Судьба фронтовика

Утром, когда бригадники ушли на работу, после завтрака я спросил у Петра Фомича:

— А за что Андрея посадили? Весь фронт прошел. И на тебе!

Этот вопрос с самой встречи с Петром Фомичом не давал мне покоя, но задать его как-то не хватало смелости: вдруг окажется, что Андрей совершил какое-то грязное преступление, а мне не хотелось развеивать сложившееся у меня о нем хорошее мнение.

Петр Фомич помолчал и сказал:

— Долго рассказывать. Натерпелся Андрей за годы войны не меньше нас с тобой. Да и тех, кому довелось с ним горе и беды мыкать, тоже не обойдешь. Так что времени на это уйдет уйма, не успею. Много он о себе мне рассказывал. Как-никак, а я ведь тоже ленинградец.

— Ну, а что сейчас делать? Идти некуда и делать тоже, — сказал я и попросил:
— Давай, начинай! Может, и этапа не будет вовсе.

— Ну, ладно! — согласился Петр Фомич, — а если не успею, сам домыслишь.

Андрей Бушуев — коренной ленинградец. Его мать Дарья Савеловна тоже ленинградка. Рано лишилась родителей. Родных в этом большом городе у нее не было. Была двоюродная сестра, но жила она где-то на Волге. Несмотря на трудности и свалившееся горе, Даша не растерялась. Перебивалась случайными заработками, научилась шить, вечерами училась на медицинских курсах и стала сестрой милосердия. Нанялась в больницу санитаркой, но вскоре за прилежность в работе, добросовестность и знания перевели ее на должность дежурной медсестры в палату.

Понемногу успокоилась. Как-то раз в больницу пришел часовых дел мастер. Его, по просьбе главного врача, прислали из мастерской отремонтировать какой-то уж очень сложный прибор. Главврач, глядя на него, спросил:

— Сумеешь ли? Уж не первый ты берешься за это дело. По твоей выправке тебе бы лучше коней ковать, а приборчик-то уж очень хрупкий. Как звать-то тебя?

— Степаном, — ответил мастеровой и тут же прибавил: — Действительно, приходилось мне ковать лошадей в деревне, не обижались сельчане на мою работу. А теперь уже три года, как работаю в мастерской. Один раз мастер дал починить английские часы. Хозяин по пьяному делу изуродовал. Половину деталей пришлось вновь изготовить. И пошли часики не хуже прежнего. Так что не беспокойтесь, управлюсь с вашим прибором, — успокоил Степан главврача и принялся осматривать прибор, который ему указали.

— Ты, Даша, помоги ему, если что понадобится, — сказал главврач и ушел.

Степан раскрыл чемоданчик, разобрал весь прибор, взял с собой изломанную деталь и сказал Даше:

— Дня через два приду снова. Изготовлю заново поломанную часть, и ваш прибор будет работать.
Через три дня Степан вернулся, собрал механизм воедино, и к великой радости главврача прибор снова стал исправно служить людям. С этого дня он стал частым гостем в этой больнице, бескорыстно выполнял кое-какие заказы, особенно, если о том просила Даша. Через несколько месяцев Степан и Даша поженились. За два года до войны у них родился сын. Назвали его Андреем. Жили в мире и согласии. На германскую войну Степана не призвали, уж больно хорош был специалист, а когда пришли большевики, то взяли его на ремонт воинского вооружения, да так и остался он до самого конца революционных бурь на военном заводе. А как подрос Андрейка, отдали в ученье в школу.

Там же, по Лиговке, недалеко от их дома жила еще одна семья. Глава семьи Аркадий Поликарпович происходил из богатого рода. Но, будучи «вольнодумцем», со студенческих лет связал свою судьбу с революционным движением. Его с первых курсов из университете два раза исключали. И только благодаря заступничеству отца, богатого промышленника, дело закрывали.

Несмотря на многие неприятности Аркадий Поликарпович окончил обучение с успехом. Мог свободно разговаривать на двух иностранных языках.

Революционный пыл к этому времени укротил, но связи с революционно настроенной молодежью не прекращал. Сразу же после университета был принят на работу в департамент иностранных дел. Вот тогда-то его отец, видя, что сын остепенился и отошел от революционной «кутерьмы» (а Аркадий в это время навсегда связал свою жизнь с большевиками), купил для него довольно приличную квартиру на Лиговке, совсем недалеко от дома, в котором жила Даша.

Вскоре Аркадий Поликарпович взял в жены Клавдию Петровну, девицу образованную, прекрасного воспитания, но набожную и суеверную. Вскоре у них родился сын в тот же год и почти в том же месяце, что и Андрей. Назвали Владимиром.

По стечению обстоятельств Андрей с Владимиром пришли в школу в один и тот же день. Они сразу же подружились и до последних дней были неразлучными друзьями. Сначала учителя называли одного Андрюшей, другого Володей. Когда подросли, то к ним обращались:

— Андрей Бушуев, пожалуйста, к доске, расскажите, как выучили урок.

А если к Володе, то — Владимир Батурин...

Андрея интересовала механика, Владимира гуманитарные науки. Имея неугомонный характер, Владимир всегда был в гуще молодежной жизни. К концу учебы его избрали секретарем комсомольской организации.

Андрей в общественную жизнь не лез, но после уговоров Володи в комсомол вступил. Оба поступили в один институт, только на разные факультеты. На 2-ом курсе Владимир вступил в партию. А впоследствии его избрали секретарем парторганизации. Все шло хорошо. Но судьба всегда дает перекосы.

В начале 30-х годов отца Андрея, Степана Матвеевича, направили в составе группы механизаторов в далекие кубанские степи на подъем сельского хозяйства. Им предстояло доставить три трактора и наладить работу по весенней поре на вспашке.

Не довелось. Все вместе со Степаном Матвеевичем погибли от кулацких пуль. Трактора сожгли и изломали. После гибели отца Андрей заметно повзрослел. Стал во всем помогать матери. Ходил на подработку. Дарья Савеловна, хотя осталась еще довольно молодой вдовой, но второй раз замуж не вышла. Тяжело переносила утрату. Чтобы заполнить душевную пустоту, пошла на курсы повышения квалификации. Так между горем и делом сделалась лечащим врачом, в той же больнице, в которой работала с первых лет и где познакомилась со Степаном.

Всю себя отдала воспитанию сына. Как стал он входить в годы, так все больше и больше тревожилась: «Ты, Андрюша, всей статью похож на отца, а лицом вроде бы в меня. Поопасись, поберегись, сынок, не к добру такое». А Андрей давно обошел силушкой своего папашу. Бывало на первых курсах студентом возьмет лом да и согнет через шею. Скажет парням:

— Выпрямляйте!

Ухватятся те по двое за каждый конец, а сделать ничего не могут. Усмехнется Андрей на материны тревоги и, чтобы успокоить, скажет:

— Я ведь и по вечерам-то никуда не хожу.

Хотя в те годы не надо было бояться ночной темноты. Это сейчас в наше «демократическое» время на каждом углу или в подъезде то бомж, а то хулиган поджидает.

Вроде бы становилось спокойнее на душе у Дарьи Савеловны, но не надолго. «Господи! Пошли ты ему жену добрую», — про себя молила она. Помогал Андрею и Володя. Он хорошо понимал, как тяжело его другу. Прибежит, растормошит, заговорит и уведет его с собой то на какие-нибудь соревнования, то в поход. Активист был отменный. Окончили оба институт в один год. Андрею сперва дали направление в Сибирь, но потом оставили в Ленинграде на заводе мастером, а Владимир остался при институте. Но там долго не задержался: взяли в райком инструктором. После 1934 года требовалось большое число грамотных работников, чтобы восполнить партийные органы. Владимир не упирался, да и отец, Аркадий Поликарпович, не советовал отказываться. Он хоть и не во всем был согласен с проводимой политикой, но в оппозицию не становился:

— Куда же мне старому?

Да и понимал бесполезность. Пару годков после института друзья походили холостяками, а потом враз женились на сестрах: обе были пригожи, под стать парням. Владимир взял в жены Надежду, а Андрей — Ольгу. Те тоже совсем недавно окончили институты. Надежда работала второй год в школе, а Ольга в поликлинике врачом первый год. Перед тем как жениться, привел Андрей Ольгу показать матери. Охнула Дарья Савеловна, увидев будущую сноху.

По всем статьям хороша, настоящая «княгиня», только уж больно красива. Когда же узнала, что у них с сестрой нет родителей, оба умерли в голодный год, и воспитал их дядя, теперь уже тоже покойник, совсем умилилась и успокоилась:

— От таких не уходят, с такими не расстаются.

Чтобы не мешать молодым (квартира-то была небольшой), Дарья Савеловна решила уехать к двоюродной сестре на Волгу.

Родственница давно звала ее навестить, да пожить у нее. Стара стала, а близких и родных тоже никого. До глубины души тронули Дарью Савеловну слова Ольги, когда она перед отъездом подошла к ней и со слезами на глазах сказала:

— Дарья Савеловна, вы не надолго уезжайте, а то нам без вас будет плохо.

С тем и уехала:

— Пусть помилуются, а мне и там хорошо будет!

В жизни многое повторяется. У Надежды с Владимиром родился сын, назвали Васей. А у Ольги с Андреем чуть позже появился Максимка. Все было, как должно быть. Но не бывает на земле бесконечно счастливых людей. Так уж устроена жизнь.

Умер в одночасье Аркадий Поликарпович. Не перенес треволнений и бед, что свалились на долю многих его друзей в 1937 ходу. Клавдия Петровна сникла, как опахнутый ледяным холодом садовый цветок. Будучи набожной, не корила, не кляла судьбу. Всю заботу и любовь перенесла на внука Васятку.

Хорош рос парнишка. Тихо про себя поклялась, что наставит его на истинный путь, внушит ему веру и любовь к Богу. Не могла смириться, что муж и сын ее самые отъявленные безбожники. Так пусть хоть Васятка станет другим, а Господь за это зачтет и отцу, и деду. Да и самой от этого станет легче.

В мольбе и тревогах (а вдруг и этот отступится по примеру отца) заполняла свою роковую пустоту. Как-то раз Надежда пожаловалась сестре:

— Не знаю, что и придумать, как предотвратить... Не испортила бы Клавдия Петровна Васятку. Уж больно набожна, и усердно внушает ему свою веру в господа, и делает это тайком. И он ей подражает.

Ольга рассмеялась и сказала:

— Да он же еще совсем глупыш, ему три годика недавно исполнилось. Пойдет в школу, все забудется, не расстраивайся, все будет хорошо.

Ненадолго пережила своего супруга Клавдия Петровна. Зимой, незадолго до войны, проболев немного, умерла она тихо и незаметно. Сильно переживали все. А Надежда больше всех. Не уходила из души укоризна к себе, что таила неприязнь к Клавдии Петровне за Васятку. Тайком от Владимира заказала панихиду, знала, что не согласится. А жизнь шла. Владимир быстро продвигался по служебной лестнице. В 41-м стал секретарем райкома. Андрея тоже все агитировал вступить в партию, тот отвечал однозначно:

— Не подготовлен. На работе давили:

— Становись начальником цеха!

И здесь отказался. Не вилял, не врал: хлопотно очень. Видел, что приходилось его непосредственному начальнику работать сутками, без ночей и выходных. С тем и отступилось заводское начальство, а потом и партийные органы.

Так и текла у него жизнь без больших забот и треволнений. Молодые семьи зачастую собирались вместе, чаще у Владимира. Там квартира была больше. Приходили и соседи, что жили в одном подъезде. Особенно в праздники было многолюдно. В свободное время ездили по Неве. Много бывало народу в первые весенние дни на невских берегах и пляжах. И потому никто не думал, какая надвигается военная угроза. И она началась.

Великая Отечественная. Перевернулись людские судьбы. В первые дни поняли советские люди, какую разруху, а может, и гибель несет из немецкого логова коричневая чума.

Забылись распри, утихли раздоры. Встала огромная держава на свою защиту. В первые же дни Андрей и Владимир отнесли заявления, чтобы пойти добровольцами на фронт. Долго отказывали обоим. Когда же немцы подошли к Ленинграду совсем близко, партийный комитет направил Владимира в самое пекло. Через несколько дней взяли и Андрея. Судьба и здесь не разлучила их. Они попали в одну часть, защищавшую город.

Владимир сразу стал политруком в полку, а Андрей сначала простым солдатом, а потом его перевели в полковую разведку.

Виделись редко, хотя были рядом. Иногда получали весточки из дома. От Оли и Нади. Знали, как тяжело в городе, а когда Владимиру довелось бывать в Ленинграде по воинским делам и удавалось заскочить на несколько минут к своим, возвращался всегда с тяжелым настроением. С каждым днем немцы все сильнее зажимали, и казалось, что только чудо удерживает город от его полного истребления.

Вскоре Ольга уехала с санитарным поездом, увозя раненых. Захватила с собой и Максима. Надя с Васильком остались. Сколько ни уговаривала ее Ольга, хотя бы отпустить с ней Васю, не согласилась. Как будто дурманом затуманило ей голову.

— Будем дожидаться Володю, тогда уж и решим. Да и война не бесконечна.
...Видела Ольга, что исхудали до невозможности сестрица с Васяткой. Но как помочь, когда все такие? Так и расстались.

А война становилась все жестче и жестче. Тысячи людей погибали в сражениях, еще больше умирали в городе, зажатом в «железные тиски». Почти два года судьба берегла Владимира и Андрея. Из самых жарких боев выходили целыми и невредимыми. Но не прошла военная кручина и мимо них. Однажды при авианалете немецкая бомба прямым попаданием угодила в бункер штаба полка. Почти все, находившиеся там вместе с командиром, были убиты.

Владимира ранило смертельно. В землянку разведчиков эта страшная весть донеслась сразу же. Еще немецкие самолеты сбрасывали последние бомбы, а Андрей уже бежал в полевой госпиталь, куда увезли Владимира. Его сначала не пускали. Но дежурный врач, спешащий по коридору, вдруг остановился, подошел к Андрею и спросил:

— Вы к кому?

Когда узнал, сказал, не глядя на Андрея, санитарам: — Пропустите, — и добавил, уже не обращаясь ни к кому, — он тоже просил.

Андрей не сразу узнал Владимира. Опустился на рядом стоящую табуретку и, глядя на него, подумал: «Может, не он, совсем не похож». Когда же Владимир открыл глаза, сомнение исчезло: «Он...» Превозмогая боль, Владимир повернул голову в сторону Андрея. Измученная улыбка передернула губы. У Андрея мелькнуло: «И тут не хочет показать себя поверженным». И вспомнилось, как приходилось Володьке отбиваться в школе сразу от нескольких сверстников, и когда прибегал Андрей на выручку, то выговаривал: «Ну, чего ты примчался, я бы и сам управился!». А у самого в кровь разбиты и губы, и нос. И от этого воспоминания какая-то нестерпимая боль полоснула в груди, стало горько-горько. Защемило сердце. Понял, что последние минуты доживает его самый лучший друг. А Владимир чуть слышно, с перерывами, говорил:

— Все, Андрюша... Жизнь кончилась... Упрекать себя не в чем... Прошу тебя, расскажи Надюше все, как есть... Только сделай это не сразу и как-нибудь поаккуратней... Он замолчал. Потом, собрав последние силы, сказал:

— Жаль только...

Что хотел сказать Владимир, Андрей уже не услышал. Смерть опередила. Скупая слезинка скатилась из угла глаза по щеке и растеклась на закрытых губах...

Доблестно жили советские люди, когда пришла беда, все поднялись в роковую годину на защиту Отечества, мужественно и достойно умирали. Хоронили по-фронтовому. Сказаны скупые солдатские слова, прогремели залпы — закончился похоронный ритуал. И снова жесточайшие бои.

Тяжелым камнем навалилась на Андрея смерть Владимира. Нигде не находил себе места. Хорошо, что часто посылали в разведку. Там, среди смертельной опасности, порой в рукопашных схватках, на время забывалось горе. А когда возвращался в свою землянку, одолевала тоска. А мысль о том, что предстоит рассказать про смерть Владимира Надежде, доводила до изнеможения.

Однажды в завязавшейся с немцами перестрелке Андрея ранило. Рана была несерьезной, но с хромой ногой в тыл не пойдешь. И коротал он дни и ночи в печали и терзаниях. Когда рана стала подживать и он уже мог свободно ходить без всякой помощи, вызвали его в штаб полка. Командир части из бывших комбатов хорошо знал Андрея. Разговор состоялся короткий.

— Нужно доставить из Ленинграда особый, очень нужный груз.

Какой? Не сказал.

— Возьмешь шесть солдат, четыре грузовика. Где его получить и от кого, узнаешь в штабе армии. Все необходимые указания получишь завтра утром перед выездом. Задание серьезное. Кроме тебя никто ни о чем не должен знать. Солдатам объяснишь: едете за спецобмундированием.

Немного помолчав, спросил:

— Как нога?

— Все в порядке, — коротко ответил Андрей.

— Тогда свободен — можешь идти.

Он посмотрел на Андрея, что-то хотел сказать, но, видимо, передумал и добавил:

— Все.

Когда вернулся в свою землянку и начал собираться, ребята спросили: «Далеко?» Ответил:

— В Ленинград на недельку подлечиться. Врачи что-то еще нашли в ноге. Завтра утром обещали подвезти на попутке.

Совсем скоро притащили разведчики целый мешок продуктов. У них все было. Знали, что голодно живут ленинградцы. Потому ничего не жалели. Стал отказываться. Но как? Сам поступал так же в подобных случаях. Утром выехали. Фронт от Ленинграда был недалеко, но добрались туда только ночью. В штабе долго проверяли документы, куда-то звонили, переспрашивали. Потом приказали:

— Машины поставьте во двор, в них и переспите. Мест нет. Ваше дело будет завтра решаться.

На следующий день не скоро дошла до них очередь. Только во второй половине дня Андрея допустили к полковнику. Тот сказал, что ждать придется несколько дней. Андрей обратился к полковнику с просьбой навестить родных.

— Вот как? Так ты ленинградец? — спросил полковник. — А где живут?

Андрей сказал.

— Далековато, но ничего! Бери машину, доедешь, сам останься, а машину отправь назад. Накажешь, чтобы завтра за тобой пришла. Впрочем... — Он немного подумав, добавил: — Можешь еще день побыть. Все равно груз не будет готов. Уж очень ленинградцы слабы стали. Работают и падают.

Когда ехали по городу, сердце Андрея не находило покоя. До боли знакомые места. Только все казалось умершим. Вот и дом, где он прожил всю жизнь. Поднял голову и скорее представил, чем увидел дом, в котором жил Владимир и где сейчас ждет своего мужа Надежда. Что он ей скажет? Как передать эту черную весть?

Кровь прилила к голове. Лучше в любой бой, под самую страшную бомбежку. Казалось, что разорвется его могучая грудь, задохнется он от нахлынувших чувств. Подавив в себе тревогу, сказал шоферу:

— Поезжай, Федор, назад, а утром с рассветом вернешься.

Немного подумав, добавил:

— Не надо утром, приезжай к середине дня и жди меня здесь.

Направляясь к подъезду, немного задержался и указал Федору на окна своей квартиры. Поднялся на площадку своего этажа и подошел к двери. В подъезде сквозь выбитые стекла пробивался тусклый свет луны. Тронул дверь. Она оказалась запертой. Пошарил рукой за обналичником (иногда Ольга оставляла ключ, тогда воровства было мало, не то что теперь), но и там его не было. Дверь ломать не хотелось. Пошел поискать хоть кого-нибудь из соседей: может, топор или стамеску дадут. Обошел все квартиры на втором этаже, спустился на первый. Нигде никого. Неужели все пусто? Уже начал подниматься вверх, может, на 4-м или на 5-м кто-нибудь остался, как вдруг услышал мужской голос из угловой квартиры:

— Вы кого ищите?

Андрей подошел поближе и стал объяснять. Дверь сразу же отворилась, и знакомый еще с давних времен мастер с завода, где работал Андрей, с добродушным укором проговорил:

— Ну, что же ты, милый, так долго разглагольствуешь, сказал бы, что Андрей. Да заходи, заходи скорее, а то все тепло выйдет. Ключ-то Оля, как уезжала, оставила мне.

Андрей был несказанно рад этой встрече. Надо же! Степан Афанасьевич, милейший человек, любимец всего дома. И вот он стоит прямо перед ним. А тот меж тем ворковал своим простуженным баском:

— Как хорошо ты потрафил, а то я уж собирался на завод. По суткам работаем. Ушел бы и только послезавтра вернулся. Ну, ладно! Не буду тебя задерживать. Расскажешь, как вернусь. Надеюсь, что не уедешь до моего прихода? — спросил Степан Афанасьевич.

— Может быть, но времени у меня очень мало, — ответил Андрей и стал уходить.

— Может, ты у меня останешься, в вашей квартире холодина ужасная, — опять предложил Степан Афанасьевич.

— Нет, Степан Афанасьевич, у меня еще дела! отказался Андрей.

— Ну, как знаешь,— мирно согласился Степан Афанасьевич.

Андрей взял ключ, поблагодарил и поднялся в свою квартиру. Холод могильный. Он обошел, все осмотрел. Раскрыл зачем-то шкаф, выдвинул из комода ящики. Они были пусты. Видимо, Ольга, что смогла, выменяла на продукты, остатки увезла с собой. Понял, что делает это, чтобы оттянуть время: уж очень страшился идти к Надежде. Сел. Задумался. И вдруг осенило: что же он ничего не дал Степану Афанасьевичу? Вскочил. Неужели уже ушел? — подумалось. Схватил мешок, суетливо стал отбирать часть продуктов. В это время дверь отворилась и появился Степан Афанасьевич.

— Андрюша, — начал он сразу с порога, — у тебя, наверное и свечки-то нет. На вот небольшой огарочек. Разберешься при свете, а как буржуйку растопишь, то дверку чуть открой, и все посветлее будет. Тогда и затуши его. Сейчас все так делают, кто остался. Эх-хе! Когда-то еще придет электричество! А уж топить придется мебелью. Оля все променяла, а мебель берегла: вот придет Андрюша, разломаем комод и натопим жарко-жарко. Все время в холоде жила. Ну давай, обустраивайся. А как уезжать будешь, ключи снова могу взять. Хоть у вас и брать-то нечего, а присмотр все равно нужен!

Андрей достал из мешка две банки консервов, каравай хлеба, две пачки папирос (помнил, что мастер покуривал) и протянул стоявшему перед ним Степану Афанасьевичу, Тот сразу не сообразил, а когда понял, то стал отказываться:

— Нет, нет! Что ты, Андрюша, это такое богатство, не могу принять!

— Степан Афанасьевич, — Андрей мягко, но напористо давил, бери, сейчас все люди друг другу помогают.

— Что ты, Андрюша, мне такое счастье и во сне не снилось! Да и как это, ведь ты же с фронта, — упорствовал Степан Афанасьевич.

— На фронте плохо, страшно, но такого голода, как здесь, там нет нигде. И все это я привез оттуда, — сказал Андрей и положил снедь в задрожавшие руки Степана Афанасьевича. Тот, немного помолчав, сказал:

— Одну банку и половинку каравая возьму на завод, то-то радость будет товарищам. Здесь-то не с кем поделиться. Кроме меня — никого. Одни уехали, другие умерли.

Посмотрел на Андрея повлажневшими глазами и, попрощавшись, тут же ушел. Андрей чиркнул зажигалкой. Хотел зажечь свечу и не стал: от зажигалки светло, да и фонарь еще трофейный есть. «А свечку в целости верну Степану Афанасьевичу», — подумал Андрей. Осветил комнату и увидел на столе придавленный чернильным прибором листок бумаги. Вытащил. Сразу узнал почерк Оли. В глазах зарябило. Не сразу вник в суть, слова некоторые расплывались, видимо, когда она писала, не замечала капающих слез.

«Андрюша, милый! Спешу написать. Нас отправляют сопровождать раненых. Сколько ни просилась, не оставляют. Все ждала, ждала тебя, а от вас, ни от тебя, ни от Володи, нет даже весточки».

Андрей после гибели Владимира совсем перестал писать. Он и раньше писал редко, этим больше занимался Владимир.

«Нас перевозят в какой-то волжский городок. Но не говорят куда. Как приедем, сразу напишу. Максимка тоже будет со мной, а при возможности переправлю к твоей маме Дарье Савеловне. Она уж очень просила. У них не так плохо. А у нас хлеба давали по 200 граммов. Да и то не каждый день. Максим совсем исхудал. Андрюша, родной. Ну ради нас останьтесь с Володей живыми, ну пусть хоть какими. Мы ждем, очень ждем вас. Целуем тысячи раз. Оля и Максимка. P.S. А Надя ни в какую не хочет уезжать, говорит: буду ждать Володьку, без него никуда. Да и война не бесконечна, должна же закончиться. Я бы тоже осталась. Но со мной об этом и разговаривать не стали. Просила Надю: отпусти со мной хоть Васятку. Тоже не отдала. Еще раз целую. Твоя Ольга».

Письмо было написано больше трех месяцев назад. Оно и обрадовало, и еще больше растревожило. Что сказать, как объяснить Надежде, где найти такие слова?

Душа не находила места. Надо идти! Превозмогая навалившуюся усталость, поднял мешок с продуктами и пошел по так хорошо знакомой дороге. Прохожих не было. Зимний день в Ленинграде короток, темнота наступила давно. В домах нигде не было ни огонька. Только из-за края горизонта вырисовывался двурогий серп луны. Небо было чистым. Кое-где виднелись звезды. Андрей подумал: «Хорошая погода для налетов авиации». И заспешил, хотя в последнее время немцы много меньше налетали.

Вот и знакомый дом. Прошел через парадный вход. Поднялся на второй этаж. Было совсем темно, ощупью пробираясь, подошел к знакомой двери. Вот она, та же самая, через которую с шумом и смехом входили с Ольгой много раз. Усмирив биение сердца, постучал тихо, потом погромче. Никакого ответа. Взялся за ручку. Дверь открылась легко. Перешагнул порог, прошел в прихожую. Холодно, мрачно и оттого жутко. Никаких звуков. Спросил негромко: «Есть кто-нибудь?». Чиркнув зажигалкой (фонарь лежал в мешке, не захотелось доставать), прошел в комнаты, потом в спальню. Там было чуть теплее. Приглядевшись, увидел: на кровати кто-то лежал, закрывшись одеялом. Подошел совсем близко. Отвернул край одеяла. В ужасе отшатнулся. Обняв друг друга, прижавшись, лежали Надежда и Василек. Андрей нагнулся совсем близко. Страшная догадка прожгла сознание: неужели? Может, ошибся? Может, это не так? Но, вглядевшись в лицо Василька потом Надежды, понял, что они мертвы. В правой руке Василька, обнявшей шею матери, Андрей заметил какую-то дощечку.

Не сразу понял что это. Но чуть отогнув ручонку, увидел маленькую иконку. Вспомнил: ту самую, из-за которой у Владимира с матерью часто разгорались размолвки. Если конфликты возникали в его присутствии, Андрей всегда принимал сторону Клавдии Петровны и делал это так деликатно, что спор разрешался миром и воцарялось спокойствие. Владимир часто говорил Андрею: «Когда отец был жив, то ему досаждала за безбожие, а теперь меня корит без конца. Ну как ей доказать, что нет, нет бога». Андрей советовал: — А ты не убеждай. Пусть себе верит.

— Да ладно бы меня! — возмущался Владимир. А то ведь все это она внушает парнишке.

— А ты не расстраивайся, — говорил Андрей, — вот пойдет в школу, и все изменится, он же ведь еще ни в чем не разбирается (повторял он Олыины слова. Приходилось и им беседовать между собой на эту тему).

Умерла Клавдия Петровна со своей неугасимой верой в святую церковь, так и не убедив ни мужа, ни сына в праведности своей небесной.

Андрей снова прикоснулся рукой к Васе, потом к Надежде. Они были холодны, как лед. Ему много приходилось видеть на фронте смертей и своих, и чужих. Хоть и тяжело, но что поделать. Война! Свыкся с этим неизбежным злом. Только гибель Владимира не отступала ни на минуту, а тут еще Надя с Васильком лежат мертвые. Сердце сначала заколотилось, будто молот о наковальню, потом оборвалось и словно остановилось. Он уцепился за спинку кровати, чтобы не упасть, и стоял так, пока не пришел в себя. Наклонился. Оттянул немного ручонку с шеи матери. Положил ребенка рядом с ней. Ладошку с зажатой иконкой не стал разжимать. Решил про себя: похороню вместе с ней. Андрей хоть и не верил в бога, но ничего не видел в религии плохого.

Зажигалка потухла. Видимо, кончился бензин. Заправлять ее снова бензином или же доставать из мешка фонарь не было сил. Наступила апатия. Ему было страшно в темноте, но казалось, что еще страшнее будет, когда при свете снова увидит самых родных ему людей, умерших такой ужасной смертью. Сидел на самом краю кровати, мысли текли вяло, только изредка подталкивали: «Надо все равно что-то делать».

Сколько прошло времени, он не замечал. Не обратил внимания, как кто-то отворил дверь и зашел, тяжело шаркая ногами. В темноте вошедший зацепился за что-то ногами, ойкнул. Андрей, вздрогнув, спросил: «Кто там?». Сразу не ответили. Подумал: может, померещилось? Простуженный глухой голос заговорил:

— Соседка я. А вы кто и как здесь очутились? Темно. Хоть глаз выколи. Ничего не вижу.

Ответил скупо:

— Родственник я. Подождите, зажгу огонь.

На ощупь заправил зажигалку, пламя слабо осветило темные утлы. Присмотревшись, увидел закутанную в старую истрепанную шаль старуху.

На ней была телогрейка и подшитые валенки. Ему показалось, что он видел когда-то эту женщину. Но кто она? Понимал, что кто-то из этого дома. Случалось, что они с Ольгой оставались у Владимира ночевать, а по праздникам гуляли по несколько дней, и потому знал всех соседей. Но сейчас он не мог признать никого из знакомых в этом «привидении».

Старуха спросила:

— Никак, видимо, не признал?

Андрей не ответил. Она продолжала говорить:

— Прасковья я, Филимонова... Этажом ниже живу. Тебя-то я узнала сразу. Часто вы с женой бывали у них. Прямо с фронта, что ли?

Андрей утвердительно качнул головой. Прасковья догадалась и тихо спросила:

— Не успел? — Андрей ничего не сказал. Старуха продолжила: — Сегодня утром, чуть рассвело, заходила к ним. Еще живы были. Надя уже не вставала с кровати, а Васятка стоял перед ней босой.

Прасковья замолчала. Видимо, не хватало сил говорить. Потом заговорила снова: — Одной ручонкой держится за ее голову, а в другой зажал иконку. Стоит, голыми ножонками переступает, холодно. Плачет. Прижмет иконку к губам, поцелует и приговаривает:

— Батюшка Бог, добренький, оставь маму. Ты и так забрал всех из нашего дома, у меня совсем никого нет кроме нее, только она, а папка где-то воюет.

Подняла его через силу, хоть и совсем худой, а мочи-то у меня нет, сама еле держусь на ногах. Положила рядом, хотела взять у него иконку. Не отдал. «Мне, — говорит, — баба наказывала: как будет плохо, проси у Бога, он поможет».
И вспомнилось Андрею, как позвал их с Ольгой Владимир к себе перед смертью Клавдии Петровны. Ей совсем было худо. Подозвала всех и тихо проговорила:

— С миром живите, а меня простите, ухожу к Богу.

Василек стоял рядом. Совсем тогда маленький. Почему-то обратился не к отцу или к матери, а к Андрею:

— Дядя Андрей, давай не пустим бабу на небо. Пусть еще побудет с нами!
Ушла Клавдия Петровна. А наставления ее запечатлелись в детской головенке Васютки. Как же давно это было, и сколько прошло за эти страшные годы.
Перенесся в мыслях через них, и вспомнились времена счастливой поры со всеми радостями, тревогами, мимолетными разочарованиями. Даже слезы закипели на глазах.

А Прасковья говорит:

— Собрала последние чурочки, да еще кое-какие книжки, растопила буржуйку, согрела водички, напоила их. Я и раньше к ним ходила. Надежда уже не пила, а Васятка хлебнул глоток горяченького да и говорит:

— Остальное оставь маме.

Пошла я к себе. Думала, может, докторша на счастье зайдет, что-то давно ее уже не было. Раньше-то, когда в подъезде много жило людей, часто заходила. Хоть немного, но помогала. А уж когда люди разъехались, кто куда, а больше умерли, совсем редко стала посещать. Сейчас до самого верха в доме остались только я одна да кочегар Илья. Теперь уж, наверное, врачиха совсем не придет. Помню, что твоя Оля приходила к Надежде, уговаривала ее уехать. Отказалась.

А как пришла я от них к себе, взяла корочку хлеба, думала отнести, хоть и знала, что ничто уж им не поможет, да хоть на душе будет легче, только шаг ступила и тут же свалилась на кровать. Не могла подняться. Весь день провалялась. Немного полегчало, поднялась их проведать, а тут и тебя повстречала.

Андрей плохо понимал, что говорила Прасковья. За все время ее рассказа не пошевелился. Он оцепенел. Глядя в застывшие родные лица, не мог верить страшной действительности. Для него время остановилось...

Меня уже много, много лет терзает горькая дума: сколько тягот и страданий выпало на долю нашего народа! Со всех сторон ползли железные орды. И больше всего с Запада, с немецкой стороны. Все муки ада испытал советский народ в Великую Отечественную войну. И оттого не укладываются в моей голове необъяснимые поступки наших верховных правителей и служителей церкви. Не могу уразуметь я, чадо убогое: во имя чего наш Московский патриарх Алексий II, совсем недавно приносил покаяние в Германии «за грехи и злодеяния» (причем от всего народа нашего), что совершили наши войска на германской земле при разгроме фашистских полчищ. Разве наши люди первыми пошли на них? Разве есть в чем-то вина Владимира, Надежды с их сыном Васей, тех миллионов погибших под снарядами и танками при защите Родины, или тех, что умерли от голода и болезней в тылу? Может, виноваты те, которых сожгли немцы в своих тюремных печах? Неприемлемо такое покаяние. У меня у самого брат погиб, защищая страну, другой остался инвалидом. Не вижу в делах церковных связи, по-иному поступали истинные святые угодники на земле христианской.

Издревле знаем, как благославлял преподобный старец Сергий Радонежский князя Дмитрия Ивановича на беспощадную битву с наглыми захватчиками. Отправил в его войско для укрепления мощи духовной и физической двух иноков, Ослябю и Пересвета, дабы молитвою и мечом вселяли неколебимость и крепость в души воинов русских. Достойно исполнили свой долг послушники святые.

Одержал князь Дмитрий Иванович Донской великую победу. И не было пощады захватчикам иноземным, надругателям над землей русской. В великой сече рубили, рубили и кололи (сколько можно терпеть тиранию и надругательства!), пока хоть один нечестивец оставался на нашей земле. И за это причислили князя Дмитрия Ивановича к лику святых.

А у Сергия Радонежского и в помыслах не было приносить ханам далекой орды покаяние за излишне (может быть) порубанных разорителей. Так что же сейчас переменилось? За что мы стали хуже и недостойнее?

...Слова Прасковьи пригнули Андрея. Не хватало даже сил повернуть голову. Мысли остановились совсем. И вдруг показалось, что поднимаются Надежда с Васяткой и как-то с укором смотрят на него: что же ты, Андрюша, как же так вы, мужики, допустили такое?

Андрей вздрогнул: «Надо что-то делать, иначе сойду с ума». Поднялся. С силой расправил затекшее тело, так что в суставах затрещало. Спросил у Прасковьи:

— Где кочегар-то живет? И как его величают?

— В самой угловой комнате, батюшка, на последнем этаже, ответила Прасковья. — А зовут Илья Ефимович.

— Ты побудь здесь, а я схожу за ним, — попросил Андрей Прасковью.

— В темноте-то не найдешь! — посочувствовала ему она.

— Ничего, сейчас достану фонарь, — сказал Андрей, порылся в мешке и ушел.

Когда вернулся, Прасковья зажгла свечку. Она знала, что где лежит у Надежды: часто бывала у нее.

Кочегар долго не приходил. Старый был, пока собрался, потом перепутал этажи. И когда уже Андрей собрался снова идти за ним, тот, ворча, открыл дверь:

— Все по-старости перепутал!

— Илья Ефимович, — попросил Андрей, — помоги разобрать шкафы да два гроба сделать. Досок-то сейчас все равно нигде не достанем. А я схожу, скоро должны солдаты подъехать (хотя до утра было еще далеко), с ними могилу выкопаю.

— Струмент от у меня никудышный, но это бы ничего. Сил-то совсем нет, — отвечал Илья Ефимович.

— Ну, да ладно. Что-нибудь пособлю, пока живы надо помогать, — досказал кочегар.

Андрей унес мешок в другую комнату. Достал там хлеба, банку консервов. Остальное спрятал, зная, что голодные люди теряют разум при виде обилия пищи и, потеряв всякое соображение, едят до тех пор, пока не случается беды.

— Нате, вот, съешьте. Да только не сразу, а то как бы плохо не стало. А я еще, как вернусь, дам.

Каким-то неестественным светом загорелись у них глаза.

Я видел сам такое выражение, вероятно, и у самого подобное бывало. Но рассказать словами о таком состоянии человека не смогу, да и вряд ли кто сможет. Это надо видеть. Голод и жажда — самые лютые истязатели.

На дворе была ночь. Андрей подошел к своей квартире. Надо было ждать грузовик с шофером. Облокотился на стол и впал в забытье. Очнулся от чьего-то легкого прикосновения к плечу. Это был тот же шофер, с которым приехал вчера. Федор был в годах, предусмотрительный, достал флягу, отвинтил крышку, налил и сказал: — Попей, горячий и крепкий. Андрей отпил и только тут понял, что не ел уж больше суток.

Рассказал Федору, как встретил его родной Ленинград. Тот покачал головой и сказал:

— Надо бы похоронить по-человечески, только где взять досок?

— У них в квартире шкафы сохранились, — сказал Андрей. Разберем их.

— Тогда давай поедем, я сам столяр. К вечеру сколотим. А уж хоронить придется завтра. Могилы-то сейчас копать нелегко, земля промерзла.

— Спасибо, Федор-Андрей ничего не смог сказать больше.

Уже давно рассвело, когда они с шофером зашли в квартиру Батуриных. Кочегар успел разобрать один шкаф. Второй не стал: досок хватало на два гроба. Надежда с Васильком были настолько исхудавшими и сделались такими тонкими, что казались какими-то мумиями.

Прасковья вытащила откуда-то чудом уцелевшее голубое платье, чтобы в него одеть покойницу. Оно было самым любимым платьем у Нади. Владимир всегда говорил ей:

— Ты в нем, Надюша, похожа на весеннюю бабочку, — холодом и ужасом повеяло на Андрея от этих воспоминаний.

А Прасковья, меж тем, говорила:

— Берегла это платье Надя (все отдавала на обмен, а его откладывала). Говорила: — Как вернется Володя, тогда и надену.

«Вот теперь они там и встретятся все вместе», — скорбно подумал Андрей и отвернулся от Прасковьи, чтобы смахнуть набежавшую слезу. На следующий день похоронили Надежду с Васей на Пискаревском кладбище. Могилу выкопали солдаты. Тот же полковник, что отпускал Андрея на побывку к родным, без колебания разрешил взять солдат («спецгруз» для доставки на фронт все равно не был еще подготовлен) с напутствием:

— Исполняйте свой человеческий долг и знайте: у каждого ленинградца сейчас такое горе. Помните о неимоверных человеческих страданиях до конца жизни!

Через трое суток загруженные автомашины ушли в сторону фронта. Но ехать пришлось много дальше. За эти несколько дней советские солдаты разорвали фашистское кольцо, и воинская часть, в которой служил Андрей, продвинулась далеко вперед. Пришел в свой полк к прежним друзьям. Встретили радушно. Только закостенели у Андрея и сердце и душа...

Петр Фомич долго молчал. Искурил одну цигарку, стал заворачивать другую. Я сказал:

— Что ты все смолишь, выпей лучше кружечку кипятку.

— И то верно, — согласился Петр Фомич и отложил закрутку.

Чайник уже остыл. Я быстро подхватил его и сбегал за кипятком. Напротив, в другой комнате, всегда на печи стоял бачок с горячей водой.

— На-ко вот, горяченького, — сказал я, возвратившись. Петр Фомич налил себе полную кружку и стал отхлебывать мелкими глотками.

На улице темнело. Я не торопил Петра Фомича: пусть горло как следует промочит, почти целый час говорил.

После некоторого перерыва Петр Фомич продолжал:

— Долго еще носила Андрея военная кручина. Много раз оказывались разведчики, казалось бы, в безвыходном положении, попадали в железное окружение, но прорывались с боями сквозь вражеские заслоны.

Война уже близилась к завершению, когда группа разведчиков, в которой был Андрей, на своей территории подорвалась на мине. Двоих убило сразу, а Андрея отбросило взрывной волной под откос дороги. В прифронтовом госпитале пролежал всего несколько дней, а когда пришел в сознание, отправили в глубокий тыл. Врачи недолго осматривали:

— Ничего страшного нет, немного полежишь у нас и выпишем.

— А сколько это — немного? — полюбопытствовал Андрей.

— Может, месячишко, может, чуть больше, — спокойно ответил врач.

— А как же война? — спросил Андрей. Медицинская сестра чуть улыбнулась, а врач как будто о давно решенном добавил:

— А вот войну закончат без тебя. Теперь уже недолго осталось.

Через три недели, выписавшись из госпиталя и демобилизовавшись, ехал Андрей Бушуев в Ленинград. На земле был мир. Напряжение отпустило его, а на душе была сплошная сумятица. Радость предстоящей встречи с Ольгой и Максимкой омрачали горькие спазмы при воспоминании о гибели Владимира и смерти Нади с Васяткой.

Какая же это тяжелая ноша — передавать скорбные вести самым близким, родным. Как воспримет Ольга это страшное известие? Ведь она еще ни о чем не знает.

Сколько раз он собирался написать обо всем в Саратов. И все время откладывал. А теперь? «И отчего сразу из госпиталя не поехал к ним в Саратов, а взял направление в Ленинград? — сетовал Андрей. — Ну, ладно! Что сделано, того не переделаешь. Может, так лучше», — думал он, подходя к своему дому. Только бы Степан Афанасьевич был на месте. Глянув вверх, увидел в окнах своей квартиры свет. «Наверное, Степан Афанасьевич что-нибудь проверяет», — радостно мелькнуло у него. Он поспешно взбежал на свой этаж, открыл дверь и... обомлел. За столом Ольга с Максимкой что-то перебирали, а Дарья Савеловна копошилась в комоде.

Были выплаканы все слезы, сказаны самые сокровенные слова радости и умиления. Дарья Савеловна с Максимкой убрались в другую комнату. Одна на диване, другой на раскладушке досматривали третьи сны, когда Андрей, немного поворочавшись и глубоко вздохнув, сказал:

— Оля! Я...

— Не надо, Андрюша, — Ольга положила руку на его губы. Я все знаю, была там, видела Прасковью.

Андрей поцеловал ее ладонь, проглотил благодарные слезы и уснул глубоким сном тяжело уставшего человека. Немного деньков удалось отдохнуть Андрею. Как-то утром постучался в дверь и зашел Степан Афанасьевич. (Сильно сдал старик за последний год, и хоть совсем был слаб, но еще работал).

Передал Андрею записку от начальника завода. Всего три слова было в ней: «Приходи для переговоров». И закорючистая подпись: «Павлов».

Не надо было ломать голову, для чего понадобился Андрей Бурлаку двужильному (так называли за глаза, причем доброжелательно, начальника завода за его тяжелый и неблагодарный труд в течение многих-многих лет). На следующий день состоялся у них разговор.

— Вот что, Бушуев, — сказал начальник завода, — людей нет, война многих подобрала, а кто уцелел, те еле ноги передвигают. А впереди еще труднее будет. Но все равно жить-то ведь как-то надо. Если не надумал от коллектива отрываться, то давай приходи работать. От прежних «стариков» почти никого не осталось. Принимай хоть прежнюю должность, а лучше, если пойдешь начальником цеха, — сказал Павлов. Андрей согласился.

— Вот хорошо! — приказ о твоем назначении подписываю с сегодняшнего дня. Чуть помедлив, Бурлак попросту заговорил:

— И вот что, Андрюша! Цеха как такового нет.

Все разбил немец. Так что с первого дня, возьмешься за восстановление разрушенных корпусов. Правда, кое-что уже сделали. Но это только начало. Строительными материалами будешь снабжаться по первому разряду. Сам знаешь, завод у нас важный, — так закончил свой разговор Бурлак и похлопал Андрея по плечу.

И началась для Бушуева новая «страда». С утра и до позднего вечера. Ольга тоже много и подолгу работала. Всем приходилось разбирать завалы и залатывать послевоенные прорехи.

В трудовой суете шло время. Но не затягивались душевные раны, не утихала боль невосполнимой утраты у Ольги. Не могла простить себе, что не уговорила тогда старшую сестру уехать из Ленинграда. Или самой бы остаться, хотя и знала, что ей не разрешили бы этого сделать.

В первый раз, когда пришли они всей семьей на кладбище, упала Ольга на могилу сестры, вцепилась руками в землю и лежала, пока Андрей не поднял. С тех пор не находила она себе места. На все увещевания и уговоры отвечала:

— Моя вина!

А в чем, и сама сказать не могла. Убеждать, что нет ее вины, было бесполезно. Не слушала никого.

Однажды вечером, когда вся семья собралась в одной комнате, каждый был занят своим делом, сидела Ольга, укрывшись шалью, и смотрела безучастно в окно. Максимка подошел, обнял мать за шею и тихо сказал:

— Не печалься, мама, это я во всем виноват. Я тебя уговорил уехать. Не уехали бы, тоже умерли, как тетя Надя с Васей?

Что-то прорвалось в груди Ольги. Хлынули неудержимые ручьем слезы. Максимка еще крепче прижался к матери и только твердил:

— Не надо, мама, а то и я заплачу...

Как после теплого весеннего дождя появляется на полях зеленая травка и распускаются листочки на деревьях, так и у Ольги потеплело на душе, отпустила боль сердце.

Завод восстанавливался быстро: строительных материалов хватало в достатке. Да и рабочих рук тоже — солдаты работали круглые сутки.

Все складывалось хорошо. Одно тревожило руководство завода и цеха. Растаскивали рабочие на ремонт своих квартир все, что только годилось в строительстве: гвозди, краску, стекла. Где в те годы можно было хоть что-то купить или достать? Что было делать? И тогда разрешил начальник завода (Бурлак двужильный) Андрею выписывать по государственным ценам, хотя и не было у него на такие действия достаточно прав, особо нуждающимся работникам стройматериалы.

Но как всем угодить? Нашлись «доброжелатели», стоящие на страже государственного закона «блюстители», что написали в соответствующие органы о «хищениях и разбазаривании» народного добра.

Реакция последовала незамедлительно. Нагрянула ревизия. Чего-то оказалось в излишках, другого — не хватило. Андрея арестовали. Вроде бы и не виноват ни в чем, а срок все равно дали — 3 года. Начальник завода Павлов к моменту ареста Андрея уже два месяца как умер от сердечного приступа (и таких двужильных смерть быстро прибирает). Так что за Бушуева и заступиться тогда было некому. А может быть, и к лучшему. Могли и самого начальника завода прихватить.

Ведь и он не имел законного права на продажу лимитированных стройматериалов. Разрешение на продажу он взял на свою власть. А в те годы законы работали безотказно и неотвратимо.

— Вот, собственно говоря, и весь сказ! — закончил свой рассказ Петр Фомич.
Я облегченно вздохнул. Такие поступки, за что был посажен Андрей, никто в лагере не считал за преступление. Заключенные хорошо понимали благородство действий.

— И сколько же он пробыл всего-то? — спросил я.

— Вместе с тюрьмами и пересылками около двух лет, — ответил Петр Фомич.

«Слава богу, не так много», — подумал я и глянул в окно. Темнота уже давно опустилась на землю. В лагере не было видно никакого движения. Бригады возвратились с работы.

И опять, уже в который раз, я сказал Петру Фомичу:

— Может, ни в какие спецлагеря не повезут? Руководство порта со Стифеевым и Ксинтарисом в Нориль-скснабе хлопочут, чтобы не отправлять этот этап. Где наберут таких первоклассных специалистов? Некоторые по 10 лет в управлении порта служили, без них все работы могут остановиться (это я уже философствовал, чтобы поддержать Петра Фомича, мне самому этого хотелось).

Но все надежды рухнули враз. К вахте бегом подбежал нарядчик и тут же выскочил назад. Вскоре за ним пришли два надзирателя. Через несколько минут они вместе с вахтерами вышли наружу.

Над вахтой загорелись все прожекторы. Стало совсем светло. Откуда-то из дальних бараков сначала по одному, потом кучками потянулись люди к вахте. Каждый нес свои пожитки, у одних были мешки, другие несли деревянные чемоданы.

Мы смотрели в окно с Петром Фомичом. Чувство тревоги притупилось и ушло куда-то вглубь. Все стало понятно без слов. Петр Фомич стал собираться.

— Пора! Надо идти! Все равно от этого никуда не денешься.

Я открыл свою тумбочку. Там было у меня припрятано две пачки табака «Звездочка». Крепкий табак. Взял одну, потом подумал и протянул обе Петру Фомичу. У него задрожал голос.

— Что ты все отдаешь, себе-то оставь...

— Бери, бери, сказал я, — где ты там что добудешь?.. А я здесь и на окурках перебьюсь, да и бросить решил (наверное, в десятый раз).

А из окна было видно, как через вахту уже пропускали людей. Мы вышли на улицу. Во всех бараках горели огни. От самой вахты вверх по дороге метров на 100 растянулась колонна людей. Отовсюду приходили последние заключенные. Это нарядчики поторапливали задержавшихся, хотя этого можно было и не делать. Никто не прятался, не сопротивлялся. Это был совсем иной контингент заключенных — политические. Кое-кто улыбался, большинство, насупившись, молчали.

У каждого на душе была тяжесть: покидать обжитые годами места, пусть даже в заключении, всегда плохо. Все понимали: там лучше не будет. Мы стояли с Петром Фомичом у дороги. Говорить было не о чем. Начался снегопад. Сначала шел мелкими снежинками, потом целыми хлопьями. Заметно потемнело, хотя кругом горели прожекторы. Сквозь снежную пелену пробивался бледный свет луны. Петр Фомич нагнулся, стряхнул снег с видавшего виды рюкзака, перекинул через плечо. Протянул руку:

— Прощай. Теперь больше не увидимся. Тебя не отправят туда, по статье не подходишь, да и срок почти кончился, а нас не вернут назад. Видимо, на такую «сортировку» нашего брата указание идет с очень «большого верха», раз никто не может его отменить (так оно и было на самом деле). Спасибо за чай, а еще больше — за табачок, теперь есть чем душу побаловать. — Поглядел, улыбнулся и пошел к пропускной вахте. Незаметно растворился в толчее людской.

У меня уже неотступно стояло в голове: уходит этот пожилой, много повидавший на своем веку человек, простой и совсем обыкновенный, как и все мы, русский мужик. Уходит в неведомые спецлагеря без всяких жалоб и упреков. Что ждет его там? Дождется ли он своего светлого дня? А все остальные? Они такие же старые, и каждому отбывать еще сроки наказания не менее 5—8-ми лет. И оттого, что мне всего 24 года, а остается до освобождения чуть больше шести месяцев, не прибавилось радости, а стало как-то тоскливо и неуютно.

Я попытался в толпе разглядеть ссутулившуюся фигуру Петра Фомича, но мне так и не удалось его высмотреть.

Была ночь. Снег продолжал падать и падать. Начало сильно морозить. Погода, как будто спохватившись, наверстывала упущенное. Налетел порыв ветра, подхватил с земли снежную пыль, завертел, перемешал с падающими хлопьями и бросил снежное крошево на головы, спины стоящих людей, засвистел в темноте.

Людям неведомо грядущее. Не мог знать и я, что совсем скоро навалятся на меня еще большие испытания и тягостные переживания заполнят мою душу.

Оглавление Предыдущая Следующая