Владимир Померанцев. По царским и сталинским тюрьмам
Из бани нас повели в столовую. Она помещалась тут же на дворе, как и баня, в отдельном одноэтажном строении. На дворе прогуливавшихся уже не было. Мы вошли в небольшую переднюю, где разделись и оставили свои вещи. Пока раздевались, успели шепотом переговорить между собой:
— А как же с хлебом, который мы получили утром в городской тюрьме? У вас он в чем?
— В платке...
— Ну, и у меня в платке. Возьмем хлеб с собой в столовую.
Отворили двери, и на нас прежде всего пахнуло настоящей человеческой едой. Такого запаха пищи мы не слыхали с ухода — или, вернее, с увода из дома. Все эти месяцы скитания по тюрьмам и железнодорожным этапам от Ленинграда до Мариинска и от Мариинска до Томска росла вонь арестантской пищи, развалившаяся от гниения “тюлька”, пахнувшая нефтью или плесенью вода в эшелоне, осклизлые листья капусты — “хряпы”, мутная жижа баланды, жидкие каши из плохо промытой крупы — вот что нас сопровождало на скорбном пути. У забитых и истощенных арестантов каждое ухудшение пищи вызывало не протест, а желание восполнить большим количеством, да воспоминания о более хорошей баланде или каше. В запломбированном эшелоне мы с умилением вспоминали пищу ленинградской следственной тюрьмы. Та самая баланда, которую я с неделю не мог в рот взять после ареста, теперь вспоминалась чуть ли не деликатесом. А о ленинградских кашах можно было только мечтать. И в этих мечтах мы давали друг другу клятву до конца дней своих помнить арестантскую пищу. После освобождения — в каждый арестант твердо верил в это — в память о дне ареста будем просить своих жен готовить нам тюремную баланду и кашу.
Спасала арестанта от голодной смерти пайка, “птюха” хлеба. Как бы иронически ни называли арестанты свой хлебный паек, но хлеб, простой ржаной хлеб, конечно, Бог весть с какими примесями, оставался хлебушком. Всякий он бывал и по составу, и по вкусу, но всегда оставался нашим основным питанием, нашим спасением от смерти и связью с нашим крестьянским народом.
В большой просторной комнате, куда мы вошли, стояло столов двадцать, покрытых клеенками. Около каждого стола стояло четыре стула. На столешницах стояли судки с солью, горчицей и перцем. Столовая отгораживалась от кухни перегородкой с широким окном для раздачи пищи. В окно было видно, что кухня содержалась в чистоте. Там работали женщины. По их лицам сразу можно было сказать, что это вольнонаемные, а не арестантки.
Мы сели за первый же столик около дверей, но нас попросили пересесть ближе к раздаточному окну.
— Тут теплее, — со смешком сказала одна из женщин.
Нам принесли по полной миске щей с капустой — не с “хряпой”, а с настоящей капустой, картошкой и даже с кусочком мяса. Щи были подернуты хорошим домашним наваром. К щам дали по куску хлеба, почти равного дневному арестантскому пайку. Как же быть? Ведь мы уже получили еще утром свой дневной паек. Они, вероятно, не знают, что мы получили... Можно ли брать? Возьмем, а потом они узнают, что мы уже получили и нас обвинят в воровстве? Ведь у нас еще осталось по две трети от утреннего пайка. Тюремный надзиратель сидел далеко от нас и мы, косясь на него, перешептывались, решали моральную проблему о допустимости воровства хлеба. Мы сидели перед дымящимися мисками со щами и душевно мучались.
— Что же вы не едите? — опять со смешком в голосе сказала миловидная подавальщица из раздаточного окна. Мы переглянулись: вот тут бы и сказать по честному: “Нам ошибочно дали вторую пайку хлеба”. Нет, голод пересилил чувство чести. Мы сказали только:
— Щи горячие! — и начали их есть. Боже мой, я в жизни ничего не ел вкуснее! Мы хлебали щи, откусывая маленькие кусочки хлеба — нет, не своего, завязанного в платки, еще мокрые от стирки, а от “украденного”. Откусывали маленькие куски, чтобы больше хлеба осталось, если потребуют для возврата. Значит, совесть еще оставалась пропорционально остающемуся “чужому” хлебу!
Щи кончили. Корочкой зачистили миски так, что их можно было бы и не мыть. Корочки съели. После бани, разомлевшие, согревшиеся жирными НАСТОЯЩИМИ щами, мы блаженствовали и не хотелось никуда двигаться. Но что это? Нам несут по две полные миски пшенной каши! Наш вид, видимо, был настолько растерян, что подавальщица улыбнулась и сказала ободряюще:
— Ешьте, ешьте, если надо — добавку дам! Пшенная каша с настоящим коровьим маслом в углубленьице наверху. Мы посмотрели друг на друга и, кажется, я заплакал...
Мы добросовестно съели все и зализали и миски, и ложки. Добавки не просили. Под конец обеда мелькнула мысль: мы объелись и будет плохо... Ну, а хлеб? Оставшийся хлеб возьмем с собой и, если до утра не потребуют обратно, то завтра съедим. Вот покурить бы сейчас. Подошел надзиратель:
— Поели?
— Да... вот покурить бы сейчас... — осмелился я. И как я себя клял потом за это нищенское — “вот покурить бы”!
— Сейчас пойдем “на корпус”, там, у “ваших” и покурите и папирос, и сигарет, ну, пошли!
Мы горячо поблагодарили, выглядывавших из раздаточного окна улыбающихся женщин и, собрав свои пожитки, поплелись за надзирателем.
На предыдущую главу На следующую главу На оглавление