.
Мы выжили… А тех - затерян след.
Бесцельны поиски, их нет на свете…
Но правда есть! Пройдет пусть много лет
И спросит Родина: "Где мои дети?"
В ответ на глыбе черного гранита
Навеки врежется суровая строка:
"Ничто не позабыто.
Мы помним вас, безвинные з/к!"
(рожденный после подавления бунта)
Имя автора неизвестно
Не страшны нам тиранства большевизма,
Мы знали горе свыше всяких мер,
Известны нам все ужасы чекизма
И стон людской на землях СССР.
Познали мы застенки заключенья
И лагеря, где каждый жертвой был.
Расстрел невинных в зоне оцепленья
К протесту тундру тотчас пробудил.
Мы заявили всей орде кремлевской
Святой протест насилию и злу,
И черный флаг с кровавою полоской
Псов на цепь взять приказывал Кремлю!
Мы стали рядом, брат около брата
За право жить без тюрем и цепей,
Напрасно смерть дышала в дула автоматов
И псы рычали в ярости своей.
Нас не сломить рукой раба-солдата,
Свободы клич сгибает сталь штыков
И не сдержать громадным кровопадам
Растущий шаг антибольшоков.
Вперед, друзья! Без страха и сомненья,
За право жить свободно на земле.
Народ России жаждет избавления
И смерти псов, укрывшихся в Кремле.
Дыханье жертв комиссии московской
Мы воздадим, напомним о себе,
И черный флаг с кровавою полоской
Осветит путь нам к праведной борьбе!
Я вспомню не раз все,
что было со мной...
А было со мною
не то, что со всеми,
не со всею страной.
Уточню:
не пахал и не сеял,
не строил, не рыл...
Ни рылом не вышел,
ни ростом,
а возрастом,
но уже приучался
в пальтишках казенных
в заполярных траншеях
в колоннах ходить
и в играх примеривал тачки
к своим еще детским ручонкам...
I.
Собаки лаяли на ветер
и двух расстрелянных людей.
И напевала всем на свете
слепая майская метель,
что до Саратова, до Тулы,
и до такой земли — «Москва»,
сначала дней на восемь тундры,
а после смерти дня на два.
Но что-то было в этом мае!
Светлее свет, точнее звук,
когда душа, не понимая,
возьмет и встрепенется вдруг.
И как метель не причитала,
но замела в конце концов
на девять граммов из металла
двух возвращенных беглецов.
II.
На Енисее новый ледоход,
и в тундре зэков — солнечные нити.
Таймыр — распятый на кресте Спаситель!..
Мою весну пурга не заметет.
Когда-нибудь потом, через века,
я верю — состоится воскресение.
И в звездный час пощады — и прощения
великого вселенского греха
судьбу мою не заметет пурга.
I.
— Откуда вы?.. Откуда вы?
— Из Воркуты.
— Из Ленинграда.
— Мы прилетели из Уфы...
—Надолго?
— На год... Может, на два.
— Откуда вы? Откуда вы? Давно?..
— Второй десяток скоро.
— Откуда вы?
— Поселок Сходня.
Ближайший пригород Москвы...
Так ночью — в час и в два часа,
По трактам, вьюжным и гористым.
По гулким улицам норильским
Шагают наши голоса.
Они выходят через двери и форточки,
И через щели.
Они летят от корпусов.
Они вздыхают из кварталов.
От тысячи людей усталых
Несется ветер голосов!..
II.
Но дальше Шмидтиха-гора.
Здесь было кладбище когда-то.
Здесь души бродят до утра:
«Не виноват... Не виновата...»
Стоит мой город на костях,
И на космическом металле,
о чем невнятно передали
Во всероссийских новостях.
...Откуда вы?
III.
Ты научи меня, судьба,
Зарифмовать в строфе единой
Покорность скотскую раба —
И высший разум Господина.
Ты научи соединить
Весь трепет пушкинской Татьяны
Со шмоном лагерной охраны
В неразрываемую нить!
... Над Шмидтихой лиловый свет
Восходит, множится, витает.
Уходит в космос — и питает
Движение других планет.
И даже лучшие умы,
Призывники единой цели,
Не скажут, как бы ни хотели —
Откуда мы, откуда мы...
«За вами придут!»
Но никто не приходит...
«Вас будут допрашивать!»
Никому не интересен!..
«Вас арестуют!»
Почему же я на свободе?..
«Вас будут пытать!»
На этот раз
Ничего не подпишу!..
Душа сломлена
Несбыточностью ожиданий.
Вернись и спаси —
Великое, строгое время!!
Я был в тайге, где давняя беда
И по сей день хранит свою остуду.
Там провода уходят в никуда
Из близкого сегодня нам оттуда.
И по столбам, врастающим в леса,
По проводам, оборванным эпохой,
Мне кажется, проходят голоса
И стройки номерной кандальный грохот.
Там молодая проросла трава
Не только через шпалы — через рельсы.
И запустенье обрело права
Отмщенья, справедливости, прогресса.
В кедровых кронах бродят души всех,
Кого бесследно на земле не стало.
Кто искупал безвинно смертный грех.
Который время в подоле скрывало.
Стою в тайге на месте страшных дел.
А над страной весенний ветер веет.
И паровоз, что так «вперед летел»,
На просеке заброшенной ржавеет.
Самарского острога
Не палаты дворца.
В этой пыточной, как в кабаке,
Кислый запах сивухи и крови, и запах железа.
По сырым кирпичам
Тень гуляет с клещами в руке
Да на дыбе хрипит киргизенок болезный...
Что ж, не минуть и нам...
Вон, как зорко глядит
Вроде мимо меня
Господин подпоручик Державин.
И перо на столе.
На скобленом столе.
Только край у стола
Словно в плесени ржавой.
Рьяно барин Державин старает чины.
Нам-то ясно —
Пресветлая плаха престолом.
Отвечаю... Зачем?!
Перед Русью не знаю вины
И не каюсь в грехах
Перед катькиным грязным подолом.
Киргизенок сомлел,
Телом, видно, ослаб,
А душа воззарилась
Над степью свободы.
— Ну-у! Да-а-авай!
Принимай дорогого посла!
Сочини ему славную оду.
Ах, бра...! Мать ва-а-а!
На хр-р-р...
Х-р-р, Россия...
Х-р-р корень...
Хр-р-р корень из воли не вырвешь...
Зря, что ль, ветер степей
Поднялся на дыбы?
Бойтесь ветра свободы, стервы...
...«Так, что дале?
...Сей вор, как сподвижник известный
самозванца
и бунтовшика Пугачева...»
И задумался гений
российской словесности
за блестящей от пота
спиной палача.
Люди без прошлого,
Люди, лишенные будущего.
Жили лагерным настоящим.
А настоящее: согните головы ниже!
А настоящее — отблеск конвойных штыков.
А настоящее — мечтать вечерами... выжить!
И город вставал, величественно суров.
Вставали дома горячими сгустками памяти.
Прощальным словом
Над тундрой звенят провода.
Город стоит,
Словно огромный памятник
Человеческой красоте
Нечеловеческого труда.
А я все смотрел — и задыхался от боли,
Не веря в собственное прозрение:
Неужели и я, человек с воли,
Жил в заточении?
Я — это сонная тишь полей,
Я — это шепот, не шквал оваций.
Рукопись, запертая в столе,
Холсты, что в чулане пылятся.
...Россия. Поле в цветах.
...И мне вспоминались люди —
Те, кто в глухом молчании
Долгой полярной ночи
Устанавливали рекорды,
Которые не побить:
Рекорды веры идеям,
Рекорды веры людям,
Рекорды веры стране.
А мне говорят: «Бывает».
А мне говорят: «Ошибка».
И все-таки мы идем.
...Я знаю, придет художник,
Он будет совсем мальчишкой.
Ему никогда не приснится
Коричневый стук сапог.
Ему не вколачивать в рамы
Людей неземные лица.
Ему не кричать: «Осанна!»
Кровавому слову «Бог».
Я знаю, придет художник,
Он будет совсем мальчишкой,
Он будет писать, как надо —
Без грязи и без прикрас.
Он если увидит дождик —
То просто напишет дождик,
А если увидит корни
Старых, разбитых кедров —
Значит, напишет нас.
***
Живет за стеной женщина
Лет сорока.
И седина до срока
Прорезалась у виска.
Была у женщины дочка,
Шестнадцати лет.
За ней приехали ночью:
— Привет!
...Был тот майор предельно вежлив,
Предельно добр и в меру строг.
Он говорил ей:
— Неужели
Увлек вас этот демагог?
Я понимаю, в ваши годы
Врага мудрено разобрать.
Но ваш учитель — враг народа!
— Да кто сказал вам?
— Ваша мать.
Привет — десять лет...
***
Девочка по имени Сталина
Шурой называется давно.
Девочка по имени Сталина
Имени боится своего.
Это имя вознесла эпоха
Над седыми башнями Кремля.
Это имя разнесли по крохам —
По могилам, тюрьмам, лагерям.
Это было, этого не будет,
Но былое кто перечеркнет?
Это имя развенчали люди —
А девчонка все-таки растет.
Из главы «Моя бригада»
***
Мой участок — северо-восточный.
Семнадцать километров — одни трубы!
Тундра-снег. Тундра-мороз. Тундра-ветер.
Трудно.
Хорошо, что рядом — старшие...
Дежурный слесарь-чернорабочий,
Хожу в обходы, гружу бочки.
Мою полы, разгребаю сугробы —
Выспись, попробуй!
Да еще Нэлка — красивая баба.
Конец света!
А вот лозунги — в тундре: «Тары-бары...»
Зачем это?
Мои напарники — поэты, дворники,
Сапожники и сторожа.
Пар, будто бешеный пес в наморднике,
Мечется в заполярных трубах, от несвободы
дрожа.
Зря!
Слава, слава слесарям норильских
теплосетей!
...Туман выкрасил темноту,
Туман высветил тишину
По паропроводу шагаем втроем,
По трубам, заметьте!
(Отмечу для ясности —
Плюем на технику безопасности.)
Очки леденеют, ветер колюч.
Зато в кармане — газовый ключ!
Шаг, шаг, еще шаг.
Над головой — луны шар.
Вдруг замелькали слева огни.
Напарник шепчет:
— Это они!
— Кто они? — отвечаю сонно.
— «Бытовики». Последняя «зона»,
Оставленная в Норильске.
Прямо на трубах фигура видна.
Шепчет напарник:— Это она!
То ли жинка, то ли сестра —
Всегда у «зоны» в восемь утра.
— Может быть, просто водку таскает,
Пока начальство спит?
— Ну, ты даешь, «профессор»!
Шаг, шаг, еще шаг.
...Лагеря, лагеря —
Поржавели колючие гроздья.
На кострищах бараков
Растет голубая трава.
Над Россией горят
Удивительно мягкие звезды.
Серебрится луны
Поседевшая голова.
...Цензор в газете — товарищ строгий:
Когда обжигается о строки —
Осторожно вычеркивает эти строки.
***
В бригаде 30 человек, включая мастера.
Мужики от 23-х до 50-ти. Я младший.
На каждого в среднем, включая меня и Федю,
Приходится по восемь лет лагерей,
Хотя Федя отсидел всего четверо суток.
Но почему-то именно Федя, когда напивается,
Тычет в меня пальцем:
— Эй, вы, критические умы!
Доморощенные нигилисты!
Все-таки город построили мы —
Уголовники и чекисты!
***
— Слушай, парень!
Думай, не думай —
Убери свою Пьяф!
Я, Иван Иванович Дубов,
Пьян.
Да, закосел!
Не подумай, что сдуру бабу ругаю:
Попросту не хватает культуры!
Сам понимаю...
Просто жизнь улыбнулась хмуро.
Не улыбка — стон:
В двенадцать — юнга, в шестнадцать —
штурман…
В семнадцать уже шпион.
И пересылками дни поплыли:
Воркута, Соловки, Таймыр.
И учили меня, учили
Бур да еще сортир.
Обучал меня опер Карцев,
Но и тот ничего не достиг:
Раз пятнадцать сажали в карцер!
Только чубчик я не остриг.
Этот чубчик, спроси у Тони,
Знаменит был на весь Таймыр,
И в штрафлаге на Каларгоне
Самый первый я был бригадир.
Загибались, как мухи,
Два-три месяца, и конец:
Присылали мне самую рухлядь —
Экономили, видно, свинец.
Вдоль дороги, заместо Крыма,
Взад-вперед их конвой гонял.
Я в нарядах «Разгонка дыма»
Как-то взял да и написал!
Пусть подлюги еще осудят!
Сам решаю я — сметь, не сметь!
...Поднимали головы люди,
Моей шутке смеялись люди —
И в карьер уходили, на смерть...
Выпьем, парень?
***
А может, не писать о лагерях?
А может быть, поднявшись над мгновеньем.
Отбросить прочь тревоги и сомнения.
Как отрывной листок календаря?
В поэзии я сам политотдел,
Но наделяю равными правами
И критика с бездушными глазами,
И веский аргумент:
— А сам сидел?
Пиши о настоящем, говорят,
Писать о лагерях уже не в моде.
...Да, воскресают люди на свободе,
Но умирают все же в лагерях.
***
Он ходит по городу — король-королевич,
Человек с фамилией Ходосевич.
Уже не боится — только побаивается,
Не пресмыкается, не боится.
— Я — убийца?..
Не нагнетайте, «профессор»: работа такая,
С утра до вечера, от края до края.
Хотите опохмелиться?
...Что ему снится?
Память первая
Этих двоих привели на рассвете —
Четыреста верст оттопали.
Кто-то спросил конвоира:
— А третий?
Кто-то ответил:
— Слопали!
Двое молчали в табачном дыму,
Ожидая расстрела вечером,
И, смеясь, офицер говорил одному:
— Ну как, Петров, человечинка?
Память вторая
Вышка. Проволока в четыре кольца.
Ключ на волю — кусок свинца.
Вышел зэк, матюгнулся отчаянно.
— Я бегу!!. Эй, начальники!
На первом ряду был еще цел.
Выстрел в воздух — выстрел в цель.
Мертвый живым улыбался:
Побег удался.
***
Всему хорошему и плохому,
Что есть во мне, я обязан людям.
Человек взрослеет не от книжки к книжке,
А от встречи к встрече,
От человека к человеку.
***
Тридцать лет, а все-таки болит.
С прошлым наши связи не ослабли.
И сегодня парни из земли
Пьют, как водку, дождевые капли.
Рядовые трудовых колонн —
Вас хранит до будущих времен
Мерзлота, свидетель обвиненья —
Мерзлота не ведает забвенья.
Вы простите, парни, что вино
Мы на вашей ледяной могиле
Вместе с палачами заодно
В день тридцатилетия распили.
Может, просто хочется вина.
Хоть оно недолго помогает?..
Может, это времени вина?
Но другого Родина не знает.
***
Из главы «Пашка-коммунист»
***
Расплавленный свинец
Нам в глотки не лили.
Не сжигали в топках, требуя: «Отрекись!»
Проголосовали, постановили —
И перечеркнута жизнь.
Рассказ очевидца о черном бунте
Черный бунт, черный бунт
Поднял черные флаги. -
Траурные. На воздушных шарах
Поднял белые полотнища с черными буквами.
Требовали:
Верните наших товарищей!
Бастовали все:
Политические и бендеровцы,
Убийцы и уголовники.
Требовали:
Разрешите писать
Чаще, чем раз в году!
Требовали:
Отмените номера, верните фамилии!
Мы — люди!
Требовали:
Уменьшите срока!
(Помню, один старик горевал:
— А если не доживу до ста?
Кто будет досиживать срок?
Неудобно...)
А самое страшное: Витька-фашист
С ломом кинулся к пулемету,
И конвойный его прошил,
Не оборвав полета.
Рухнул Витька на пулемет.
Лом по земле покатился...
Когда бы не Витька — в эшафот
Весь город бы превратился.
А самое страшное: когда
Вышли колоннами
К аэропорту!
И, слышу, Пашка кричит:
— Коммунисты, опомнитесь!
Четверо встали плечом к плечу,
И Павел, как на трибуне,
Стоя на спинах, толкал речу
О нашем черном бунте.
Такое невозможно забыть —
Истину страшной силы:
Родину можно только любить
И верить ей до могилы...
И штаб восстания заседал,
Впервые растерян.
И ночью приговором суда
Был Пашка Седов расстрелян.
Я — светящееся окно
Дома, где ты живешь.
Я — кирпич из стены цеха,
В котором ты работаешь.
Кто реабилитирует меня —
Человека с пятизначным номером?..
Родные?..
Их у меня нет.
Друзья?..
Одни отреклись, другие погибли со мной.
Родина?..
Но она забыла своего единственного сына.
Кто реабилитирует меня —
Человека с пятизначным номером?
Ты, мой прямой наследник.
Приехавший по комсомольской путевке
Достраивать каменный город?..
Ты, одинокий поэт, копающийся в архивах?..
Не бойтесь, ребята!
Мы судьбу свою заслужили.
Значит, правильно жили,
Если сволочь боялась нас —
И затаривала в лагеря.
...Из черного чрева горы
Кости мои на-гора выдают шахтеры.
Рудари окаменевший пот мой
В раскаленную глотку плавильного
Самосвалами посылают.
Кровь мою
Теплосеть заключила в трубы.
Город на теле моем — как на сваях!
Кто же сравнится со мной — человеком!
Все, что можно, сумели разрушить,
Не затронув лишь зависть и лень,
Спотыкаются мертвые души
Об останки былых деревень.
На дрова раскололи иконы,
Дали деспоту власть над собой
И российские медные звоны
Заглушили нещадной стрельбой.
Лицемеру поверить готовы,
Гонят прочь правдолюбца взашей
И внимают лукавому слову
Тьмы хмельных косоруких левшей.
Урок был прерван. В ожиданье встали.
Едва виднелись плечи из-за парт.
И тихое «сегодня умер Сталин»
Петлей на память надевает март.
Гудела ТЭЦ, как баба голосила,
И в этот вопль свой выдох не вместить —
Вождя за всех она как будто чтила,
И караулам надлежало стыть.
На вышке караул и у портрета,
Что траурною лентою обвит,
Гудок, как выстрел, поразил дуплетом
И тех, кто в караулах не стоит.
Друг с другом вышки проволокой сшиты.
Мороз бараки штукатурит льдом,
И слезы там уже давно отлиты
В пожизненно застрявший в горле ком.
Разбуженное нараставшим гулом
Стонало время, будто на сносях,
А скольких надо было караулам
Казнить за совесть, жаловать за страх.
Но с проволок посыпались колючки.
Как раньше сыпал в ров тела расстрел,
И после долговременной отлучки
На свой рубеж пришел кто уцелел...
Урок был прерван. Мы тогда не знали,
Что верить страшно даже букварю,
И что прислал мне под конвоем Сталин
Учительницу первую мою.
Отрывки из дневника, написанного в 5-м лаготделении «Норильлага»
Дурная новость — Вы больны,
В бараке вашем одиноки.
А мы в поступках не вольны:
Полуслова, полунамеки.
И так во всем! К чему таить
Слова, дающие опору,
И никогда не говорить
Давно доверенное взору?
Увы! Действительность — не сон,
И навестить нельзя больную.
Но здесь, за проволокой зон,
Я и к болезни Вас ревную.
Янв. 1941
***
Сегодня опять пурга,
Мысли — о тебе,
О том, как ты дорога
В лагерной судьбе.
О том, что в снежном пути
Под метели вой
Хотелось бы мне идти
Рядом с тобой.
С тем, чтоб удары пурги
На себя отвлечь,
И медлить свои шаги,
Чтобы твои сберечь.
Янв. 1941
Я сказал не то, что думал,
Что таил в себе едва.
Словно буйный ветер сдунул
Все хорошие слова.
Словно вихрем закружило —
Закружило, понесло...
И умчала вражья сила
Стереженное тепло.
Шел, смеясь, — вернулся плача.
Как бы властвовать собой?
Вот такая незадача
Между мною и тобой.
Апр. 1941
***
Все минует — и радость, и горе,
И волнующий юности бред,
А в холодном таймырском просторе
Затеряется прошлого след.
Снова скука, печаль — и заботы:
О пустом, затерявшемся дне,
Скукоте подневольной работы
И о счастье забыться во сне.
Здесь, в каморке (казенная «дача»!),
Каждый угол безжалостно пуст:
Не услышишь ни детского плача,
Ни смеющихся женских уст.
И однажды, забывший про ласку,
Добреду до окна, как во мгле,
И увижу потертую маску.
Отраженную в мутном стекле.
9/VIII — 41
***
Не пришла... Прошли все сроки.
Скоро сменится конвой.
Безнадежно одинокий,
Я остался сам с собой.
Вдруг шаги, как звуки вальса!
Ты смеешься на ходу:
— Почему засомневался?
Я же знала, что приду!
25/VIII — 41
***
Зачем писать, что я тебя люблю?
В самих словах любви ничтожно мало.
Но я хочу, чтоб ты сегодня знала
О том, что я, когда ты шла устало,
Смотрел в окно, и чувствовал — люблю!
Пусть этот день останется моим.
Таким, как есть, — иного мне не надо.
Сегодня мной испытана отрада
Поймать в ответ твою улыбку взгляда
И вдруг понять, что я тобой любим.
27/XI 1941